В деревне Пустынь через два дня на третий звонили сполОх.
Этот тревожный железный трезвон, созывающий бывало народ по какому-то срочному делу, (чаще-на пожар) правильнее надо было бы, наверное, называть «набат». А вот пустынцы издавна, как завидят где вдруг зарево, так и вопят, поспешая, сломя голову к звонку: «СполОх звонить надо, пожар, никак!» Привыкли с годами,а церковного набата большинство из жителей округи и не слыхивали вовсе.
Да и водитель Райповской газели мог бы пару раз побибикать- просигналить , что автолавка в Пустынь заехала.
Нет, привыкли пустынцы так, вот её и встречали.
Две дубовые суковатые столбушки с поперечиной, похожие на покосившуюся букву «П» сохранились так долго от того, что основания их заботливо вставили в обрезки железной трубы. Сейчас они, часто посещаемые собаками для отправления известных нужд, яркой ржавчиной были похожи на две грибницы лисичек на выжженном злым июльским солнце пригорке.
Пальцем отслужившего свой век тракторного трака часто-часто стучали в подвешенный на толстой проволоке так же давно негодный лемех плуга. Далеко по оврагам и ручеинам, за все ближние и дальние деревни бывшего колхоза «Завет Ильича» разносился в испуганной деревенской тишине и сеял среди людей панику, железный сполох.
При колхозах главным предназначением этого немудрёного сооружения было- собрать многолюдные тогда бригады мужиков и баб на работы с утра и после обеда. Тогда это были не заполошные и лихорадочные треньканья-перезвоны, а мелодичные и размеренные и в то же время требовательные сигналы к тому, чтобы колхознички поторапливались каждый по своим рабочим местам.
Сейчас, же, через два дня на третий автолавка завозила в Пустынь свежий хлеб. Изрядно поржавевшая квадратная фура «Газели» останавливалась как раз у звонка, рядом с покосившемся крылечком Марии Кононковой. Вот она, полноватая, крепенькая ещё и голосистая бывшая артельная активистка восьмидесяти двух лет от роду и была теперь главным звонарём.
С явным удовольствием и усердием колотила она железякой в лемех. Знатный получался сполох, но, слава Богу, бежать кому с ведром, а кому- с багром на пожар нужды не было. И хорошо знали это все остальные шестеро жителей: пять старух да хроменький дед Мирон, матерщинник и когда-то лучший пастух округи. Со старинной кирзовой хозяйственной сумкой первым, не считая Марии, к автолавке подошёл, как раз он:
«Ну ты, Марьюшка, ёшь твою медь, и выдаёшь! Как есть сполох настоящий!» -
«Так ведь с вами, старперами, как же по другому-то? Прошлый раз шабрёнка твоя, Таисья Пекосина уткнулась в грядку, да так и проспала весь вольный свет: и хлебец свежий и рыбку мойвочку. А я ещё и подумала, что в церковь Троицкую она подалась, в аккурат Ильин день был. Вот я и набрякиваю для вас так, чтобы мёртвый услыхал.»
«Ну мёртвый-то вряд ли, а наши то вон, все наперечёт показались. Значит, живёхонькие ещё» -дед Мирон уселся на крылечке и задымил самокруткой.
Деревня Пустынь, как и многие в заволжской стороне была деревней старух. Так случилось по жизни, что в годы ельцинских реформ нестарые ещё в большинстве своём мужики, покинули эту не родимую, но роднущую и грешную по их жизни землицу, не дожив до пенсионного возраста.
И главной причиной тому была водка, а точнее её ядовитые подделки и разноцветное да пахучее содержимое аптечных фанфуриков. Надо признать, что и при колхозе-то не ахти как на полях да на фермах все усердствовали. Но каждое страдное утречко без всякого звонка к комбайнам да к тракторам кирзачами в траве торили мужики росные межи. Было дело: и председателя и порядки артельные костерили почём зря. А на парткомах и профкомах уж в дело или без бела, но стружку и с выпивох тоже исправно снимали. На общих собраниях да на районных совещаниях передовиков подарками да грамотами оделяли. Трое орденоносцев только в пустынской бригаде было. К самому-то колхозному погрому и дороги к деревням асфальтовые провели, и квартир для молодых понастроили.
И вот как-то разом не стало колхозов, и будто бы хватились их мужички. Приезжие деляги в кожаных плащах да в шелковых галстуках постучали молоточком по столу в новом доме культуры-паи земельные делили. Аукционом эта процедура называется. Занятно и смешно на всё это дело глядеть было.
