Летний день был нежаркий. Солнце почти скрывалось за облачной пеленой, лишь изредка выныривая из неё и снова исчезая, словно играло с кем-то в прятки. Облака лениво тянулись по небу, точно длинные коридоры, сплошь занятые вывешенным на просушку бельём...
А в красном уголке Театра пантомимы и импровизации проходило внеплановое заседание театральной комиссии, посвящённое решению немаловажного вопроса о профпригодности одной из молодых актрис. На заседание собрались сам директор Театра, сценарист, режиссёр-постановщик, второй режиссёр, звукооператор, художник по свету, светооператор, ну и, собственно, сама виновница собрания. Хрупкая белокурая девушка с огромными синими трагическими глазами, она стояла перед рассевшимися за столом работниками искусства, напряжённая, как до предела натянутая струна, готовая отчаянно зазвенеть или вот-вот лопнуть. На её застывшем лице были, тем не менее, написаны гордость и упрямство, а если от обидных слов членов комиссии слёзы порой и подступали к её горлу – она несколькими глотками загоняла их внутрь.
– Элис, так что вы можете сказать в своё оправдание? – вопросил у неё директор – тучный мужчина с властным голосом. – Несмотря на неоднократные предупреждения, вы всё равно делаете по-своему, чем ставите наши спектакли под угрозу срыва. Такое поведение на сцене попросту недопустимо!
– Я... – начала она и запнулась.
– Что «я», ну что «я»? – вскочил режиссёр-постановщик – нервный молодой человек с порывистыми движениями. – Вы словно бы ничего не знаете о правилах нашего Театра – с таким упорством, достойным лучшего применения, вы их игнорируете! Ваше дело – подчиняться сценарию, который вам сообщают по ходу представления, мгновенно выполнять требования – причём неукоснительно, не отступая от них ни на шаг!
– Да, – подхватил второй режиссёр – постарше первого и более сурового вида. – Поначалу я думал – может быть, мы имеем дело с неисправными наушниками в ваших ушах? Вы плохо слышите подаваемые вам реплики и потому выполняете не то, что велят?
– Вот только не надо кидать камни в мой огород! – возмутился звукооператор. – Я всегда тщательно слежу за исправностью своей техники! Режиссёрские микрофоны и наушники у всей труппы театра – в полном порядке!
– Но я ведь сказал: «думал поначалу», – возразил его оппонент. – Мы так решили, когда Элис в первый раз во время спектакля исполнила не тот этюд. Но когда это стало повторяться и в дальнейшем, мысли по поводу неисправной техники отпали сразу.
– Да она просто игнорирует мои сценарии! – завопил сценарист.
Директор нахмурился.
– Элис, мы, наконец, ждём ваших объяснений. Вы прекрасно знаете, что задача всех актёров-мимов нашего Театра – неукоснительно следовать сценарию. Тому сценарию, который вы не знаете и не можете знать заранее – его по ходу спектакля сообщает вам режиссёр-постановщик. Вернее, сообщает только вашу конкретную задачу – какую сцену вы в данный момент должны изобразить, представить зрителю. Какой образ принять. Таково искусство пантомимы и таково искусство импровизации – нужно уметь мгновенно перестраиваться по ходу спектакля, взаимодействовать с другими актёрами, искать безмолвный контакт и стараться, чтобы все ваши действия выглядели гармонично. А что вместо этого делаете вы? Переворачиваете всё с ног на голову! А по какому, собственно, праву? Может, сами вообразили себя сценаристом? Да поймите же, что вы, актёры, – просто краски, которыми рисуется картина спектакля! Вы – только глина, из которой лепятся его персонажи!
– Вам ничего не должно казаться! – закричал режиссёр-постановщик. – Вообще ничего! Рассуждать о спектакле – не ваше дело! Кого вы из себя возомнили? Приму? Даже наши старые, заслуженные актёры не позволяют себе таких вольностей! Если сценарист решает, а я даю вам задание, скажем, изобразить лошадь – вы обязаны сделать это немедленно! И это должна быть именно лошадь, а не стол и не табурет или что вам там ещё взбредёт в голову!
– В самом деле, – снова заговорил директор. – Ведь вы специально обучались этой профессии. Учились действовать спонтанно, не задумываясь. Изучали много дисциплин – актёрское мастерство, гимнастику, йогу, пантомиму, танец – чтобы сделать своё тело гибким и послушным. Чтобы в наших пластических спектаклях оно было просто инструментом для выполнения режиссёрских замыслов. Пластическая импровизация – величайшее мастерство! Может быть, вы с ним не справляетесь? Просто не способны?
