-- Рассказ –
Батищев выключил телевизор и в сердцах бросил пульт управления на стол. Ему надоело слушать ежедневную говорильню о положении дел в Украине, и о буйствующих там «нациках». Если бы эти разговоры шли на пользу. А то – так. Одна пустая болтовня. Шумят. Шумят. А в соседней стране все больше заявляют о себе люди фашистского толка. Чего доброго, на ближайших выборах в Раду и президента эти выродки и захватят власть в незалежной.
Сергей Иванович лег на диван. Настроение у него после просмотра ток-шоу стало препаршивым. Он прожил долгую жизнь. Возраст перевалил на девятый десяток. А мир на Земле, как был неустроенный, таким и остался. Раньше хоть государственные руководители говорили на сдержанном дипломатическом языке, даже если между странами были натянутые отношения. Теперь Трамп с Ким Чен Ыном обменивались бранью на уровне базарных баб. Того и гляди грянет третья мировая война. Воюют арабы. И нет предпосылок, что там наступят мир и спокойствие. Страны враждебны друг к другу.
Прав был воронежский писатель Василий Белокрылов. Под солнцем действительно покоя нет. В свое время Белокрылов написал свою первую повесть. И озаглавил ее «Под солнцем покоя нет». Повесть о становлении молодого человека, который только начинал входить в самостоятельную взрослую жизнь.
Сергей Иванович Батищев с горькой усмешкой сравнил проблемы, поднятые в белокрыловской повести с политическими мировыми проблемами сегодняшнего дня. И пришел к выводу: под солнцем покоя нет и не будет. Человек – самое хищное создание в животном мире. Сколько люди будут жить на земле, столько они будут находить повод убивать друг друга. Все им тесно на белом свете. Все им неуютно.
Не будь вражды и междоусобиц в мире, украинские «нацики» и носа бы не высовывали из своих домов. А то ходят по Киеву с факелами, отдают фашистские приветствия. Изо дня в день вдалбливают людям, что Бандера и Шухевич национальные герои. Если бы хоть один из них попробовал прославлять этих фашистских выродков сразу после войны, ему бы небо показалось с овчинку. В лучшем случае попал бы в места не столь отдаленные на долгие годы. Тогда украинцы еще хорошо помнили, что фашисты расстреляли, повесили, или загнали в гроб в лагерях кого-то из каждой семьи. А то и всю семью подчистую. Сергей Иванович услышал в телепередаче, что к маю 1945 года Украина потеряла в общей сложности от восьми до десяти миллионов человек.
В то время он был еще мальчишкой. Но многое у него до сих пор в памяти хранится. В 1952 году он учился в восьмом классе. Средняя школа находилась в пятнадцати километрах от его дома. Приходилось жить на частной квартире.
В квартире, которая представляла из себя одну комнату с русской печью в углу, и по глухим стенам с двумя кроватями. Рядом с печью была входная дверь. Как только она открывалась, Сережкину кровать окутывало облако холодного пара.
Хозяин и хозяйка Фроловы считали себя пенсионерами. По крайней мере, на работу их не гоняли. Теперь это слово звучит дико. А тогда оно было обыденным и привычным. А вот их дочка Надя работала дояркой. Она рано утром уходила из хаты и возвращалась только поздно вечером. Как определил уже тогда Сережка, она была добрым человеком. Изредка приносила украденное с фермы молоко и обязательно из общей семейной доли наливала ему отдельно маленькую кружку и неизменно говорила:
– Пей, пей! Тебе, наверно, кажется, что ты большой. Но тебе еще надо расти.
Но иногда она срывалась. Теряла самообладание. И тогда неизменно доставалось ее родителям. Квартиранта Сережку никогда не трогала. Как уже тогда понимал мальчишка, срывы случались из-за неустроенной судьбы тети Нади. Ей было за тридцать, а она пребывала в одиночестве. Ее потенциальные кавалеры погибли на войне. Те, которым повезло вернуться, выбирали девчонок помоложе. Женихов пришло с войны – единицы, а невест – хоть пруд пруди.
Стояла ранняя морозная осень. Сережкина мама ломала голову на тем, что у сына не было нормальной обуви на зиму. Ни кирзовых сапог, ни валенок. Одни неизменные на круглый год резиновые сапоги. Сам Серега чувствовал себя спокойно. Прошлую зиму проходил в этой обуви у себя дома. Проходит в ней и эту. Даже если в лютую, метель пройдет по полю и эти пятнадцать километров. Если будешь энергично шагать – холод не страшен.
