2. Дамоклов меч продолжение

IX
Темп нашего повествования мы теперь ускорим, поскольку все дни, да что там дни – годы! – были удручающе похожи один на другой. …Две тысячи третий, четвёртый, пятый… Над Антоном Хибариным так и нависал дамоклов меч, угрожая сорваться и рассечь пополам его личность. Раздоры продолжались по любому ничтожному поводу, например, из-за вопроса, кому где находиться. И если бы Антон взирал на это со стороны, он, может быть, даже посмеялся. Но он смотрел не со стороны, с этими людьми он жил, они назывались его семьёй, и с помощью них он должен был узнавать, что такое жизнь. Потому ему не было смешно, а было иногда больно и дико. Пусть повод для конфликта его и не касался – всё те же банки, поездки и прочее – то в указанном масштабе времени, на протяжении лет вода точит камень. Было и множество таких вещей, фраз и выкриков, которые напрямую и весьма серьёзно задевали самого подростка.

Галина Архиповна давно имела манеру запросто раздеваться, никому и ничему не придавая значения. И отстаивала она эту манеру с особым ожесточением. Разумеется, для неё ничего не значило, что на неё в таком виде мог наткнуться Антон. Подросток уже слышал, как она громко огрызалась на деда: «Отстань ты от меня!!» – и сам не решался делать ей замечание, видя, как она может в ответ наброситься. Но настал один день, когда не выдержал и Антон. В этот день он собирался пойти в школу. Но не смог. Он шёл на кухню, чтобы взять кое-что не очень нужное, а бабушка была там в том самом виде. Его будто ошпарило, и, чтобы куда-нибудь деться, он зашёл в ванную, и там его снова ошпарило тем, что он услышал.
– Хватит мне тут!.. – огрызнулась она на Виктора Захаровича, что-то тихо сказавшего ей.
– Ну, надоедает же говорить одно и то же!
– А ты не говори! – надменно произнесла бабушка, показывая всю свою, как она считала, смелость.

Подросток в связи с этим перестал себя контролировать. Когда к нему в ванную заглянула мама, увидев, что он открыл воду безо всякой цели, он закрыл воду и судорожно прошептал:
– Почему в моём доме проституция допускается?
Из ванной он вышел совершенно по-особому – грохнул дверью, долбанул ногой по двери в комнату, закрыл её стаким же грохотом и ещё раз ударил её так, что вздрогнули стёкла в окнах. Мама принялась, в первую очередь, усовещивать его.
– Проституция – совсем другое, это намного хуже, так что не надо так обзываться оскорбительно!

Зашла в комнату и сама Галина Архиповна, не собираясь смотреть на внука и показывая своё озлобление.
– Зачем ты там раздеваешься? – спросил подросток придушенным шёпотом, – Я же не знал, что ты…
И она вышла так же, как и зашла.
– А за что мне это? – спросил Антон у матери с выражением внезапного интереса. – А? За что?

Он пометался, и началась следующая стадия припадка – со слезами. Когда он восклицал что-то сквозь слёзы, проще говоря – выл, Валентина и обратилась к своей матери, сразу на неё наткнувшись.
– Ну, зачем ты? Иди, разбирайся
– Чего ты, Антон устраиваешь-то?! – возмущённо заговорила бабушка с Антоном. – На пляже ходят же так! (На самом деле она разделась дальше, чем это позволено на пляже)
– Но здесь не пляж никакой. – Антон тоже не очень умел объяснять. – Тебе и дедушка говорил.
– Да, много ли он понимает, твой дедушка-то? Он придирается с самого утра. Это он начал пожар-то раздувать.

Бабушка привела ещё некоторые, такие же слабые доводы. Вмешалась Валентина.
– Ну, ты хотя бы просто скажи, что больше так не будешь делать, – посоветовала она матери.
– Ну хорошо, я больше так не буду! – даже с ухмылкой сказала бабушка. Она также напомнила, что Антон собирался в школу.
– Ладно, это мы сами знаем, – неприятным для Антона образом высказалась мама.
– Ну, опять ничего нельзя сказать! «Сами» так «сами»!

У Антона ещё продолжали вырываться разные фразы, с одной он даже направился к бабушке на кухню, но у той это вызвало только усмешку. И Галина Архиповна все равно решила ещё кое чем надавить на Антона – она знала, что он не любит, когда выспрашивают, что он будет есть. К тому же, она считала этот вопрос совершенно правильным. Подросток начал было приходить в себя, как дверь открылась, и бабушка резко спросила:
– Тебе на первое борщ готовить или вермишель, или суп фасолевый?!
– Не знаю, – в тоске завалился Антон на бок. Он раньше вроде как договаривался с бабушкой, чтобы она не спрашивала у него об этом, правда, не приводя аргументов. Он считал, что у него есть предметы для размышления поважнее еды. И он решился ещё кое на что – пойти на кухню, напомнить ей об этом договоре.
– Сейчас ещё далеко до обеда. – сделал он вялое утверждение
– Так нужно ещё готовить! – раздраженно воскликнула бабушка, – счас что-ль тебе будет?!
 Антон подавленный вернулся в комнату. У него уже вышел тот боевой запал, с которым он хлопал дверьми. И всё же на кухню он пришёл ещё раз.
– Вот какое ты мне ещё наказание делаешь, – таким же слабым голосом сказал он.
– Какое наказание-то? – и никто из них не сказал ничего толкового.

Вечером того же дня Антону удалось подзабыть шокировавшее его поведение бабушки. Он делал на аудиокассете самодельный саундтрек (музыкальному дополнение) к одному фильму, потрясшего его в хорошем смысле слова (об этом мы поведаем в следующей главе). Но по прошествии ещё пары дней подросток решил, что не до конца разобрался с бабушкой. Он уже не собирался ничем громыхать, а решил просто говорить – не в буйстве, а чётко и ясно. Кончая однажды трапезу, он начал это так:
– Я пришёл к выводу, что когда я тебе в бесстыжем виде увидел, в голом то есть – в этом исключительно твоё самодурство виновато!
– Ну тебя, Антон! – всё так же деловито произнесла Галина Архиповна – Придираешься!.. Если бы дед не…
– Вот именно! Если бы ты ему не огрызнулась, если бы приняла это как должное!
– А ты что? Сразу дверьми хлопать!.. Вон, в классе был у меня ученик один, орал чуть что… – начала было рассказывать бабушка.
– Ну и что мне до него? Я не такой!
– Вот и не будь таким, – наставляло бабушка.
– Я ж только на это в тебе негодую!
– А я на тебя негодую! – ответила она по-простому. Посмотреть на себя она так и не могла.

В унижениях подростка принимал участие и Игорь Михайлович. Где-то в начале весны у него с сыном состоялось обсуждение просмотренной серии опять же одного криминального сериала.
– Всё равно, так только в кино бывает, – утверждал Игорь. – В жизни они сразу при встрече друг друга убили бы.
– Мрачное у тебя мироощущение, – ответил на это Антон
– Да… Это ты тут в розовом свете всё видишь, не дальше квартиры.

У Антона снова внутри всё сдавилось.
– Это-то зачем говорить? – тихо и подавленно произнёс он.
– Да так, вообще, – отмахнулся Игорь.

Подросток ощутил всю полноту неприязни и вообще вражды, которую к нему испытывал вроде бы как родной отец. При нём сделать бурную реакцию Антон не решался – уж больно неравные были силы. Он просто посидел ещё некоторое время в таком пришибленном состоянии, пока отец возился в гардеробе. Затем, с колотящимся сердцем спросил ещё тише:
– Что, опять нашла коса на камень?
– Чего? – не расслышал отец. Антон не стал повторять. Помолчав ещё, он продолжил, когда отец с брюками сел рядом.
– А теперь я буду откровенен как никогда. Если бы я всё в розовом свете видел, я бы не разбивал вон того зеркала, – Антон указал на зеркало в прихожей, угол которого он разбил прошлым летом.
– Ну и зачем ты его разбивал? – деловито спросил Игорь
– Вот и я говорю… То «психопат», а то – «в розовом свете»… Это же несовместимые понятия.
Подросток, вдобавок, унизился до того, что сам произнёс ненавистное ему слово, которым отец называл его при каждом удобном случае. И под конец он вдруг вернулся к героям фильма.
– И отчего вдруг им не начать действовать вместе, когда у них появился общий враг?

Таким концом разговора Антону удалось создать видимость спокойствия. Но на самом деле он не собирался успокаиваться и забывать сказанного о нём отцом. Какое же нужно бесчувствие, думал он, чтобы такое сказать? Произошло то, что и мама, и бабушка с дедушкой, если не прямо, то косвенно пытались вызвать раньше – Антон по-настоящему возненавидел отца.

Если в девятом классе Антон проходил в школу подольше, чем в восьмом, то в десятом он ходил ещё дольше – и во втором полугодии. Но до конца ходить опять не удалось. Теперь подобие облома произошло на уроке основ безопасности жизнедеятельности, который вёл давно знакомый Михаил Георгиевич – тот самый, с которым ещё в пятом классе Антон занимался индивидуально сразу несколькими предметами. Теперь речь шла о самообороне при нападении преступника. Учитель обратился за рассказом к Диме Пожидаеву, занимавшемуся в школе единоборств.
– Только что ещё нужно учитывать при самообороне? – спрашивал Михаил Георгиевич всё с тем же кавказским акцентом
– Ну, надо знать, куда бить и с какой силой
– Чтобы… не было тех последствий, которые не нужны.
– Да, просто ударом человека убить можно, – бодро докончил мысль Дима.
– Вот об этом я и хотел услышать, – подчеркнул учитель. – Нужно учитывать предел допустимой самообороны… – медленно и чётко произносил он. (О том, что стало в этот момент с Антоном, читатель, быть может, догадывается) – …Чтобы не убить!
При этих словах учителя Антон сморщился так, что рискнул быть замеченным. На перемене он вышел с отключённым восприятием и безо всякой цели зашёл в гардероб. И оттуда его подозвал к себе Михаил Георгиевич.
– Антон, поди сюда! – и тот подошёл так, будто его поднесло по воздуху мановение пальцев учителя. – Я хотел тебе сказать, что по предмету ОБЖ сейчас делают доклады. Ну, и ты собери себе материал по какой-нибудь из пройденных нами тем…
Антон стоял как статуя и рассеянным взглядом смотрел мимо учителя. Наконец, он стал даже чуть-чуть отворачиваться.
– Ты слушаешь?
– Слушаю! – как можно чётче постарался произнести Антон.
– А то, я смотрю, ты куда-то отвернулся.
И Михаил Георгиевич ещё раз сказал, что нужно сделать по его предмету. Он помнил те времена, когда нагружал Антона по уши докладами, а также и те, когда тот перестал заниматься с ним индивидуально и стал вообще распускаться.
– Да-да, постараюсь! – так же ответил Антон.

По соседству с кабинетом Михаила Георгиевича на первом этаже находился кабинет физики, в котором Валентина Викторовна Хибарина преподавала этот предмет седьмым классам. И вдруг, выйдя из своего кабинета, она увидела возле гардероба сына, который был бледен, с трясущимися губами.

– Оказывается, правда, кулаком можно убить?! – первое, что он сказал ей. Он стал рассказывать об услышанном на уроке «ужасе», и мама повела его в лаборантскую кабинета физики. Домой Антон идти не мог и продолжал находиться в прострации. Ведь если кулаком можно убить, то это не только значит, что в реслинге бои были ненастоящие, но и может значить, что он – Антон – действительно однажды чуть не убил играючи своего отца, не подозревая об этом. Оттого отец и считал его идиотом и относился к нему враждебно. Промелькивала в памяти «Песнь про купца Калашникова». Подросток задавал матери всё тот же вопрос в разных вариантах, а она, от нечего делать, ставила печать на двойные тетрадные листы и что-то ему отвечала. Понемногу он начал приходить в себя от ответов: «Просто если кто-то хилый или больной…», «Если кто-то уж слишком хорошо всеми этими каратэ владеет…». В результате, этот урок ОБЖ стал последним уроком Антона Хибарина в десятом классе.

Даже с совсем неожиданной стороны Антон испытывал унижение. Начав постоянно слушать одну радиоволну (о ней мы скажем позже), он стал раз в неделю слушать хит-парад рок-исполнителей. Это программа составлялась очень обстоятельно – песни, их темы и исполнители освещались со всех возможных сторон. Перед некоторыми песнями звучал оценивающий комментарий неких «экспертов». Одним из них был музыкальный критик Даманский, давно выступающий в этой сфере. Антон же не очень о нём слышал до этого хит-парада. Подростку сразу не понравился этот критик с его придирками сразу ко всему русскому року – той музыке, которую Антон только что для себя открыл как настоящую, искреннюю, поэтичную и глубокомысленную. В дальнейшем, один комментарий Даманского перед песней той самой группы «Элегия» напрямую оскорбил Антона. В нём было использовано даже то гнусное слово, которым когда-то назвал эту группу отец. Этим словом снова была названа группа и всё направление «тяжёлый металл». «Я считаю это музыкой для недоумков…» – высказался критик Даманский. На некоторое время напряженно задумавшись о том, как оказалось возможно слышать это по радио, Антон вскипел и, выкрикнув: «Ах ты тварь! Чтоб ты сгорел!!» – ударил кулаком сначала по одной, затем по другой колонке магнитолы «Sony». Вот как: из-за того, что Антону нравилась «Элегия», его запросто отнесли к недоумкам!

X
Такие унижения и потрясения сопровождали взросление Антона. Но вопрос: было ли что-нибудь кроме них и болезненных воспоминаний? Да, было! Ведь что-то же препятствовало тому, чтобы подросток свихнулся окончательно! Антон, даже находясь почти в затворничестве, и во время редких выходов из своей конуры всё же мог воспринимать те воздействия внешнего мира, которые его бодрили и даже окрыляли.

 Он наказывал себя, и притом несознательно, за неумение жить среди людей – за то, что когда-то уподоблялся крутым, за последовавший за этим облом и за дальнейшее незнание, каким представать перед людьми. Он решил вовсе поменьше показываться, пока в одиночестве не постигнет свою внутреннюю суть. Словом, столь длительны были последствия облома в восьмом классе. Но подросток знал, что потенциально он всё-таки открыт миру и что, обретя свою суть, он сможет воздействовать на всё вокруг, на всё то, что уже сейчас манит его, придавая сил, но с чем он пока сочетаться недостоин. Таков юношеский максимализм в первозданном виде.

А исследовал себя Антон с помощью рукописи, он писал-таки о более давнем времени. Местами у него были серьёзные проблемы с ясностью языка, но он не придавал этому особого значения. Он считал, что для понимания этих мест нужны будут просто особые люди, избранные для прочтения его рукописи. За ними должны будут появиться избранные второго порядка и так далее, в результате чего будет шириться круг читателей. И эти же свои соображения подросток тут же и записывал в самой рукописи, отходя от темы. Писав о своём давнем вымышленном друге Сергее Сергеевиче, он перешёл на описание того, как в дальнейшем будет действовать с рукописью, связав это с неким особым способом общения у Сергея Сергеевича. Такие слова как «избранные», «посвящённые» звучали как-то по-сектантски, но это не смущало Антона.

Ещё одно открытие, запечатлённое им в рукописи – некоторая цикличность его жизни через интервал в четыре года. Например, полноценный отдых, полный надежд, в два летних периода – в девяносто шестом и двухтысячном годах. За четыре года до облома он усмотрел нечто похожее, когда оборвалось посещение школы в связи с экстренным выездом в Новомосковск к лежащей в больнице бабушке. И так далее он подмечал сходства событий, между которыми был промежуток в четыре года. А как объяснял это мудрствующий подросток? Он наотрез отказывался от какого-либо сверхъестественного объяснения и не хотел видеть в этой цикличности замкнутый круг. Но и другого объяснения не давал. Вместо этого он решил изобразить «схему цикла» – общую характеристику схожих событий, между которыми прошло четыре года. И снова получалась несусветная чепуха.

Может, по поводу этой цикличности что-нибудь скажем мы? Попробуем! Человеку, который по какой-то причине не видит, невозможно двигаться по прямой линии, его всегда тянет в сторону так, что траектория его движения в конечном итоге может образовать круг! Заблудившиеся в лесу путники, пытаясь выйти куда-нибудь без ориентира, также склонны идти по кругу и могут прийти на то же место, где уже были и думать при этом, что идут по прямой! В случае Антона Хибарина речь также идёт о движении, только не о физическом, а о духовном и так же лишённом какого-либо ориентира. Вот и получается, что жизненные стремления тоже ведут по кругу!

Итак, Антон испытывал и положительные воздействия внешнего мира. В чём они заключались?

Например, на родственных застольях (их любили устраивать родственники со стороны отца – Хибарины и Гулковы) присутствовали гости, наделённые несравненным талантом в области юмора. Без них подобное мероприятие была бы куда скучнее, но они при этом даже не смеялись сами, только использовали разнообразную мимику, подчёркивающую талант! Антон был человеком мрачным и не любил чьей-либо тяги к шуткам, но такой юмор его просто сразил! Когда один из тех гостей, уже встав из-за стола, хвалился наручными часами, издающими крик петуха, ему заметили:
– Да у тебя в часы целый аккордеон встроен!
Под общий смех гость сначала изобразил горделивую позу с чуть закинутой головой и ухмылкой. Вдруг поза резко убралась, и раздался будто бы возмущённый крик с помахиванием пальца:
– В следующий раз приду с аккордеоном! Чтобы узнали и сравнили, не говорили зря!

 Юмор юмором, но были и более глубокие благотворные впечатления подростка.

Очередным летом трое Хибариных снова отправились в Большие Озерки. Находились они, в основном, у тёти Лены и понемногу у остальных. И, бесспорно, наибольшим впечатлением для подростка был… фотоальбом у тёти Лены. На снимках были, в основном, её ближайшие родственники – дочери, зятья, внуки. Внучка Ксюша, приходящаяся Антону троюродной сестрой, со своими золотистыми вьющимися волосами и внимательным ясным взглядом показалась ему особенно милой и прелестной. Это было связано с его отношением не к детям, а к противоположному полу. Подросток вспомнил, что по-настоящему он общался только с маленькими девочками в далёком детстве, до переезда. И то, что эта Ксюша была непоседливой, бойкой, Антон мог расценить только как её достоинство. Несколькими её снимками он был просто очарован. У него поднялось настроение и добавилось спокойствие и терпение на время нахождения в деревне, которое, однако, оставалось всё таким же коротким. Также подростку понравилось заходящее солнце над деревенскими крышами и колодцем-журавлём. Но главным впечатлением всё равно оставались фотографии Ксюши в возрасте одного, двух, трёх лет, а росла она быстро.

Вернувшись в пустую московскую квартиру, Антон временами продолжал испытывать ощущение очарования от тех снимков. И это придавало ему сил, в том числе, в работе над рукописью. И на шестнадцатилетнего подростка такое воздействие оказало не примыкание к какому-нибудь молодёжному политическому движению или философскому кружку, в котором он мог найти каких-то там «избранных для прочтения его рукописи», а всего лишь фотографии маленькой девочки!

Это и были те самые островки упоения посреди серой неизменности, просветы во мраке, виды взлетающего орла за решёткой темницы из незабвенного стихотворения Александра Сергеевича.

В свою темницу Антон засадил себя сам, не осознавая этого. Тем паче не могли понять причин те, с кем он находился. Отец однозначно полагал, что Антон сидит дома просто потому, что ему так нравится, и он боится людей. Игорь ожидал от него только лишь того, что где-нибудь за пределами квартиры он начнёт «трястись».

Что оставалось неизменным, так это болезненные воспоминания подростка, причём круглосуточные. Среди ночи или уже рано утром Антон начинал просто-таки подскакивать на своём диване, бить руками и ногами косяки, будто они воплощали абсолютное зло. На этот шум не раз поднимал голову отец. И получалось, что одни сцены, прокручиваясь в воспоминаниях Антона, порождали другие, ночные сцены. Мама грозилась Антону поднять его в девять часов (немыслимо рано для него), чтобы он попробовал в то время выпытывать у неё то, что выпытывал среди ночи – зачем она преследовала его по школе и прочее. Несколько раз Антон вовсе начинал убирать свою постель, показывая, что не будет спать. Затем, посидев на уже собранном диване, он всё же начинал испытывать сонливость, и приходилось снова разбирать диван и стелить себе кое-как. С этой постелью и вышла однажды сцена, когда присутствовал Игорь. На своём матрасе он приподнял голову и увидел, как сын, стоя, хватает свои подушки, комкает одеяло, простыни и швыряет всё это в угол за шкафом.
– Давай-давай! – произнёс Игорь одну из своих типичнейших фраз.
– Да! – воскликнул вдруг Антон. – Я «даю», я делаю, как ты говоришь! Радуйся!
– Так, ну-ка ложись спать!!
– Ни за что! – с ожесточением крикнул подросток.