Хренак киянкой по деревяшке!- Продано! Бумага с российским орлом выдаётся владельцу. А он,-(тракторист, к примеру) -хозяин пая земельного, в новый костюм для такого случая приодетый идёт к президиуму и бумагу гербовую в пропахшие мазутом и вспотевшие от волнения пригоршни прилюдно принимает. Это уж попозднее, выпив по такому случаю да опохмелившись поняли большинство новых землевладельцев какое счастье им привалило.
По делянке землицы болотно-подзолистой в тех же колхозных полях заполучили, столбиками обозначили и задумались, что с ними делать. Из всех новоявленных вольных землепашцев лишь двое братьев Сусловых года три, пока кредиты за пустяшные проценты от государства получали, в фермерах походили. Горбатились не то, что в колхозе: дня не хватало, так и ночи прихватывали! А по осенЯм похлопают по карманам, (даже папку на молнии для бухгалтерии завели), бумажки все перешерстят, а дебет с кредитом ни в какую не сходиться. Едва до братской драки дело не дошло.
Продали мужики по дешевке свидетельства на паи бывшему председателю да тем же шустрым аукционерам и стали потихоньку разбредаться, кто куда.
Кто на частную лесопилку устроился «бананы катать», кто калымил на стареньком тракторе. Кто в Москве разнорабочим вахтовым методом копейку добывать приловчился.
Но частенько, по привычке, бывшие механизаторы по утрам и вечерам к колхозному гаражу сходились.
Красной тряпицы- «флага трудовой славы» на длинном шесте у диспетчерской уже не было.
Пластиковое окошечко, в которое показатели передовиков вставляли кто-то поджёг и расплавил.
Вместо прежней крикливой и матерщинной разнарядки эти посиделки сами собой частенько вызревали в пьянку.
Разливанное море разнокалиберных и цветастых бутылёчков из вмиг образовавшихся ларьков, шинков и надомных кафушек хлынуло тогда в деревню. Поговаривали, что и наклейки приманчивые на них в чьих-то предбанниках лепили.
Пили всё. Настойка боярышника в пятидесятиграммовых пузатеньких скляночках из ячеек картонных аптечных коробок котировалась на уровне лучших коньяков. Знатоки умели различать его от не питьевого (для ванн), хотя посудинки и картинки на них были похожи почти один-в один.
Самой простой и самой слабенькой из всех аптечных напитков считалась настойка пиона. В ней было всего сорок градусов. Незаменимым средством, сравнимым с водкой «Посольской» считалась семидесятипроцентная настойка валерианы. Провильно принятые два её фанфурика (понемногу, прямо из посудинки, не запивая) сходу вышибали сознание.
Муравьиный спирт применялся «на крайняк», когда необходим был сильный толчок, типа- «куда кривая вывезет». Уж больно он резкий и удушливый, но зато самый дешёвый. Настойка пустырника приравнивалась по качеству к водке «андроповке» и была в большой чести даже у начинающих «фармакологов». Ну а на более низких полках в этой стране «фанфурии» красовались различные лосьёны и одеколоны, технический этиловый спирт, растворимый стеклоочиститель, антифризы и тормозная жидкость. Ходило тогда поверье, что любой фанфурик, купленный в аптеке всё же намного безопаснее водки от заезжих кавказцев.
Находились умники из приезжих дачников; простые, кажется вопросы задавали: «А что бы мужичкам свою, из натуральных продуктов самогонку выгонять да употреблять под хорошую закусь? -
Умники, а того политического момента не сознавали, что терпения и время не хватало на всю эту возню. Надо было выключиться здесь и сейчас. А трезвыми глазами на весь тогдашний российский бардак смотреть они уже не могли.
Нашлись пара семей из той же деревни Пустынь, которые в этот моровой запой капиталец немалый сколотили на той же самогонке. Да и в неё для дешевизны и крепости чего только не добавляли, вплоть до куриного помёта и дуста.
Хлебный сполох в считанные минуты собрал у кононковского крылечка всех жителей на выгреб.
