Он расшевелил кочергой последние угольки новозажженного костра, в котором перегорал пепел предыдущего, обугленные остатки косточек, позвонков и, даже, кое-где, обломки желтоватых керамических зубов. По лицу- сероватому, точно из камня высеченному резцом влюбленного в свою работу скульптора, ползли тени, что отбрасывали языки пламени, разгораясь с новой силой. В глазах цвета мха, жестких и непроницаемых, не было ничего. Он ворошил кочергой угли, разжигая костер , что горел синим, адским пламенем, и было то любопытство и ничего более.
Говорят, если взять пепел с костра сожженного чернокнижника, заставить его прогореть снова, то всякое может случиться.
Вот так думал ведьмовин с землисто-серого цвета лицом, вороша угли. Пламя горело плохо, то разгораясь, то будто дразнясь, гасло вновь. Пепел, украденный из городского колумбария, ведьмовин щедрыми горстями подбрасывал в костер, напряженно вглядываясь в ярко-синее пламя. Он отодвинул вдруг ногу от костра- огонь начал подкрадываться и облизывать его ботинок, но не заметил несколько убегающих искорок, что просыпались ему за воротник, когда он в очередной раз взмахнул кочергой, точно клюшкой от гольфа, пытаясь сбить расползшееся вдруг до размера садового куста пламя. От боли ожога ведьмовин вскрикнул, подскочил на месте и, упав на землю, принялся кататься, туша огонь. Поднявшись, он случайно бросил взгляд на ободранную стену заброшенного дома, внутри которого он и разжег огонь. Тень, что отбрасывало пламя, уже напоминала очертания человека, с каждой новой минутой становясь все четче и четче. Тень была нема, но говорил огонь, поедая горочку свежих поленьев. Он трещал то мягко и нежно, то рычал сурово, как большой разбуженный кот, и в каждом блике, каждом движении его яркого голубого света была величественная, ни с чем не сравнимая красота.
Ведьмовин замер, завороженно любуясь движениями тени, хотя сам едва отдавал себе в этом отчет. Все самое совершенное, самое нежное, казалось бы, воплотилось в песни огня и танце тени. Близился вечер. К семи пополудни огонь догорел окончательно, а ведьмовин лег на свой соломенный тюфячок, укрылся старой войлочной курткой и задремал. Ночью, если он правильно все помнил, нужно было встать еще раз, разжечь костер и накормить его дровами.
*****
После того, как начался дождь и под худую крышу просочилось несколько ведер, существо встало, отряхнулось, выискивая чем бы укрыться. Дождевая вода смягчила его ободранное, красное как клюква тонкое тело.
А вот с одеждой была, конечно же, проблема. Взглядом оно наткнулось на спящего, того, кто и устроил ему эту мучительную огненную ванну, разбудив нежданно-негаданно, освободив посредством грубейших чар и осиновых поленьев его уставшую душу, сущность, словом все то, что имеется у каждого колдуна.
Существо пнуло спящего, обессиленного суточным бдением у костра. Ведьмовин промычал что-то, но сказать так ничего и не успел- существо впилось ему в горло, прерывая зародившийся было вопль ужаса.
Существо было ловче и сильней, и шансов у полусонного ведьмовина не было никаких. Оно взяло его бренную оболочку, вылущив точно стручок гороха все содержимое- кишки и кости, ливер и печень, мышцы и глаза, мозг и сердце, и выбросило точно ненужный мусор. Вскоре у него уже была обертка. Чуть неуклюжее, чуть полноватое там, где живот человеческое тело с маленьким тонким носом, розовыми сосками и покрытыми натруженными венами руками, большие пальцы которых напоминали лопаточки. Вот только глаза его стали хмуро-серыми как осенний дождь.
Существо придирчиво осмотрело доставшееся ему обличье, затем отряхнуло одежду, залезло в нагрудный карман, потом в холщовый мешок ведьмовина и принялось рассматривать его содержимое. Кошелек, большая записная книжка и зеленый паспорт на имя Михеля Перышка, зарегистрированного в деревеньке Сапоги. что в Ольшиной области.
-Мама тебе поди говорила- не суйся куда не ведаешь, Перышко.- с ухмылкой сказало существо и вышло из заброшенного дома.
*****
И в кавалькаде облаков больше никто не увидит знакомого лица, ведь минуло много лет. И никто не растопит очаг под мягким пологом темно-зеленого леса. И никто больше не станет громко звать, в лесную чащу заглядывая, имя его, точно сладкий леденец на языке перекатывая. И забыли все, и поросла бурьян-травой вся скромная осиротелая земля. И кончилось время на одну земную жизнь , и кончилось время для всех, кто летает, дышит и плавает в земле его, и стонет земля, и плачет земля о том, что нет уж хозяина. И там, где прежде ступала нога его, все заросло репьем. И засохла яблоня у кладбищенской ограды, у кладбища, где нет костей его. И кончился свет, и выдался день как ночь, а ночь как две.
