Глава 2
Чем же была для нас смерть: игрой, пустяком или, может быть, избавлением?
1917/18
Прим. Альфред Канторович родился в Берлине 12-го августа 1899 года в семье еврейского происхождения, участвовал в заключительных боях Великой войны, а впоследствии стал учёным.
9-го июня 1917 года Канторович был приведён к присяге. Десять дней спустя он поступил на службу во 2-е рекрут-депо 2-го запасного батальона 112-го полка. «Время обучения в баденских гарнизонах Филинген и Донауэшинген было сплошным незабываемым ужасом. Надежда избежать бесцеремонного давления в казарме была жестоко попрана. Он обнаружил, что все смертельно ненавистные сорта внешней активности, ухарства формальной правильности, сотни несущественных связей, которые ему с негативным результатом пытался внушить отец в качестве высших мужских добродетелей считаются на казарменном дворе и в жизни гарнизона единственными стандартами. Начиная с «быстро вон обеими ногами» при побудке в 5 утра, дотошное формальное разделение и заполнение всего наличного времени и сил до ужасного последствия в вид обезличивания молодых рекрутов, их механизации, обездушивания, расчеловечивания было всем, вообще всем, что происходило в бараках, на казарменном дворе и учебном плацу – противным его природе, ненавистным и почти непостижимым.
Жестокость военного обучения должна подготовить солдат к кровавой действительности поля боя. Для Канторовича казарменный двор был продолжением истории страданий. В эти месяцы он страдал как никогда прежде в своей жизни, и всё же, в самом деле, в доме отца, начиная с юности, получил достаточно опыта в страданиях. Этот опыт, однако, не имел прямого успеха: он был также совершенно негоден ко всему, к чему его должны были подготовить уроки отца. Он был самым никудышным рекрутом, какого только можно представить; он почти всегда забывал почистить какую-нибудь из многих форменных пуговиц, в каком-нибудь упущенном пазе, винте его винтовки постоянно обнаруживалась пыль; парадный марш (уродливый символ обезличивания людей муштрой) был для него ужасом, он обычно спотыкался при этом – это мог быть бессознательный протест. Он был небрежен при выполнении приёмов с ружьём, при предъявлении оружия к осмотру. Он бросался в глаза на каждой перекличке, на каждом смотре и почти на каждом учении. Он был разочарованием фельдфебеля и всех унтер-офицеров, которые имели с ним дело и посмешищем для товарищей – чёрная овца роты, позор капральства и это очень его огорчало, глубоко угнетало, что «я стоял там на последнем месте». Фельдфебель презирал и ненавидел его, товарища срывали на нём злобу: он был самый убогой и презираемой фигурой рекрут-депо. На него показывали пальцем, его обзывали. Ночью, пока он спал, товарищи нападали на него, т.к. из-за его неуклюжести их заставляли заниматься повторно. Они набрасывали одеяло ему на голову, чтобы заглушить крики, и били его хлопушками для выколачивания пыли из униформы по голому телу. Это был старый обычай прусской военщины, называемый «святой дух идёт».
17-летний Альфред терпел учиняемые мучения. Его терпение было для них страшным. После ряда бесплодных попыток они бросили воспитывать его этим способом.
К мукам дегуманизации муштрой добавилось отсутствие личного пространства. Вести внутреннюю жизнь здесь ещё сложнее, чем в родительском доме. Больше чем ото всех внешних унижений он страдал от того, что никогда не мог побыть один, ни минуты наедине с собой в замкнутом пространстве.
На дворе казармы вокруг него были сотни людей, в бараках все парни из его отделения, даже в уборной, сидели рядами на жёрдочке. Он прибегал к такому средству: перед тем как уснуть сооружал себе под одеялом пещерку и на пару секунд засветить фонарик, создавая иллюзию пару квадратных сантиметров жизненного пространства для себя одного. О, это был жалкий эрзац!
Обучение длилось приблизительно 5 месяцев. 10.11.1917 Альфред был переведён во 2-й запасной батальон 4-го баденского пехотного полка «Принц Вильгельм» № 112 и там придан 4-й запасной роте. Но пытка плацем этим ещё не заканчивалась. 15.12.1917 произошла отправка в действующую армию под Ковно в Литве. В 3-й роте отряда рекрутов 87-й пехотной дивизии его стали «полировать» дальше.
