Осень стояла в разгаре. На кабине Федькиного К-700 уже целую неделю развевался алый флажок. Тракториста Засыпкина два раза отмечала районная газета, даже фото поместила. Он, по сообщению той же газеты, лидировал на взмёте зяби. Феде нравилось и это – «лидирует на взмёте зяби», и его портрет, на котором он был не очень похож по причине плохой ретуши, и алый флажок на кабине. Вокруг Феди начало ходить кругами местное и районное начальство – это уж вообще было ему по душе. Но потом пошли дожди, и пахоту пришлось бросить. В общем, всё пришлось бросить – везде была топь. А тут – надо же! – артисты приехали. На деревенском клубе афишу повесили, а на ней буквами в пол-аршина напечатано:
«ОБЛАСТНАЯ ФИЛАРМОНИЯ
РОК-ГРУППА
«Голубые струны»
под управлением Григория Скрипкина
Солистка — Элеонора Заквасина
В программе песни советских
и зарубежных композиторов»
Федя поставил «Кировец» у ворот и стал собираться на концерт. Он надел новую гипюровую рубаху, повязав под неё чёрный шелковый платок,– как по телевизору однажды увидел у поэта Андрея Вознесенского, надел свежий костюм, надраил сапоги. Сапоги, конечно, он драил зря – всё равно грязь.
Потом Засыпкин отоварил шаровку «Агдама» и пошёл в клуб. Билет стоил, однако, два рубля. Но – «искусство требует жертв!» – сказал Федя и сунул городской билетёрше мокрый трояк в сухонькую ладошку, отмахнувшись от сдачи.
Сел Федя в первом ряду. Это дозволяли его нынешняя механизаторская слава и тихоокеанское прошлое. Росту Засыпкин был под два метра, но главная его суть была в руках: один кулак – размером с фонарь на его «Кировце».
За выцветшим занавесом сцены бренчали вразнобой гитары, ударник пробовал дробь на барабанах, раздавались голоса артистов, топот их башмаков. Наконец, на¬рисованное на занавесе солнце расползлось на две половинки, и под захватывающий гром ударника на сцену выпорхнул конферансье в фиолетовом фраке. Он поприветствовал публику, представил музыкантов. Называл каждого по имени и фамилии, кто на чём играет, а те, соответственно, дёргали струны гитары, вжикали по органоле, колотили по барабанам и тарелкам, дули в трубу и саксофон. Под конец знакомства под общий шум «Голубых струн» выпорхнула Элеонора Заквасина – в голубом, похожем на пеньюар платье с разрезом до... ну, чуть ниже пояса.
Вот и всё. Больше ничего интересного не было. «Голубые струны» завыли какие-то скучные песни с непонятными словами. Ударник, правда, отдувался за всех – махал руками налево и направо. Но у него вдруг появился конкурент. Один амбал положил на стул деревянную свистульку и принялся ладошками колотить в два маленьких барабана. Колотил он с таким трудовым подъёмом, так болтая головой, будто от него вся музыка зависела. У Элеоноры оказался визгливый голосок. Единственное, что понравилось Феде, было «Кент бай ми лав». Элеонора так размахалась бёдрами, что возникла реальная угроза их вывиха. Конечно, это было не то, что у битлов, но – сойдёт.
А больше смотреть было нечего. А слушать – так уж совсем. И тогда Федя затопал ногами и засвистел:
– Фью-ю-ю-ю! На мыло! Кончай халтуру!
Тощие мальчики в застиранных американских джинсах и солнцезащитных очках «хамелеон» растерялись. Они задёргали свои «голубые струны» вразнобой и замолчали. Из-за кулис вылетел конферансье. Он уже успел «врезать» граммов двести, посему заикался, не мог взять стык шипящих и твёрдых согласных. Тогда Федя совсем озверел и полез на сцену.
– Земляки! – заревел он в ихний микрофон.– Да что ж вы ушами хлопаете?! Что же вы это барахло глядите?! Это же натуральная халтура! А ещё два рубля содрали с носа! За что? Да ты мне теперь стопарь поставь, я тебе такой концерт по заявкам устрою! Фью-ю-ю!: На мыло! – засвистел он и повернулся к артистам.