Самой молодой старухе было без году восемьдесят лет. Привоз хлеба в деревню с предварительным громким оповещением стал одним из самых значимых событий недели. Райповский шофёр Михалыч был не очень-то разговорчив, но самые главные районные новости докладывал исправно. На этот раз и их было не густо. Всего одна. Зато какая! Оказывается на днях в райцентре вечерком у квартиры местного начальника полиции можно было наблюдать «маски-шоу» покруче телевизионных. Так прозвали местные остряки арест местного начальника полиции за взятки. И будто бы, когда скрутили и заковали рученьки главного блюстителя законности и порядка, да перевернули его вверх тормашками, из штанов его денег бумажных высыпалось немеряно. Будто две порядочные лужи сплошь покрыло. Михалыч, выгрузив два лотка обдирного хлебушка да два- батонов, заторопился по своему маршруту- по деревням, где в последние годы по малочисленности жителей пришлось закрыть и сельмаги и медпункты.
Расходиться не хотелось. Дед Мирон, которого в Пустыни уже давно прозвали «Политологом», тщательно затушив окурок самодельной трубки, готовился к выступлению, а его благодарная публика устраивалась на крылечке и завалинке поудобнее. Телевизоры были в каждой избе. Тем не менее, насмотревшись и наслушавшись всяких передач, старухи всегда просили Мирона перевести на простой и понятный деревенский язык, что означает то или иное событие и в России-матушке и за рубежом.
Случай с полицейским начальником решили оставить на потом, когда посчитают, сколько в его фирменных брюках наличности убралось. По телевизору часто эти подсчёты у министров да генералов в квартирах да гаражах показывают, привыкли уж. Так, что не велика новость, хотя, вот она эта самая коррупция уж и к самой Пустыни, как змеюка какая подползает.
На этот момент только что закончился футбольный чемпионат и все каналы принялись новую пенсионную реформу расхваливать. Публика расхлопоталась, давление у всех поднялось.
-А что с нами после повышения пенсионного возраста будет?
- Не урежут ли пенсии?
-Как детки да внуки наши будут жить?
Нельзя ли Путина попросить, чтобы он, как и обещал, не повышал возраст пенсионный?
- С разных сторон посыпались к авторитетному докладчику вопросы.
Зная себе цену, не торопясь и обстоятельно Политолог, он же многолетний пастух мирского стада Мирон Семёнович Кочетков начал свой доклад, предварительно прикрикнув на публику, чтобы вели себя потише:
- Дорогие вы мои пустынцы и даже россияне! - обратился он к своим землячкам. Нам с вами больше на пенсию не выходить, значит по возрасту пенсионному вопрос выносим пока за скобки.
А по другим вопросам мы имеем с вами полные права обратиться и к депутатам нашим и даже к самому Владимиру Владимировичу. Хоть сейчас вот,- говорю,- давайте запишем в протокол все наши требования и пожелания.
Бумага, она всё стерпит. Но толку никакого не будет-
Вот тут вот участники пустынского «шоу» разволновались не на шутку.
- Как это так? Чай демократия на дворе уж который год, бюллетени за депутатов и Президента в урну пропихивали! –
-Без поднятия руки, сходу хотела «срезать» соседа-говоруна Мария Кононкова.
А дед Мирон, будто ждал этого вопроса. Он поразгладил свои прокопчёные табачищем куцие усы и бороденку, как будто сам Карл Маркс, выдержал надлежащую паузу и вынул из-за пазухи вчетверо сложенную областную газету «Наша Правда».
-Повысив голос он заявил: читаю всей уважаемой публике: «Президенту поступило одобрение реформы от всех областей, городов и весей!»
- «А мы как же? Нас-то не спросили! – это опять Маруся голос подала, но уже не так громко.
Вот в этот самый момент политолог- Кочетков уже без подготовки, даже понизив голос и почти по слогам, как приговор выдал:
«Сама говоришь, соседушка, что бумажки с кандидатами во власть в красные коробочки протискивала. Так вот, кому ты доверила, тот за тебя и рапортует о всеобщем одобрении и поддержке повышения пенсионного возраста и других пунктов реформы по всем параграфам и статьям». –
- «Кому-кому- уже со слезой в голосе запричитала Мария Кононкова,-кому в сельсовете сказали, тому жирную галочку и нарисовала. На всех выборах было, что не живу».
Пришлось докладчику успокаивать бабушку Марию. Успокойся, мол, Никаноровна, не одна ты такая. Все одним миром мазаны. А что за нас всё уже порешали, так мы к этому давно привыкшие….
В деревне Пустынь били сполох. Старики с беспокойством, как могли, быстро выходили на проулки, оглядывали единственную улицу. Дымов-пожаров не видать. День был не хлебный, автолавку никто не ждал. Сбежались к звонку.