Тогда Игорь встал наводить порядок. Сначала он стал в темноте приближаться к Антону, чтобы тот испугался. Но Антон встал в такую же позу, как отец – расставил ноги и плечи и слегка покачивался. Он подумал, что если выражение своего состояния ведёт его к драке с отцом, то так тому и быть. Игорь же, постояв, опустил обратно спинку дивана.
– Ложись, хватит тут…
Его попытка устрашения не удалась – Антон не нырнул на диван. Но в комнате находился ещё кое-кто. Валентина резко вскочила, встала с ногами на свой диван и, выругавшись, дрожащим голосам прокричала:
 – …Соскочил! Ты видишь, что с ним творится?!

Игорь после этого вышел, а Антона стал разбирать нервный смех, и он вдруг, снова лёжа, живо разговорился. По возвращении в комнату отца, который больше не говорил ни слова, он спрашивал у матери неожиданно спокойным и бодрым голосом:
 – Ты всё хотела со мной в девять часов поговорить? Я могу подождать до девяти! Надо или уже нет?

Узнав, что не надо, он стал пробовать уснуть, когда уже рассвело, и вскоре это удалось.

Врач-психоневролог Антона дала направление к заведующему подростковым отделением психиатрической больницы. Главный же предмет разговора Антона с этим заведующим составило то, во что он… был одет. Подросток стал носить чёрные футболки с эмблемой рок-группы «Элегия» и замысловатыми картинами. В одной из таких футболок он и поехал к врачу, которого, по иронии судьбы, звали Игорь Викторович. То есть имя – как у отца, отчество – как у матери. Возле его кабинета, в коридоре сидел ещё один подросток с мамой, играя в электронную игру и говоря чепуху. У них шёл разговор о причинах ожирения.
– У некоторых ожирение и от огурца бывает! – заявил тот парень.
– Ну конечно! – возразила его мать, но он не настаивал, его больше занимала игра.

Антон же со своей мамой сидел рядом, пока из глубины кабинета не раздался выкрик: «Войдите!». Первой встала Валентина и, заглянув, позвала Антона жестом. При входе Антона взгляд доктора сразу же задержался на рисунке у него на футболке. Доктор слегка дёрнул головой, сдвинул брови и стал что-то записывать в медицинскую карту Антона, как будто по поводу этой футболки. Уточнив у Антона его фамилию, имя-отчество, дату рождения, адрес и телефон, номер школы, проверяя, сможет ли тот сказать всё это, Игорь Викторович приступил к существу дела.

– Значит, Антон, в чём твоя проблема? Ты – необщительный, замкнутый?
– Н-нет, почему? Не всегда.
– С настроением у тебя что бывает?
– Н-ну, временами… тоска…
– Тоска? Какая именно тоска, в чём она выражается?
– Этого не могу сказать, просто тоска и всё.
– Зачем же ты такую страшную майку-то надел?
– А что в ней страшного?
– Да вон, скелет какой-то… Что это вообще значит?
– Этот рисунок – к песне рок-группы «Элегия».
– Ну, хорошо: «Элегия»! Ну и что они поют, тоскливые песни?
– Нет, есть и оптимистичные.
– Но всё равно, скажи, с какой целью ты надел эту майку? Ты хотел обратить на себя внимание? – напирал доктор.
– Ничего я не хотел, просто надел и всё.
– Но ты же всё равно обратишь на себя внимание этой майкой, совершенно пустое, лишнее внимание. Тебе нужно это?
– Да нет, не нужно… – тихо сказал Антон, насупившись. Он вспомнил своего «ди-джея Кузьмича», и выходило так, что с того времени он не исправился.
– Ну так вот… У тебя лицо-то вон какое умное! А это с ним никак не сочетается! Что-то как будто панковское, «мама-анархия» и всё такое!
– Они не панки. – возразил Антон.
– Ну, велика ли разница.
– А если носят майки, посвящённые футбольной команде?
– Ну, там-то одна эмблема и всё! А это-то, – Игорь Викторович снова указал рукой на майку, морщась. – Вон сколько всего налеплено слишком броского! Ношением этой майки ты только поддерживаешь бизнес тех, кто этим торгует, этот рисунок только для бизнеса нужен!
– Я не поддерживаю бизнесменов, я поддерживаю музыкантов.

Доктор продолжал вести наступательные манёвры, называл Антона инфантильным, в целях непосредственной проверки устойчивости психики подростка. В случае чего – у него под столом была кнопка. Слегка снимало напряжение Антона то, что доктор поигрывал одним предметом в кабинете. Это были очень интересные часы, сделанные в виде игрального кубика, на одной из граней которого был циферблат; кубик был прикреплён к дуге, а та в свою очередь – к какому-то постаменту. Вся эта конструкция была позолоченной. И вот, Игорь Викторович взял её и стал раскручивать кубик с часами.

Разговор был всё-таки не только о майке.
– А как ты на улице можешь один находиться?
– Могу, только в самом начале мне не повезло – попинали меня однажды.
– Когда это было? Кто попинал? Где? – спрашивал доктор о неприятной для него неожиданности.
– Лет одиннадцать мне было, и возле соседних домов какие-то мои сверстники, незнакомые, сначала стали деньги выманивать, потом попинали.
Доктор вдруг призадумался.

Наконец, настал момент, когда Антону было велено посидеть в коридоре, а Игорь Викторович стал говорить с его мамой. Но и ей пришлось скоро выйти из-за экстренного визита к доктору одной женщины в годах с неадекватным сыном. Сын был очень полный, с толстыми раскрытыми губами и в очках с толстыми стёклами.

Словом, уже внешний вид его был странным. Мама его была хоть и тоже в очках, но, наоборот, худая. Заходя, она стеснительно проговорила: «Здрасьте, Игорь Викторыч…».

Антон посетил другие кабинеты, где проверяли уровень его интеллекта и функцию речи. Вышел к нему снова Игорь Викторович и сам признался, что пробовал его вывести.
– Ну как, пощекотал я тебе нервы, с майкой-то?
– В общем-то да, пощекотали.
– Я хотел под конец сказать: хорошо, что тебе нравится рок-группа. А майку эту ты можешь дома носить, но выходить в ней – доктор снова сморщился, но уже доброжелательно – не стоит всё-таки! А я, значит, буду слушать, что это за «Элегия»!
– Я бы и сам что-нибудь сочинил, да способностей нет! – посетовал вдруг Антон.
– Что? Сам что-то сочинил? – переспросил уже отходивший доктор.
– Нет, я говорю, – мотивов хоть отбавляй, а способностей нет.

И он расстался с доктором на хорошей ноте.

Вывод доктора был таков, что подростку нет надобности ложиться, но амбулаторное посещение участкового психоневролога ему не помешает.

В завершение Валентина Викторовна сказала Антону, что она взяла на всякий случай его обычную футболку. Подросток, думавший о том, что трудно теперь будет возвращаться в этой майке домой на общественном транспорте (из дома же их завёз Игорь Михайлович), несказанно обрадовался и пошёл переодевать в туалете злосчастную майку.

Тем летом с группой «Элегия» было связано много чего, а не только майка. У Антона теперь больше места в болезненных воспоминаниях стал занимать отец. Подросток вспоминал, как тот не раз обругал «Элегию» и бесился ничуть не меньше. Антон чувствовал в этом оскорбление его духовного мира при том, что от отца не было, как и ни от кого, никакой помощи в формировании вкуса и духовного мира. Эти воспоминания обострил ещё и музыкальный критик Даманский.

– А можно как-нибудь до Озерков на поезде добраться? – спросил Антон у матери раздражённым голосом.
– Откуда я знаю, как там можно добраться! – безразлично ответила Валентина, уже предчувствуя нехорошее.
– Я просто туда не поеду больше с ним, с этим так называемым отцом!
– Ну, не езжай, как будто заставляют!
– Вот я и спрашиваю: можно добраться как-нибудь на поезде вообще?! – расходился подросток.
 – Не знаю, ещё раз тебе говорю! Ищи вон схему железных дорог да смотри!
– Настанет день, когда я поднимусь к Гаврилкиным и из окна у них брошусь! – стал угрожать Антон. – Записку там оставлю, как в «Тарасе Бульбе»: «Кто меня породил, тот меня и убил!», – протараторил он. – Что молчишь?!
– Да не пойму я, чего ты мелешь! Вообще какую-то ересь порешь! Какого-то ещё Тараса Бульбу приплёл, вообще ничего не поймёшь!
Антон стиснул зубы, и после попыток сказать то же самое яснее, у него начался психический припадок во всей силе – летали стулья, и его горло разрывалось диким криком. Валентина преспокойно выглянула из окна комнаты, чтобы на улице не слишком пугались прохожие. Пытаясь припугнуть Антона, она так же спокойно говорила:
– Вон сколько собралось, смотрят, не поймут, что тут такое!

Как заканчивались подобные состояния, подросток не запоминал. Стадию буйства сменяла измождённость, он сидел или лежал выдохшийся, затем заговаривал с мамой о том же, но спокойнее, тоскливым голосом, и от разговора вроде как успокаивался… И несчётное количество раз всё повторялось в такой же последовательности.

Антон явственно ощущал, что для отца он – изначально неполноценный, и что тот заранее отказался как-либо его воспитывать, а только лишь унижал.

«Он просто не хотел иметь детей, и раз уж так вышло, что родился у него сын, значит – неполноценный».

Увидев однажды фотографию отца для документов, размноженную полосой, Антон и там нашёл его взгляд презрительным, надменным. У подростка не было желания порвать эту фотографию, что-либо рвать ему надоело, самому стало казаться дикостью, к тому же останутся следы. Поэтому фотографию он решил сжечь. Выбрав момент, когда мама ушла на рынок, и когда шёл хит-парад на его любимой радиоволне, он уничтожил ненавистную фотографию. Чтобы не была обожжена поверхность парты, Антон принёс с кухни кастрюлю, которую поставил вверх дном. Затем он поджёг спичками полоску фотографий с двух сторон. С одного конца она быстро потухла, но другой продолжал гореть. И Антон любовался тем, как огонь, не спеша, пожирал изображения  презрительно смотрящего отца, Приходилось поджигать ещё несколько раз, подросток решил не оставлять ни малейшего кусочка, когда такой всё же остался, Антон взял его пинцетом, чтобы легче было сжечь. По окончанию этого действа Антон испытывал облегчение, это был его ритуал самоуспокоения.

Спокойствие и рассудок в какой-то мере поддерживались тем, что Антон пописывал рукопись, прослушивал хит-парад и вообще музыку на той волне. Дописав в рукописи до того времени, когда у него появилась игровая приставка, Антон решил снова сыграть в те первые любимые игры – «Тетрис», «Марио», «Чип и Дейл», и все проходил дальше. Он также решал задачи по алгебре для выпускного экзамена и для последнего одиннадцатого класса. К нему в полной мере вернулось серьёзное отношение к учёбе, бывшее до того, как он начал уподобляться крутым.

Среди бодрящих воздействий на него тем летом следует также назвать очередной просмотр фильма «Терминатор», теперь ещё и с первой частью. Эта дилогия потрясла подростка, пробрала до костей, он испытал просто катарсис, очищение. Но об этом мы намеревались распространиться позже.

В деревню Большие Озерки тем летом больше не ездили – только в июне. Но всё оставшееся лето подросток, время от времени, вспоминал прелесть Ксюши на фотографиях.

XI
Мы сравнивали ступени обучения в школе, которые проходил Антон по количеству дней его посещения школы. Если в девятом классе он ходил в школу дольше, чем в восьмом до облома, а в десятом – ещё дольше, то в одиннадцатом классе Антон Хибарин не был в школе ни на одном уроке. Официально он числился в «надомниках» ещё с тех времён, когда не хотел этого, и об этом ему противно было слышать. Хотя ещё тридцать первого числа он собирался в школу и приготовил портфель. Вот только он не очень-то перестроился на нужный режим, время его отбоя и подъёма стало не намного раньше. А тут ещё поздним вечером тридцать первого показывали интересный фильм, «ужастик», который он давно хотел посмотреть. Он даже маму об этом уведомил, но не возражала и она. И наутро первого сентября, не встав в нужное время, подросток не огорчился. В последующие же дни он подумал, что неинтересно начинать ходить не с первого сентября. Он вспомнил, сколько дней провёл без школы в последние годы и решил, что сможет прожить без неё и целый год. Главной причиной, по которой он смог себе это позволить была его успешная, как ему казалось, работа над рукописью. Так что шокировавший его урок ОБЖ стал последним не только в десятом классе, но и последним его уроком в школе. Можно сказать, что Антон углубился в своё затворничество.

Антон продолжал жить прошлым в двух смыслах. В плохом – в смысле болезненных воспоминаний, в хорошем – в смысле исследования своей жизни в рукописи. Бывало, что оба этих смысла соединялись, когда подросток описывал в рукописи то, что являлось предметом болезненных воспоминаний. Сначала он чувствовал облегчение оттого, что наконец-то написал об этом, но в дальнейшем не исключались буйные воспоминания и о том, о чём уже написано.

Валентине уже поневоле приходилось задумываться о том, что происходит с сыном, выдвигать какие-то гипотезы. Но гипотезы это всё равно были поверхностными. Одну из них Валентина высказала самому Антону так:
– Раньше, вон, и пороли, и все нормально вырастали! А теперь стали рождаться какие-то с большими мозжечками, которым всё не так.
– Да я бы мог предпочесть и порку кое-чему из того, что пережил! – ответил ей сын.

Другой гипотезой была потребность Антона в объекте ненависти. Мама заметила, что когда летом отсутствовали бабушка с дедушкой, живя в Больших Озерках, то озлобленность Антона переместилась на отца. Такую же ситуацию она обнаружила и за два года, тем летом, когда её родители продавали дачу. А в случае, если долго будет отсутствовать Игорь, Антон, в конце концов, возненавидит и её саму… Получалось, что у Антона изначальная цель жизни – кого-то ненавидеть, и он, попросту говоря, какой-то выродок, психический мутант. Так что у Валентины выходили предположения, по сути, такие же, как и у её мужа.

В связи с воспоминанием о падении отца на шкаф, Антон решил попробовать сам удариться о шкаф и именно виском. Он не доходил до мысли «помру, так помру», он начал ударяться с постепенным нарастанием силы. Подросток воспроизводил обстановку того вечера, когда он толкнул отца после его задорной, в пьяном виде борьбы с ним. Он опускал высокий пружинный матрас, делал такое же расстояние между матрасом и шкафом, садился на матрас в той позе, которая была у отца, представлял, что получает толчок в лоб, падал с матраса так же, как отец и ударялся правым виском, как должен был удариться он, если бы не выставил локоть. Сначала всё это делалось в замедленном темпе, но в итоге Антон уже резко дёргался, как от настоящего толчка и ударялся виском с такой силой, что ощущал боль и звон в ухе. Вставая, Антон вдруг думал: не умирает ли он?.. Вроде нет, выжил… И всё это происходило при звучании того же хит-парада на его любимой радиоволне.

Ещё один повод ужаснуться был предоставлен очередным литературным произведением, читаемым по программе. Это была «Деревня» Бунина, где было написано: «Он рос в Чёрной Слободе, где до сих пор насмерть убивают в кулачных боях…». Прочитал Антон эти страшные слова уже ночью, при свете настенного ночника. Подростку пришлось тревожить мать, уже лёгшую спать, говорить о написанном и спрашивать, почему так написано. Присутствовал и отец, спя всё на том же матрасе. Он спросил как-то вдруг необычно мягко:
– Ну, что тебя всё тревожит-то, скажи?
– Это ты скажи, – отозвалась Валентина. – Можно кулаком убить?
Антон моментально сунул голову под подушку и заткнул подушкой ухо. Когда мама громко заговорила, он ещё сильнее заткнул ухо. А она говорила: "Слышишь, Антон, папа говорит "нет"!".

Затворничество не уберегло Антона от инфекций, и в ноябре он заболел ужасной, противной болезнью – ветряной оспой. Следовало бы переболеть ей ещё в раннем детском возрасте, чтобы теперь она не грозила. Но перед Антоном эту болезнь подцепил вообще его отец, от которого она и перешла, несмотря на некоторые предосторожности. Но у шестнадцатилетнего подростка основная стадия «ветрянки» всё равно протекала тяжелее. На теле практически не было живого места, пузырчатая сыпь была везде – от кожи под волосами до пальцев ног. Только ладони и ступни были более-менее свободны от этой мерзости. Проводя рукой по спине, Антон чувствовал, будто у него не кожа, а какая-то чешуя. Был также и зуд, но чесать было категорически нельзя, а прислоняемая вата, смоченная в спирте, вызывала нестерпимый холод из-за высокой температуры больного тела.

И даже такая болезнь приводила к новым скандалам. Спустя неделю после заболевания Антона нужно было идти за врачом. И вот, утром Валентина пришла на кухню, где ещё лежали её родители. Антон услышал оттуда возмущенный голос деда: "Мать еле на ногах стоит, а она!!.."
Уже после того, как был собран диван, Валентина стала объяснять, что она никого не отправляет, что мать идёт по своей воле. Но Виктор Захарович ничего не слушал и оттолкнул дочь. Антон слушал возгласы с кухни, и у него подскочил пульс. Когда же он услышал, как мама говорит что-то плача, то его дыхание сделалось судорожным, он соскочил с постели и рванул дверь. Перед ним на кухне была чудовищная картина: бабушка в уличной одежде держала деда, а мама била его ладонями по лицу. Подросток испустил на деда не свой, дикий рёв:
– Скотина!!! Чтоб ты сгорел ясным огнём!!! Мне тут только чуть полегче стало, так…

Дед сначала вздрогнул, затем бабушка прижала его к дивану. Когда отпустила, он выбежал из квартиры мимо Антона, как он обычно выходил «подышать», будто в коридоре воздух был свежее.
– Ещё сыпью этой меня заражаете!
– Счас тебя в таком возрасте заразишь!
– Ахга, я весь чешусь!

Валентина была ещё в ярости и сделала одно ужасное высказывание.

Галина Архиповна ушла-таки, и за ней вышла к соседке дочь. Виктор Захарович вернулся в квартиру, оделся, покопался в своих вещах и тоже ушёл в неизвестном направлении.

Подросток успокаивался очень долго, выпытывал у матери, что произошло, пока та не воскликнула:
– Отстань от меня! То он орал, теперь ты ещё будешь!

Антон метался по комнате, швырял несчастную парту, издал вопль: «Мра-а-азь!!»
– Ну а ты почему его била? – спросил он на кухне и всё узнал. Не стал он только спрашивать, кому дед кричал: «Пусти, тварь, убью!». Слишком страшно было это спрашивать. Наконец, мама дала ему таблетку успокоительного действия, которая была не только в таких случаях, но и вообще выписана ему психоневрологом. Выпив, он швырнул кружку на пол.
– Успокойся! – добавила ещё мама.
– Наконец-то я услышал: «Успокойся!» – сказал Антон и начал действительно успокаиваться.

Но вечером продолжилось выступление Виктора Захаровича, который пришёл выпивши.
– Вот, я выпил! Вы хотели этого?! Я говорю, вы хотели этого! – начал он свой затяжной монолог. – Вы тут все мрази передо мной!

Далее он провозгласил намерение сделать всё, чтобы вылечить бабушку.

Присутствовавший зять, разгадывавший скандворды в журнале, встал с матраса и просто закрыл дверь, продолжив своё занятие. Но Антону было недостаточно закрытия двери! Когда дед расходился, он вышел.
– Я ведь тебе сказал, что никто не будет тебя обижать! А она тебя не то, что обижает, она тебя куда-то гонит, когда ты…
– Ты здесь хоть раз на себя посмотрел, звероид?!! – прокричал подросток. Бабушка даже улыбнулась. А дед вдруг переменил голос.
– Не надо, Антон…
– Надо! – вставил Антон своё последнее слово.
– Я тебя люблю и… не надо!
На крик отреагировал и отец, не знавший о произошедшем утром.
– Ты-то чего ещё шумишь? Сиди спокойно, тебя не касается.
Но Антон-то знал, что уж теперь-то он вмешался точно не зря и чувствовал облегчение.