*****
Весна была теплой, теплее, чем десять предшествующих. Запускали под облака воздушных змеев с разноцветными хвостиками, прятали в зеленеющую листву все секреты, поцелуи, шепот, нежность, печаль и беззаботный смех раздавался то тут то там, от берегов маленьких чистых как синее стекло озер, и до самых подножий северных гор. Раздавались голоса самых нежных первых птиц, и зацветала мать-и-мачеха. Прорастала сквозь вековые камни дорог разрыв-трава и красноголовые сорнячки. Шли люди с работы и школы усталые, счастливые, чуточку одуревшие от весны. Полной грудью вздохнули маленькие трудолюбивые северяне, и начинались уже праздники- встреча весны, Пасха, Остара. Поднялись в воздух шары и легкие, похожие на огромные дыни воздушные корабли. Женщины взбадривались, поглядывая на лихо гуляющих мужчин, а дети принялись гонять друг за дружкой на велосипедах и привязывать консервные банки к хвостам бродячих собак. Первые весенние котята запищали под завалинками, раскрывая глаза, протянулись сотни радуг после теплых дождей.
Весна новая, нежная и мирная, вплыла в Северные Княжества как зеленоокая и долгожданная после сырой зимы. Все дышало ею, любило ее и было любимо как будто бы в первый раз. Сколько б ни прожито было дней после, сколькими знойными объятиями не баловало б северян лето, весна всегда слаще.
*****
Злата не была бы Златой, если б не умела решать все одним порывом, одним мгновением, в одну минуту. и с каждым годом это становилось только сильней. Желания крепчали и перерастали Злату, бывшую хулиганку из приюта для детей с преступными склонностями, что имела не только мужество, но и наглость- сбежать через решетку в окно из старенького дома, переделанного из бывшего особняка очень именитого владельца, или же выкрасть у противной учительницы грамматики классный журнал, чтобы подделать оценки.
С возрастом совершеннолетия шалости становились все осторожней и менее безобидней, и вот уже к четверти века Злата научилась забираться почти на самые верхушки деревьев, или под крышу старой мышьеградской библиотеки, где она имела несчастье работать последние три года.
Именно ловкими ручками Златы было похищено множество неизвестно как попавших в огромное хранилище старых колдовских книг, и девушка легко гнала от себя мысль о том, что совершает таким образом целых два преступления- кража государственной собственности и изучение запрещенной людям земли магии. Книги были, впрочем, довольно безобидны по меркам среднестатистического колдуна, а вот намерения Златы- нет.
Что осталось от девочки в веснушках, колебавшейся между мечтой о белом халате и чепце медсестры и строгом платье учительницы? Где осталась та девочка? Меж тем сама Злата твердо помнила день, месяц и год, когда от доверчивой хорошенькой девушки осталось одно лишь имя, а ее место заняла своенравная юная ведьма.
В тот день, осенний и холодный, старый незнакомый ведьмовин в засаленном остроконечном колпаке и плаще торфяного цвета положил ей на колени газетный сверточек, с извинительной, какой-то жалкой полуулыбкой в уголках скорбно поджатых губ передал слова товарища юности, что должны были, по его мнению хоть как-то исправить ситуацию. Злата развернула сверточек и оледенела в тот же миг- внутри был веер из черного старого лакированого дерева и птичьих косточек, с которым Злата с того дня не расставалась ни на минуту. Первые месяцы он лежал под ее подушкой, и просыпаясь вдруг среди ночи Злата тихо-тихо плакала от боли, нарастающей все сильней.
Она порвала почти все школьные карточки и, пытаясь хоть как-то обрести душевный покой, часто убегала вечером в лес, посидеть в круге из двадцати шести ровных, поросших мхом камней. Иногда она уходила в его восточную часть- там, где из-под земли били горячие ключи и росли высаженные неунывающими поселянами-арендаторами низкорослые кусты лилейника. Там она погружалась в одно из природных углублений, все время заполненное теплой, с серным запахом водой, распускала волосы, густые и длинные точно плащ и долго-долго рассматривала свои тонкие, усеянные веснушками руки, словно бы они могли чем-то ей помочь. В ней бурлило два чувства- ненависть обиженного, обманутого на огромную мечту человека, и горечь женской обиды, что с каждым днем все более подкидывала искры в костер пламени ненависти к тому, кто лишил ее мечты.
С того дня она тихо и упорно вымещала все свои обиды то на своих ученицах, то на своем кротком школьном приятеле, единственном друге, а закончив кое-как учебный год, с облегчением распрощалась как с учительством, так и с местом, где прошло ее детство и юность, и где было прожито все самое главное, и потеряно все самое ценное.
Незадолго до отъезда Злата забрела в лес, туда, где многовековые ели уходили высоко-высоко в давящую синеву небосвода. Здесь она увидела нежный сине-лиловый колокольчик и девушку, что держала цветок в руке, опустив голову, сидя на одном из камней того круга, что восстановила она, Златана.
Это было больно, неприятно и противно, точно в нее в очередной раз плюнули. Девушку она учила сама, конечно же только школьной программе, а вот целовал ее до самой середины осени другой человек, тот, из-за уговоров которого Злата, еще неуклюжим подростком отвергла самый чудесный и самый удивительный дар, что может только предложить мир- магию, дикую, прекрасную силу, что достается лишь избранным, точно высшая мудрость или приятная наружность.