– Не мне решать, – выдавила девушка.
– Да уж, не вам! И поэтому я собираюсь устроить для вас экзамен, прямо сейчас, и по его окончании решать вопрос о вашей профпригодности, – он поднялся. – Я прошу всех спуститься в зрительный зал, а вы, Элис, переодевайтесь, через десять минут ждём вас на сцене.
Несколько минут спустя все члены театральной комиссии, покинув красный уголок, спустились этажом ниже, вошли в зрительный зал и устроились там примерно посередине. Режиссёр-постановщик (он особенно рвался уличить молодую актрису в бездарности) – приготовил микрофон. Через него во время спектакля он сообщал индивидуальные задания всем актёрам. Директор и второй режиссёр устроились справа от него, остальные расселись вокруг.
– Делаем свет? – спросил художник по свету.
– Не надо, – отмахнулся директор. – Достаточно будет центрального прожектора.
Светооператор потянулся к пульту – и в центре синего задника в глубине сцены зажёгся широкий круг прожектора.
Из левой кулисы на сцену вышла Элис в обычном костюме любого актёра-мима или актрисы их Театра пластической импровизации – сплошное белое обтягивающее трико и купальник, и белая резиновая шапочка, закрывающая волосы. Такое одеяние лишало облачённого в него мима каких-либо индивидуальных черт. А во время спектакля наносился ещё и белый грим, превращающий лицо в маску. В пантомиме нет ярких театральных костюмов, декораций, актёрских реплик. Говорящим становится само тело, чётко выделяющееся белым контуром на фоне синего задника сцены.
На всякий случай ещё раз проверили исправность техники – но всё работало хорошо. Директор распорядился включить фоном какую-нибудь негромкую музыку, и экзамен начался.
– Изобразите лебедя, – дал первое задание режиссёр-постановщик, и тело Элис изогнулось, расцвело. Руки стали уже не руками, а длинными изящными крыльями, и шея вытянулась гордо, по-лебединому.
– Лебедь ныряет в озеро, из него поднимается на поверхность, превратившись в русалку, – скомандовал режиссёр следующее задание. И с ним актриса тоже справилась блестяще.
Этюды следовали один за другим, простые и сложные. Надеясь уличить девушку в непрофессионализме, режиссёр давал ей умопомрачительные задания – изобразить аллегорию Весны, или какой-нибудь сложный гибрид – яблока с ананасом, чайника с клистирной трубкой. Или представить чудо селекции – полуверблюда-полулошадь, собаку с головой льва, получеловека-полудерево... Но Элис без труда справлялась с любыми капризами, приходящими в голову экзаменаторам. Уже и второй режиссёр перехватил микрофон и попытался сбить актрису с толку своими заданиями, но девушка делала всё так легко, словно выполняла хорошо знакомый ежедневный комплекс утренней гимнастики. Её тело легко перетекало от одной композиции к другой, не выходя из плавного неспешного ритма, заданного музыкой.
Сначала с удивлением, а потом со всё большим восхищением смотрел на неё директор Театра. Он ничего не понимал. Актриса была великолепна и даже – признал он невольно – могла бы дать фору другим, гораздо более опытным мимам в их труппе. Она владела своим телом и искусством пластического перевоплощения в совершенстве. Значит, игнорировала задания режиссёра не по причине неумения справиться с ними и желания заменить их на что-то более простое. Вот же упрямая девчонка...
– Ну ладно, закончили! – сказал он и хлопком рук остановил экзамен. Музыка затихла, девушка на сцене вышла из последнего этюда и, распрямившись, молчала, желая услышать вердикт членов комиссии.
– Уровень владения профессией вы подтвердили, – услышала она. – Можете идти, Элис...
Та склонила голову в знак согласия и молча ушла со сцены.
Когда она вышла в боковую дверь, ведущую в коридор – от стены отделился поджидавший девушку молодой человек и заключил её в объятия.
– Ну, как всё прошло, милая? – спросил он с тревогой.
– Остав... вили... – ответила она срывающимся голосом и вдруг разрыдалась, повиснув на шее у своего друга и партнёра по сцене. Слёзы, которые она долго сдерживала во время заседания комиссии и экзамена, прервав преграду, как река порывает дамбу – полились сплошным потоком.
