Я увидел его на второй день нашего приезда в Беляшово. Мне было тогда лет пять, но почему-то память сохранила эту встречу с обломком войны, о которой я тогда ничего и не знал.
После шумного, неугомонного города, где я родился и прожил свои несознательные пять лет, деревня оглушила меня покоем и какой-то неимоверной тишиной. Этот покой и эта тишина встретили наш обоз на въезде в деревню, они же не давали мне спать в первую ночь, от неё же я пытался убежать в погожие августовские дни моего деревенского детства.
Друзей я ещё не успел завести, да и они – внуки переселенцев из Малороссии – мальчики и девочки, без исключения белобрысые и конопатые,– тоже не торопились познакомиться с новосёлом из города.
Дорожные хлопоты остались позади. Нашу бедную утварь хозяйка Ганна Васильевна в один момент расставила в комнатушке, где нам определили жить, и я со своими игрушками, тоже определенными на жительство, стал лишним в этой переселенческой суете. В первый день я ещё находил себе какое-то занятие, а вот во второй – просто умирал от невозмутимой тишины, где самым гулким звуком был редкий тележный скрип.
Я набрался храбрости и вышел за калитку. Улица была пуста, по ней лишь изредка проходили розовые свиньи да пёстрые курицы возле палисадников лениво поднимали пыль. И вдруг среди сонного марева зашевелилось что-то очень жёлтое, неуверенное, но настойчивое. Оно шло, загребая пыль косолапыми ногами. Офицерский картуз с малиновым бортиком, солдатский китель с набором наград, калоши на босых ногах, рваное га¬лифе...
Что же ещё? Абсолютно выцветшие, словно лён, волосы, бесцветный, как небо, взгляд,– глаза этого человека ни секунды не останавливались на одном предмете,– руки – очень тяжёлые, красные, но руки – не знающие труда. Конечно, этот портрет я дорисовал уже сейчас, но тогда, в детстве меня поразило в этом существе несообразие его военной формы в бляшках медалей с его идиотским видом.
– Когда вернёшься с орденом, тогда поговорим,– протягивая мне ладонь, пел этот странный человек. Я испугался и захлопнул калитку.
– Дай медаль,— сказал он.
Я пятился к двери дома, а он – словно милостыню просил: – Дай медаль!
– Эй-эй, Васютка! – наша хозяйка стояла на крыльце, словно кадушка с опарой,– ты мне хлопца не пужай!.. Ах, медальку? Будет, будет тебе медалька...
Она вынесла из дома что-то сверкающее и приколола его на грудь Васютки. Тот обомлел от счастья. Гладил лацканом кителя свои побрякушки – среди них не было ни одной настоящей медали,– пускал от избытка чувств слюну и улыбался. Ржавый, видавший виды его китель позванивал, как монастырские колокола в праздник. Васютка что-то промычал в знак благодарности хозяйке и попылил дальше по тихой улочке.
Это была первая наша встреча. Потом я узнал, что Васютка обожает всё, что блестит и что можно нацепить на китель. Он отбирал у деревенских пацанов те редкие значки, которые им привозили городские родственники, накалывал на потёртое сукно какие-то брошки, цепочки. Кузнецы для его блажи ковали всевозможные медальки, крестики. В них и появлялся изредка на улицах – когда не было припадков – Васютка, «идиот-орденоносец», как прозвали его местные острословы. И всегда он шествовал по колее походкой тихого, убогого человека, виновато улыбаясь, не разговаривая, но при встречном выпячивал петушиную грудь и проводил ладонью по своему фальшивому иконостасу.
Потом он как-то исчез из моего поля зрения. И вспомнил я о нём только лет через двадцать, когда случай вернул в деревню моего детства. Ганна Васильевна угощала меня чаем из мяты, тарабанила о житье-бытье, вспоминала, кто жив, кто помер, хотя для меня эти воспоминания были пустым звуком, рассказывала, что один из моих друзей чуть ли не космонавт, а девчонка Янка, в которую я был влюблён, третий раз замужем и все неудачно.
– Баба Ганна,– я всегда звал её бабой, хотя она и не была мне родной,– баба Ганна, а как поживает Васютка?
– Ой, сынку, та он же, как вы уихалы, в то лето и помер.
И что-то нашло на мою старуху, что-то лежало у неё на душе, если она не смогла оборвать рассказ.
– Видь он же, Васютка,– человек страшной судьбы,– говорила она, смешивая русские слова с украинскими,– видь он же – инвалид войны, це точно. А какой парень был! Мы ж тогда, девчонки, на этого хлопца
заглядывались. А он Оксанку любил, дочь председателя. А тут война. Пийшёл Васютка добровольцем, а перед тем сватов к Оксанке заслал. Оксанка была дивчина дюже гарная. И лицом, и фигурой. А уж характер – у-у – не приведи господь! Хуже мужика. Ага, прийшёл, значит, Васютка свататься, а она ему – как в песне: «Когда вернёшься с орденом, тогда поговорим...»
В этом месте Ганна Васильевна подозрительно зашмы¬гала носом, затёрла глаза. Ох, и слаба славянская душа на сантименты! Но то, что она рассказывала дальше, и у меня вызвало спазмы в горле.
Доброволец Васютка попал в разведку. Ловкий, смелый – он полюбился товарищам. И всегда лез в самое пекло. То ли и впрямь орден хотел заработать? Только однажды изменила ему удача. В поиске шарахнуло Васютку миной, контузило, и попал он в немецкий концлагерь. Отступая, фашисты расстреляли заключённых, сложили в штабеля и сожгли. Васютка, каким-то чудом спасшийся и видевший всё это, тронулся умом, и когда наши везли его из лагеря в медсанбат, всё трогал у пожилого старшины его медали. Потом он долго мыкался по госпиталям, больницам, пока его не забрала в деревню мать.
Они шли вдвоём, под руку. Васютка заранее раздобыл где-то побрякушек и сиял от них. Когда проходили дом Оксаны, он рванулся от матери и побежал к крыльцу. А чего было бежать? Ну, вышла его Оксана, посмотрела на него да и сказала:
– Та штоб я за придурка замуж?..
Васютку хватил приступ. Он валялся в пыли, бил ногами, плевал алой пеной. Потом заснул и успокоился. С тех пор он забыл про Оксану. А про наказ её – не забыл. И собирал до последнего дня своего значки, медальки, крестики. Но вот что обидно – в День Победы, когда вспоминают погибших земляков, никто словом не обмолвится о Васютке. Да и кто он для живых? – идиот, который на потеху деревне носил на солдатском кителе иконостас самодельных медалей, и только-то...
1987 г.