Девушка отчего-то выбирала тот камень, что принадлежал ее, Златы, наставнику, другу и учителю, тому, кто, верно, никогда бы не променял ее, Злату, не боящуюся рисковать, шутить и сбегать из школы после полуночи, быть нежной и безрассудной на эти два блеклых белобрысых хвостика и глупый лоб.
Девушка была обычной сорвиголовой- как все поганые мотыльки- и вот именно она умудрилась на немного отобрать у нее то, что Злата ненавидела как затяжной дождь, презирала за снисходительность к ней и обожала как майское солнце. Странно ли- делить двоим то, что ушло безвозвратно? Даже если это никогда им не принадлежало? Верно, странно, но ревность в те минуты рвала Злату в клочья.
Что именно Злата сделала, она не помнила- все было как в тумане- но помнила только одно: та проклятая девчонка, что невольно ли, или специально перебежала ей дорогу в начале осени, вдруг поднялась в воздух, трепыхаясь и мотая ножками и протянула руки к горлу, словно бы пытаясь убрать невидимые пальцы, что сжали ее шею.
Повисев так, она упала. А у Златы пересохло во рту. Она наблюдала, как упавшая ползает по земле, откашливаясь и хрипя и с ужасом смотрит на нее. Но между ними было целых пять шагов. Что это было? Воплотила ли неведомая сила мимолетное желание Златы- задушить проклятую девчонку, стереть с лица земли всю память о ней? Злата даже не подала ей руки, когда бывшая соперница поднималась. Она, конечно же, поняла все без слов- ибо подозревала в Злате существо иного порядка. Вот только выбравшись из каменного круга, круга силы девчонка не спешила покидать поляну.
Злата в тот вечер, последний, молчала как будто в нее вселился дух немоты. Не было виноватых во всем, что нарушило ее покой, кроме того, кто был уже наказан.
Злате хотелось увидеть его снова, чтобы схватить, встряхнуть хорошенько, бросить ему в лицо все слова презрения и обиды. Может быть женщина и смогла б его простить, но не та, в чьих жилах текла таинственная сила, от которой ее настойчиво пытались отлучить. Впрочем, Злата отдавала себе отчет в том, что за каждый проступок и за каждое преступление неминуемо следует наказание, а все, кто этого заслуживал, его уже получили.
Оставшись на поляне одна, Златана, действуя скорее интуитивно, тринадцать раз обойдя против часовой стрелки, запечатала круг силы. В половину десятого со станции Белогрудки ее увез старый поезд. Ночью она была уже в Мышьеграде, где ее встретили сестра с мужем, у которых она первые несколько месяцев жила, в большой и дружной, простой и хорошей семье, полной той любви и заботы, о которой Злата мечтала с того самого дня, как только назначенный новым директором исправительного приюта для государственных сирот грозный мужчина с глазами фиалкового цвета прошел по двору Брокена.
Девушка с черным веером хорошела день ото дня, превращаясь тайком в самоучку-ведьму, и, верно, тот факт, что ангел-хранитель, положенный ей как и всем людям, хорошо приглядывал за Златой, но раскрыта она не была никем. Магия подтачивала ее силы как дурная привычка, но придавала уверенность в грядущем дне. Злата искала ее подобно тому как слепой кутенок ищет сосок чтобы вдоволь наесться сучьим молоком. Были эти поиски и занятия хаотичны и бессистемны, ведь Злата так и не научилась обращать время вещей назад, разрезать хлеб и сыр одними прикосновениями подушечек пальцев к ним, выжимать белье взглядом. Но полеты на короткие расстояния, пока пусты улицы спящего Мышьеграда, кружение и парение, разборка мебели и стен взмахом ресниц удавались ей прекрасно. Что бы она смогла сделать с этим?
Злата не задумывалась об этом, научившись останавливать тремя словами кровь, отпирать зачарованные замки, закрывать свою дверь без ключа и выпаривать для целебных припарок кротовий жир и гадючье сало.
Одно Злата знала точно- она никогда не станет никому помогать, ни единой душе человеческой, даже если ее об этом слезно попросят. Накануне своего двадцатишестилетия- времени, когда среди ее сверстниц многие уже обременены заботами семьи и выживания- Злата почувствовала слабость и попала в больницу, где узнала, что страдает от какого-то непонятного, неподдающегося изучению заболевания, при котором кожа становилась день за днем все светлее, а зрение то ухудшалось, то приходило в норму.
Ночью Злата с удивлением замечала, что способна различать контуры предметов, когда в комнате была полнейшая, кромешная темнота, и точно кошка чувствовала приближение чего-то, будь то грядущее наводнение или буря. Злата берегла глаза от света за очками с темными стеклами, заваривала лечебные травы, догадываясь, что неведомая болезнь ее- это результат изучения того, что предлагали ей в юности, и от чего она, движимая суеверным страхом и уговорами все время отказывалась вплоть до того самого решающего дня, как ей удалось самостоятельно повторить древний ведьмачий спиральный танец- приветствие Матери-Луны.
Друзей у нее было мало, все больше знакомые. К ней приклеилось прозвище- Белоснежка, или же просто Снег.
Ее привечали и уважали- Злата была вежлива и улыбчива, честно трудилась в мышьеградской библиотеке, не брезгуя на досуге никакой подработкой и вовремя платила хозяйке маленькой меблированной квартиры.