В следующем месяце у Антона прошла «ветрянка», но только по-прежнему продолжал над ним висеть дамоклов меч. Остановилась и работа над рукописью. Антон использовал в ней один художественный образ, и его одолели раздумья о том, удачен ли этот образ, ясен ли, от этого и застопорилась его литературная деятельность. Он даже не подозревал, насколько она задержится – на два года!!

Написание текста сменилось проверками различных мест написанного на предмет ясности изложения. Автор рукописи припоминал самые разные написанные предложения, отыскивал их в своих тетрадях, перечитывал, а затем наступал тяжёлый, каторжный умственный труд. Антон обдумывал связь между двумя словами, затем – связь этих слов с третьим, связь этой группы слов с ещё одним, связь различных групп слов, образующих предложение, связь предложений… В голове появлялись абстрактные схемы, где всякие единицы текста и их значения представлялись точками в пространстве, линиями, фигурами, диаграммами… ой-ой-ой… И всё потому, что Антон решил не оставлять в рукописи мест, предназначенных для понимания только какими-нибудь «избранными». Всё стало должно быть ясно всем или хотя бы большинству. Так решил Антон.

Дни для подростка обрели совершенное однообразие, свойственное затворничеству. Антон не придавал особого значения ни Новому Году, ни своему Дню Рождения. Это были, по сути, абстрактные отметки промежутков времени, не сулящие никаких перемен. А также наступил период проверки рукописи и исправлений в ней без написания чего-либо дальше. Антон знал, о чём ему писать дальше, но не знал как, а поиск нужных слов он решил отложить. Этот поиск заменили вышеописанные проверки.

Однажды Антон заставил себя особенно тщательно проанализировать один фрагмент своей рукописи, в связи с чем он не стал ложиться спать, а встал за дверью, опершись на стену рукой и уткнувшись в эту руку. В такой позе он простоял… до утра, непрерывно размышляя. Кончив, наконец, свой скрупулёзный семантический анализ, он выдохнул и стал ложиться. Тут у него из носа потекла жидкость, цвет которой в темноте казался чёрным. Она потекла вследствие напряжения. Уже начало светать, и вскоре отец встал на работу. Следующим вечером Антон услышал от него вопрос, заданный с насмешливым раздражением:
– Ну и чего сегодня всю ночь стоял?
– Где?
– «Где?». Вот здесь, за дверью! Не помнишь, что ли?
– Ну… значит так было надо...
– Кому так было надо?
– Мне… – выдохнул подросток, и Игорь  решил больше ничего не узнавать.

Среди однообразных дней, пожалуй, выделялся, и притом, в ужасную сторону, один визит Антона к участковому психоневрологу. Это была сухонькая старушонка родом откуда-то из Прибалтики. Она раньше задавала подростку вопросы о том, не слышит ли он в этом кабинете каких-либо голосов, кроме её, не находится ли в кабинете кто-либо, кроме тех, кого она перечислила, как реально находящихся в нём. К тем вопросам Антон относился вполне нормально, и не было ещё такого отвратительного визита к этому психоневрологу, как один случившийся теперь, зимой, во время самого глухого домоседства.

Приехали в психоневрологический диспансер на автобусе, который долго петлял. (Когда раньше приезжали на машине, и в кабинет заходил также Игорь, эта слащавая старушка говорила по этому поводу: «Какой у вас папа заботливый!»). Перед входом в кабинет Антон с мамой прождали где-то около часа, а бывало и дольше. Наконец, первой зашла мама, с которой врач вдруг заговорила о ценах овощей на рынке. Когда же зашёл Антон, он пробыл там всего пару минут. По сравнению с временем ожидания это было ничто, но дело не в продолжительности! Какой была эта пара минут! После типичных вопросов врач придумала ещё один:
– Ты не куришь?
– Н-нет, – недовольно ответил Антон.
– Видите, какой мальчик хороший? – обратилась она своим скрипучим голосом к медсестре. Медсестра не отреагировала, а она продолжила: – Ну всё, спасибо, что пришёл. Хороший ты мальчик и красивый! Спасибо, что пришёл!
Открывая дверь, Антон всё-таки пробормотал тихо, с отвращением:
 – До свидания!
«Я ждал целый час того, чтобы меня обслюнявили!!»

В дальнейшем, это посещение сделалось один из главных болезненных воспоминаний подростка, сопровождающимся всё такой же яростью и подавленностью. Отмечали ли как-нибудь его родители тот факт, что он не курит? Особенно чётко это стало видно однажды во время очередного неприятного разговора с матерью.
– Я ведь не курю! – подчёркивал Антон.
– И что дальше? Не курит он, смотрите-ка!
– Так зачем же за это хвалила та слюнявая кикимора? – и он добавил ещё обзывательств.

Антон чрезвычайно сожалел, что не послал её тогда на три буквы и ничего не швырнул у неё в кабинете. Как одно лишь только отсутствие привычки курить может быть показателем достоинства? И что конкретно значит характеристика «хороший»? Антону была ненавистна эта характеристика за её расплывчатость, неопределённость.

«Может, для этой кикиморы «хороший» значит как раз забитость, необщитель-ность? Или она приняла меня за умственно отсталого, которому стоит просто сказать, что он хороший и всё у него хорошо – и он этому поверит?! И к тому же, зачем я наблюдаюсь в психоневрологическом диспансере, если я такой «хороший»? Я слышал, что старость надо уважать, но в данном случае это правило не действует, так как эта старуха – врач, и это главное. А любой врач обязан, как представитель гуманной профессии, относиться к своему пациенту с пониманием. В таком сюсюкании никакого понимания быть не может, это – уход от понимания. Где понимание того, что у меня больная душа, что мне некуда выйти из дома, что я – вынужденный затворник? И ещё, это пустое, никчёмное указание на мою внешность, без объяснения, что это может значить!»

Вот такие мысли пургой кружились в голове Антона, когда он вспоминал то посещение.


Никудышным оказалось и окончание учёбы в школе. К выпускному экзамену по математике Антон Хибарин подготовился по полной программе, в частности тщательно прорешал все разновидности тригонометрических уравнений. И что же было в день этого экзамена? Мамой Антону было сказано идти не в актовый зал, а в какой-то кабинет напротив столовой, где отдельно сдавали экзамен надомники. «Что вдруг за выдумка? – думал Антон. – Что мы, надомники, не люди что ли?» Но ничего, за свои школьный годы он терпел и не такую дискриминацию, а теперь, к тому же, он терпел её не в одиночестве. В кабинете кроме него находилось ещё пятеро учащихся – уже почти выпускников! Были среди них хорошо знакомые – Вова Поречнов, Ринат Арифулин и одноклассник в последние два года Андрей Амосов. И всё было бы ещё более-менее, если бы не такое задание. Принимающая экзамен учительница, которая ранее у Антона ничего не вела, задала построить график очень простой функции, у каждого свой. Антон, помимо графика, построил ещё и таблицу значений функции. В процессе выполнения простенького задания он услышал, как одна девушка предъявила свой график, и ей было сказано, что это всё.
– Так быстро? – спросила она, а Антон подумал: « Неужели это издевательски простое задание ещё и единственное?!» Он решил сделать вид, что не предполагает этого. Ещё одно его изумило: по поводу его графика экзаменатор сказала:
– Вот единственный человек, который сделал правильно!
– А я знал, что он правильно сделает! – сказал Вова Поречнов, ходивший когда-то вместе с Антоном на занятия с директором, которая давно ушла.
– А тебе кто мешал сделать? Язык слишком длинный?
– А какое следующее задание? – спросил вдруг Антон.
– Больше нет заданий, всё, можешь идти.
– Как? И это всё?! – недоумённо воскликнул Антон. – Только и всего! Надо же!

Но он так и не спровоцировал экзаменатора дать ему ещё задание. Выйдя, Антон думал, что он сейчас получил «пятёрку» на экзамене для умственно отсталых, и не считал это за «пятёрку». «Похоже, эти надомники и есть такие, раз кое-кто не мог сказать, сколько будет два в кубе; а меня посадили с ними просто потому, что я тоже надомник». Но Антон-то готовился не к такому экзамену, а к настоящему выпускному экзамену! И как-то не удавалось ему ощутить освобождение. До того не удавалось, что, уже выйдя из школы и перейдя через дорогу, он решил… вернуться в тот же самый кабинет напротив столовой! Та учительница, сидя уже в отдалении спиной к входу, по-свойски общалась с коллегами, и обернулась, когда приближался Антон.
– Что ещё случилось?
– А вы не скажете, мне не нужно сдавать настоящий экзамен?
– Да какой тебе ещё-то экзамен? Ты всё сделал, ещё раз говорю!
– Совсем всё?! – до конца дожал этот вопрос Антон.
– Совсем!
– Ну, хорошо! – вздохнул, наконец, подросток и вышел. Перед выходом из школы он ещё пожаловался маме на экзамен для дебилов, но Валентина Викторовна также посоветовала успокоиться. (Что касается единого госэкзамена, то тогда, в две тысячи четвёртом его ещё не было, о нём педагоги только отдалённо вели разговоры). Отправившись домой ещё раз, подросток уже думал, что пусть хоть так, хоть эдак, но всё-таки кончился ужас, называемый школой! Ужас был связан, в основном, даже не с учёбой.

Когда вечером того же дня его поздравила бабушка, он даже не понял, с чем.
– Ну, как ты думаешь, с чем?
– С днём России?.. А, да, с окончанием школы! – таково было воздействие на Антона экзамена, похожего на насмешку.

 О присутствии Антона на выпускном вечере речь вообще не шла. Этот вечер представлялся ему каким-то пьяным собранием, а если и не пьяным, то бесполезным во всех отношениях.

XII
Первым летом после окончания школы испытывал ли Антон чувства облегчения, освобождения? А вот и не очень! Школа-то кончилась, но только никуда не делись проклятущие воспоминания!

С весны Антона стала одолевать самая страшная, невыносимая, дикая их разновидность – воспоминания о том, как бабушка не давала ему взрослеть, внушая маме назначение его служанки в школе, желая, по сути, его позора. «Ты маму обижаешь, не ценишь её старания! Вот так!» – эти слова трещали в его голове, воспоминания жгли его изнутри. И он ещё часто думал о том, что в семье никто не подмечает каких-либо его способностей! Так это ведь ещё ничего по сравнению с тем чудовищным явлением, когда ему не давали проявлять самые элементарные способности, присущие каждому в его возрасте, у кого нормальное развитие!! И как при всём этом тошнотворно звучали слова бабушки о том, что она его любит, и слова деда, подпевавшего ей в этом! Как такие слова могли сочетаться с такой враждебностью к нему на деле, с такой зверской словесной расправой над ним за проявление самых естественных стремлений?!!

Антон в безумии вопил ужасные слова. Но Валентину  они не шокировали, ибо до этих слов сын её доходил постепенно, годами. Однако, мы от воспроизведения этих слов всё-таки воздержимся… Антон повторял одни и те же слова множество раз, меняющимся от слёз голосом. После исчезали и слова, превращаясь в сплошной жуткий вой безмерного страдания. Страшно, до невозможности смотреть, искажалось лицо, которое называли красивым.

Ещё кое-что пошвыряв, Антон объявил матери, что та его не понимает.
 – А как тебя ещё понимать? В том, что ты тут разгром устроил, я не собираюсь тебя понимать!

На столе оказалось коробка, из которой высыпалось всё тряпьё.

Такие воспоминания уже не могли пройти просто так, уже невозможно было просто поговорить с бабушкой. Нужен был кто-то ещё, кто, будучи оповещённым о тогдашнем ужасе, со стороны всё поймёт и оценит, тот же, возможно, и поговорит с бабушкой. Первым кандидатом на оповещение у Антона стала начальница организации «Добро» (с которой долго не связывались, пока Антон не принял приглашения на последний Новый Год), Наталья Ивановна. Это необходимо было сделать, иначе Антон не смог бы полноценно… хотя его жизнь и так не назовёшь полноценной… но у него совсем бы не осталось психического здоровья, висевший над ним дамоклов меч безумия наконец сорвался бы.

Сама же Галина Архиповна этим летом находилась с Виктором Захаровичем в деревне, но только уже не в родных Больших Озерках, а в Треполье. В том самом Треполье, в котором жила другая бабушка Антона – Зоя Герасимовна. Цель у бабушки Гали была одна – увеличение мест для посевов, так как бабушка Зоя совершенно не занималась огородом, и к тому же Треполье было в два раза ближе. Отношения с Зоей Герасимовной со временем становились напряжёнными, своенравия хватало и у той.

Антон, ещё до того, как кончить школу, кончил одно занятие, также бывшее важной составляющей его жизни – он завязал с видеоиграми. Можно сказать, насовсем. Он решил, что завязал до времени игры своих детей (если они, конечно, когда-нибудь будут – это ещё большой вопрос). Бабушка уже не попрекала его играми, как раньше, в том же страшном седьмом классе, но подросток сам решил завязать с ними, проявив силу воли. Чтобы завязать, ему надо было только пройти до победного конца своих обожаемых «Котов Ниндзя». В мае это у него получилось, и он расстался с играми, торжественно объявив об этом матери. Она, в своём духе, выразила некоторое сожаление.

Продолжала стоять работа над рукописью, и возникает вопрос: а чем же тогда занимался подросток летом, кроме воспоминаний? У него оставались ещё некоторые умственные увлечения. Он составлял в одной тетради таблицы приближённых значений иррациональных чисел, таких как «пи», «е», квадратные корни из двух, трёх и так далее, более сложные. В одной колонке были представлены округления с недостатком и с избытком, в другой колонке – приближённые округления (те из двух, которые ближе). Всё это Антон делал с помощью микрокалькулятора. Он также, в другом месте, пояснял значения некоторых иррациональных чисел, написал определение иррационального числа – «бесконечная непериодическая десятичная дробь».
– Ну и зачем тебе это надо, объясни? – спросил однажды отец, увидев данное его занятие.
– Да так, развлечься.
– «Развлечься!» – удивлённо повторил Игорь.
– А зачем вот, например, жить надо?
– Что значит «зачем жить»? – остановился в недоумении отец. – Чтобы жить! – громко объявил он.
– Вот и я вычисляю, чтобы вычислять. – пояснил Антон, и отец на это только хмыкнул.

В Домодедово завершалось строительство дома – то самое затянувшееся строительство, из-за которого пятеро человек вынуждены были тесниться в однокомнатной квартире, за исключением лета.

Однажды по пути из Домодедова, посмотрев на готовую «коробку» дома, Хибарины заехали в один подмосковный парк, который решил показать Игорь – Ленинские Горки. Зайдя в ворота со шлагбаумом для машин и пройдя по асфальтовой дороге вверх по лесу, Хибарины увидели ещё одни ворота в ограде, за которыми виднелся сидячий памятник Ленину, а справа – его дом-музей с сигнализацией. От памятника Хибарины сначала двинулись в левую сторону – по асфальту вдоль еловой аллеи, ограниченной с двух концов цепью, висящей на мраморных блоках. На этих же блоках, на плитах были выложены буквы, сообщающие о том, что это – траурная аллея, по которой несли гроб вождя мирового пролетариата. Парк оказался замечательным – помимо памятников и музеев в нем величественно смотрелась природа. Первый маршрут Хибариных был коротеньким – сделав круг, они подошли с другой стороны к тому же памятнику и дому-музею. Антон стал заглядывать в его окна – уж очень он любил дома-музеи, он даже одно время планировал поучаствовать в официальной экскурсии в Горки на автобусе, когда можно будет побывать внутри. Пока что, забравшись на выступ под окнами, он разглядывал в них, закрывшись рукой от солнечного света, библиотеку, столовую, гостиную с зеркалом и другие помещения. В дальнейшем, Ленинские Горки стали частым местом прогулок Хибариных. Только ходили уже, в основном, Антон с мамой, а Игорь ждал их в машине или около машины, прогуливаясь на небольшие расстояния. Антон же с мамой с каждым разом проходили всё дальше, ориентируясь по карте на столбе. И однажды они прошли так далеко, что обнаружили другой вход в парк, а двигались они к одному огромному зданию в стиле модерн, на котором также оказалась надпись «Музей В.И. Ленина».


Вот чем, а также ещё психологическими тестами занимался Антон в промежутках между психозами. И всё-таки однозначно нужно было ехать в центр Москвы, в организацию «Добро», к Наталье Ивановне.

Первый визит, в июле, оказался не совсем удачным, в нём не было доведено до конца задуманное. Антон лишь только ощутил поддержку Натальи Ивановны по некоторым общим вопросам. Он рассказал ей, как учился на дому, о никчёмном выпускном экзамене по математике, о тех, к кому он ездил по поводу своего психического здоровья, и Наталья Ивановна разделяла его взгляды и мнения обо всём этом.
– Я думаю, что в психиатрии в первую очередь должны помогать не таблетки, а человек! – заявлял Антон
– Вот тут я с тобой на сто процентов согласна! – воскликнула Наталья Ивановна.
Но что по-настоящему шокировало интеллигентную женщину, так это факт проживания в однокомнатной квартире пятерых человек. После возгласа: «Да ты что?!!», – когда её глаза приобрели форму арок, она долго не могла опомниться. Антон рассказывал, когда к ним вселились бабушка с дедушкой, каков был первый обещанный срок сдачи их дома в Домодедово, и как этот срок отодвигался.
– Ой, несчастные, ой, несчастные! – с чувством произносила Наталья Ивановна.Но всё-таки больше рассказывала она сама – о своей организации, кое о чём хорошем в судьбе своих сотрудников (в основном, сотрудниц – индивидуальных воспитателей), свой жизненный опыт. И она подчёркивала, что Антон с мамой надолго прервали контакты с ней, и это совершенно зря. А также, периодически, она вновь ужасалась тому, что вдруг узнала от Антона.
– Надо же, какой ужас! Я ведь и предположить не могла, что вы так живёте!

Наталья Ивановна была ни кем иным, как первым педагогом Антона, ещё до школы, знавшим его с четырёх лет. По поводу болезненных воспоминаний подростка она высказалась так:
– Ну, хорошо, это вот было! Ну, было! Но прошло же!

Такого разговора с ней Антону показалось достаточно, но только поначалу! Потом он понял, что главным было всё-таки рассказать непосредственно содержание воспоминаний, продолжавших терзать его. Помимо основной, самой страшной темы воспоминаний – бабушкиного зверского препятствия его развитию, всплывали также воспоминания об отце, связанные с "Элегией" и прочим.  Воспоминания даже прерывали занятия Антона своим увлечением. Например, находя с помощью микрокалькулятора значение тангенса девяноста четырёх радиан и уже записывая приближённое значение в свою таблицу, Антон, будучи в одиночестве, вдруг прервал запись цифр, соскочил со стула, схватил его, запустил в угол и провопил:
– Ну, нет у меня отца!! Ну, не-э-эт!!!

Как довольно второстепенное событие Антон воспринял приобретение тем летом компьютера. О его нужности говорила уже и бабушка, а отец обещал Антону:
– Всё, через неделю у тебя будет компьютер!

Игорю помог его купить и установить один друг-программист, который сам участвовал в сборке. Так что компьютер у Антона появился благодаря как раз тем, кто в его воспоминаниях представал его лютыми врагами. И парень совсем не так обрадовался покупке, как мог обрадоваться когда-то раньше. Подумать только, ведь когда-то компьютер для него был даже не пределом мечтаний, а находился за этим пределом! Программой, которая сначала привлекла его больше других, стал опять же калькулятор.

Опять же, и Наталья Ивановна, узнав о том, как живёт подросток и чем он занимается, утверждала, что ему не мешало бы понемногу осваивать это могучее устройство. Говорят же: «компьютерная эра» и всё такое. И Антон с мамой снова приехали в помещение организации «Добро», пустующее летом, где находился только супруг Натальи Ивановны, работающий там же. Он и учил Антона, хоть и не как профессионал, пользоваться текстовым и графическим редакторами.


Из Треполья вернулся Виктор Захарович. Сначала он дивился компьютеру, когда Антон смотрел по нему фильмы на лазерных дисках. Затем, Виктор Захарович стал постигать другую составляющую жизни внука этим летом. До него стали понемногу долетать слова Антона, произносимые во время очередных приступов воспоминаний.

Подвыпивший дед лежал на диване на кухне, а Антон здесь же, сидя на табуретке, обзывал бабушку Галю. Подростку даже не нужно было убедиться, что дед ничего не слышит. В результате, настала пора и деду заговорить с Антоном о бабушке. То, что дед наблюдал в деревне, было изложено им в качестве агитации за бабушку Галю. Он был вообще не прочь агитировать за неё Антона, но тут вдруг появился особенный повод – внук как-то плохо вспоминал о ней.