«…там был еще офицерский курс, который я прослушал как одногодичник, без дальнейших последствий».
С марта по июнь 1917 года на Восточном ТВД в основном главенствовало прекращение огня. После отречения царя Николая II 16 марта 1917 года новое правительство хотело вопреки воле народа продолжать войну. Но русская армия была слишком ослаблена, чтобы провести согласованное с западными державами наступление. В июне верховное командование обнаружило приготовления русских к наступлению и перевело шесть дивизий с Западного фронта в Галицию.
С Октябрьской революцией положение полностью изменилось. Второй всероссийский съезд советов, где преобладали большевики, 8-го ноября 1917 года направил запрос всем державам-участницам войны о заключении мира без аннексий и контрибуций, большевистское правительство присоединилось к декларации и в то же время право народов и малых наций на самоопределение и отделение. 28.11.17 Ленин и Троцкий повторили свой запрос о перемирии и мирных переговорах. Немецкое правительство добрило русские проекты, даже отказ от аннексий, как основу переговоров. 15.12.17 обе стороны подписали соглашение о перемирии. Германская империя преследовала этим несколько целей. Летом 1917 года Людендорф признал, что неограниченная подводная война, которая определяла немецкую стратегию с зимы 1916/17 гг., не может принудить Англию к миру. Германия отныне ищет победоносное решение в наступлении на Западе. Но для этого нужны средства, которые связаны на Восточном фронте. Кроме того рейх стремился стать гегемоном на Востоке. С 1916 года целью немецкой восточной политики было вывести Польшу, Курляндию и Литву из-под русской власти. На тайном совете в Кройцнахе 18.12.17 командование настаивает на требовании аннексировать Курляндию и Литву, а также хочет присоединить к Пруссии Эстонию и Лифляндию. Их план предусматривал создание в Прибалтике земельных советов, которые управлялись бы маленькими немецкими, в основном аристократическими группами и просили Германию о военной поддержке. Она действует согласно своей тактике, с формулой права народов на самоопределение склонить отношения на востоке центральной Европы в пользу Германии. Уже с 1915 года OHL занималось развитием немецкой военной администрации в Литве и Курляндии. И всё же только Курляндия направила эти просьбы без насилия, в то время как Литву к этому принудили. Против немецкой точки зрения, чтобы право на самоопределение в Польше, Курляндии и Литве исторически легитимизировать, формирую представительные органы, Троцкий, который возглавлял русскую делегацию на мирных переговорах в Бресте-Литовском, выдвинул требования после заключения мирного договора вывести все войска с занятых территорий, создание временных местных администраций и голосование следовать должны. Пока шли переговоры, Германия делала факты. 22.1.18 она признала независимость Украины и 9.2 заключила с ней сепаратный мир. После просьбы о помощи от эстляндского и лифляндского рыцарств Германия призвала русских очистить обе провинции, в противном случае переговоры будут прекращены, а военные действия возобновлены. В ответ на это Троцкий 10.2 прекращает переговоры, объявив, что Россия считает состояние войны завершённым и дальше переговоры вести не будет. В военный ответ Германии он не верит, но 9 дней спустя немецкое восточное войско пришло в движение. К этому времени на Востоке находилось около 60 дивизий. Хотя речь шла преимущественно о низко квалифицированных и плохо обученных офицерах и солдатах, Красная армия практически не оказывала сопротивления. 10-я армия за несколько дней дошла до Минска, армейский отряд «Д» - до южной оконечности озера Пейпус, 8-я армия заняла Лифляндию и Эстонию. Только путём использования железных дорог и захвата подвижного состава был возможен высокий темп операции.
Под впечатлением от немецкого продвижения русские парламентёры вновь объявились в Бресте-Литовском и заявили, что готовы к подписанию. Но теперь Германия ужесточила условия мира. 3-го марта русская сторона подписала договор, который тяжелее ущемлял Россию в материальном плане, чем Германию – Версальский. Она теряла четверть земель и помимо самых ценных с/х земель около 75 % тяжёлой промышленности. Но Германия вопреки договору не прекратила всё ещё боевые действия. Фактически война против России продолжалась и вышла далеко за пределы, закреплённые договором.
