Будучи по натуре личностью преимущественно домашнею и сухопутною, Левтолстой тем не менее любил представлять, как однажды уплывёт из дому на пароходе. Не всегда любил, а только к исходу лета. Но тогда уж каждый день прихватывало, примерно после трёх пополудни. Гулять жарко, к чаю не зовут ещё, работать охоты нету – пусто и обременительно человеку существовать в это глупое время. А тут солнце как раз перевалит через крышу, ударит прямо в окно кабинета, – и о, какою явною, какою беспардонно нагою становится неприглядность обыденного бытия! Пятнушки вот эти на обоях, царапины на столешнице, тусклые голоса домочадцев, доносящиеся из столовой, скучнейший в мире запах чернил… И бабочка ночная на подоконнике, сухая и мёртвая как сама смерть.
От всего этого на душе делалась мелкая какая-то скверность и хотелось обязательно сесть на пароход и уплыть ко всем чертям. А что такого? В молодости Левтолстой ого-го как хаживал по всяким рекам, небось и нынче не оплошал бы. Подумаешь, сложности. Украсть на кухне булку или даже две и уложить в саквояж, денег каких-нибудь насобирать по карманам зимних своих пальто, купить билет – и поплыл себе, не хуже, чем молодой.
На палубу выйдешь, а над тобою-то – сплошь небеса! А под тобою – ни на миг не повторяющаяся река, и пароход плывёт по ней, большой и прекрасный, словно лошадь! Глядишь тогда на жизнь береговую вчуже, ты уж тогда не тяжеловесный земной обитатель, а un brave navigateur, вольный плаватель…
Вот так бы и уплыл Левтолстой однажды душным августовским вечером. Насовсем уплыл бы, о да! Если бы только была поблизости какая-нибудь судоходная река. Ан не было… Через полгубернии пылить до ближайшей большой реки. Пока довезут, все припасы подъешь. Да и растрясёт, должно быть… Семижды пожалеть успеешь, что из дому утёк.
Можно бы, конечно, и поездом. Но нет.
Нет, не поедет Левтолстой никаким поездом. Недолюбливал он свирепого реализма поездов, железной их, безжалостной рациональности. Да и небезопасно, кстати. Говорят, где-то женщину одну прямо зарезало паровозом насмерть.
А попутчики? Разве поездной попутчик сравнится с речным? Да куды ему! Речной – ленив и благостен. Возьмётся о себе рассказывать, всё получается смешное такое, вовсе не страшное. И непременно ещё он, опьяневши от простору, водного плеску да чаячьих криков, чего-нибудь симпатичного приврёт к своей жизни.
Поездной же попутчик уныл и трагически правдив, он тебе всё душу, зараза, вымотает за стаканом горького чаю.
А потом ещё завезут тебя эти паровозники леший знает куда, на станцию какую-нибудь непонятную, а ты там вдруг возьмёшь, да и умрёшь, как последний дурак. Куда это годится? Никуда это не годится! Нет уж, судари мои! Никаких поездов! Сэ тро данжерё! Разве, в самом крайнем случае…
На этом моменте обычно как раз закипал самовар, и Левтолстоя звали спуститься в столовую. Однако он не шёл. Буркнет что-то расстроенным голосом, дескать, не надобно мне ни чаю вашего,ничего, а после выходит из дому и идёт к пруду. Там сядет на мостки и сидит, глядит на воду. Лягушки, заслышав шаги Левтолстоя, сперва перепугаются, истерически прыгнут с берега и унырнут поглубже, но потом осмелеют и тихонечко всплывут поглядеть. Видят - сидит… Какой-то вдруг неожиданно маленький и несчастливый, обуянный неизбывною грустью, светло отражённый в пруду и нескольких парах круглых лягушечьих глаз.