– Антон, ты, мне кажется, на бабушку как-то в обиде? – заговорил Виктор Захарович снова в подвыпившем состоянии.
– Ну-у… да, есть немного! – смягчил свой ответ подросток.
Последовала классика жанра.
– Ну, так уж особенно не надо… Ты пойми, что бабушка Галя сейчас болеет, ей опять хуже от той вон бабки Зои, которая там, в деревне… Она такая вр-редная, все нервы там бабушке Гале выматывает, придирается всё к ней, прячет от неё всё, а то и стащит ещё чего-нибудь! Ой-й, бабка! Это ведьма какая-то, а не бабка!

На этом Виктор Захарович временно ушёл на кухню, закрыв дверь. Для Антона же главнее было то, как когда-то его терзала бабушка Галя.
– Я уж там ей говорю, – снова зашёл дед. – Говорю этой бабке, когда она начала что-то там на бабушку Галю, так прямо ей говорю: «Что вы говорите такое? Это Галина Архиповна, которую все уважают, а вы что говорите?! Её ещё даже никто не сравнил ни с кем! Её Фидель Кастро уважал! Что вы такое говорите?!».

Тут он кончил сверкать глазами. Лицо Антона выражало отвращение, но для деда это было не столь важно. Он вышел и опять зашёл.
– А ещё, Антон, я слышал, вроде… Вчера я чуть заснул, и ты как будто: «Бабушка – двуглавая...»? – и Виктор Захарович уставил на Антона вопросительный взгляд из-под приспущенных по краям век.
– В общем, да, я был разозлён.
– Ну, ты смотри! Как же так, это же бабушка, ты что?

И он снова закрыл дверь. Следующий заход деда был самым долгим.
– …И сейчас ей особенно тяжело, от этой бабки там. Зачем она у неё там поселилась, я так её отговаривал! Я сейчас о бабушке Гале говорю, она же твоя бабушка, так? – задал дед идиотский вопрос.
– Но и та тоже моя бабушка, у меня их две.
– Да, это так, но их же не сравнить?! – Антону захотелось как следует послать деда, но на это не хватало решимости. – Та вам хоть что-нибудь дала? Она всё, что только можно Ольке даёт, а вам оставляет только самое плохое. Ни яблок вы от неё не получаете, ни картошки, ничего! И бабушка Галя набрала когда яиц, та стала ей их тайком подменивать, а у неё – одни болтыши…

Антон совсем отвернулся от деда и подошёл к окну, но тот, ничем не смущаясь, продолжал рассказывать про зловредность бабы Зои.
– А бабушка Галя! Да сколько же она для тебя сделала, пойми, дорогой ты мой! – у деда задрожал голос, начиналось нечто гадкое Антону. – Сколько она тебе маленькому накупила распашонок и всего! Когда ты в больнице лежал, она столько для тебя сделала, сколько не делал… ни один человек на свете!

Антон бессмысленно уставился в убогий книжный шкаф, и тут его сотрясла гадливость – Виктор Захарович заплакал, жалобно скуля и растягивая губы:
– А то и маме твоей обидно тоже. Это же сколько для тебя было сделано! Кто ещё для тебя сделает столько?
– А я не верю! – вскричал Антон, глядя прямо в сквашенное лицо деда.
– Не веришь? – сквозь слёзы спросил дед. Антон повторил. – Ну, смотри, но я правду говорю! Даю слово шахтёра!
 Он снова вышел – утереть слёзы и, снова зайдя, уже спокойно сказал:
 – В общем, Антон, ты понял, кто для тебя хороший, кто – плохой.

И теперь он закрыл дверь уже с уверенностью, что высказал всё нужное. Но Антон ничего понимать не собирался, когда настолько не понимали его самого. Он был доведён до того, что теперь сам пришёл к деду на кухню.
– Ничего я не понял! – с такими словами подросток сел на диван.
– Не понял? Ну, тогда давай, посиди здесь – уже добродушно сказал Виктор Захарович (не зря его жена, да и дочь называли его «энергетическим вампиром»).
– А воспитывала-то бабушка меня как! – решил Антон подходить к теме своих мучительных воспоминаний.
– Да-да, бабушка много тебя воспитывала!
– Да не воспитание это было, а травля сплошная!
– Как? «Травма»? – не расслышал дед, да и Антон говорил маловнятно. Парень больше ничего не стал говорить – не знал как – и вернулся в комнату. У него тоже было своя классика жанра – пометавшись по комнате, он дошёл до крайней точки. Пусть дед услышит то, что копилось несколько лет.
– Гады!! Будьте вы прокляты, га-ады!!! – с этим воплем он швырнул уже совсем разломанную парту и матрас.
Виктор Захарович не забегал. «Что же он теперь, – думал Антон, – трухнул?». Выйдя через некоторое время из комнаты, ещё с неровным дыханием, он увидел в прихожей деда в кепке, который говорил:
– Сейчас, Антон, мы с тобой что-нибудь поедим.
Оказалось, тот просто выходил покурить…

…Пока ничто не предвещало конца воспоминаний… Это бедствие всё длилось и длилось, его проявления становились всё более изощрёнными. Ночные воспоминания подростка дошли до нового предела. В четвёртом часу ночи Антон разбудил мать своими неистовыми прыжками по дивану, затем устроил ей допрос, не принимая в расчёт то, что ей надо спать. Но всё это уже бывало раньше.

– Мне срочно надо к Болотину! – имел в виду Антон главного подросткового врача психбольницы, Игоря Викторовича. Тот был более квалифицированным, чем недалёкая и слащавая старушка в диспансере.
– После того раза мне сказали, что ещё надо будет к нему сходить, но когда? Прошёл уже год с лишним! – кричал Антон среди ночи.
– Когда надо будет, тогда и сходишь, – сонно ответила Валентина.
– Так мне сейчас и надо! Уже самый край! Всё! Сколько можно ждать!
– Прямо ночью понадобилось?
– Да я тебе днём сколько об этом говорил, а толку никакого! А сейчас – да, можно сказать, что срочно мне нужно к Болотину! А его можно вызвать?
– Да какое «вызвать»! Вызвать можно только дежурного врача, да и дед тут.
– Но я мог бы сейчас просто к нему… Как это… записаться, или даже подождать, когда он там сегодня будет! У него ведь рабочий сегодня день?

В результате этого дикого разговора последовало неожиданное действие со стороны матери. Она вдруг встала и пошла одеваться. Но это не было какой-то жертвенностью с её стороны, она будто бы уже сама взбодрилась и решила выйти с Антоном из дома, чтобы показать бессмысленность его намерения, и чтобы он просто вымотался и, наконец, лёг бы спать.
– Так ты всё-таки решила пойти? – удивился сам Антон.
– А как будто выбор даёшь?
– Я просто… хотел показать… Ну ладно, пошли.

Перед выходом подросток раскидал обувь в прихожей, выбираю нужную.

Так и произошло нечто из ряду вон выходящее – Антон с мамой вышли из дома, когда только брезжил рассвет, чтобы, как думал подросток, его принял врач-психиатр. Антон сначала решил направиться к остановке, но Валентина  вдруг свернула за дома.
– Куда?.. Куда ты идёшь?! – не своим, будто пьяным голосом крикнул матери подросток.
– Что, к остановке что ли идти, чтоб там в машину какую-нибудь затолкали? Нет уж, дворами пойдём!

На протяжении всего пути от дома и значительной части пути обратно к дому шёл разговор, путаный, дикий и бредовый. Антон пытался выяснить у мамы, почему она всё-таки пошла с ним; если он её вынудил, то опять же – чем, почему так получилось. Словом, он докапывался до всего, этот несчастный философ. Когда приближался первый светофор, Антон с испугом вспомнил, что в квартире на кухне ещё спал дед – что же с ним будет, если он проснётся и обнаружит их исчезновение! Картина была действительно жуткая – исчезновение, да ещё разбросанная обувь в прихожей и одеяла в комнате, раздававшиеся крики.
– Да вот именно! – с типичной усмешкой подтвердила Валентина. – Сразу же с ума сойдёт!

Эти слова стали для Антона дополнительным поводом для расспроса матери, почему она пошла с ним, даже не взирая на это. В разговоре оба повторяли те же слова, говорили разными словами то же самое. Таков был ночной кошмар наяву, кошмар раннего утра. Когда в разговоре наступил небольшой перерыв, голову Антона сверлили всё те же слова: «Ты маму обижаешь, не ценишь её старания!». Вот эта бабушкина расправа над ним за то, что он хотел взрослеть самым обычным образом, и представлялось ему единственной несомненной причиной происходящего в данный момент. И он рвался передать эти слова хоть кому-нибудь, кто их ещё не слышал и кто поймёт, какую пытку переносит Антон, вспоминая их, какие вообще пытки может переносить человек.

Одного не рассчитала Валентина: что Антон всерьёз решил добраться до той самой больницы. Когда они прошли уже третий переход и оказались в квартале старых жёлтых пятиэтажек, Валентина заявила:
– Всё, хватит, я дальше не пойду! – и двинулась в обратном направлении.

Развернуться был бы не прочь и Антон, но он решил пройти ещё чуть-чуть вперёд, по направлению к метро, пока мама не скроется из виду. Целью было изобразить маме глубину своих страданий. И когда мама оказалось уже достаточно далеко, и на глаза стали наворачиваться слёзы, подросток также повернул обратно. И, тем не менее, продолжались бредовые препирания. Валентина, идя по переходу, сделала такой вывод:
– Так и хочешь всех во всём обвинить, а самому чтоб остаться чистым! Вот в чём смысл жизни-то оказывается!

Когда уже под самый конец наступило молчание, они повстречали маленькую собачку без хозяина, похожую на пуделя, которая вдруг встала на задние лапы. Антон увидел в этом некий знак – что данное животное как-то почувствовало его страдание и выразило уважение к нему. Он не раз слышал об особой чувствительности животных, которая у них, в отличие от человека, не заглушена интеллектом.

Кое-кто уже по-деловому выходил из домов в шесть утра. Есть такие люди с особым режимом дня – «жаворонки».

Виктор Захарович, по счастью, ещё спал и ничего не заметил. Последним эпизодом данного кошмара был бешеный… хохот Антона, когда он в очередной раз прилёг в свою постель.


По поводу дальнейшего образования Антона мама предполагала, что ему нужно год отдохнуть. Иное мнение высказала Наталья Ивановна во время визита к ней. Она посчитала академический отпуск вредным для парня: «Если отпуск, значит – те же стены, те же воспоминания, всё то же самое». А вот сам Антон при своих болезненных воспоминаниях даже и не мог толком решить что-либо по поводу продолжения образования, нужно ли оно ему вообще!

Когда дед вернулся к бабушке в Треполье, Антон в своих психозах дошёл до того, что посягнул уже на магнитолу «Sony» – самый дорогой предмет из тех, которые он бил. Швырнув магнитолу, он ещё швырнул на неё многострадальную парту.
– Распустился, бес-совестный! – попыталась осечь его криком мать. Она повернулась, выглядывая в раскрытое окно, чтобы прохожие не слишком пугались воплей и грохота.

Воспоминания Антона дошли до ещё одного пика – привели его к телесной болезни. Находясь в квартире уже совсем один и только лишь смотря на кухне телевизор, подросток снова кое-что выкрикнул с предельной громкостью и грохнул табуреткой (следовательно, он делал это не напоказ, как в случае с дедом), затем почувствовал жар в голове. Коснувшись лба, он убедился, что у него немалая температура. Он выключил телевизор и направился в комнату, испытывая вдруг странную для себя потребность лечь. Он чувствовал, что как будто размяк, и из него вытекают силы, он больше не мог ни швырять что-либо с воплем, ни делать что-то ещё, так сказать, хорошее. И мама, вернувшись с рынка, застала его лежащим. С помощью градусника выяснилось, что у Антона температура сорок и семь (такой не было даже накануне «ветрянки»). Он также сообщил, что у него кружится голова и его подташнивает. Глядя на люстру, он видел, будто она медленно двигается в сторону, «уплывает», затем резко возвращается на место и так без конца. Поздним вечером, в темноте, закутанный в одеяла Антон, исходя жаром, напевал отрывки знакомых ему военных песен (времён ещё Гражданской войны) и произносил стихи о войне. Он, таким образом, сравнивал своё состояние с нахождением на войне, в которой врагом была бабушка, а победа должна была наступить, когда ей объяснят, что она делала с ним на самом деле. Объяснить это должна была Наталья Ивановна.
В этот же вечер происходило и нечто более противное. Антон, поменяв диван, уже так расстонался, что маме это надоело.
– Меня же сейчас тошнить начинает!.. Тебе это что, безразлично?
– Хватит стонать, успокойся, надоел! – отрезала Валентина.
– Но за что ж ты так меня ненавидишь?!
– Что ты ко мне пристаёшь-то?!
– Ну почему ты равнодушна к моим страданиям? – продолжал Антон ныть и стонать ничуть не менее противно, чем плакал дед.

За всем этим у Антона последовала гнойная ангина. Он сорвал-таки себе горло бешеным криком. В горле мерзко скребло и саднило. Когда приходилось глотать слюну, Антон дико морщился – ощущение было такое, будто глотаешь лезвие. А глотать как раз приходилось часто, так как было ещё и усиленное слюноотделение. Воспаление даже перешло на глаз – распухли веки. И даже ухо однажды сильно заболело, в нём раздавался какой-то треск, словно там сверлили. И всё-таки Антон был кое в чём благодарен… этой своей болезни. Ведь при ней ему уже не было нужды вопить и швырять, и воспоминания, компенсируясь телесной болью, не овладевали им в полной силе. А ведь они были куда мучительнее, чем любая боль в горле и в ухе! И как только телесные болезни ослабли, так с новой силой разгорелись болезненные воспоминания, приводя к новым психозамм с новыми грустными последствиями.

Мы ещё недоговорили о судьбе магнитолы «Sony». От неё отвалилась одна колонка, но другая при этом продолжала работать, и можно было слушать как радио, так и магнитофон (только это уже не было «стерео»). Вот только Антон не единственный раз бомбил это устройство.
Мать высказывала сомнения в том, что воспоминания так сразу закончатся благодаря Наталье Ивановне, после того, как та поговорит с бабушкой.
– Да всё тогда кончится, я тебе говорю! Мне же только это и нужно, чтоб Наталь Иванна с ней поговорила, как следует объяснила ей… И тогда всё! Как ты этого не поймёшь!
– Просто мы один раз уже съездили к Наталь Иванне.
– Ну и что тот раз-то?! Я же не сказал самого главного, что составляет мои воспоминания. Я просто её слушал.
– А если и в этот раз придётся её слушать?
 – Да не придётся! Я заранее её попрошу, чтобы она меня просто выслушала и потом начала говорить. Во второй раз всё по-другому будет, неужели не ясно?! – возбуждённо убеждал подросток.

После таких провозглашений разговор снова стал уходить в неприятную сторону.
– А ты сам себя не позоришь теперь, тем, что орёшь тут, швыряешь всё?
– Так мне не остаётся ничего другого после того.
– Что значит «ничего другого»? Ни работать где-то, ни учиться дальше?
– Пока что получается так!
– Значит, только всё вспоминать тебе хочется?
– Да какое «хочется»?! – начал закипать Антон, – Совершенно не хочется, но это нужда моя!
– А просто сам себя в руки взять не можешь?
– Вот поговорит Наталь Иванна с этой… с бабушкой, тогда и всё – ещё раз говорю… А сам я с ней о том говорить не могу – здоровья не хватит и вообще не смогу!..

В горячей речи Антона наступила некоторая пауза, сопровождаемая особыми телодвижениями, хоть и не разрушительными, но, тем не менее, лишними, которые нельзя было объяснить.
– А ты-то сама не думала, к чему это всё приведёт – все преследования твои по школе, да подачки эти гнусные? – перешёл Антон к упрёкам непосредственно матери.
– Ну, что у тебя такая «нужда» появится – точно не думала! – уходя в комнату, сказала Валентина.
– А почему не думала? – спросил её вслед подросток. Ему пришлось тоже уйти в комнату. Там, наоборот, мама сидела на диване, а Антон ходил взад-вперёд, повторив вопрос.
– Ну-у… Не приходило в голову, то ты, уже кончив школу, будешь тут…
– Так вот, всё теперь не так, из-за того, что ты меня тогда… твои хождения лишили всего, чего можно – самостоятельности лишили, друзей лишили! Тогда всё было не так – и теперь не так!
– Вот, после школы, я думала, будешь самостоятельным.
– А в школе что, не нужно этого?
– Нужно! Но что теперь поделаешь? Теперь только к Наталь Иванне, как ты утверждаешь.
– А тогда-то что, давай всё-таки выясним! За кого ты меня принимала? За недееспособного?
- Ну ты, вроде как, сам попросил у меня эти ручки принести.
- Когда просил?! Я просто сказал о них, но ничего не просил! А ты так и не понимала, что мне самостоятельность нужна?! Не понимала?! И я идиот был, что сказал тебе! Что опозоришь меня не понимала?!
- Подозревала, что тебе не понравится, но ты сам подошёл ко мне сказал, и бабушка представлялась.
– Ты чё сама себе противоречишь?
– А ты чё сам себе противоречишь?
– Ты чё попугайничаешь?! – вскричал Антон уже совсем развязным тоном.
– Хватит тут! Разорался: «Ты чё, ты чё?» Что это за разговор?! С матерью! Вырос!! Рас… растычёкался!
У Антона последовал рёв без слов.
– А что ты сделала-то, чтобы матерью мне называться?!!
  Раскрылся книжный шкаф, из него стали вылетать книги – всякие справочники и пособия.
– Да, вырос!! Как же ты это так допустила, что я вырос?! Почему вовремя не выбросила меня на помойку или подушкой меня не придушила?!!
  Вот теперь и была до конца сокрушена магнитола «Sony». Бешеный подросток, среди прочего, снова запустил и её. У неё отошла одна дверца кассетного отделения и отлетела вторая колонка.

В последующие несколько дней между матерью и сыном наступило тягостное молчание. Антон чувствовал, что это уж слишком далёкий заход последствий его буйства. Теперь у него были затруднения в общении даже с мамой – то есть общаться было абсолютно не с кем. Когда Валентина однажды что-то ему сказала, совершенно пустяковое, а потом и он сказал ей нечто подобное, у него значительно отлегло.

Обзор лета, проведённого Антоном после окончания школы таков: бешенство от воспоминаний, отправление в четыре часа утра к психиатру, болезнь горла, глаза и уха, разбивание с двух раз магнитолы «Sony» и, наконец, бойкот с матерью. Могло ли как-то перевесить всё это приобретение компьютера? Нет. Но кое-что этим летом ещё оставалось.

XIII
В середине августа Антон отправился в Треполье – в ту самую деревню, где находились сразу две его бабушки, а также дедушка.
 
Перед этим о Треполье было опять же много неприятных разговоров. Когда, ещё не выздоровев от кашля и насморка, Антон задал маме вопрос о возможности поехать туда, она ответила: «Ты что?! Нет, конечно!», – и его покоробила резкость этого ответа. А в момент подготовки к отъезду, когда Антон забирал из потайного места тетради с рукописью, опять же, ещё кашляя и сморкаясь, то недовольство выражал уже отец.

– Я тебе ещё раз говорю, – обращался к жене Игорь, – всю ответственность берешь на себя! Всё!! Больше повторять не буду!

Пока ещё никто не додумался возлагать какую-либо ответственность на самого Антона.

Приезд в деревню, рассчитанный на наделю, сразу же оказался для подростка благотворным. Напрасны были опасения, что он расхворается ещё больше. Вышло совсем наоборот: Антон перестал кашлять и чихать, за исключением, разве что, первых ночей. Это его недомогание было каким-то особенным, ведь никто не разобрался в его причинах.