Но в близкое общение она ни с кем не вступала, радуясь такому положению дел- впускать в свою жизнь, наполненную запретной магией и секретами кого-либо ей не хотелось. Задушевных бесед она даже со старшей сестрой не вела. Изредка, на улицах Мышьеграда ей попадались такие же как она- молчаливые люди в длинных плащах с капюшонами, что ни знатностью, ни богатством не выделялись- обычные сельские или городские, правда зарегистрированные ведьмы и колдуны. Тогда Злата старалась не встречаться с ними глазами, а однажды девушка набралась храбрости и съездила в Карфакс.
Старый колдовской город произвел на нее двоякое впечатление- и людей земли там было куда меньше, и все его сооружения были куда аккуратней и красивей Мышьеградских. Даже запах в Карфаксе был нежней, и будто бы чище воздух. Вот только чем-то тягучим, тревожным тянуло из каждого закоулка и переулка, и оседал в вечерних кварталах сырой и липкий как мокрая марля туман.
Нет, Карфакс с его древней изящной красотой и строгостью тенистых ухоженных парков, готическими дворцами, похожими на черные, бесконечные ели и разноцветными витражами в окнах почти всех домов был куда красивей и утонченней бойкого Мышьеграда, но чувства безопасности все же не было. Злата в Карфаксе не колдовала и ни с кем не искала знакомств, а только посетила несколько древних кладбищ, хороших музеев, да место, о котором как-то мимоходом упоминал ее покойный учитель, наставник и друг Август, дом номер семь в переулке Четырех Ветров. Именно в этом доме, со слов того же Августа, когда-то, более века назад родился и прожил первые двадцать лет жизни последний и, как это часто бывает, самый невезучий владелец дома с двумя башенками и подземельями на добрый километр в глубину, что на станции Белогрудки, несколькими километрами налево, по малой брокенской дороге, того дома, где прошла ее самая, вероятно, лучшая и самая необычная пока что часть ее начинающейся жизни.
Не опасаясь быть рассекреченной в Мышьеграде, Злата вылезала на раз два три на крышу или в дымоход, да изредка пачкала крутые крыши остроумными надписями на классических мертвых языках. Иногда она сидела, глядя на звезды, вспоминая, как впервые, с именем матери-богини на устах закружилась в великолепном спиральном танце и гладила с нежностью черный веер с перышками врана.
В церковь она не ходила, ссылаясь на занятость, а прочитав мифы многих северных народов, наполненные схожими легендами о сотворении мира и небожителях, находила все больше и больше противоречий и нелогичности в библейских преданиях и церковных догматах. Магия стала ее тайной и главной жизнью, луна- покровительницей и светочем надежды. Все остальное же, будь то явления природы- грозы, ураганы- имели под собой вполне обоснованное научное объяснение. Если очень хороший колдун, видя в небе несколько облачков может при некотором усилии вызвать кратковременный дождь, то о чем же тогда толкуют люди в глухих деревнях? Если первые страницы Кодекса для всех колдующих содержат те же самые заповеди, что и десять данных, согласно Ветхому Завету богом Моисею, зачем тогда посещать воскресные кружки? Злата была против любой формы общин, зная, конечно же, что городские легальные ведьмы и ведьмовины все же посещают свои собрания.
Кодекс для всех колдующих, что ей посчастливилось найти во все той же библиотеке Мышьеграда содержал в себе не только запреты, заповеди но и комментарии к ним. В каждой части его прописывалось, почему стоит придерживаться того или иного правила, а комментарии напоминали правила поведения и приличия. Многие разделы Кодекса были скорее нравоучительного характера, или давали рекомендации, как поступать в том или ином случае. Текли века, менялось общество, и кое-что из положений Кодекса казалось сейчас смешным, но основное правило- запрет на обучение и передачу знаний людям земли входил в список самых серьезных преступлений. Злата иногда возвращалась в секцию раритетных книг, чтобы в обеденный перерыв, в тишине, перелистнуть несколько страничек, с каждым разом все более изумляясь строгости канонов и огромному числу предписаний для самых, казалось бы, привилегированных членов общества. Теперь она понимала, чем рисковал смертельно болеющий на тот момент Август, о чем он ей не сообщил.
Но благодарить тех, кто мешал ему соблазнять ее знанием избранных она вопреки всему не могла. Может ли человек, увидевший чудо, попробовавший чудо, или совершивший ну хоть какое-то чудо вдруг забыть об этом навсегда? Может, но не она. Возможно, ей могло бы повезти как госпоже Морбах, ее учительнице, что никогда не делала попыток вникнуть во все это и радовалась простой жизни замужней женщины. Возможно, подобно ей она бы также сохранила долгую молодость. Но искушение всегда сильней человека.
Непростое яблоко, что предложил ей Август Сварт, от которого Злата все же откусила кусочек, будоражило ее, верно, как самую первую библейскую женщину. И если бы вокруг был Рай, то потерять его было бы жалко. А пока что это просто с переменным успехом жизнь, что стала пустой после кончины Августа, да раздражающей, как только она поселилась рядом с покойным его младшим братцем.