У хозяев хаты была своя забота. Намного серьезнее, чем у их квартиранта. Их младшая дочь Дуська собирается на престольный праздник Казанское приехать к ним на побывку. С недавних пор она живет в украинском городе Ромны. Вышла там замуж. Вот приедет – и они, наконец, узнают, как у нее там все складывается. А то письма от нее скупы. Почти никакой конкретики.
Сережка сходил после занятий домой, не дожидаясь субботы. Мать очень удивилась внеурочному появлению сына. Сергей немного замялся. Но потом прямо сказал маме, что он пришел к ней узнать, нельзя ли одной курице отрубить голову. Старые Фроловы живут настолько бедно, что им нечего поставить на стол, когда у них на празднике будет их дочь Дуська.
Мать скорбно скрестила руки на груди. У них самих было всего шесть хохлаток. Зерна получено из колхоза на трудодни мало. Куры почти не неслись. Но все-таки Сергею каждую неделю немного набиралось. С другой стороны, Фроловы до войны имели знакомство с отцом Сережи, погибшим на войне. Потому те приняли парня на квартиру совершенно бесплатно.
Мать тяжело вздохнула, положила руку на голову сына:
– Куда ж, сынок, денешься. Возьми лампу и иди сам в курятник. Только постарайся, чтоб переполох там не устроить. Зажми курице клюв. Рубить будешь тут, в теплушке.
Сережа принес первую попавшую под руку курицу. В хате она жалобно и суматошно заквохтала. Но Сергей на катке для печных чугунов быстро отсек ей голову. Мать тут же взяла у него из рук тушку и в кастрюлю собрала кровь. Потом отослала сына спать на печку. Ему завтра в пять часов вставать. Спешить в жесткий утренний мороз по темному полю, чтобы вовремя успеть на занятия. Сама села щипать зарубленную курицу. Тушка имела тощий вид. Так что холодец из нее будет жидкий.
Следующий день у Сергея выдался трудный. Устал с утренней дороги. Не выспался. А тут еще уроки были трудными. На двух его вызывали к доске отвечать по пройденному материалу. Поэтому, как только пришел из школы, сразу завалился в кровать и мгновенно уснул крепким сном.
Проснулся парень, когда в комнате громко, радостно и взволнованно заговорили. Сергей вскочил с постели и увидел, как тетя Надя крепко обнимает молодую женщину и они обе в слезах. Бабушка Фролова тоже плакала сидя на тети Надиной кровати. Дедушка Фролов часто шмыгал носом. По всему чувствовалось, что он тоже вот-вот сорвется на плач.
Сергей понял: приехала младшая дочка хозяев квартиры. Он выбрал момент, чтобы поздороваться с тетей Дусей и, чтобы не мешать родным людям переживать радость встречи, снова сел на свою кровать. Тетя Надя сочла нужным его представить:
– Это Сережа. Дяди Ивана, покойного, сын. Он в нашем селе учится в восьмом классе.
Тетя Дуся внимательно всмотрелась в лицо Сергея и сказала:
– На мать похож. Насколько я помню, дядя Иван души в нем не чаял. После трех дочерей – мальчишка. Радости его не было предела.
И тут же сестры и их родители отвлеклись от мальчика на свои разговоры. Тетя Дуся все расспрашивала о переменах в селе, о знакомых ей людях. Ей, иногда наперебой, самым подробным образом рассказывали обо всем, что ее интересовало. Этим расспросам и обстоятельным ответам не предвиделось конца. Сергей забрался под одеяло и снова мгновенно уснул.
А утром наступило Казанское. Женщины хлопотали у печи. Сергей устроился на табуретке и позавтракал вчерашним борщом с хлебом. Ему еще предстояли уроки. Только потом вкусный праздничный обед.
Он еле отсидел положенные на этот день пять уроков. Когда пришел на квартиру, все Фроловы уже сидели за праздничным столом. Была открыта бутылка водки, привезенная тетей Дусей. Как сразу определил Сергей, выпили по первой рюмке. Его сразу же посадили за стол. Пододвинули тарелку куриного холодца и несколько кусочков ржаного хлеба:
– Ты, Сережа, на нас не обижайся. Время-то уже три часа. Вот мы тебя и не дождались. Проголодались все. Наливать мы тебе не будем. А так – ешь все, пока наешься.