– Успокойся, девочка моя, не надо, – уговаривал он её и гладил вздрагивающую спину. – Всё хорошо, всё уже позади. Уйдём лучше отсюда, – и он настойчиво потянул её подальше от двери.
Они пришли в гримёрку и сели рядом на маленький диванчик возле стены. Элис сняла с головы шапочку и встряхнула волосами. Вытерла мокрые глаза.
– Шон, спасибо тебе.
– За что?
– За то, что верил в меня. Я думала, не выдержу этого...
– Ты сильная, я знал, что ты справишься, – уверил он её.– Да и не могли тебя уволить из труппы – не слепые же они, чтобы не разглядеть твоего уникального таланта?
– Да толку-то от этого таланта, если мне не дают его проявить? – вскричала Элис. – Ради чего я столько училась в театральной школе, работала над своим телом? Чтобы показывать каких-нибудь персонажей детских сказок – колобка, грибочек, ёлочку? «Изобразите шар, сделайте пирамиду»! То, с чем не хуже меня справится любой статист! Где сложные роли, интересные этюды, Шон? И зачем тогда сегодня во время экзамена меня гоняли по самым трудным из них? Уж так им хотелось увериться в моей полнейшей бездарности! Нет, им это не удалось, я доказала, что мне подвластны любые роли! Но что дальше-то? Всё останется по-прежнему? Так и будем слепо подчиняться сценарию и воле режиссёров, а при попытке хоть что-то изменить – нам будут грозить увольнением? Мне сегодня доступно объяснили, за кого нас тут держат: «Вы – просто краски, которыми рисуется картина спектакля, глина, из которой лепятся его персонажи», – передразнила она. – Шон, ну неужели ты считаешь, что это справедливо?
– Но ведь это театр, Элис, – пожал он плечами. – В любом театре актёры подчиняются режиссёру и сценарию пьесы... Ты всё как-то неправильно воспринимаешь. Наш сценарист импровизирует на ходу, режиссёр распределяет роли, и задача каждого из нас – актёров-мимов – донести до зрителя идею спектакля. Когда зритель смотрит этот спектакль – он ведь не замечает работу режиссёра, а только восхищается мастерством актёров. А для этого каждый должен максимально точно следовать своей роли, а не стараться перетянуть на себя одеяло. Здесь нет ролей больших и маленьких, ты просто не можешь объективно оценить этого «изнутри» – в силу сложности и глобальности самого спектакля. Это как если взять какой-то механизм – для его нормальной работы нужно, чтобы все детали действовали слаженно, каждый винтик крутился в нужном направлении, а не заедал и не стопорил работу других. Какой бы маленькой не казалась ему его задача, но если он не будет её выполнять – это приведёт к сбою в работе всего механизма. Потому что все детали в нём взаимосвязаны, а не работают каждая, как ей вздумается.
– Это справедливо только для механизмов, – возразила Элис, – а мы не механизмы, и наш Театр по определению называется Театром импровизации, а не застывших форм. А что до глины, с которой нас сравнили – то настоящий мастер всегда будет внимательно прислушиваться к материалу, с которым работает. Он постарается почувствовать его. Хороший гончар будет не просто навязывать придуманную форму тому кувшину, который лепит – но и позволит ему быть таким, каким он захочет. Только тогда глина отзовётся и станет послушной. И художник позволяет кисти свободно двигаться по холсту, не зажимает её. Чем раскованнее его рука и легче движение кисти, чем свободнее ложатся мазки – тем лучше получается картина. Настоящее произведение искусства может родиться только в таком творческом альянсе художника и материала...
А между тем в зрительном зале директор, попросив задержаться обоих режиссёров и сценариста, сказал им:
– Я посмотрел на то, что умеет делать эта актриса и понял, что она права. Актёр тоже имеет право на импровизацию – в конце концов, мы не гвозди тут отливаем и не гайки вытачиваем, которые должны точно соответствовать размерам. Спектакль – не высшая математика, не уравнение, которое можно решить только одним способом. Если актёры обладают таким даром пластического преображения – то пусть они привносят в этюды что-то своё. Не запрещайте им этого больше – так спектакли только выиграют в зрелищности...
... Подул ветер, и облака потянулись по небу, меняя очертания, преображаясь, непрерывно перетекая из одной формы в другую. Это зрелище завораживало. «Ах, кроме ветра – нет геометра в мире для вас», – сказал про облака Иосиф Бродский. Да, так они плыли, подчиняясь воле ветра, любому его легчайшему дуновению, постоянно меняясь и неспешно утекая за горизонт...
Март 2018г