Днем же Злата превращалась обратно в скромную библиотекаршу с тугим узелком своенравных волос на затылке, одетую зачастую в простое платьишко мышиного цвета с застиранными манжетами и грубые ботинки. Изредка(не чаще двух-трех раз в год) к ней приезжал друг юности, бывший приютский учитель с подрастающей дочкой, задушевный собеседник и некогда самый строгий из всех ее наставников.
Но даже ему, представителю колдовского племени, Злата не рассказывала о том, что без всякого разрешения и без чьей-либо помощи вступила на путь изучения (любой, какая только в книжках попадается) магии. Что бы сказал он, узнай, что выбрала себе вместо рукоделия Злата, она знала хорошо. Ведь именно он по стечению обстоятельств оказался в числе тех, кто настойчиво отговаривал ее в те далекие деньки, когда ей было семнадцать счастливых лет. Знала, потому и не говорила, пряча книги, самодельные снадобья и настои, поделки и свечи.
Иногда Злата зажигала купленную в Карфаксе в сувенирной лавке свечу, что горела долго и давала мягкий ровный свет, доставала из чемодана спрятанную на самое дно записную книжку с инициалами А.С. на развороте, усеянную небрежными рисунками и пометками на полях, датами праздников, дней отчетности в расчерченных страничках календарей. Злата закрывала глаза и чудилось ей, будто она слышит бульканье вскипевшего чайника, хруст печенья хворост и тихий ласковый голос того, чей первый троичный ключ- магический замок- она вскрыла еще в детстве.
Иногда она проваливалась в сон, едва переступив порог своей квартирки на самом чердаке. Во сне Злата оказывалась на поляне, с которой пыталась в страхе убежать, спотыкалась, сваливаясь в студеный ручей, кричала и просыпалась до того, как занималась заря на мышьеградском небосклоне.
Магия что-то да отнимает, понимала Злата, видя в зеркале, как худеют ее руки и ноги. Магия что-то дает, возражала она сама себе, видя как проходящий под окнами ее дома случайный прохожий вдруг ускоряется и, задав стрекача, несется ошеломленный, меняя направление к площади Марии Сердце Роз.
*****
Была только половина пятого, и поезд тронулся. Злата, еле дождавшись долгожданного отпуска, ехала по приглашению своей подруги из училища погостить недельку в глуши, в деревеньке, что находилась неподалеку от Бурого Хребта. Дорога обещала быть длинной- двое суток и всего лишь несколько получасовых стоянок в десяти станциях, половина из которых была глубокой ночью. Убрав вещи, Злата разложила на маленьком столике еду, не дожидаясь отправления поезда. Кроме нее в стареньком купе был всего лишь один попутчик- мужчина лет тридцати пяти-семи с усталым лицом и не по-дорожному одетый в черные брюки с прострочкой на задних карманах, легкие ботинки да идеально отглаженную клетчатую красно-белую рубашку. Из-под взлохмаченных волос на висках виднелись красноватые и прозрачные на свету ровные красивые уши. Наружность его была довольно приятна, но заговаривать со Златой он не спешил. Дверь купе приоткрылась и проводник принялся проверять билеты с документами.
Злата, наблюдая как спутник по купе достает зеленый паспорт и сложенный в нем пополам билет, поняла причину его молчания- житель соседнего княжества, очевидно в командировке.
-Вы из Сапог?- спросил проводник.
-Что-что?- переспросил мужчина. Голос его был молодой и приятный.
-Тут написано *Сапоги, Ольшинская область*.
-Да-да.
-Ольшинка, места чудесные, бывал я там.-мечтательно проговорил проводник, возвращая документы.-А какая там рыбалка...а ваши, барышня?
Злата подала свои- билет и сиреневый паспорт. Проводник сверил билет и паспорт, внимательно читая, что там написано.
-Зл..злта?- переспросил он.
-Златана.- ответила она, в очередной раз тихо раздражаясь тому, как ее редкое для княжеств имя не могут правильно произнести.
-О-о как.
-Я славянка.- сказала Злата, забирая документ. Она презрительно поджала губы- в том краю, откуда приехал ее отец, Златана было довольно частым именем, там даже королев называли Златанами. Ей показалось, что мужчина вдруг внимательно посмотрел на нее через руку проводника.
-Приятной дороги вам, господа пассажиры.
Дверь в купе закрылась.
-Михель.- сказал попутчик, протягивая ладонь для рукопожатия.
Злата улыбнулась- как же красиво виднелись капилляры в его подсвеченных солнцем верхушках ушей. И подкатила к нему отварное куриное яйцо. Начало обещало быть неплохим- симпатичный мужчина, вдобавок не пахнущий ни табаком, ни алкоголем, аккуратный от кончиков ногтей до стрижки, да еще так заинтересованно смотрел на нее. Чем черти не шутят? Вдобавок у него на левой руке нет ни кольца, ни следа от него, так что совесть ее не съест в любом случае. Мужчина улыбнулся и подал ей небольшое, нежно-зеленое, в мелкую крапинку, точно усыпанное веснушками яблоко. Злата такие в княжестве видела редко- здесь они не росли, их привозили на больших телегах с тех краев, где все озера нежно-синего цвета, чтобы потом продавать только в овощных лавках. Яблоко было красивое и спелое- Злата обтерла его платочком и надкусила, и, что ее удивило- сладкое-пресладкое.