С 13-го по 22-е марта 1-я рота 345-го пехотного полка занимала позиции между Двиной и оз. Пейпус. При ней находился рекрут Альфред К., который 13.3 был переведён в это подразделение. И звалось это «добровольно просить перевода на Запад», причём о добровольности речи не шло, потому что тот, кто не записался, получал кучу проблем.
До того Канторович пережил муштру в казарме и войну во время мира и без противника.
Мы в России не имели ни малейшего понятия, что значит война. В начале марта мы погрузились в Дюнабурге в эшелоны, имею целью Западный фронт. Часть наших зелёных парней радовалась этому. Мы уже были солдатами, поэтому хотели стать настоящими. Мы наелись вечных учений. Мы несколько дней ехали в вагоне для скота. Молодые рекруты ехали в настоящую суматоху битвы на Западном фронте, туда, где война показывала свой настоящий характер, чем дальше вперёд, тем лучше.
На свежем зимнем воздухе нас хорошо подготовили, еда стала сносной, мы отдохнули пару дней. Мы чувствовали себя молодыми и сильными. Мы ещё не знали Западного фронта, мы даже не подозревали. Я всю дорогу думал о награде и производстве.
Когда Альфред поступил на службу, в армии по большей части уже исчез военный энтузиазм. В течение года глубокая тоска по миру распространялась всё шире, она сделала ощутимым одобрение представленный большинством социал-демократов лозунг о мире без аннексий и контрибуций, На внутреннем фронте меняется настроение, хотя организованное OHL управление военной прессы с весны 1915 года контролировало предоставление отчётов и создавало картину силы и непобедимости Германии. В конце января 1918 года почти миллион рабочих вышел на забастовку, в основном в Берлине и других индустриальных районах.
Однако к этому моменту настроение войск с усталости от войны опять сменилось уверенностью в победе. После разочаровывающего исхода подводной войны перспектива впервые с самого начала войны бороться лишь на одном фронте мобилизовала новые силы. С помощью освободившихся на Востоке сил немецкие войска впервые могли выставить такое же число бойцов как британцы и французы вместе взятые. Но с вступлением в войну США в Европу прибывало всё больше американских солдат, поэтому возможность была ограничена во времени. Готовность войск приложить в последнем усилии еще раз все силы, чтобы навязать желаемый мир питается из краткосрочного благоприятного положения к другому их недовольства солдат войной: хотелось последний раз рискнуть жизнью, чтобы окончательно выйти из игры. Также мобилизующее действовало представление о том, как после стольких лет окопной бойни быстро перейти к манёвренной войне. Правда, солдаты пытались получше обосноваться в гнетущих условиях окопов и представить ситуацию в свою пользу, например, путём неформального перемирия или ритуализированной стрельбы, но это откровенное выдерживание в застое разбивало любую надежду на окончание войны. Ужасу без конца фронтовики предпочитали ужасный конец; по крайней мере это обещало возврат к нормальной жизни.
Зимой 1917/18 гг. на Западный фронт были переброшены 33 дивизии с востока и юго-востока. Солдаты 345-го пехотного полка тоже были на пути к Западному ТВД. «Когда мы очутились в Германии, стало тепло, светило солнце».
Втиснут в спёртый воздух и мучительную тесноту вагона вместе с 40 другими, когда через 4 дня поезд внезапно остановился в Берлине. Многочасовая остановка стала для Канторовича временем глубокой и невыносимой муки в этой войне.
«Бесконечно катились мы по родному городу. Тут и там останавливался наш поезд. Мы толпились у открытых дверей. Много не говорили. Даже остряки перестали смеяться. Мы были в своём родном городе, мы ехали мимо домов наших родителей. Внезапно мы поняли, что это значит. Мы едем на Западный фронт. Это для каждого означало шанс найти свой конец».
Вдруг поезд остановился на ж/д мосте Эберс-штрассе, как раз на том месте, откуда Иннсбрукер-штрассе просматривалась вниз до Байерн-плац, где живут родители Канторовича.
«Я стоял у двери и вглядывался в Иннсбрукер-штрассе. Эта близость дома была страшна. В каждом нерве зудело: выпрыгнуть, пять минут бега и вот я в жилище родителей. Нет, не хочу. Но я три четверти года не был дома, а сейчас еду на Запад и я в пяти минутах от дома. Это было невыносимо. Почему это ужасный поезд так долго стоит на мосту?» Вдруг он увидел свою мать с младшим братом, они идут из Шёнеберг-парка, где гуляли. «У меня появилось неукротимое желание кричать. Но это было бессмысленно, они не могли услышать. Да и может ли солдат, который уже побывал на фронте, внезапно закричать из поезда «Мама!». Так нельзя».