В первый же вечер в Треполье на Антона благотворное воздействие оказала прогулка. В августе воздух был прохладен как раз в такой степени, в которой ему было нужно. Стоило только зайти за дом бабы Зои и пройти прилегающий к нему огороженный сад, чтобы открылись бескрайние, слегка холмистые великорусские просторы. Антон почувствовал, будто к нему приблизилось небо, оно было таким огромным, какого он давно не видел. Садящееся солнце окрасило облака в багровый цвет, и они образовывали причудливые многослойные скопления, щели и впадины в небе. Под этим заревом тянулись телеграфные столбы объездной дороги. У подростка возникло чувство, будто его кто-то в чём-то понимает, видит его необычайно сложный путь взросления и по достоинству оценивает прохождение пыток. Это некое понимание исходило оттуда, с неба. Ведь должна же существовать где-нибудь во вселенной какая-нибудь сила, которая его поймёт. Она несомненно есть, раз уж есть эти чудные розовые облака…

В присутствии Антона две его бабушки особенно не ссорились. Только одним вечером у них возникли некоторые разногласия опять же по поводу его питания: можно ли ему на ночь есть яблоки.
– Ну, какая может быть изжога от яблок! – восклицала Зоя Герасимовна.
Затем Антон смотрел исторический документальный фильм, и уже лично к нему обращались обе бабушки, только по очереди. Сначала подошла бабушка Галя.
– Антон, яблоки не ешь эти! Особенно на ночь!
Через некоторое время на её месте оказалась бабушка Зоя со своим советом:
– Ты, Антош, прям бери и ешь безо всяких, наперекор врагу прям.

Также баба Зоя выражала недовольство тем, как поздно ужинает Антон, да и его мама тоже. Если точнее, они ужинали в одиннадцать вечера, но и это было пораньше, чем в Москве.
– Ну, ребят, надо ж пораньше есть-то! А то что это у вас за привычка такая плохая!

А вот баба Галя не согласилась и с этим. Когда-то она сама приучала внука, помимо прочего, и к режиму, теперь же, наоборот, стала его защитницей.
– Вон, соседи-то, у них дочь – врач, и у них прям закон такой – после шести ничего ни есть, ни маковой росинки чтоб в рот не брать! – сообщала баба Зоя в присутствии бабы Гали.
– Да ладно, это для старых… – пренебрежительно отозвалась та.
– Для всяких!

Когда однажды утром бабушка Зоя стала наедине высказываться Антону по поводу режима питания, то бабушка Галя, узнав, куда и зачем она направилась, открыла дверь в основные помещения дома и крикнула:
– Зоя Герасимовна! Ему мораль читать не надо!
– Да нет, ничего я, всё, ладно! – прервалась баба Зоя плачущим голосом, она отличалась беспрестанной слезливостью. Та бабушка закрыла дверь. – Ну, господи, я ж как лучше только хочу, что ж такое-то!
– Да-да, я понимаю… – тихонько проговорил Антон.

К Антону и здесь подбирались воспоминания, и это вызывало нужду устраивать матери допрос на всю ту же тему. При очередном выходе с ней на прогулку, под таким же вечерним небом, он разнервничался из-за того, что она показалась одетой слишком по-молодежному, и как-то глупо улыбающейся. В результате, он чуть-чуть порвал на себе свитер.

Из приятных занятий в деревне у него были: просмотр фотоальбома, чтение художественной книги и познавательного журнала «Вокруг света», хождение по простору. Дед ходил куда-то рыбачить да собирать грибы в узенькой полоске леса – она называлась посадкой. На пути к этой посадке по полю был обнаружен заброшенный сто лет назад огромный ржавый железный плуг с колёсами. На этом месте Антон неким образом использовал тетради с рукописью, а именно – он давал их читать маме, сидящей на поперечнике плуга. Писать он по-прежнему не писал. Сначала он сидел рядом, лицом в другую сторону, и Валентина  вдруг вслух прочитала одну фразу, с комментарием: «…Здорово сказано!». Но на подростка вновь нахлынула тоска, уже какая-то безотчётная, не связанная с чем-то конкретным, он встал с поперечника плуга и пошёл, удаляясь от матери, по рыхлой, поросшей разнотравьем земле. Издалека он оборачивался на маму, которая продолжала сидеть и читать его писанину. Он думал, что если она сейчас оторвётся и не обнаружит его нигде вокруг, то ей понадобится узнать, куда он делся, может, она будет звать… И пусть сам для себя он и так потерян, но это всё же будет лишнее. И он с горечью направился обратно…

В дом бабы Зои заезжали и ещё кое-какие родственники, по случаю её дня рождения. Это было вдова дяди Володи тётя Надя со своими детьми, дочка Таня была с женихом. Тётю Надю отличали манерность, слащавость, и это передалось Тане.
– Ты как, определился уже, куда поступаешь? – задала вопрос тётя Надя, и тут же на него с предельным интересом воззрилась и Таня.
– Ну, я там думаю… Говорят мне, что на компьютере хорошо бы учиться, изучать компьютер, это, говорят, оптимальный вариант.
– Ну, смотри, ты у нас мальчик вдумчивый!
Пройдя по саду, она поговорила и с бабушкой Галей об огороде:
– …Что поделать, нужны сильные мужские руки!

Примерно та же слащавость нашла в этот день и на бабушку Галю. Когда Антон выходил из дома, от приехавших гостей и шёл обратно, она встретилась и, что-то говоря, добавила под конец:
– Но ты, Антон, замечательно выглядишь – во! – она выставила большой палец так, что ему стало противно.

Когда все стояли, прощаясь, Таня своими глазами маслила Антона. Необычайно высоко y неё поднялись yголки yлыбающегося рта.

В оставшееся время пребывание в деревушке у Антона были ещё прогулки по ней самой, сначала с мамой и бабушкой Зоей, затем последнюю сменила бабушка Галя, дальнейший просмотр документального исторического сериала, и ко всему опять же добавлялась некоторая порция тяжёлых мыслей.

Но вот ведь какой интересный факт: проживая в деревне, Антон постепенно перестал чихать и кашлять! И это при том, что уезжал он из Москвы, ещё болея! А прогуливаясь по деревне уже совсем прохладным августовским вечером, он был обут в одни только сандалии без носков, но ни на прогулке, ни после неё не кашлянул ни разу!

Когда приехал Игорь Хибарин, и приблизилось время отъезда для всех, кроме хозяйки дома, баба Зоя сначала наедине, на скамейке под окнами стала спрашивать у внука:
– Антон, милок, а чем в Москве-то лучше?
Затем она расплакалась и спросила, захочет ли Антон приезжать к ней когда-нибудь ещё. Для бабы Зои это было традиционное проведение времени перед отъездом родственников, тем более, что семья Игоря прожила у неё на редкость долго. Антон, со своей стороны, просто сказал уверенным голосом, что будет ещё приезжать. Так уж особенно утешать бабу Зою он не смог: Антон – не Таня, у него был дефицит ласки.

В момент сборов баба Зоя решила отвлечь на себя внимание своего сына Игоря тем, что ни с того, ни с сего потащила огромную охапку хвороста.

По возвращении всех пятерых в Москву события стали разворачиваться очень быстро. Приехали ночью, в течение последующего дня Антон продержался, а вот ещё через день на него в прежней силе нахлынули воспоминания. Он вдруг стал делать резкие движения, затем объявил матери:
– Всё, надо звонить Наталь Иванне, давай!
– Что, прямо сейчас?
– Да, в эту минуту уже надо!

И мама, ничем особенно не занятая, сняла трубку и стала набирать нужный номер. Когда на том конце ответила Наталья Ивановна, и начался разговор, Антон подсказывал:
– Скажи: я терплю бедствие.
– Да, вот он тут говорит, что уже срочно ему надо кое-что вам рассказать и потом ещё, чтобы вам, если можно, с бабушкой поговорить.

Вскоре трубка была передана Антону. Наталья Ивановна, помимо прочего, спросила подростка о том, где и как он отдохнул, и тот рассказал про Треполье, про жаркую погоду - тридцать градусов в тени. Эти вопросы были заданы с целью отвлечь Антона. И уже потом договорились, что к Наталье Ивановне снова приедут Антон с мамой – договорились на послезавтра, на три часа дня.

Наталья Ивановна при втором за лето визите к ней Антона Хибарина с мамой, снова радушно улыбалась, так как была действительно добрым человеком. Уже в прихожей её организации, похожей на большую квартиру, произошло обсуждение того, каким образом Антон собирается излагать свой рассказ о наболевшем. Когда Наталья Ивановна отошла, в прихожую вышел Евгений Алексеевич – её муж, чуть-чуть занимающийся компьютерами, и сказал, что Антону надо бы уложиться за сорок минут, после чего идти к нему, обсуждать кое-что в работе с текстовым редактором.

Наконец, Антон зашёл в одну комнату, куда пригласила Наталья Ивановна. Это была та самая комната, в которой он когда-то давным-давно, ещё до школы, учился считать и писать, только лишь обстановка в ней с тех пор заметно переменилась. Туда зашла и Валентина.

– Тебе как лучше, – спросила Наталья Ивановна, – Чтобы мама здесь была или нет?

Глядя на маму, подросток, сделав просящее лицо и движение рукой, сказал:
– Нет, лучше пусть выйдет.

И он заговорил.
– Значит, Евгений Алексеевич лимитировал время нашего с вами разговора – отвёл сорок минут, но ничего, уж этого-то времени мне вполне хватит! Теперь начну… Ещё до того, как к нам в однокомнатную квартиру переселились бабушка с дедушкой, бабушка уже начала часто к нам приезжать из Новомосковска, много у нас жить, и вот как раз тогда это и произошло. Я тогда в седьмом классе учился.

Таково было его вступление. Дальше он рассказывал всё то, что уже известно читателю – как мама работала в группе продлённого дня и при этом всячески ему прислуживала, выставляя его беспомощным, отстающим в развитии. Затем он рассказал про тот конкретный случай с принесением ему на уроке письменных принадлежностей, когда он забыл дома пенал. Наталья Ивановна, как и обещала, не перебивала и слушала, внимательно сощурившись, только лишь понимающе кивала. Антон же говорил довольно свободно, без запинок и всей душой верил в то, что близится великое избавление. Наконец, он дошёл до самого страшного – расправы над ним бабушки.

– Она стала говорить… конкретных слов не помню, но смысл был такой, что раз мама работает в моей школе, то она должна и мне всё это делать. И добавила: «И тебе этого никак не вдолбишь»! Но мама же на свою работу пришла, а не для того, чтобы мою на себя брать!
– В этом я с тобой согласна… – здесь уже прокомментировала Наталья Ивановна задумчиво.
– И вот так она всё продолжала: «Ты маму обижаешь!»

Тут Наталья Ивановна просто вздохнула. Антон привёл ещё насколько похожих случаев, и она провозгласила:
– Да, это они, конечно, ошибку совершали, – и она подытожила в вопросительной форме все полученные от Антона сведения, и он подтверждал.
Антон доканчивал рассказ – говорил о продолжении ужасных поучений в другой день. От Натальи Ивановны он в ответ услышал подтверждение того, что мама действительно склонна к какому-то особенному волнению за него.
– Главная забота – о чувствах, о достоинстве! Если такой заботы нет – значит, и никакой нет! – так завершил свою речь Антон.
– Тут, Антон, у тебя ещё просто особый возраст был – ты был уже подросточек! Если там, малыша до определённого возраста родители из ложки кормят, то потом он говорит: «Нет, я сам!». Вот у тебя был такой возраст, когда много чего хочется делать самому – так собеседница высказывалась о той ситуации Антону как можно спокойнее. – А теперь, Антон, скажи пожалуйста: чего ты хотел бы от меня?
– В связи с моими воспоминаниями?
– Ну-у, вообще.
– Для начала я хотел бы, если это получится, чтобы вы с бабушкой поговорили, если она сможет приехать. А потом, опять же если получится, чтобы вы рукопись мою почитали, какую-нибудь часть, оценили бы как-нибудь.

По-быстрому обсудили и то, как Антон попросит бабушку сюда приехать.
– А как ты хочешь, чтобы я с бабушкой твоей поговорила?
– В каком стиле, вы имеете в виду? Ну, в обычном, чтобы всё было аргументированно, ясно… Я просто сам не могу поговорить с ней так как надо, а вот вы – сможете. А лично я такую травму получил, что о какой-то деликатности не могу задумываться.

Разговор зашёл и о рукописи (о которой Наталья Ивановна узнала ещё в Новый Год), о том, что для серьёзной литературной деятельности нужно глубокое знание жизни.
– Но я пишу как раз о том, что я знаю, что непосредственно прочувствовал.
Разговор продолжался до того, как заглянул Евгений Алексеевич по прошествии уже более чем сорока минут.
– Вот, Евгений Алексеевич! – официально обратилась к мужу Наталья Ивановна, – с Антоном мы всё важное обсудили, теперь передаю его вам.
И Антон отправился с ним в большую комнату, сев за один из компьютеров.

Наталья Ивановна, постояв пару секунд и вздохнув, направилась по коридору в другую сторону – к Валентине Викторовне. Содержание их разговора Антон впоследствии узнал от мамы.
 Сначала педагог упомянула хорошего врача-психоневролога и фармацевта, работавшую у неё в организации, не в каком-то диспансере. Затем Наталья Ивановна приступила к непосредственным выводам, причём эмоциональным, из рассказа Антона.

– …Тем, что я услышала, я удивлена, поражена и, знаете ли, Валентина Викторовна, я расстроена!.. Как так получилось, что Антон у вас был лишён всякой самостоятельности?! За что так?! Это никуда не годится! – решительно махнула она рукой. – Даже непонятно: вы сыну добра желаете или зла? В связи с этим – всё-таки зла! Его работу не надо на себя брать никогда! У вас и у вашей мамы просто какие-то болезненные отклонения! Лучше бы ему было вообще остаться без ручки и остального! Но если вдуматься, то даже не вы больше виноваты, а именно ваша мама! Это ведь она настраивала вас, чтобы вы так делали, это – её идея, а вы оказались просто внушаемы, неспособны это оценить… А она же совсем ничего не понимает, абсолютно! Мало того, что это унижает Антона в глазах товарищей, так она ещё и не хочет этого понимать! Нет, мне надо срочно поговорить с вашей мамой, другое дело, конечно, если она не сможет!..

Снова Наталья Ивановна упомянула о том, какой ужас – жить впятером в однокомнатной квартире, распространившись и на эту тему. Последовал и ещё один поворот темы.

– …И как же много сил и энергии у Антоши уходит на все вот эти воспоминания, на жизнь такую с бабушкой и с дедушкой!.. А так ведь у него какие способности! Например, какая у него сейчас речь была, вы знаете? Умная, грамотная, красивая такая, возвышенная, можно сказать – художественная!.. Нет, его речью я, конечно, поражена и даже не знаю, что сказать по этому поводу!.. Но и в математике у него я помню, какие способности были! Так что светлая головка!

Наконец, вышел и сам Антон в сопровождении Евгения Алексеевича.
– В общем-то, Антон побуждает меня расширять познания в области компьютера, – возвестил Евгений Алексеевич. Антон просто спросил о том, можно ли сделать в «Word»’е автоматическую расстановку переносов.

– Я, кстати, уже позвонила отсюда бабушке, – заговорила Валентина Викторовна. – И она согласна хоть завтра приехать, говорит: «Если надо Антону, то с удовольствием!»
– Ну вот, видишь? – с удивлением обратилось к Антону Наталья Ивановна, – Хорошо, значит, любит она тебя!

На такой ноте и отправились домой Антон с мамой, за ними захлопнулась металлическая дверь с клеёнкой. По пути, в метро у Антона всё-таки ещё возникали неприятные мысли. Они были о том, что он чего-то недосказал , кое-какие детали. «Но ничего, ведь завтра уже всё разрешится, истина восстановится» – такова была завершающая мысль.
– Это ещё если папа её туда повезёт, – поясняла Валентина при подходе к дому. – А так, на метро она ни за что не поедет.

После террористического акта в метро в феврале того года Галина Архиповна наотрез отказывалась пользоваться данным видом транспорта, да и дочь с внуком ездили тайком от неё.

На следующий день, перед отправлением Галины Архиповны на машине с зятем в необычное для них обоих место, произошла ещё пара эпизодов. Первый был сентиментальным.

– Всё, Антошенька, будет нормально, – говорила бабушка, – Если сейчас папа поедет, то и я с ним. Ну, а если уж не поедет… Но всё равно всё будет нормально. Я же сейчас исправляюсь?
– Ну да! – уверенно ответил Антон.
– Дай-ка я…
Она стала тянуться вверх, губами к щеке Антона.
– Зачем? – равнодушно спросил тот, слегка отстранившись.
– Да просто я так тебя люблю… А мне-то не скажешь, что там у тебя, о чём разговаривать надо?.. Ну, не хочешь – не говори. Не скажешь?
– Нет.
– Нет? Ну ладно!

По-другому проявил себя перед отъездом отец.
– Вот только толку-то от этой поездки? – высказался он вдруг на кухне, в присутствии сына. У Антона в этот момент снова было закипела кровь, но он всё-таки постарался сдержаться и через несколько секунд чётким голосом дал ответ:
 – Узнать что-то обо мне, о моём воспитании!
Отец промолчал.

С ним Наталья Ивановна пожелала побеседовать уже сама, без просьбы Антона. Она просто помнила и разговоры с ним, знала о его склонности злоупотреблять спиртным, о чём сама спрашивала Антона.

За отъездом от дома бордовых «Жигулей» последовал один звонок Натальи Ивановны – она узнала имена-отчества бабушки Антона и его отца.

Период волнительного приятного ожидания Антон заполнял обычными занятиями – чтением, разговорами о своём ожидании с матерью, но временами его всё-таки тянуло походить по комнате туда-сюда.

И вот, спустя три часа, бордовая «семёрка» вернулась на прежнее место. Антон прежде всего захотел рассмотреть через окно выражение лица бабушки. Она смотрела вниз, как оказалось – на свою обувь. Пока ничего особенного… Когда же она зашла с вопросом: «Вы тут?», – Антон решил притаиться – просто сидеть и читать, не спрашивая, что и как было. Он ожидал, что бабушка подойдёт сама, и наконец… это произошло. У парня участился пульс, когда он услышал бабушкины шаги, направленные в комнату, но глаз от книги не поднял. Галина Архиповна тихо обратилась к нему:
– Антон! – тот осторожно посмотрел на неё, – Прости мне мою ошибку! Я думала – дети бывают разные – могут и не дать…. Так что всё, – она положили руку на голову внуку. – Пусть у тебя всё это проходит… А Наталья Ивановна мне понравилась!..

Внешней реакцией Антона на такую развязку была молчаливая сдержанная улыбка.

Затем зашёл и отец, заглянувший в шкаф, и у него Антон спросил:
– Ну, что там было, у Наталь Иванны?
– «Что было»?.. Разговаривали…
– На тему?
– На тему общения с тобой… Но это касается… меня и бабушки.
Но внутренне Антон всё-таки ликовал, ведь, если вдуматься, то действительно закончилась столь долгая и тяжёлая драма! На некоторое время он перестал чего-либо хотеть, кроме как просто ходить по комнате, радостно осознавая свою победу.

XIV
До конца лета оставалось несколько дней. Антон оказался лишён возможности обдумать, куда ему поступать после школы. Всё та же Наталья Ивановна настоятельно советовала некий колледж на станции метро «Рижская» (довольно далеко от Хибариных), где Антон мог бы заниматься прикладной математикой. Занятия там должны были начаться с октября. Но воспользоваться этим советом помешало нечто такое, что было связано не с Антоном и не с Хибариными, о чём говорилось в экстренных выпусках новостей – тридцать первого августа на той самой станции метро «Рижская» произошёл очередной террористический акт. Взрыв был совершён на поверхности, у входа в метро. Сгорела одна машина, человеческих жертв было не столько, сколько после февральского теракта в поезде. Но, тем не менее, упомянутый колледж закрылся. А вот Антон даже не успел узнать, что его хотела туда направить Наталья Ивановна. Проведя лето в мучительных воспоминаниях, он не мог теперь не согласиться с маминым вариантом – отдохнуть год после школы (академический отпуск). А это означало не что иное, как ещё один год домоседства…

Вначале всё было, конечно, замечательно: Наталья Ивановна – самый добрый и отзывчивый человек на свете, название организации «Добро» хоть и незатейливое, но абсолютно себя оправдывает, ну а сам Антон нашёл способ вразумить бабушку, не обращаясь к ней напрямую. Словом, первое время Антон пребывал в эйфории. Но всё же у него было и такое соображение, что не следует чересчур предаваться этой эйфории, опьяняться своей победой, нужно помнить о святом долге работы над рукописью, которую он не писал уже давно, с прошлой зимы… И вот, когда в период ободрения вклинился момент задумчивости, бабушка вдруг добавила ещё кое-что на уже законченную тему.
– Ты чего, Антон, всё переживаешь из-за того, что я тогда сказала? Я всё уже поняла, что мама не права была, и я не подумала – поддержала. Так что не расстраивайся из-за всякого барахла!