-Вы в командировку?
-Нет, на отдых. А вы?
-И я. До конечной.
-Какое совпадение. Я тоже схожу в Загорье.
Злата увлеклась беседой так, что остаток дня пролетел незаметно. Ночью она спала крепко, убедившись перед сном, что попутчик погрузился в сон первым.
*Такой симпатичный и интересный мужчина не может не быть женат.*- подумала Златана, засыпая. На следующий день они выходили на станциях, гуляя по перронам, и он рассказывал ей все, что видел и слышал- все предания, легенды и байки, и каждый его рассказ был как маленькое совершенное яблоко.
*****
От Загорья до Сорочан ходила пассажирская телега- местный рейсовый транспорт, что с семи утра до девяти вечера развозил прибывавших поездом в ближние деревни- Лобковшево, Сорочаны, Гадлерцы и Нунах. Бурый Хребет, что раньше носил название Нунахские горы, привлекал к себе любителей дикого отдыха. Хоть и пользовались эти места репутацией сомнительной, а про жителей его говорили и худо и добро, здесь все же было несколько живописных мест.
О них рассказывал Михель из Сапог, что прежде здесь не бывал, но, с его слов, друзья бывали и хвалили. Злата не знала, смеяться ли ей или успокоиться- так ей понравились его рассказы о местах, где он побывал, да и сам он, растрепанный как воробышек, с легкой походкой, с идеально выбритым лицом даже на переносице, там где брови непременно срослись бы в одну сплошную монобровь. Златану все это забавило, как и его аккуратные уши, тонкие в навершиях, как и его прямой, ровный как галочка нос с острым кончиком, как волосатые руки и аккуратные ступни. Михель сообщил, что будет в Нунахе, в гостевом доме Гречиха, а от Нунаха недалеко и до остальных поселений, тем самым утешив расстроившуюся уже было Злату, у которой на лице отразились все эмоции- ее ждали в Сорочанах, но расставаться с попутчиком не хотелось. Был теплый полдень. Пыль покрыла ее ноги. Михель улыбался, рассматривая станцию, карликовые пихты с синими шишками и огромные валуны позади нее, а может быть и светлое личико самой Златы.
-Если я передам вам записку в Нунах, то для кого?
-Михелю Перышко.- ответил попутчик, улыбнувшись ей ласково, но вполсилы.- А мне кого спросить в Сорочанах, Златана?
-Злата Мореш. Дом Йожина Сбажина и Мацалы Курковой.
Ей показалось, будто он задумался о чем-то.
-Знаете что, Злата. Я приглашаю вас на прогулку к Крапьему озеру.
-А когда?
-А как-нибудь на днях. Я вам напишу. Не спешите отказываться, говорят, что Крапье озеро исполняет желания.
В это время подъехала телега-развозка и, попав колесом в свежую лужу, обрызгала Перышко до колен.
За нею следовала новая телега подруги с новым мужем и двумя старыми детьми- все умытые и разодетые в национальные костюмы по случаю визита гостьи и выходного дня.
-Писец!- воскликнул Михель, облитый грязью.-Простите, Злата. До встречи.
-До встречи.- Злата обаятельно улыбнулась, забралась в телегу и прошептала, тихо посмеиваясь *Перышко.* В корзиночке на ее руке лежало за лакомствами для друзей маленькое, размером с ладонь, ярко-зеленое яблоко в веснушках.
*****
В один из ясных апрельских вечеров мужчина с приятным акцентом приезжего подкупил старыми стертыми серебряными, как он уверял, монетками пожилого сторожа мышьеградского кладбища номер два- кладбища, самого древнего во всем городе и области, где еще со времен крещения мира хоронили исключительно колдунов, да ведьм. Кое-кого предавали кремации согласно последней воле или постановлению князя, но за могилами или урнами никто особо не следил. Кладбище разрасталось век за веком, колдунов и ведьм становилось все меньше.
В тот вечер сторож указал чужеземцу ряд заброшенных небольших, не слишком старых, но и не слишком новых маленьких могил. Все они были квадратной формы, размером не более двух ладоней в длину и двух в ширину. За плату приезжий смог выбрать себе могилу по вкусу и, сдвинув маленькое надгробие (только имя и даты жизни и смерти)раскопав крошечный слой земли вытащил жестяной сундучок. Краски на нем кое-где пооблезли. Формы он был квадратной- необычной для погребальной урны, да перевязанный гнилой бечевкой, что рассыпалась прямо в руках. Сторож, довольный неожиданной подработкой, даже посветил незнакомцу фонарем.
-У вас проблем не будет?- спросил чужестранец, отряхивая свой клад.
-Это все ведьмаки, которых по указу князя пожгли.- ответил старик, опуская руку в карман и нащупывая приятную холодную горку монет.- К ним вообще никто никогда не ходит. Можете смело забирать, что надобно. Я приведу могилку в прежний вид.
-Только пожалуйста, никому не слова.
-Что ты, ведь и меня могут отругать.- рассмеялся сторож. Он уже представил, как на следующий день, воскресный, он отправится в продуктовые ряды, да купит внучкам бубликов и леденцов.