Он видит, как они входят в кондитерскую. Товарищи хотят оттеснить его от окна. Он энергично оборонялся. Как завороженный смотрит он на дверь.
«Как бесчеловечна та непостижимая сила, которая мешала мне сделать эти две сотни шагов. Мои глаза болели от вглядывания. Когда мать с братом вышли из кондитерской, они встретили Эрнста, одноклассника Альфреда, и беседовали с ним. Было ясно, что они говорили обо мне. О ком еще они могли беседовать? Мои родители давно не получали новостей, переписка ведь была запрещена из-за предстоящей передислокации. Наверняка Эрнст говорил с моей матерью о том, где я могу быть. Я был в двух сотнях метров и не мог сказать об этом». Канторович наблюдает, как мать прощается с его другом. «Она медленно шла по Иннсбрукер-штрассе вниз к городскому парку. В моих глазах стоят слёзы». Она тает. Он теряет её из виду. Его глаза шарят по местности, но не могут её найти.
«Я заполз в самый тёмный угол вагона. Никто не обратил на меня внимания; это было хорошо. Я больше не мог думать. Пришло оцепенение, анестезия души; боль ведь имеет границы, а за ними темно. Поезд стоял ещё некоторое время, я не знал, сколько. Когда он тронулся, я снова кинулся к двери. Снова увидел Иннсбрукер-штрассе, размывающуюся за Байришен-плац. Потом мы поехали дальше.
В настоящий момент на Западном фронте с немецкой стороны стояло 200 дивизий (миллион 200 тысяч человек), готовые нанести врагу последний решающий удар. Девяносто из них были т.н. «мобильными дивизиями», особо обученными и снаряжёнными для участия в наступлении. Операция «Михаэль», величайшая в военной истории, должна была разрушить связанную франко-британскую позицию. Непосредственно за ней следовал второй удар под названием «Святой Георг», запланированный во Фландрии, который должен был окончательно прогнать британцев с материковой части. Для этого был разработан новый способ атаки. Предполагалось, что атака должна проводиться глубоко и безостановочно. Короткий, но мощный и сосредоточенный ураганный огонь артиллерии должен был проложить дорогу пехоте и нейтрализовать артиллерию противника путём обстрела газовыми снарядами. Чтобы не задерживать продвижение, не ставили чётких дневных целей. Резервы должны были вводиться в месте наибольшего успеха, а не там, где самое упорное сопротивление. Трёхнедельные курсы подготовили дивизии к этому. Что требовалось для реализации нового способа кроме хорошего обучения войска, это мобильность. В то время как германцы и превосходил противника числом, союзники удерживали преимущество во всех остальных областях. Против 18000 пушек союзников стояли 14000 немецких. Для операции «Михаэль» немецкие войска располагали чуть больше 23 000 грузовиков, тогда как союзники собрали более ста тысяч. Танки и самолёты почти отсутствовали на немецкой стороне. Было мало лошадей, а наличные животные были истощены. Снабжение и подвижность армий обеспеченным лишь ограниченные. Вместе с тем перспективы успеха запланированного большого наступления скорее плохи, тем более что возможность пополнения исчерпывается призывом 1899 года. Следующий призыв мог дать примерно 400 000 чел и поступал в распоряжение военных лишь осенью 1918 года.
Несмотря на неблагоприятные обстоятельства настроение войск перед началом наступления было хорошим. Немецкое развёртывание долго оставалось незамеченным союзниками и фактор внезапности должен был компенсировать материальное превосходство. Так надежда на скорую немецкую победу широко распространилась. Кроме того непосредственно перед «Михаэлем» было улучшено продовольственное снабжение солдат – хорошо продуманное средство OHL повысить дух войск после нескольких лет голода.