Вот это последнее слово оказалось для Антона ложкой дёгтя. Из-за "барахла» бабушку не приглашала бы Наталья Ивановна. Получалось, что бабушка не считает существенным то, что истязало его так, как больше ничто в жизни. Поговорив об этом с мамой (кстати, в присутствии деда, уткнувшегося в кроссворд), он услышал, что бабушка сказала так просто для его успокоения, под словом «барахло» подразумевалось то, что уже благополучно разрешилось и теперь уже стало несущественным.

Снова добавило подростку эйфории то, что он узнал об оценке Натальей Ивановной его речи. Ведь художественность речи – этот как раз то, что ему было нужно для работы над рукописью, можно сказать, нужнее всего в жизни на данный момент. Он сначала заговорил о речи самой Натальи Ивановны, что она говорит заметно выразительнее, чем в их семье. И к тому же сам парень считал свою речь у неё какой-то сбивчивой. Этой оценке он обрадовался ничуть не меньше, чем осуществлению непосредственной цели визита в организацию «Добро».

В конце сентября те самые детали, о которых Антон думал по дороге от Натальи Ивановны как о недосказанных, привели к новому обострению болезненных воспоминаний. Если говорить конкретно, то Антон вспомнил ещё один момент всё той же расправы над ним бабушки, когда та высмеивала все его самые естественные стремления. Её тогда вдруг позабавило то, что Антон сказал, как на него в классе оборачивались с усмешкой: «Да ну и что, хе-хе! Если на такие пустяки обращать внимание будешь – тебе и жизни не хватит!» – так она открыто наплевала на его положение в классе. Теперь же Антон, смотря всякую ерунду по телевизору, разъярялся от этих воспоминаний… Дошло до слёзных воплей, которые Галина Архиповна, находясь на кухне, не могла не слышать и только лишь приговаривала: «О-хо-хо-хо-хо!». У Валентины по поводу этого был готов свой комментарий:
– Говорила же, что может не помочь тебе твоя Наталь Иванна! А то говорил: «Всё, после неё больше не буду ничего вспоминать»!

Но всё же Антон теперь мог и задумываться о своём образовании, сознавая необходимость этого. Мама говорила ему о Московском Энерго-технологическом институте, в котором проводятся увлекательные опыты, да и находится он довольно близко, не то, что какой-то колледж на «Рижской». Чтобы добраться до МЭТИ, даже не нужно было пользоваться метро (напомним читателю, что Валентина сама преподавала физику в школе). Изначально, сам по себе Антон не склонялся к МЭТИ, у него был вариант вуза с каким-нибудь гуманитарным профилем, например, литературным или таким, в котором есть философия. Такой профиль, считал Антон, будет ему подспорьем в работе над рукописью. Но с другой стороны, юноша, безусловно, любил и математику и имел к ней способности, вот только физику – мамин предмет – любил меньше. Вдобавок, МЭТИ был престижным вузом. И наконец, он был недалеко от дома – это окончательно убедило Антона поступать в него. Он даже предался мечтам о встрече там кого-нибудь, с кем расстался в школе или ещё раньше – после переезда. Например, Дениса Цоколева, который перед уходом из школы чуть не стал его лучшим другом - так, по крайней мере, казалось Антону. Он выражал эти мечтания вслух матери, а та одёргивала его:
– Не тверди так пока: «МЭТИ, МЭТИ»… – предостерегая от того, чтобы не услышал дед и как-нибудь слишком не привязался.

В начавшемся учебном году шанс поступить в МЭТИ, естественно, был упущен. Мама предлагала Антону курсы довузовской подготовки, на которые можно было поступить в следующем полугодии, но он отклонил это, туманно высказавшись, что подготовительные курсы – это «что-то не то». Домашнюю подготовку к МЭТИ парень начал с просматривания и решения задач по алгебре, начиная с девятого класса.

Другие составляющие жизни Антона Хибарина, помимо подготовки к вузу и возобновившихся воспоминаний, не заслуживают особого нашего внимания. Можно только отметить, что образ жизни юноши был довольно примитивен и жалок. Рукописью он по-прежнему не занимался, ложиться спать и, соответственно, вставать стал ещё позже. Вставал он тогда, когда было уже темно. Да-да, мы написали всё верно – не когда ещё темно, а когда уже темно, вечером!! Но что было особенно противно – ужинал он часто уже в постели, куда ему что-нибудь приносила мама. И неудивительно, что у него снова начало стремительно отрастать пузо, от которого он, казалось бы, когда-то уже избавился. Было ещё всякое приятное чтение, начатое ещё летом, которое он в особенности ценил как раз за это. Словом, парень распускался во всех отношениях, и нам он в тот период жизни неприятен. Вставая часа в четыре вечера, он слышал слова отца, в которых тот концентрировал всю имеющуюся желчь: «Добрый вечер!». Один раз, правда, Антон проявил самоиронию, сказав отцу:
 – Мне осталось только надеть на себя маску графа Дракулы, тогда всем станет ясно, в какое время суток я сплю, в какое – бодрствую!
 Мать, между тем, купила однажды небольшой новый приёмник, взамен разбитой летом магнитолы, и Антон оказался рад возможности снова слушать свою любимую волну и хит-парад на ней. Такое вот подобие амёбы!

Тем же самым временем Хибарины вместе с Поликарповыми дожили до одного более чем долгожданного момента – бабушка с дедушкой могли потихоньку перебираться… в квартиру в Домодедово! Правда, как и все важные этапы на пути к этой цели, последний эпизод домодедовской эпопеи также оказался отмечен некоторыми ссорами. Игорь Хибарин с друзьями занимался отделкой той квартиры, но только слишком медленно, и Галина Архиповна однажды вечером стала упрекать его в этом, дойдя до крика:
– …В тот раз чуть-чуть побелено, в этот раз – чуть-чуть, да что ж это такое-то?! Не хочешь ничего делать – так и скажи!!
– Ну а я-то что? Что я машина что ли?!
В продолжение ссоры зять вставал и ходил по комнате. Антон же смотрел в телевизор, где в выпуске новостей показывали некую разражающуюся в городе Киеве революцию названную впоследствии «оранжевой». Наконец Игорь высказался на повышенных тонах:
– Вот отвезу я вас туда, и делайте там что хотите!
– А ты что думаешь – для нас там только всё делаешь? Это всё твоё будет! – дрогнувшим голосом закончила Галина Архиповна и закрыла дверь.
Антон был, конечно, взволнован, но  вдруг сделал одно на удивление верное предположение:
– Прям, хоть мне туда ехать! А то что я здесь особенно делаю-то?

Но всё-таки это свершилось. Однажды, когда Антон встал, в комнату зашла бабушка, чтобы… попрощаться.
– Всё, дорогой, мы уезжаем, счастливо оставаться! Желаю тебе здоровья, к институту чтобы готовиться и спокойствия – самое главное! – тут она перекрестило его. – Дай Бог спокойствия! Ну, всё!..

Домодедовская эпопея закончилась.

В квартире Хибариных что-то со временем заканчивалась, а что-то – никак. Настала пора новых… ужасов, связанных с воспоминаниями Антона. Всё началось с мелких, недосказанных у Натальи Ивановны деталей того же события, затем стали вспоминаться нерассказанные аналогичные события (особенно бабушкин крик из-за того, что он не дал ей снять с него свитер), затем – всё снова, как раньше. Стало вспоминаться и само прошедшее лето, когда дед, приехав из деревни, ни в чём не разобравшись, громогласно выгораживал бабушку и под конец самым мерзким образом расплакался. Это воспоминание возникло декабрьским вечером, и сразу же в тот вечер Антон устроил в квартире разрушение. Сначала он просто читал «Поэтов русского рока», но и это его не уберегло. Видно, что всякие отвлечения-развлечения не действовали на него, как когда-то. Психоз начался с типичных вопросов матери такого плана, как «почему так было?», «что это значило?». На пике раздались вопли, дикие не столько по громкости, сколько по содержанию, когда Антон проклинал деда. Далее для воплей не понадобилось и слов. Антон опрокинул и перевернул обеденный стол, стал дёргать его за ножку, а когда та стала отходить – раскручивать её, чтобы оторвать. Захрустело дерево… Совсем уже утратив человеческий облик, Антон стал усердно колотить оторванной ножкой по тому, что осталось от стола. Погнулась ещё одна ножка, которая также была оторвана. И всё это под непрекращающийся звериный вой. С оторванной ножкой стола Антон забежал в комнату, где бил ею по шкафу, по настенному светильнику и, наконец, по собственной вытянутой ноге, чтобы было побольнее.

Валентина при всём этом присутствовала. Просто она решила являть безразличие, будто это происходило не на самом деле с её сыном, а по телевизору показывали какой-то психологический триллер, и она просто не хотела его смотреть. К тому же она знала, что Антону всё равно как следует достанется от отца, когда тот придёт этим же вечером. Об этом, кстати, знал и сам Антон, но ничего не мог поделать со своей болезнью. Мама стирала в ванной, когда Антон вдруг обратился к ней:
– Ну, ты хоть что-нибудь скажешь?!
– Скажу, что не видать тебе камеры как своих ушей, – ответила она спокойно, с видом мудрого человека, который всегда знает, что сказать.

Неадекватный юноша, наконец, достиг некоторого облегчения, сумев расплакаться. В этом ему помогло представление… Дня Победы, не просто какой-то годовщины, а самой победы над нацизмом. Кого или что Антон теперь представлял как врага, не победив которого, невозможно жить – он понять не мог. Мы предполагаем, что с нацизмом соотносилось вообще всё непонимание его со стороны людей, в первую очередь – близких. Мать пришла в комнату, но только лишь затем, чтобы всё с таким же видом перебирать бумажки, часть из которых следовало выбросить…
Пришёл и Игорь. Антон было нырнул на свой постоянно разложенный диван, но мама моментально начала его сгонять.
– Чего ты тут улёгся-то, на стёклах? – на постели были осколки от разбитых ламп светильника – Тут надо стёкла подметать, а он улёгся! Вставай отсюда!
Игорь в этот момент раздевался в прихожей и мало что понимал из услышанного. Антон занял прежнее сидячее место, как до его прихода. Наконец, заглянув на кухню, Игорь увидел нечто – обеденный стол, который вместо двух ножек опирается на другой стол повыше, а эти две ножки лежат рядом… Первая его реакция была бессловесной, он просто зашёл посмотреть на сына таким взглядом, который припечатывает, и заодно увидеть его глаза. Антон посмотрел отрешённо, будто если с ним надо разделаться, то пожалуйста. Отец отошёл ещё раз взглянуть на покорёженный стол и влетел в комнату, выкрикнув первые слова:
– Иди делай!! – он снова отошёл, задумавшись, какие понадобятся инструменты, но, ощутив, что Антон не двинулся с места, вернулся и крикнул: – Ты не понял?!! – Антон встал и сделал несколько шагов. – Сумел сломать – сумей сделать!!.. То тебе бабушка с дедушкой мешали, теперь кто?!
– Всё они же! – ответила Валентина.
– Ах, «всё они же»! Ну, а всё-таки, в чём дело, я спрашиваю?!
С Антона слетел его отрешённый вид, и он снова начал вопить:
– Да вот в чём: их не над было сюда пускать!! Ты понял?!
– Ты давай, рот закрой! Орать тут ещё будешь! Стол-то здесь причём?!!
Бешено прокричав последние слова, Игорь уставился на сына, как и тот на него; каждый держал уже физическую оборону. Наконец, Игорь снова прошёл на кухню, шепча: «Рот свой ещё раскрыл на х..!»
– А в одиннадцать часов чтоб лёг спать! Не дай бог какой-нибудь писк услышу! – начал нагонять страх Игорь. – И завтра ещё в семь часов подниму, снег в гараже будешь чистить! Сейчас туда за дрелью придётся сходить и будешь делать… А то тяжелее ложки ничего в жизни не поднимал и вдруг стол поднял! Некуда силу девать молодецкую!

Когда ему на кухне что-то попыталась сказать супруга, он ответил:
– Нет, ОН будет делать! …ОН будет делать, я говорю! Сам сломал – сам пусть и делает, хватит! Не делал ни разу, значит попробует. Я ему скажу всё, как надо. Если молотком себе по пальцу попадёт – ничего, будет зато знать, как ломать и как делать. …Парту ещё эту там сейчас выкину, давно пора уже.

В комнате Игорь схватил и понёс всячески искорёженную Антоном парту. Осмотрев также комнату, он медленно произнёс:
– Да-а! Побоище было хорошее!

По пути на свалку, а затем за дрелью и обратно, Игорь чуть поостыл, выкурив к тому же две крепких сигареты. Первый, яростный этап его воздействия на сына прошёл. Вернувшись с дрелью, он только указывал Антону, что и как нужно делать. Только на слова жены Игорь твёрдо отвечал:
– Пока он стол не сделает, я есть не буду.

Антону было объяснено, какие у стола гайки и крепления.
– А вот здесь, правда, крепления нет, ты его раздолбил. Но ничего, углубление расчистим, тут просверлим – снова его вставим.
Парень и сам бы всё это понимал, не будь он в школе освобождён от уроков труда, а так – он даже не знал, что гайки закручиваются по часовой стрелке, как и закрывается кран. Так что в тот вечер у него было хорошая учёба, но только для неё понадобился столь необычный повод. Когда Валентина  стала подметать стружку, Игорь  сказал ей спокойно, но твёрдо: «Отдай ему веник». Под конец стол снова обрёл все четыре ножки. Только на них остались трещины и дыры от просверливания.
– Ну вот, дай боже, простоит… А ты у нас уже, значит, взрослый – знаешь, что нужно делать, чего не нужно делать.

Игорь поужинал-таки за этим столом, даже смотря при этом многосерийную комедию. Только вот Антон, правда, уже без распоряжения отца, ел, сидя на диване. Да и вообще, его душевные мучения ещё не кончились…

Спать он лёг хоть и не в одиннадцать, ибо к этому времени был только починен стол, но, помня угрозу в случае «какого-нибудь писка», уснуть решительно не мог. Также парень помнил высказанное отцом намерение поднять его в семь утра (чего тот, правда, после починки стола уже не повторял) и не понимал, имеет ли вообще смысл спать.
– А зачем тогда вообще спать, я не пойму? – напряжённым шёпотом спрашивал он у матери в темноте,– Если завтра он меня в семь поднимет! Сколько ж я смогу поспать, если вообще смогу? Просто тогда, может, посидеть до утра, до тех самых семи часов? А? Или как? А?
– Просто расслабься хотя бы, – ответила сонная Валентина.
– Да и расслабляться имеет ли смысл?
– Имеет…
И всё-таки Антон, несколько раз тяжело вздохнув, уснул очень резко, без расслабления, как будто его «вырубили».

Пришла пора и просыпаться. С пробуждением пришли очередные воспоминания. Антон сел на диван так же, как вчера, когда отец посмотрел на него после уличения в погроме. Он вспоминал, как всё в той же треклятой школе мама хотела подавать ему что-то съестное просто так, при всех; она ещё пожаловалась бабушке, что тот отходит от неё, а та, как всегда в таких случаях, было скора на расправу. Бабушка сразу завыла, как сирена: «У-уу-уу! Это так нельзя!». В настоящий же момент его родители разговаривали более-менее мирно о всякой ерунде, по хозяйству.

Вот, все трое Хибариных пришли уже в гараж. Антон сам спросил у отца, что ему здесь чистить. И виновник убирал снег перед воротами гаража, затем накачал шину ножным насосом с манометром. Ничего сложного не было, только лишь исключительно тяжёлым было его психическое состояние. И опять же – все эти действия Антон выполнял только единожды, в наказание за то, что вытворил вчера. Заговорил парень и с матерью об очередных воспоминаниях.
– А что? Я там пироги какие-то из столовой раздавала и Авдееву и Арифуллину – они говорили «спасибо» и ели с удовольствием, – спокойно возвещала Валентина.

Антону стал совсем не мил белый свет вокруг. Что же получается, значит, это просто он какой-то выродок? Он просто не умеет жить в этом мире. Или его не научили в нём жить, или он в принципе не обучаем этому. Какой вариант был лучше – неизвестно, оба были чудовищны.

Последовала поездка на «Жигулях» в какой-то там обувной магазин возле метро. Со стороны Антон не являл ничего странного – спокойно примерял разные сапоги, вроде бы как выбрал наиболее удобные, и наконец, даже заплатил за них и сказал «спасибо». Его тело самым обычным образом ходило по земле, но душа его находилась на самом дне преисподней.

Вернувшись в постылый дом, он попробовал и уснуть, компенсировать утренний недосып – не получалось. К нему пришло чёткое осознание того, что он хочет. Он хотел умереть. Хотел, но вот что-то мешало. Было какое-то неосознаваемое, невыразимое препятствие. Его можно было назвать разве что таким научным понятием, как «инстинкт самосохранения». Но этот самый инстинкт, не давая умереть, в то же время и не помогал жить. И Антон проклинал свой инстинкт самосохранения. Или, может его на этом свете держало что-то ещё? Надо было выяснить это конкретнее. Выяснять было не у кого, кроме матери. Игорь уехал на работу, а Валентина, как обычно, что-то оттирала на кухне.
– Вот что меня здесь держит? А? Не знаешь? – тяжело спросил Антон.
– Где «здесь»?
– На свете на этом. А?
– А сам ты не знаешь что ли?
– Нет, не знаю, раз спрашиваю.
– Ну,а я тем более не знаю. Ты это должен сам понять.
– Не могу я сам ничего понять!
– Плохо, значит у тебя не действует инстинкт самосохранения.
– Да он как раз и действует, а то я давно бы смог умереть.
– Ну вот!
– Ну, а конкретнее всё-таки, что меня здесь держит? А? Что меня здесь держит?
– Ющенко! – пошутила на свой манер Валентина, так как сын в последнее время увлечённо следил за мировой политикой, центром которой стала вдруг Украина.
– Да нет, шутишь ты всё!
– Но ты же его всё смотрел, говорил, теперь – всё?
– Ну, а что этот Ющенко-то? Должно быть что-то посущественней.
– Это уж я не знаю, что там у тебя посущественней.
– Что ты всё с таким презрением: «у тебя», «у тебя»? Тебя как будто не касается, что тут со мной.
– А как касаться должно?
– Может, ты мне «скорую» вызовешь?
– Зачем?
– Чтобы меня положили в психушку! Не видишь разве, что мне надо туда лечь? Ну, как же ты не видишь!

Ранее Антон уже просил мать вызвать ему «скорую», но когда она брала-таки трубку, он выдёргивал шнур. Теперь Антон, не по-человечески завывая, пошёл в комнату. Мама последовала за ним, чтобы предотвратить возможность разрушений, подобных вчерашнему. Но подойдя к нему, она решила его просто передразнивать. Она стала так же завывать, а когда Антон нервно усмехнулся, то так же скривила рот в идиотской ухмылке. Она даже, ожесточившись, сказала:
– И в школе ты такой же всё был, я здесь не при чём! – она повторяла за сыном все его рычания. – Сейчас твоё что-нибудь порву! – с этими словами Валентина взяла и разорвала тетрадь со сделанными Антоном таблицами значений иррациональных чисел (тот не препятствовал), – Раз наши труды ломаешь!

Антон медленно подошёл к полке шкафа и смахнул с неё всё содержимое, в том числе вазу, на которую ещё настл ногой, а Валентина, в свою очередь, стала давить ногой на его ногу и довольно больно. С содержимым другой полки, пониже, произошло то же самое, из одной пластмассовой коробки высыпалось множество монет. Валентина  сама стала изображать дико смотрящего зверя, произносящего нечленораздельные возгласы.

– Ну, вызови мне «скорую»! – взмолился Антон исступлённым голосом, и в ответ услышал те же слова, произнесённые таким же голосом. – Ну, вызови! – это снова дублировалось.

Антон упал на колени и испустил крики на пределе громкости и отчаяния:
– Ну, помоги мне умереть!! Ну, пожалуйста!!! Ну, помоги мне умереть!!!
Он стал трясти мать за руки, а та высвободилась и стала осыпать его ударами.
– Я те щас помогу умереть!! – она со всей силы толкнула его, и тот, не сопротивляясь, упал с колен. – Я те щас помогу умереть!! – она схватила длинную пластмассовую коробку, ту самую, из которой высыпались монеты, и со звериным лицом запустила её в лежащего Антона, попав в плечо. – Я те щас помогу умереть!!