Мужчина обтер сундучок и убрал в холщовую сумку. Поблагодарив на прощание старика, он покинул через задние ворота кладбище номер два.
Его удивило не только то, что сторож без колебаний взял потертые монеты, что были, как он выяснил на днях, фальшивыми, но и то, что какого-то сожженного по указу князя ведьмовина похоронили в старой коробке из-под рождественского печенья. Такие ящички частенько он видел в городах на ярмарках, и все же не мог не удивиться цинизму или безалаберности палачей. Похоронить старика(а судя по датам тому бедняге было на момент казни уже пятьдесят восемь) в простой коробке, размалеванной красными и желтыми цветами- верх равнодушия. Впрочем, то ли в этом княжестве не уважают старость, то ли это был уж совсем никому не нужный бродяга, коему и приличной урны не нашли.
Тогда чужестранец, что зарегистрировался в трактире Черный сокол под настоящим именем Михеля Перышко взял всеми забытый прах ведьмовина, чтобы добавить себе удачи, совершив семь раз подряд один незнакомый в этих краях ритуал.
Согласно легенде горцев тот, кто семь раз пропалит на осиновых дровах останки ведьмовина, а затем будет носить с собой, до конца жизни обретет сказочное везение. В его родном краю такие ритуалы считались почти что святотатством, а раскапывание могил- преступлением. Везение Перышку было необходимо- за этот год он дважды падал с лесов- в первый раз только подвернул ногу и месяц ходил прихрамывая, а во второй сломал руку. Да и хозяин невыплатил бригаде, в которой он работал, часть обещанных денег, сославшись на то, что ему не понравилась их работа. Пересекая границу он, чтобы не платить взноса, пошел обходным путем и поскользнувшись на глине, перебил косточку на ноге.
Добираясь до Мышьеграда, Перышко приобрел у какого-то косматого, с длинной черной бородой человека тридцать монет. Человек тот, носивший засаленную пеструю одежду, остроконечную шляпу и золотую серьгу в левом ухе, утверждал, что монетки- остаток старого клада, который он нашел еще в юности, и теперь распродает, так как есть нужда. Перышко подозревал, что монетки все же качества сомнительного, но купил их не торгуясь- будучи сам каким-никаким но ведьмовином, он надеялся обменять их или перепродать, отведя покупателю глаза.
Перышко нашел заброшенный дом-не дом, а так, остаток хибары за чертой Мышьеграда, приготовил осиновых дров и не успел пропалить прах ведьмовина семь раз- только шесть.
Чужестранец Перышко, не зная всех тонкостей местного законодательства, удивился бы, узнай, что останки государственных преступников запрещено отдавать для захоронения родным, а также что тот, чей пепел, зубы и несколько нерасплавившихся звеньев серебряной цепочки он, абсолютно искренне жалея и сочтя бедным одиноким стариком нес за спиной в холщовом мешке, рассмеялся бы, узнав при жизни о столь диком ритуале- приманивании удачи через семь костров.
Перышко понимал, что если хоть одна живая душа узнает о его замысле, то несдобровать не только старому сторожу. Возможно, Перышко отделается штрафом, или его упекут на несколько месяцев за решетку как чужестранца. В его родном селе ведьмовина за запрещенные обряды с мертвяками непременно высекли бы плетьми или поставили на пару суток к позорному столбу.
Но Михелю необходима была ну хоть какая-то удача. Он подрабатывал то на стройках, то разбирая завалы после пожаров и никак не мог преуспеть.
Михель, перед тем как решиться на визит к кладбищенскому сторожу, гулял по городу. Его заманила серая синева огромного старого собора. *Век двенадцатый-тринадцатый.*- подумал он, безошибочно определив на глаз год постройки. Он зашел, уверенный, что не застанет никого из прихожан и никто его, если вдруг каким-то чудом опознает в нем ведьмовина, выгнать не сможет.
Он увидал в самом конце прохода, что меж рядами скамей, огромное дубовое распятие, а на нем фигуру смуглого и голого, худого, израненного мужчины. Человек с распятия смотрел на него и строго и как-то очень по-доброму.
Перышко вздохнул отчего-то- светлая печаль присела ему на грудь. Мужчина в одной лишь набедренной повязке сохранял свое достоинство, несмотря на пробитые гвоздями руки и ноги. Голубые глаза его из-под тернового венка были ласковы.
Перышко развел руками и вышел, выбежал опрометью из собора- защипало вдруг глаза и появилась мысль- отказаться от затеи с ритуалом, найти кого-то, и спросить, кто же этот человек, что неживой, одна лишь статуя, а может так действовать на людей.
Спартанская красота собора была притягательна Михелю. И он дал себе слово, что как все закончит, сюда еще вернется.
Много позже, следующим днем, спалив еще первую вязанку дров, Перышко заметил вдруг, что угли от костра напомнили ему формой своей и тот крест, и тот собор в Мышьеграде.
Как только потух шестой, предпоследний костер, Михель, что не спал уже сутки, решил дать себе часок-другой отдыха и улегся вздремнуть, чтобы вскоре все закончить и приобрести горсточку пепла на удачу. Он закутался в войлочную куртку и положил под голову обе руки. Веки его сомкнулись, и где-то в небесах сошлись тучи темнее самой темной в году ночи и хлынул дождь.