И отвлеклись к своим разговорам. Сегодня говорила тетя Дуся. И рассказывала такое, что Сережа забыл и про вкусный, хотя и жидкий холодец. Он стал жадно ловить каждое, произнесенное за столом слово. Сергею Ивановичу и теперь кажется, что он помнит буквально все:
– Привезли нас, стало быть, в Ромны. Говорили: когда-то был красивый город. Теперь – много домов – развалины. Привели в барак. Вместо кроватей – двухъярусные нары. Указали каждому его место. В одном помещении по двадцать человек.
Стали ходить на работу. Приводить в порядок разрушенные дома. Одни еще можно восстановить. Другие – груда кирпичей или разбросанные бревна. Работа тяжелая. Но, справедливости ради, следует сказать, что кормили нас вполне сносно. И платили неплохо. После расчета за обеды еще в загашник оставалось. Я даже кое-что из одежды себе прикупила. В общем, жить было можно. Не то, что в нашей захолустной Епифановке. Что я тут имела? То трактор ремонтируешь. То в поле сутками работаешь. Только зарплата была – одни слезы. Там я получаю намного больше.
Тетя Надя обняла сестру, крепко обняла ее, и поцеловала в щеку:
– Дорогая сестренка! Давай пожуем. А то все уже остыло.
И она взяла бутылку. Налила по рюмкам. Бабушка Фролова накрыла свою рюмку ладонью. Ее никто не стал упрашивать. Отец и дочки чокнулись рюмками. Тетя Надя произнесла: «Давайте за встречу». Выпили и потянулись деревянными ложками в общую миску с борщом. Сергей отодвинул от себя тарелку с холодцом, давая понять, что он уже наелся.
Ели, молча. Только ложки глухо постукивали по краю миски, когда с них сметали капли, чтобы они не капали на стол. Молчание длилось минут пятнадцать. Выпитое на всех возымело действие. Сестры снова обнялись, и тетя Дуся попросила тетю Надю:
– Давай сестра песню заиграем, как раньше. У нас с тобой, вроде, неплохо получалось. И тетя Дуся первой завела:
Позабыт, позаброшен
С молодых юных лет,
Сам остался сиротою,
Счастья, доли мне нет.
Сестры пели слаженно. Обе обладали красивыми голосами. Но такая тоска звучала в их пении, что Сережа отвернулся к стене. У него неожиданно появились слезы.
Не только дивное пение поразило парня. Когда он впервые увидел сестер вместе, обратил внимание, что они друг на друга не похожи. Тетя Надя больше тянула на блондинку. Лицо ее было в рябинках после оспы. Нос у нее прямой, глаза блекловатой голубизны.
Тетя Дуся была смуглой женщиной. У нее черные волосы и карие глаза. Нос – с курносинкой.
Только теперь, когда они пели, и слезы катились у них по щекам, они показались Сереже такими похожими, словно близняшки. Пение сгладило их лица до такого состояния, что они стали зеркальным отражением друг друга. Столько тоски, обделенности, потерянных мечтаний было в этом пении, что, как подумалось Сергею: и камень бы сейчас заплакал:
Как умру я, умру я,
Похоронят меня,
И родные не узнают,
Где могилка моя.
Обе сестры упали лицами друг другу на плечи, и громкие рыдания сотрясали их тела. Родители сидели на кровати. Лица их застыли в безмерной тоске и замешательстве. Они не знали, как им поступить.
В комнате повисло давящее молчание, и Сергей не выдержал. Он надел свои резиновые сапоги, шапку и фуфайку. Пошел во двор. Что же так тягостно в этой неудалой семье? Почему у них жизнь, как у людей, не получается? Он ходил по двору взад-вперед. И не мог найти ответа. И лишь потом, немного успокоившись, он невольно пришел к выводу: учителя на уроках изо дня в день говорят о счастливой жизни. Они изо дня в день талдычат: у нас в стране – самый счастливый социалистический строй. У нас во всем всенародное счастье.
Только, если забыть об уроках, вспомнить о живущих рядом людях, невольно придешь к выводу: люди еще не избавились от последствий страшной войны. Пока им очень тяжело. И еще не скоро мы заживем сытно, у всех невест найдутся женихи. У людей будет довольство, работа и счастье. А он еще пока щенок. И в жизни плохо разбирается. Это доступно лишь людям взрослым, тертым во всех перипетиях нелегкой послевоенной жизни.
Когда Сергей зашел в комнату, все уже успокоились. Разговаривали о всяких пустяках. Дело даже доходило до шуток. Через некоторое время бабушка Фролова не выдержала и вернула всех к тягостному вопросу:
– Дочка! А что ты о своем муже ни слова не сказала? Нам же очень хочется знать, что у нас за зять?
Тетя Дуся сразу помрачнела:
– Ну, что тут рассказывать? Хорошего мало.