Мать вышла, а у Антона началось забытье – состояние полусна, в котором он как-то, но приходил в себя. В течение этого медленного процесса он только спросил у матери на кухне:
– Всё, решила меня теперь просто не видеть, не замечать?
– Ну, ты ж попросил меня тебя убить, вот я так и убила, мысленно.

Валентина ушла в магазин, уже не опасаясь разгрома – Антон явно успокоился. В её отсутствие он, к тому же, собрал с паласа все обломки и монеты, первые – выбросил, вторые – вернул в коробку. Затем он смотрел, как обычно в этот день, телепередачу, только его при этом пока ещё скребло воспоминание о бабушкином рвении ему прислуживать, сопровождающееся обидчивостью. К возвращению мамы он уже совсем восстановился, благодаря тому, что та не держала обиды. А когда пришёл и отец, всё стало совсем по-прежнему.

Парень даже удивился: что это такое с ним было? Он продолжил чтение одного литературного произведения, начатое ещё летом, и вдруг почувствовал, что жизнь – действительно притягательное явление. Ведь в ней есть и эта книга, и множество других бодрящих произведений искусства, творений человеческого духа, тот же «Терминатор», наконец есть и его рукопись, которая хоть и заброшена им уже как год, но он вернётся к ней – всенепременно вернётся! Есть и просто закатные облака над рязанским раздольем…

Так, резко начавшись, быстро и закончился двухдневный психоз семнадцатилетнего юноши. Настолько низко над ним иной раз нависал дамоклов меч, уже царапая ему макушку.

XV
В две тысячи пятом году надвигалось одно особенное событие. Особенным оно было, конечно, не для всего мира и не для страны – только лишь для троих Хибариных и двоих Поликарповых, или, в лучшем случае, ещё для некоторых родственников и знакомых. Мы имеем в виду совершеннолетие Антона Игоревича Хибарина. Больше всех о предстоящем событии думал, конечно, сам Антон. Ему хотелось, чтобы оно стало настоящим рубежом, который бы чётко почувствовался, чтобы он вошёл в какое-то хоть чуточку иное состояние. Парень, безусловно, собирался отмечать своё совершеннолетие с приглашением родственников со стороны отца (со стороны матери таких близких не было) и дружественной семьи Мальцевых. Он очень этого хотел и даже не представлял, как может быть, чтобы этого не произошло. Он нуждался в таком отдыхе для своей истерзанной души, в таком убежище на грозовом перевале между школой и вузом и шире – между подростковым возрастом и «взрослостью». И именно потому, что он настолько хотел, он и поставил себе… условия, только при соблюдении которых и будет праздноваться его совершеннолетие. Рассуждал он просто: если он настолько нуждается в этом праздновании, то он не сможет не соблюсти эти условия и не потренировать, таким образом, силу воли. Эти условия являли собой нечто среднее между религиозным постом и исправительными работами. Парень обязался перед самим собой (больше было не перед кем) ежедневно делать следующее: говорить, сколько дней остаётся до его дня рождения, разлагать это число на простые множители и переводить его в шестнадцатеричную систему. Это было ещё ничего, так как он по-прежнему любил математику, но вот какое условие было посложнее, так это некоторое возвращение к рукописи, заключавшееся, правда, не в дописывании, а в проверке, в скрупулёзной проверке на связность и точность изложения с самого начала, и проверено за день должно быть не менее страницы. Остальные условия были проще – делать зарядку, не есть сладостей и прочее. Условия начали действовать с наступлением нового года, только не сразу в полной силе. В январе Антон довольствовался проверкой в рукописи пока только одного предложения в день.

Также в январе Антон вдруг увидел, как родители вернулись с рынка с какой-то особенной покупкой, большой коробкой. Это оказалась магнитола «Panasonic», взамен разбитого «Sony». Что касается маленького серого приёмника, то он был отправлен в Домодедово. То был только лишь приёмник, а у «Panasonic»-а было два кассетных отделения. «Panasonic» только был поменьше «Sony» в высоту, походил на сплюснутый «Sony». Антон удивлённо улыбнулся и сказал родителям «спасибо». Отец в этот момент был странно задумчив.

В новогодние дни Антону ещё удалось неплохо расслабиться, но вскоре по прошествии праздников временами опять становилось горько. Вспоминал парень, по сути, всё то же самое, что, казалось бы, уже было прояснено и разрешено с помощью Натальи Ивановны. Но его по-прежнему задевало упоминание где-нибудь по телевидению или в книгах какой-либо заботы; несмотря на понимание того, что бабушка назвала «заботой» нечто совершенно иное, похожее на заботу только по самым поверхностным признакам. Парень представлял, что если бы вдруг про заботу что-нибудь услышала или прочитала бабушка, то к ней могли бы вернуться прежние убеждения. У воспоминаний Антона появилась и некая другая сторона, касающаяся не перенесённого им унижения, а мотивов поступка матери. Если она считала, что во всех этих подачках, в том, чтобы прислуживать ему и заключается её назначение как матери, то её судьба действительно печальна. Но ведь мама – не служанка, эти понятия совершенно разные! Как его мама могла этого не понимать, откуда у неё такие дикие убеждения? От бабушки? А откуда они были у бабушки? То, что мама не находила другого способа проявить себя в отношении своего ребёнка, какого-то нравственного способа, влияющего на жизнь ребёнка в целом – вот о чём Антону думать было мучительно. Это можно однозначно определить как жалость к матери, но Антон, естественно, не признавался в этом даже самому себе. Он только лишь всякий раз по новой прокручивал у себя в голове свою аргументацию по пунктам. Он, наконец, думал о том, не могла ли ошибиться… Наталья Ивановна. Она всегда была благосклонна к Валентине Викторовне и только в этот последний раз решительно осудила её действия. И вроде выходило, что драма разрешилась, но всё равно что-то скребло. Такой угол зрения появился в болезненных воспоминаниях юноши…

По прошествии нескольких лет у Антона всё таким же актуальным и первостепенным остался вопрос о том, что он из себя представляет и на что способен. Ещё одним этапом в выборе направления дальнейшего образования стала такая вещь, как прохождение теста на профессиональную ориентацию в здании одной старой школы, где находился некий филиал МГУ. Парень сам наткнулся на такую услугу системы образования в путеводителе по вузам. Оказалось, что наиболее ему подходят профессии, связанные со знаками (категории «знак»), на втором месте – связанные с искусством. Под знаками подразумевались языки, шифры и формулы. Под искусством же Антон понимал только свою рукопись. Поскольку компьютер, на котором Антон проходил тестирование, указал большую, чем к искусству, склонность к знакам, то Антон и решил уже совсем окончательно и бесповоротно поступать в МЭТИ.

Последовала также беседа с неким психологом, чёрненьким глазастым сморчком, но это мало что дало. В этой беседе был просто перебор самых разных профессий, и ни к какой из них парень однозначно не склонялся, не отметила ничего и сидящая с ним мама. Психолог только лишь отметил в результатах тестирования, вышедших на голубых листах, высокий показатель общего уровня интеллекта, сказав, что такого за сегодняшний день ещё не было. А наименьшая предрасположенность у Антона оказалась к бизнесу. К результатам по каждой области профессиональной деятельности комментарии давал сам компьютер, прямо как человек. Комментарий по поводу отрицательного результата в отношении бизнеса начинался так: «Вы несколько старомодны в своём пренебрежении к бизнесу».

С наступлением весны Антон стал уже в полной мере соблюдать условия празднования своего совершеннолетия. Проверяя в своей рукописи по одной странице в день, он закончил проверку первого коротенького раздела «Облом». Он часто повторял матери, насколько ему необходимо отпраздновать своё совершеннолетие для поправления психического здоровья.

Особенно парень представлял присутствие на праздновании тёти Нади Хибариной с дочерью Таней, уже вышедшей замуж и переставшей быть Хибариной. Слащавость этих двух женщин, безусловно, действовала на Антона, будоражила его, ибо он жаждал какой-либо оценки себя. Но имелось несколько «но». Первое – оценка должна быть конкретной, не просто «хороший мальчик»; второе – оценка должна была даваться за то, что действительно имеет значение; и третье – она должна быть объективной, чтобы с ней могли согласиться и другие, в том числе и сам Антон. И парень полагал, что если тётя Надя с Таней будут изливать ему какие-нибудь похвалы на его празднике, то это будет происходить в наиболее подобающей обстановке и подействует на него как надо.

А пока что намерение Антона праздновать своё совершеннолетие уже дало некие результаты. О них юноша узнал однажды утром, точнее, днём, когда он только встал. Он подошёл к окну, не зная зачем, и услышал сзади обращение отца:
– Как дела у вас, Антон Игоревич? – весело спросил он.
– Да вроде бы нормально…
Антон обернулся и увидел, что одежда отца в белых пятнах.
– У нас теперь ремонт! Будешь помогать?
– А-а, ремонт… – удивлённо произнёс Антон. – Буду!
Ремонт заключался в поклейке новых обоев на кухне, это делалось уже второй раз за время проживания Хибариных в квартире. И вот, парень пробовал разрезать их по проведённой отцом линии, намазывать клеем и непосредственно прилеплять пласты обоев на стену, оклеенную газетами. Но Антон поучаствовал в этом куда меньше, чем Игорь, просто он впервые занимался этим. Также на кухне было повешена новая люминесцентная лампа с абажуром, у которой можно было регулировать высоту.

Так, с приближением совершеннолетия Антона всё шло своим чередом до одного особого момента. Последствия были просто невообразимы. Однажды ночью, когда парень ещё бодрствовал, у него возникли затруднения с проверкой очередной страницы в своей рукописи. Страница была из раздела «Тяжесть души, порыв ума». На ней Антон написал об одной из множества мелких стычек с бабушкой, когда она однажды узнала у них с мамой, что они предпочтут есть пироги с капустой, а затем, на вопрос, где пироги, Гали недовольно ответила, что они будут только вечером, и под конец добавила: «Подноси вам тут всё на блюдечке!». Антон застрял на проверке этой страницы, хотя язык на ней был вполне понятен. Слишком муторным был стиль проверки – это был тот самый стиль, когда Антон связывал между собой все слова в предложении, начиная с пары-тройки, и выстраивал в уме убийственные, запредельные схемы влияния их значений друг на друга, представлял, с каким оттенком их может воспринять такой-то или такой-то человек… Когда ночь вскоре должна было смениться утром, мозг Антона уже не выдерживал столь изощрённого напряжения, и Антона стало клонить в сон. Он, кстати, находился уже в постели, при свете ночных ламп. «Но как же так? – думал парень – Это ведь обязательное условие празднования совершеннолетия. Я могу, конечно, отложить тетрадь и лечь спать, но тогда мне придётся отказаться… нет-нет, это невозможно, нужно дотянуть до четырёх часов!» По прошествии четырёх ночи (или утра) так и не появились силы для продолжения умственной пытки над собой. Валентина, естественно, давно уже спала, и Антону захотелось спать с такой силой, что стало легче… отказаться от празднования совершеннолетия. Отложив тетрадь и вздохнув, парень торжественно произнёс:
– Моё совершеннолетие отменяется! – мама того слышать не могла, а он продолжал рассуждать вслух: – Ничего, какая-нибудь другая дата отпразднуется, когда там двадцать лет мне будет…
И он уснул ранним утром.
Проснувшись, он вспомнил, что решил в пятом часу утра. И сказал об этом матери, чтобы она теперь слышала. Валентина пока не стала удивляться и возражать – сама она вообще не любила гостей; только лишь Антон настолько в них нуждался. И она сказала, как бы в утешение сыну, что, что ничего такого уж хорошего от гостей может и не быть.

Но шёл день, Антон смотрел по телевизору всё те же криминальные передачи, всё было то же самое, но – что вдруг такое?! – не хватало чего-то чрезвычайно важного! Парню не хватало ожидания празднования своего совершеннолетия! И когда он по-настоящему ощутил эту нехватку, его охватил ужас! Ведь он последние месяцы только этим ожиданием и жил!! Только это ожидание и было действенным противовесом воспоминаниям! И как так могло получиться, что это ожидание отменено, отменён счёт дней до магической даты – пятого числа пятого месяца пятого года?! Неужели причиной такого страшного решения было лишь его сильное желание спать ранним утром?!.. Юноша теперь уже не мог довольствоваться таким утешением матери, которое услышал, когда встал.
– Да нет, как же это так-то – это же ужас какой-то! Я же так нуждался в праздновании!.. Да нет, можно же как-то исправить, наверстать с этой рукописью… – растерянно говорил Антон.
– Ну да, неделю себе особую сделай. – ответила на этот раз мама.
– Да-да, штрафную неделю какую-нибудь!..

Словом, парень не верил, что он способен действительно отменить празднование своего совершеннолетия. Но вот дальнейший ход оставшихся дней облегчил ему эту задачу.

После одного из типичнейших разбирательств с матерью, по поводу, можно сказать, всё тех же давних событий, Антон снова впал в буйство, и Валентина раздражённо высказалась:
– Теперь и я не буду праздновать, приглашать никого не буду! А то всё думал: приглашать – не приглашать!..

Антон ринулся в комнату и швырнул об стену магнитолу «Panasonic», не так давно купленную. В отличие от предыдущей магнитолы, «Panasonic» вышел из строя сразу же. Внутри всё стало греметь, будто там песок.

Антон теперь рассматривал давние события с унижением от маминого поведения прислуги в школе с новой стороны, о чём мы уже говорили. Он стал рассматривать это со стороны мотивов матери, хотел выяснить, что ей двигало: влияние только лишь бабушки или, может, кого-то ещё в школе? Но с какой стороны он ни выяснял, результат всё равно был один – буйство. В тот вечер мучительные выяснения продолжались до ночи, когда Валентина сидела на стуле в темноте (на кухне был Игорь) и уже сказала:
 – Да что ж ты так переживаешь-то!

Когда она вышла, парень просто подошёл к окну, отключившись от всего на свете, и подумал, что ему не мешало бы простоять так до утра и ещё дольше – пока не подкосятся ноги…

От подобных помутнений психики Антон восстанавливался, но, тем не менее, всё твёрже решал отказаться от празднования совершеннолетия. Он только лишь продолжал считать оставшиеся дни и проводить с полученным числом математические операции, просто потому, что это было и так интересно.

Однажды отец, ещё не обнаружив порчи магнитолы, засмотрелся в её инструкцию и захотел подойти к ней, посмотреть устройство. Но Антон встал на пути и стал растерянно твердить:
– Потом, потом…
И Игорь сразу всё понял.
– Раздолбил что ль опять? Всё, я покупать больше ничего не буду!
Он ничего больше не сказал, и Антон испытал облегчение. «Как будто я что-то прошу!».

Когда до совершеннолетия было подать рукой, Антон уже спокойно понимал то, что никаких гостей не будет. В последние дни он только лишь решил наведываться с родителями для прогулки в соседний район, откуда был родом. У прогулок был один недостаток – они были поздние, и на улицах было много пьяниц, которые, когда отходил Игорь, то спрашивали у Антона сигарету, то выкрикивали что-то неразборчивое.

Итак, как бы там ни было, но это всё-таки произошло – Антон отказался праздновать своё совершеннолетие.

XVI
Пятого числа пятого месяца пятого года Антон Игоревич Хибарин стал совершеннолетним – ему исполнилось восемнадцать лет. Что это значило? По законам Российской Федерации для него теперь стало возможно очень многое – от вступления в брак до несения полной уголовной ответственности. Но то – законы, а не конкретная живая жизнь. Непосредственно для Антона ничего особенного и не изменилось. Как мы уже сказали – он и гостей приглашать не стал. Настроение было неплохое, воспоминания не терзали – и то хорошо.

Накануне ночью, перед тем как спать, он рассматривал мамин подарок – очередной том той же энциклопедии, называемой «для детей», посвящённый зарубежной истории ХХ века. В сам день приехали только лишь бабушка с дедушкой из Домодедова, была поездка на «Жигулях» в загородный дачный магазин, где бабушка присматривала и примеривала подходящую лопату. Вечером позвонила поздравить Антона тётя Оля. Вот, собственно, и всё!

Одной особой деталью этого дня было, правда, восстановление после ремонта прежней магнитолы «Sony» («Panasonic» восстановлению не подлежал). У неё теперь только колонки не прикреплялись к основному корпусу, но они снова зазвучали!
А спустя пару дней всё повторилось…

Антон нервозно выяснял у матери мотив её поступка с принесением ему на урок письменных принадлежностей.
– Ну, скажи ты, наконец, что тобой двигало в тот момент?! А?! Что тобой двигало?!! – с этим криком психованный парень толкнул холодильник, внутри которого разбилась банка.
– Вон как хорошо всё задвигал! – в своём стиле высказалась Валентина.
Подробности нам воспроизводить совершенно незачем – эти бесчисленные болезненные состояния Антона ничем не различались. Парень вспомнил и рассказ мамы о её собственном однокласснике, у которого его мама была классным руководителем, и захотела выяснить, как тот с ней общался.Мама начала стирать в ванне, и Антон стал расспрашивать её об этом:
– Ну, как они общались-то, как ученик с учителем?
– Нет, – резко ответила мама, – просто как мать с сыном!

Антон взревел. Ему стали невыносимо мерзки сами эти слова. Тут-то он и забежал в комнату и в третий раз, считая от прошлого лета, швырнул магнитолу «Sony» об стену. Разлетелись колонки. Именно теперь, в мае, эта магнитола и была добита окончательно. Отломанной антенной Антон ещё ободрал себе руки...

…Ещё через несколько дней наш совершеннолетний Антон явился в психоневрологический диспансер, к ещё одной старушке в белом халате, выглядевшей жалко и невразумительно и задававшей примитивные вопросы.
– А что тебе не нравится?
– Да много чего…
Антон, конечно, чувствовал, что он с малых лет помещён в сгусток зла неведомой силой и неведомо за что, но как он мог выразить это в словах?
Старушка увидела у него под рукавом костюма царапины.
– У тебя кошка?
– Да. – пришлось приврать Антону.
– Животных любишь?
– Нет, – вот это было уже правдой.

На том и окончился разговор с этой старушкой с неподвижными и пустыми глазами. В кабинете находилась ещё пара человек. Один - мужчина средних лет, без халата, что-то писавший, с которым Антон ранее тоже беседовал, и впечатление осталось не очень, как и ото всех. Ещё была вроде как женщина, перебирающая бумаги, с необычайно страшной причёской – чёрные волосы стояли торчком и сквозь них был виден голый череп.

Совершеннолетие Антона стало ещё одним абстрактным рубежом, после которого всё оставалось по-прежнему. Так прошёл учебный год, в который парень уже не учился в школе, но ещё не учился в каком-нибудь другом месте. Тем паче он не работал. Он даже не доделывал свою рукопись. Чего в этот год было в изобилии – это только лишь психозов Антона. А летом предстояла очередная их порция…

Домоседство Антона уже сильно затянулось, он стал ощущать себя изгоем и говорить об этом. За пару лет почти все его выходы и выезды из дома указаны нами. Можно только добавить про его выход на прогулку вечером в день юбилея Великой Победы, после которой он и стал твердить с завыванием о том, что он изгой. Он также добавил при всём своём искреннем почитании Дня Победы, что это победа одержана не для него.

Надежда оставалась на поступление в МЭТИ…

Лето две тысячи пятого года, за исключением некоторых моментов, было муторным.
Валентина всё же по-прежнему желала, чтобы у сына была музыка, но с приёмниками всё не везло. Она теперь покупала на рынке дешёвые, бывшие в употреблении приёмники. У одного прибавлялась и убавлялась громкость с помощью кнопок, и при этом он всё время затихал сам по себе, громкость приходилось без конца прибавлять. Это бракованное устройство было обменяно на следующее – с двумя треугольными колонками и одной кассетницей. Когда у бесноватого Антона возник было порыв разбить и этот приёмник, он посмотрел на него, и колонки показались ему жалобно смотрящими глазами. Ему вообще бывало жалко разбитых собою же вещей, более того – некоторые вещи он уничтожал специально для того, чтобы жалеть о них и чтобы, таким образом, попытаться вызвать слёзы, от которых станет хоть чуточку легче… Но этот приёмник Антон пожалел ещё заранее. Он тоже плохо звучал и в конечном итоге, летом появился приёмник точно такой же, как купленный осенью и отвезённый в Домодедово.