******
Крапье озеро так называли по двум причинам: по его берегам были огромные валуны, серые, в рыжую крапинку, а согласно легендам, в озере жила большая царь-рыба сом, чья шкура была яркой и гладкой, как начищенный таз. Прозывалась та рыба хозяином-Крапом, и кто ее хоть раз увидал, мог считать себя в рубашке родившимся- ни пожар, ни болезнь ни грозили ему. Ту рыбу не видели уже лет сто, но озеро переименовывать не спешили, и по привычке изредка приносили скромные дары хозяину-Крапу- кулек овса, мешочек муки или горсточку гороха.
Злату от этого рассказа понесло в смех, а вот Мацала была серьезна- прожив пять лет на селе она насмотрелась многого, чтоб поверить в то, что в озере и вправду есть чудо-рыба, что любит овес и горох.
-Пища здоровая.- пересмеявшись, согласилась Злата.
Она вдруг вспомнила по дороге в деревню, что именно в горах Нунаха увидели впервые безобразное, жуткое чудовище-оборотня, что жило среди людей, ело людей и пило их кровь- Крысьегада или Серого Крысьего Гада- которого даже видели знаменитые ученые ведуны из рода Грабашей. Говорят, что Бурый Хребет изобиловал нечистой силой как некая природная аномалия, впрочем в каждой местности было свое чудовище и свои страшные сказки.
Бурый Хребет Нунахских гор был идеальным местом для путешественников-одиночек. Темнело здесь, правда, рано. Но до поздней осени на деревьях дозревала оранжевая и сладкая, немного вяжущая ягода херьнинка, что размером с мужской кулак, рос темный дикий сорт винограда, бесплатный, из которого готовили все, что горит. Также здесь можно было увидеть кусты зеленых, похожих вкусом на земляничку ягод, из которых варили варенье, что так понравилось вечером Златане, разводили овец, которых тут любили едва ли не сильней коров и женщин, да и смышленых безрогих коз тут тоже было несчесть.
Мацала, посмеиваясь, поведала Злате, что в поселке Хвостовка есть даже две достопримечательности и два позорища: музей горцев, которых выгнали тевтонии во время передела северных княжеств, в котором иногда проводятся свадьбы и посиделки, да выжившая из ума старуха Ангелка Топтан Рот, обладательница десяти кошек, что два раза в год приносят очередной приплод. Музей интересен тем, что кроме отличной горячей пищи в нем есть патефон и пластинки, а также площадка перед ним, пригодная к танцам. Старуха Ангелка, что живет неподалеку от шоссе до Нунаха, едва выпьет, выскакивает на дорогу и начинает браниться *Топтан рот твой!*- за что и получила это нелестное прозвище. У нее есть старший сын, что за бутылку браги участвует в состязаниях- борьбе в вулканических грязях местных забулдыг, есть дочка, что родила от какого-то косматого, что-то похожее на оборотня, и на волка, и на человека, хотя многие говорят, что девочку. Есть младший сын, что уезжая ненадолго из Бурого Хребта по разным северам привозит откуда-то деньги, что потом пропивают мать и брат, то старых как кормилица Приама женщин, которые платят ему за любовные ласки. Именно весной случается зрелище- топят Ангелкиных котят или разнимают очередную беззубую наложницу младшего Ангелкиного отпрыска и его сестру, что обкрадывает на пару с братцем бедных старух.
-Вообще это довольно некрасиво.- подытожила Мацала.-Но здесь глушь- других развлечений особо и нет.
-В глуши есть пленительное спокойствие, тишина и неспешный ход времени, целебный для измученных ритмом жизни большого города.- возразила Златана.
-Как же мне тебя не хватало, Златочка.- рассмеявшись ласково, сказала Мацала.-Твой оптимизм, должно быть, помогает людям.
-Знаешь, я отказалась от своей мечты.- призналась Злата.-Из меня бы вышла не очень умелая медсестра. Или мечта была ложной. Я сейчас работаю в главной Мышьеградской библиотеке, и очень этому рада.
-А замуж когда же?
Злата покачала головой.
-Ты говорила, что любила одного мужчину. Как он?
-Мы расстались с ним очень давно, но как будто и не были знакомы совсем.
-А тот симпатяга, что помахал тебе рукой у станции?
Злата встряхнула головой. При воспоминании о Перышке истома охватила ее тело.
-Если он захочет, то непременно придет.
-А как его звать? Кем он работает? Сколько ему лет?
-Зовут его Михелем, по роду Перышко. Ему лет немного- а сколько я не знаю. Он говорил, что ездит по городам и селам, починяет дома там и тут, что многое видел, но еще не все на свете постиг. Родом он из другого княжества, но словно б мы земляки- так много знакомого в его чудных речах. Он говорит о себе немного, но кое-что мне ясно. Он закрыл, лишь бровь подняв, окошко в тамбуре перед остановкой в Сволоковичах. Он умеет освежить заветрившийся хлеб. И ему нравится мое имя, точно повторяя его, он чувствует эйфорию. Больше я о нем не знаю ничего.
-Значит, он скоро придет.