Мать подошла к дочери, села рядом и обняла ее:
-- Ты, уж, доченька, расскажи, как есть. Нам с отцом надо все знать о своих детях.
Тетя Дуся вся собралась и сказала:
– Если хотите знать, тогда слушайте. Пожалела я его на свою голову. Мы ведь в Ромнах не только работаем. Есть там клуб. Туда мы ходили на танцы. Правда, танцевать было не с кем. Одни наши кавалеры в боях головы сложили. Других немцы в самом городе прибрали.10 ноября 41-го эсэсовцы расстреляли 1200 евреев. Не успели эвакуироваться перед приходом фашистов. Город небольшой. Тысяч на пятьдесят рассчитан. А в нем четыре концентрационных лагеря для военнопленных. В один день двенадцать партизан повесили.
Так что с молодыми парнями у нас в городе, как и везде. Полный дефицит кавалеров. Танцуют девушка с девушкой. А мне как-то вдруг повезло. Стою я у стенки. Подходит молодой парень, худющий, нерешительный какой-то. Ну, думаю, рохля рохлей. Говорит: «Разрешите вас пригласить?» Согласилась. С патефонной пластинки зазвучало танго. Мы пошли в круг. Смотрю, а он весь трясется. Я сдуру спросила: «Ты, что, с похмелья?». Он весь напрягся: «Я спиртное не употребляю. Извините» – говорит. Я из круга одна возвратилась. У подруг спросила, что за фрукт. Они на меня дико посмотрели и говорят, что я дура.
Мать нетерпеливо потерла обе руки, словно они у нее нестерпимо зачесались:
– Ну, а с парнем-то что? Почему его так трясло?.
У тети Дуси скривилось лицо. Казалось, вот-вот она заплачет. Но она взяла себя в руки и рассказала о жуткой судьбе своего мужа. Его зовут Андреем. Когда немцы вошли в Ромны, парню шел семнадцатый год. В 42–м начали забирать молодежь для отправки в Германию. Андрюша попал в первую партию. Его, вроде как мобилизовали. Находились такие, что записывались добровольно. Немцы обещали дать ребятам в рейхе хорошую специальность, устроить на высокооплачиваемую работу.
Андрей, как и многие из его друзей, был комсомольцем. Немецкой трепотне не верил. Пока в семье думали, что можно сделать, пришли немцы с автоматами и увели парня. Держали их перед отъездом не как наемных рабочих, а как арестантов. Увозили в Германию в товарных вагонах под сильной охраной.
Когда прибыли на место, шестерых, в том числе и Андрея, отобрали и доставили в имение к богатому фермеру. Фермер у фашистов был в чести. Часто ездил по партийным делам в Берлин. Для охраны привезенных из Советского Союза работников ему дали двух солдат с автоматами. Два мордоворота, оттренированных на драку. То и дело пускали в ход кулаки. Часто сшибали с ног и били ребят ногами.
Парни начали замышлять побег. Негоже комсомольцам быть в батраках у нациста. Все ждали удобного момента. И он, наконец, представился. В то утро фермер отправился в Берлин на два дня. Охранники воспользовались моментом и учинили выпивку. Когда они хорошо набрались, парни «вырубили» их, заткнули рты тряпками и крепко связали веревками. И тут же покинули имение.
Убегая, радовались. Вот она, свобода. Да только поторопились с выводами парни. Кто-то увидел, как ребята покидали имение, позвонил куда надо. И в ближайшем лесу беглецов нагнали овчарки с гестаповцами. Двое при побеге захватили топоры. Их тут же пристрелили. Остальных развезли по концентрационным лагерям. Андрей попал в Освенцим. И только тут он по-настоящему увидел, что такое немецкий порядок.
Тетя Дуся достала из своего чемодана пачку дешевых сигарет. Одну сигарету протянула отцу:
– Ты, уж, прости меня, папань. Я курю, только когда сильно расстроюсь.
И она поднесла к лицу отца зажженную спичку. Оба задымили. Тетя Дуся несколько раз глубоко затянулась сигаретой. Бросила окурок к загнетке и продолжила свой рассказ. Она рисовала семье весь ужас немецкого концлагеря. С первых же дней Андрей понял, что в этом месте даже свои потаенные мысли надо держать как можно глубже. Иначе, либо расстрел, либо – в печь на сожжение. Все держали язык за зубами. В лагере было блестяще поставлена система доносительства. Не успеют люди, что-то потаенное задумать, тут же их разоблачают и казнят.