Были и прогулки на природе. Помимо узнанных год назад Ленинских Горок, Хибариными был открыт в Домодедово уютный берёзовый лес, примыкавший к тому новому району, где поселились бабушка с дедушкой. Вот и хотел Антон, прогуливаясь по лесам, развеять в их тишине свою хроническую тоску, оставить, закопать где-нибудь в глуши свои болезненные воспоминания. Но нет…

Непосредственным началом летних скандалов был для Антона один момент нахождения в домодедовской квартире. В ней находился Виктор Захарович, а Галина Архиповна снова отправилась в Треполье. В квартире же московской не было горячей воды, и сюда приехали, чтобы принять душ. Когда очередь дошла до Антона, Игорь в это время сказал, что нужно уехать до десяти. Не слышавший этого распоряжения Антон услышал затем нечто другое. Среди слов сидевшего у телевизора отца, сказанных в ответ поторапливавшей его матери, прозвучали такие, которые хорошо стеганули парня:

– …По-вашему чтобы только всё было! – возмущённо встал Игорь.
– Что?! – возникла реакция у Антона – Да не надо мне ничего, чтоб по-моему! Я и не поеду вообще никуда!! – последовали типичные метания со сжатыми кулаками и напряжённым дыханием. – Только и знаешь «выкать»!
– А ты только знаешь психовать, распсиховался! – куда более спокойным голосом ответил уже выходящий отец. Он вышел только лишь принять порцию никотина, а Антон в это время сделал упрёк матери в том, что она упросила отца при последнем возвращении из Треполья, уже этим летом, заехать в Новомосковск, покинутый пять лет назад. Это, мол, и стало для отца основанием сказать такое. Покурившему отцу Антон стал высказываться чётко и по-прежнему эмоционально:
– Я такого больше не прощаю! Когда мне и так трудно, надо ещё больше унизить, додавить окончательно! – Игорь отрицал, не понимал, в чём дело. – А где всё «по-нашему» или «по-моему»? Я мылся и не слышал, когда ты сказал уезжать!
– Ну, не это, так я просто и в Новомосковск заезжал…

В этот момент бурная реакция возникла у Валентины.
– О! Точно! – задрожал её голос. – Надо же как ты чувствовал, Антон! Всю жизнь теперь будет вспоминать! – совсем расплакалась она.
– Да не попрекаю я этим, не попрекаю!
В продолжение сцены прозвучало упоминание пьянства Игоря, угроза позвонить его матери. Включился Виктор Захарович со словами:
– Да езжайте, ладно вам, чего вы тут?!
Агрессивный Антон чуть и ему не высказался за двуличие.

– И нечего «выкать», понимать нужно, что мы с мамой – люди разные! – кончил парень свою напористую речь.
– Ну, тогда, Антон, одевайся, поедем… Раз вы разные люди, – ответил Игорь.
– Поедешь? – обратился буян к матери.
– Нет, я не поеду никуда, – всё ещё дрожащим голосом с достоинством ответила Валентина.
– Ну ладно, я тогда поеду. Всё равно же, если спать здесь – мест только на двоих – разведя руками и изображая извинение, сказал Антон матери, которая кивнула.
В «семёрку» сели отец с сыном. Игорь некоторое время ещё ожидал, что супруга придёт в себя и тоже поедет. При объезде дома он остановился под окнами и посигналил пару раз.
– Да нет, не выйдет, норов свой будет показывать! Но ничего, это пройдёт, всё нормально будет.

В дороге молчали. Антон только лишь ощущал, как у него продолжает дрожать верхняя губа от нервного напряжения. Ещё он видел в боковом стекле на фоне темноты своё отражение, свой перетянутый ремнём безопасности полный живот.
Разговоры начались по приезде. Антон пытался, как мог, объяснить отцу, что у него в жизни трудный период, что он не просит маму за него заступаться, что у неё это получается глупо, и от этого только хуже, и прочее.
– …Но я понял, что ты не хотел такого результата и потому поехал.
– Ну, спасибо, что ты понял. – тихо вздохнул Игорь.

Парень ощутил, что только с ответным пониманием дело обстоит хуже. Игорь, в основном, оправдывал себя, не в этом случае в Домодедово, а вообще: говорил, что он много чего сделал в той злосчастной квартире, но у него тоже есть мать и ей тоже нужно помогать. Говорил ещё, что он старается во всём уступать, только если не будет «заезда слишком далеко», но не объяснил различия, когда «слишком далеко», а когда «не слишком».

Антон вдруг, раз выдался момент, решил посвятить отца в тайну своей рукописи и того, почему он отказался праздновать своё совершеннолетие. Но Игорь никаких эмоций не выразил, будто напряжённо думал о чём-то своём. Антон вдобавок искренне высказался о бабушке с дедушкой:
 – Да, и они ещё много сделали, чтоб меня с тобой стравить.

Игорь твердил:
– Ладно, ты, главное, не волнуйся, всё это завтра пройдёт! Сейчас тебе постелю, и всё будет нормально!

Вот теперь уж и мы вставим своё слово: отец противоречил сам себе, потому как из того, что до сих пор стелют постель такому детине, ничего нормально быть не может.

И совсем в заключение отец провозгласил:
– И вообще, если ты захочешь ещё как-то так поговорить, я буду только рад! – но лицо его опять было каким-то отстранённым.

Утром мать запросто приехала электричкой, когда Антон, естественно, ещё спал.
В следующие дни парень заглядывал в словарь русского языка Ожегова, у которого давно разваливалась обложка, и который бабушка тщательно оберегала от деда, как она говорила, для него.  И вот, парень теперь в него заглядывал. Ему вообще было интересно время от времени прочитывать значение какого-либо словца, но теперь интерес был особый. Особый в мрачном смысле. Парень пытался выискать в словаре то слово, которым можно было бы охарактеризовать всё то же давнее поведение его мамы в школе, с подачками и выполнением за него различных действий. «Рабство» не подходило. Это слово должно было происходить от слов «слуга», «служанка». Антон прочитал значение этих существительных, затем связал искомое слово с глаголом «прислуживать». Но в словарной статье об этом слове не было написано мелким шрифтом образованного от него существительного, наподобие «прислуживание». Оттого, что Антон не находил в словаре такого слова, у него и возникло очередное крупное буйство. Его вдруг резко потянуло заглянуть в тот же самый словарь Ожегова… в пять часов утра. До сего момента он, естественно, не спал, спала только лишь мама, да проснулась. Не соблюдая никакой аккуратности с листами, он резко дёргал их, слегка порывая некоторые.

– Почему здесь нет слова «прислуживание»?! А?! Как так?! От слова «прислуживать», от глагола этого должно же образовываться существительное, а здесь его нет! Как же назвать те твои действия в школе, которые меня унижали?! Как так, в языке, который называли великим и могучим, нет такого слова, а?! – такие крики раздавались ранним утром.

Далее толковый словарь русского языка полетел в стену, от него совсем отлетела обложка. Последовало ещё одно разрушение, особенно сильное в смысле физической силы. Была разломана давно изготовленная и оттого очень прочная дубовая табуретка. От неистовых ударов об пол она треснула, и запахло деревом. При всём при этом на кухне спал ещё Игорь отец. Когда Антон услышал, что отец там встаёт, то попытался использовать замок двери в комнату. Но тот стал барахлить и открывался не изнутри, а как раз снаружи.

– Мхм, спасся! – прокомментировала мама.

Слов, высказанных отцом, Антон не слышал – они прошли мима его ума. Только когда отец собрал обломки табуретки и понёс выбрасывать, Антон вник в его слова:
– Сам никогда ничего не делал, ё…, чтоб ломать тут, нах.

Когда закрывалась дверь, Антон мысленно ответил: «Меня как будто учили что-то делать».

Вечером Антона ждала за это расплата и очень страшная. Он смотрел на кухне один из бесчисленных криминальных сериалов, когда пришёл отец. Он прошёл к плите, не протянув руки Антону, сидящему на диване, но парень, привыкнув за несколько лет к традиции, сам протянул руку.
– Здравствуй-здравствуй! – с глубочайшим презрением произнёс отец, быстро взяв и отпустив руку сына. – Если честно не хотелось мне этого делать!
– А зачем тогда сделал? – вмешалась в своей манере мать.
– Ведешь себя слишком хорошо!

Антон выключил телевизор и полетел в комнату, не включая в ней свет и хлопнув дверью. Он готовился снова взорваться, и отец тут же помог ему в этом. Он зашёл следом и, также не включая свет (тем летним вечером было ещё не совсем темно), чётко спросил:
– В чём дело?
Парень несколько секунд промолчал, тяжело дыша, и отец приблизился к нему, сидящему на диване напротив окна.
– Почему я каждое лето в этой конуре должен гнить?!!! – на пределе громкости прокричал Антон, дёргая руками.
– А ты выйди, попробуй! Это здесь ты король, б…, а чуть вышел – сразу вот такой стал! – Игорь сгорбился, согнул колени, задрал руки за спину и вывернул кисти, изображая, каким он представляет сына на улице. Антон пока не мог вполне ощутить этого унижения – просто не хватало сил после того, как он выплеснул своё. – Кто тебя тут заставляет «гнить»? Вышел на улицу да прошёл!
– Какой я ещё «король»? – только лишь прошипел Антон.
– А чего тебе не хватает-то, ё…! Чего ещё надо, нах! Компьютер тебе купили! Чего тебе, друзей что ли ещё? Их уж надо самому заводить!

Валентина включила свет и вышла, до этого наблюдая происходящее. Игорь  закрыл за ней дверь. Она заглянула снова.
– Не надо – всё нормально будет! – пообещал Игорь, снова закрыв дверь. Началось какое-то подобие запоздалой воспитательной беседы. – Я, понимаешь, не могу тебе за ручку друзей приводить! Мама вон оберегает… тебя.
– От тебя? – спросил подавленный Антон.
– Да, мама оберегает твою нервную систему от меня… У тебя, понимаешь, менталитет такой, что ты не можешь друзей иметь. Ты не такой как все, у тебя родовая травма, при родах ты её получил!

Антон тут вдруг оживился, подумав, что узнаёт от отца какую-то тайну своей личности.
– Про микроинсульт мне мама что-то говорила – подал вялый голос парень. У меня ещё бывало в детстве, повернусь резко – и как будто горячее на голову льётся, больно!
– Вот!.. и не надо просто бояться людей!
– А я и не боюсь людей, – так же вяло возразил вдруг Антон.
– А что тогда? – настойчиво спросил Игорь, глядя на сына. Тот молчал. Он ещё не мог объяснить, из-за неразвитости своего ума, что он просто считает себя недостойным показываться на люди. А среди категорий людей была одна, которой он особенно стеснялся – девушки. Истоки этого были ещё в высказывании выпившего деда о том, что Антон такой красивый, что от него сойдёт с ума любая девочка. А что он-то должен делать в таком случае? Его внешность будет привлекать внимание к ничтожеству, вот и всё! Но ещё раз скажем, всех этих размышлений Антон выдать не мог. Не дождавшись ответа, отец продолжал: – А так просто нельзя себя вести и всё! В лучшем случае, что будет – это больница! – наступила тяжёлая пауза. – Или если мама из-за тебя не выспится и будет думать о чём-то «небесном», то может переходить через дорогу и машину не заметить!
– Я нормально перехожу, один раз только посигналили мне.
– Но один-то раз посигналили!

Отец указывал только такие стороны. Он говорил ещё много чего – что он не оратор что они с мамой не вечны. Антон и сам прекрасно знал, что никто не вечен – ни его родители, ни он сам.

– Может, надо побеседовать с твоим первым врачом, самым первым. Не Наталья Ивановна, а как её?
– Софья Ивановна Кислицына?
– Да! – Игорь посмотрел на сына вдруг как-то совсем особенно, будто обеспокоенно, часто моргая.
– Это она посоветовала нам с мамой Наталь Иванну, ездить к ней.
– Вот с ней и надо бы поговорить. Да и здесь, по крайней мере, мама очень хорошо к тебе относится. А то ведь я тоже думаю, как с тобой быть.
– Что-то это, правда, не очень заметно, – уже бодро сказал Антон. – Когда ты успеваешь думать: на работе, в гараже?

Антон понимал, что отец, как обычно по вечерам, выпивший. А конец разговора опять оказался напряжённым.
– Я теперь только скажу тебе, чтобы силу мне свою не показывал! – медленно и с угрозой проговорил Игорь. – Пока ещё я могу себя сдерживать… Так что силу мне свою не показывай! И тем более, к матери её не применяй!

Антон внутренне сжался, чувствуя, что отец угрожает «вылечить» его от болезни тем же, от чего она возникла – жестокостью.
– И с собой ничего не делай! Ради бога…

Никаких хороших последствий этот разговор не имел, Антон вспоминал его с бешенством, как и многое другое. После отказа праздновать своё совершеннолетие, он вдруг стал назван королём.

В последующие дни всё улеглось, но Антон продолжал вспоминать, как в седьмом классе бабушка уверяла его, что он обижает маму тем, что хочет взрослеть. У него уже был порыв что-то швырнуть, когда он, выходя из уборной, заглянул на кухню, где отец лежал на диване, увлечённо глядя в телевизор, подвешенный высоко, к самому потолку. В комнате находился детский трёхколёсный велосипед, взятый мамой с помойки для кого-нибудь из малышей в деревне Большие Озерки. Этот самый велосипед Антон и запустил в ту же самую несчастную стену. Естественно, раздался грохот. Игорь на кухне вздрогнул и ринулся в комнату. Первое, что он увидел – компьютер был цел. Тем не менее, необходимо было выяснить, в чём дело. Антон слышал, как отец что-то спросил. И сам что-то невнятно, пыхтя, ответил, наподобие: «Не знаю… воспоминания… плохо опять». Игорь подошёл к нему поближе.

– В чём дело?!! – грозно проревел он, нагнувшись к Антону и расставив руки.
– В неопределённости!! – выкрикнул Антон, подняв голову и увидев бешено удивлённого отца.
– И что это значит? «В неопределённости!» – изощрённо передразнил Игорь, сунув язык между зубами и до предела скорчившись. Он метнулся на кухню и стал кричать оттуда: – У тебя неопределённость уже восемнадцать лет! Что, если неопределённость, то бить тут всё надо, ё…?! – спросил он, уже вернувшись.
Парень только лишь молчал, дойдя в глазах отца до предела своей ничтожности.
– И покупают тебе всё и возят в Горки, орать тут ещё будешь!
– Буду! – так же неистово прокричал парень, глядя в такое же лицо отца. Тот хотел снова закрыть дверь от супруги, но та на сей раз не дала.
– Хватит закрывать тут! Что за привычка! – прокричала она, резко открыв дверь.
– Документы все в приёмную комиссию будешь сдавать сам и поедешь сам!
– Да-да-да, всё сам, – заговорила Валентина. – Иди вот сейчас покури сам, сигареты найди сам и ещё что-нибудь сам сделай.

Антон неподвижно смотрел в центр колеса того самого детского устройства, которое было запущено в стену. Он ведь, между тем, действительно ещё и собирался поступать в МЭТИ…

Следующий эпизод болезни произошёл ночью. Игоря не было, это был уже самый предел, до которого могли довести воспоминания. Были они всё о том же. С приближением полуночи, вскоре после окончания ужина, Антон раскрошил ногой пластмассовую кружку со своим именем, затем ударил кулаком по клавишам телефона, висящего на стене, ринулся в комнату и стал доставать выдвижные ящики шкафа, запуская их с воплем в ту же стену… Мама воспринимала всё это уже совсем как какое-то погодное явление, наподобие грозы. Сам устроитель погрома, как обычно после таких действий, сник – встал на колени и зарылся лицом в кучу тетрадей, листов и остального, что высыпалось из ящиков. В довершение произошло ещё совершенное нечто.

С улицы раздался пьяный хриплый вопль, от которого обезумевший Антон сначала даже усмехнулся, но потом похолодел:
– Я щас, б…, встану, поднимусь и я тя убью на х…, п…!! Кинь ещё чего-нибудь!
У парня застыла кровь. Он снова уткнулся в пол, но теперь со сдавленным стоном.

Всё – он был мертвец, падаль. Но при этом он каким-то странным образом продолжал дышать и видеть эти валяющиеся на полу тетради с яркими обложками. Как это?! Зачем ему дышать и видеть? Как было бы хорошо, если бы он смог быстро разрешить ситуацию – полоснуть лезвием себе по венам! Но этого он отчего-то не мог. Не мог он избавить мир от существа, гнусного ничтожества, которое только мешает всем жить. Морально он был уже мёртв, но при этом ещё мог дышать и, главное, беспрестанно прокручивать в голове этот полный звериной ненависти крик с той стороны окна. Он заметил, что мама куда-то выходила и инстинктивно спросил: «Чего там?». Валентина  решила кое-что сочинить, чтобы ещё больше подавить его, как будто это было возможно.
– Да вот, собрались там все соседи, и сверху, узнать, что тут творится.

Антон пробыл в такой же позе на полу, лишь тихо постанывая, затем ринулся на кухню, где мама, как обычно во время его терзаний, что-то мыла. Перед ней он тоже встал на колени и простонал:
– Ну, выброси ты этот мусор из своей квартиры! Это я – мусор, я! – тут он вздрогнул, опасаясь, не слишком ли громко кричит.
– Слишком тяжёлый мусор, – даже в такой ситуации неизменно отшучивалась Валентина.
– Ну, не так выброси, а как-нибудь!
– Как ещё «как-нибудь»?
– Ну, или «скорую» вызови, или ещё как-нибудь от меня избавься! Я же мусор! – завывал сдавленным голосом Антон, берясь за руку матери.
– Завтра выброшу.
– А почему не сейчас? Раз уже сбежались, А с улицы мне же крикнули? – задал он и такой страшный вопрос.
– Может и не тебе…

Такой диалог продлился ещё немного, затем Антон в каком-то бессознательном состоянии отправился в комнату на диван. Сам себе он ещё не стелил, даже будучи совершеннолетним. Антон успел подобрать за собой, оттого и частично пришёл в себя. Теперь страшнее всего стали угрозы того бомжа. Также парень слышал с кухни звучание кнопок телефона - он помнил, как ударил по ним кулаком - и, когда мама быстро легла спать, спросил у неё:
– Что ты там на телефоне нажимала?
– Кнопки, – тихо и безразлично ответила мама.
– Какие кнопки, а? Какие кнопки?!
– Которые ты выбил, – протянула она сонно. Он в темноте ринулся на кухню и со страхом стал ощупывать телефон – кнопки были целы. «Они просто тогда впали» – подумал Антон.

Тут пришёл среди ночи и Игорь, но ему никакого погрома в глаза не бросилось. А Валентина при этом встала и пошла с ним разговаривать, но не об Антоне.

На следующий день у парня, конечно же, сохранялась подавленность. Прошлой ночью его обругал бомж, спавший у него под окном. «Как будто он не мог лечь под другим окном!» – думал Антон, но понимая, конечно, что суть не в этом; а в том, что он был унижен так, что дальше уже просто некуда. Такое состояние уже не могло пройти само.

Но вечером он получил неожиданное облегчение. Зашёл разговор с мамой на кухне о той самой ночной пьяной угрозе с улицы.
– Да это не тебе вообще крикнули! – сообщила мама.
– Как «не мне»? Откуда ты знаешь?
– Да сверху вон кидали пакеты всякие, с кефиром или ещё с чем.
– Ты уверена?! – вцепился Антон.
– Да конечно! Они там, когда ещё светло было, возле мусорки чуть не подрались, а потом ещё сверху что-то тяжёлое такое сбросили, как будто вообще телевизор – такой грохот был.
– А как же я не слышал?!
– А вот как раз когда ты тут всё бить-колотить начал, то и там сбросили. Я ещё поэтому сказала: «Вот так полночь!». А потом ещё помельче кидали.

От этого рассказа с Антоном произошло очередное нечто. Он дико расхохотался до слёз и в бессилии уткнулся головой в диван…

Ещё на следующий день произошло кое-что не такое облегчающее. Для Игоря тайное стало-таки явным. Выдвижные ящики были вставлены обратно с разломанными боками, и он обнаружил это по тому, как они криво вставлены. Когда Антон, снова на кухне, смотрел одну недалёкую телеигру, он зашёл и объявил:
– Так, ящики я делать не буду. Если нравится – живите в обломках! Когда это кончится – непонятно!

Неведомо было то и самому Антону.

Вот так, все философские вопросы, которыми задался Антон в четырнадцать лет, свелись теперь к одному-единственному вопросу: «За что мне это всё? За что я проклят?». Этот вопрос был адресован не матери и, тем более, не отцу, он был адресован всей Вселенной. И даже окончание нами этой огромной главы не означает, что над Антоном Хибариным перестал висеть дамоклов меч умопомрачения.