Мария Кононкова, как по покойнику, с причитаниями, неестественно выставив локти на прясле соседского крыльца безутешно рыдала: (по деревенски-«рявкала»)
-«Миронушка, Богом прошу, чай дойди. Мужик ты, всё ж-таки, какой-никакой. Они и далеко-то не уехали, вон за плотиной музыка бухает. Гуляют, знать ироды, совесть совсем потеряли! Один, который за рулём, нашенский, вроде Николая Гулялова сынок. В городе ларьки держит!»
Оказалось, что у Мироновой многолетней соседки заезжие вольные торгаши-налётчики, пока она на огород выходила, прямо из божницы образ Николая Угодника в медном старинном окладе выхватили.
-И –как руки не отсохнут у паразитов!
-Ладно, фляги с погребушек да самовары в прошлом годе утащили. До святых образов очередь дошла..-
Старухи сокрушались и пытались поддержать бабушку Марию.
Дед Мирон не торопясь раскурил свою фирменную «козью ножку» и пробурчал что-то невнятное. Получилось это у него так, что и Господа Бога помянул, и кого-то куда то послал далече. Потом встал со ступеньки, приказал замолчать старушечьему отделению, прихватил свой любимый сучковатый подожок и направился к плотине. Старухи, как курицы сбились в кучку и испуганно о чём-тошептались между собой.
Дед Мирон прошёл несуществующим уже полудённым порядком, на котором места бывших усадеб обозначали лишь бурные заросли кипрея и малинника.
Вспомнился бывшему пастуху его утренний призыв, после оглушительного щелчка плетью утром –ранником: «А ну-ка, та-та-та, доёна-не доёна, выгоняй!
Это он раньше петухов таким призывом поторапливал хозяек, чтобы те коров в хлевах не задерживали.
На душе было муторно. Сам никогда усердно богу не молился. Так, исподтишка иногда, будучи при том же стаде приходилось перекреститься в момент уж больно трескучей молнии. Но сейчас старик чувствовал себя лично и униженным и оскорблённым. Это же надо, до чего дожили! Средь бела дня в божницу лезут! И никакой управы.
У каждого человека, наверное, есть своя речка детства. Дед Мирон, как по стенке пологого и не очень глубокого котла в предвечерние сумерки по узкой тропке спустился к плотине на родной речке Курач.
От плотины осталось, одно название. Две побуревшие доски –сороковки, буйные заросли осоки и камыша. Немного где и был за свою долгую жизнь Мирон. Но хоть бы и весь мир объехал, а попади он на свой Курач с завязанными глазами определился бы что вот теперь-то он-дома. Эти запахи ив, болотистого тумана, лягушачьих кочек и грачиных гнёзд такими были только здесь, и нигде более.
Облокотившись на подожок, он послушал тихое, умиротворяющее журчание воды. Сердце вдруг зачастило, и будто покатило под горло. Рядом с табачным кисетом в кармане были и таблетки. Но Мирон преодолевая кружь в голове закурил, полегоньку раздышался раздышался и поднялся в перелесок, откуда гремела музыка и слышались пьяные крики.
«-Глянь, блин, снежный человек, знать, к нам пожаловал! – один из шашлычников повернулся в сторону старика.
Подходи, дедон, вздани на каменку коньячишку не бодяжного!
Мирону трудно было стоять, но он не стал садиться на кочку, а кроме подожка уцепился ещё и за сучок сосенки: «Икону отдайте!-
-Чего-чего!- молодой голопузый толстяк с удивлением и интересом, не выпуская из рук шампура подошёл поближе к старику.
- Ты, что, пень трухлявый, не предъяву ли нам сочинил? А ну, сгинь, чума болотная!
У Мирона сил оставалось только на коротенькие слова с одышкой: «Отдайте, суки!»
Самый молодой из компании подскочил к блестящему чёрному лимузину в ошмётках грязи и истошно заорал: «Чтобы мешать отдыхать нам! Гош, посторонись, я эту чуду в колею закатаю...
Но закатывать деда Мирона никуда, кроме домовины уже не надо было. Он стал серым, как его поношенная рубаха, и съехал под сосенку, откинув руку с подожком в сторону…
Старухи и дачник из соседней деревни нашли его под той же сосёнкой. Образ Николая Чудотворца лежал на нём. Лицом к лицу.
Конец