Работали – до разрыва жил. А кормили отвратительно. Когда человек слабел от тяжелой работы и недоедания, дорога ему была одна – в печь. Только находил себе друга Андрей – его либо расстреляют, либо сожгут.
И все-таки узники находили потаенные места в лагере, где они могли откровенно поговорить по душам. Вот там-то Андрей услышал впервые то, о чем говорил Молотов уже после войны: «Если немцы развяжут третью мировую войну, они будут уничтожены как нация». Именно узники концлагеря впервые заговорили в потаенных разговорах о том, что все воюющие в этой войне немцы не имеют больше права жить на земле.
Именно эту страшную мысль усвоил там муж тети Дуси и, по ее словам, рьяно следует в претворении этой жуткой мысли в практическое выполнение.
Тетя Дуся немного помолчала и обратилась к сестре:
– Надюш! Там еще есть по капле?
– Есть, сестрица. Есть.
Тетя Надя налила в рюмки. Дедушка Фролов заблаговременно свою посудину убрал. Сестры выпили, молча, и тетя Дуся упала лицом на стол, подложив под него руки. Все молчали. И снова бабушка Фролова заговорили первой:
– Доченька! Мы поняли, какие страсти твой муж перенес. А чем он болен?
Тетя Дуся подняла лицо от стола и как-то отрешенно сказала:
– Нервами, мама. Нервами.
– Он, что, тебя бьет?
– Если бы. Пальцем ни разу не тронул. Я бы как-нибудь ему укорот дала. Но все гораздо хуже.
Мать не отступала:
–Ну, доченька. Расскажи ты толком, что у вас с Андрюшей неладно?
Тетя Дуся напряглась всем телом:
– Я же говорила вам. Андрей из лагеря усек, что немцы после всех своих злодеяний не имеют права жить на земле. Эта мысль у него в башке держится, как гвоздь в доске. А мимо нашего дома каждый божий день в половине восьмого утра ведут пленных немцев на завод. Восстанавливают они там предприятие.
И каждое утро, как только на улице заслышатся шаги идущих на работу немцев, мой муж теряет разум. У него стекленеют от жуткой ненависти глаза, появляется на губах пена. Он хватает топор, лом, молоток. Словом, все, что подвернется под руку. В нем закипает жуткая сила. Я с ним уже управиться не могу. Андрей выскакивает на улицу убивать.
Конвоиры к таким выходкам давно привыкли. Они его скручивают, вяжут ему руки и заталкивают к нам во двор. И это каждый день. Как я за ним ни слежу, он всегда сумеет выкрутиться и броситься на улицу.
Сколько раз меня вызывал наш начальник милиции. Говорил: «Дуся! Но ведь и конвойные могут не уследить. Если успеет кого убить – ему тюрьма. С его здоровьем он оттуда вряд ли вернется. Ты постарайся ему внушить».
– Ну, ты же пробовала? – неуверенным голосом спросил у дочки отец.
– Да каждый божий день. Он потом горько плачет. Говорит, мне не дают выполнить завещание погибших в лагере друзей. Эти немцы не должны жить на земле.
Мать взялась руками за голову:
– Дочка! Дочка! Да как же ты связала свою жизнь с таким измученным человеком?
– Пожалела я его. Пожалела. Когда узнала про его судьбу, сердце в комок сжалось. Он таким был одиноким и измученным. Не могла я его оставить одного.
Тетя Дуся побыла в родном доме всего четыре дня. Ей надо было на работу.
Сережа Батищев после окончания восьмого класса уехал поступать в ремесленное училище. Через год он пришел пешком в Епифановку, чтобы проведать бывших своих хозяев квартиры.
Но там его ждала полная неудача. Старики Фроловы умерли примерно через месяц один после другого. Тетя Надя уехала к старшей сестре, которая жила и работала в Ялте. Кажется, туда же перебралась и тетя Дуся. Ее неудалый муж от своих душевных метаний покончил жизнь самоубийством.
Возвращался Сергей в свое село очень расстроенным. Эти беднейшие по тем временам люди были к нему очень душевны, словно близкие родственники. А он сам оказался свиньей. Целый год жил в их хате, но так и не удосужился узнать, как зовут дедушку и бабушку Фроловых. Только и пользовался двумя словами, которые характеризовали и подчеркивали лишь их возраст.
Сергей Иванович Батищев отогнал от себя тяжкие воспоминания и встал с дивана. В силу своего возраста он стал слабым человеком. Но если бы у него появилась такая возможность, он бы кому-нибудь из нынешних украинских «нациков» обязательно плюнул бы в физиономию.