Тут соло-гитара в светло-голубых джинсах, такой тонкий и звонкий, блондинистый и жидкогривый, видимо, главный, попытался отнять у Феди микрофон. Только Федя его за шкварник слегка приподнял правой, а левой пальчиком пригрозил:
– Ты, лохмарь, не ерепенься! Имей силу мужества правду в глаза слушать!
Потом он, всё так же не опуская жидкогривого на пол, унёс его за кулисы и под шквал аплодисментов своих корешей продолжал монолог:
– Эт-то что же, товарищи, получается? Повадились к нам разные «голубые». Думают, раз деревня, то ни черта в искусстве не петрят. Да до каких пор нам будут халтуру возить?..
Пока он выносил со сцены блондина, пока продолжал свой монолог, конферансье в фиолетовом фраке мельтешил меж своих, видно, подговаривал. Но атаку начала Элеонора. Она, рассекая бёдрами воздух, подошла к Феде и сказала в микрофон:
– Молодой человек, если вы искусства не понимаете, уйдите со сцены!
– Ах ты, килька дохлая! – психанул Федя.– Значит, ты, белоручка, в вашей дерьмовой музыке понимаете, а мы – чмо деревенское – не понимаем! Да вы, гады, забыли, чьё мясо с хлебом, колбасу жрёте, молоко халкаете?
И Федя понёс. «Голубые струны» кинулись было его усмирять, но – морфлот не отступает! Сначала один, по¬том другой – вся джинсовая артель, мелькнув блеклыми обтянутыми задами, приземлилась в оркестровой яме. Только Элеонору Федя пощадил.
Но тут появился участковый, и Федю увели. Он сидел в опорном пункте, участковый писал протокол. Потом пришёл старый парторг колхоза. Он по-хозяйски уселся в плетёном кресле, закурил и печально проговорил:
– Что же это вы, Фёдор Николаевич? Мы вас уже хотели кандидатом принять, а вы... Это же форменное хулиганство! Ну, как же вы докатились до жизни такой?
– Дак ведь вы же слыхали. Я ж их халтуры не вынес,– стал оправдываться Федя.
– Вот то-то и оно, что ты ещё политически не созрел. Ты думаешь, почему все эти «голубые» боятся выступать в городах, а всё по деревням шастают? А вот почему, мил друг: в городе люди интеллигентные, они такую рецензию на их концерт накатают в областную, а то и в центральную газету, что их не то что в филармонию – в похоронное бюро не возьмут! А теперь давай проанализируем твои действия. Ведь это же типичное мелкое хулиганство. Правда, товарищ участковый?
Участковый кивнул головой и строго взглянул на Федю.
– Я с тобой солидарен, твой протест против подобной халтуры – всё правильно. Но из-за формы мы теряем содержание. Теперь не они, получается, виноваты, а ты. Ты же ничего не доказал. А вот если они куда следует
«телегу» накатают, статья тебе обеспечена. Только уже не в газете.
Федя мигом протрезвел и осознал свою вину, всю тяжесть своего проступка. По его румяным щекам ползли предательские слезинки.
– Товарищ участковый,– сказал снова парторг,– я думаю, мы пока не будем ничего возбуждать. Но если эти артисты просигнализируют, придётся принимать меры.
– Лады,– сказал старший лейтенант,– если «голубые бандуры» не брякнут, куда не следует, замнём. Иди, Засыпкин, проспись!
Когда за Федей закрылась дверь, парторг вновь за¬курил и хлопнул себя по ляжке:
– Нет, правда, сколько у нас развелось дармоедов! А ведь все эти бандуристы мнят себя пупами Вселен¬ной – как же! – творческие люди! А наш Федя для них – вроде дураков-лапотников. Вчера иду, навстречу вся такая расфуфыренная, лет двадцать. Ну не идёт, а пишет: увидела, что мужики на лавочке сидят, вот и завыделывалась. А тут гусак на неё. Ох, как она отскочит, как заверещит! Мужики ржут, а она им этак, пальчики растопырив: «Что, мол, смешного? Я из Москвы, и птицу эту не знаю». Дура, ещё и похваляется!
...Когда Федя подходил к клубу, рок-группа «Голубые струны» под свист и хулиганские выкрики местной молодёжи спешно эвакуировалась. И стало ясно, что никакую «телегу» артисты никуда «катать» не будут – не дураки!
1979 г.