Длившейся всего несколько часов, но максимально интенсивной артподготовкой началось 21-го марта 1918 года немецкое наступление. Всего за два часа штурмовые группы захватили большую часть первой линии обороны британцев. В некоторых местах потребовалось всего 20 минут, чтобы достичь второго окопа. Казавшаяся непреодолимой линия обороны прорвана. Две британские армии разгромлены, союзники потеряли 90 тысяч человек пленными и более тысячи орудий. Этот потрясающий успех оказал важное мобилизующее воздействие на солдат, чья радость борьбы дополнительно повысилась захватом продовольственных складов противника. Продовольственные пункты и винные погреба разграблялись и некоторые подразделения упивались не только победой.
Даже те отряды, которые не принимали непосредственного участия в операции, были охвачены эйфорией. Но когда уже через пару дней продвижение застопорилось и припасы начали скудеть, начальная уверенность превратилась в безысходность и летаргию. Немецкая артиллерия не поспевала за продвижением пехоты, к тому же её беспрерывно атаковала вражеская авиация. Штурм-группы несли потери, но во время наступления не пополнялись. Горячее питание прекратилось в первые же дни, т.к. полевые кухни отставали. Через несколько дней пошли дожди и превратил местность в море грязи. Переутомлённые, изношенные и истощённые немцы натыкались на британские склады с провизией и тканями [sic!]. Вид банок с солониной, а также сапог, плащей, меховых жилетов, подштанников обескураживал солдат. Здесь слишком явно проявлялось огромное материальное превосходство противника. В месте наибольшего успеха наступление продвинулось на 60 км, но его цель – захват Амьена, не была достигнута. На северном участке наступление приостановилось уже к 28-му марта и 6-го апреля Людендорф прекратил битву. Она закончилась большим тактическим успехом. Считавшийся невозможным прорыв всё же состоялся, Париж был всего лишь в сотне километров. Но цена была так высока, как никогда прежде за эту войну: 58 тысяч убитых, около 180 000 раненых и 64000 заболевших всего за три недели боёв.
Когда уже 27.3 в один из полков пришёл приказ начать обустройство позиций в связи с выдохшейся наступательной силой и возрастающим сопротивлением противника, воздействие на настроение солдатских масс было фатальным.
Возобновлённая окопная война означала возвращение к жизни в лабиринте штолен и окопов на земле и под ней. Окопы обычно были от 2,10 до 2,45 метров глубиной и около 2,10 м шириной. Блиндажи и укрытия в стенах давали скудную защиту. Кто не работал и не стоял в карауле, оставался в окопе. Война здесь безлюдна, насилие анонимно. Даже если враги на передовой отдалены порой лишь 50 метрами, они оставались друг для друга невидимыми. Огонь вражеской артиллерии затруднял сооружение позиций. Во временных окопах солдаты лежали перед вражескими пушками. Там они оставались несколько недель, т.к. в отличие от ударных частей позиционные сменялись редко. Апатия распространялась в войсках, солдаты страдали от бессилия, страха и тревог. Врачи сообщали о заболеваниях дыхательных путей и ревматизме среди личного состава. Ко всему добавлялось отчаяние от того, что последний рывок сквозь преисподнюю сейчас опять застыл в окопной войне. С 5-го апреля, когда еще бушевал «Михаэль», подразделение, в котором служил Канторович, 8 недель вело позиционные бои в Шампани. В отличие от ударных дивизий, получивших для участия в наступлении все вспомогательные средства типа лошадей и повозок для припасов, позиционные части были начисто лишены мобильности и солдаты были обречены на бездвижность помимо того, что даже во время окопной войны должна была проводиться строевая подготовка.
Для меня фронт имел гораздо меньше ужасов, чем казарма, и я куда охотней пошёл бы один в патруль, чем проходить какие-нибудь учения под властью фельдфебеля.
Людендорф твёрдо решил продолжать наступление. Именно слабость позиционных дивизий вынуждает, по военной логике, придерживаться тактики наступления, чтобы использовать силы ударных дивизий. Но и позиционные должны участвовать в наступлениях, хотя и были изнурены и обессилены постоянным пребыванием в окопах.
Хотя в то время немецкая армия 9-го апреля продолжила свои наступления атакой во Фландрии, часть Канторовича оставалась на позициях в Шампани.
Во время наступления во Фландрии 21 дивизия должна была нанести решающий удар по британскому фронту. Атаки продолжались до 29-го апреля, в их ходе была взята гора Кеммель, за которую так долго велись бои. Но как и в случае «Михаэля» после большого первоначального успеха силы выдохлись. Не хватало боеприпасов, артиллерия отстала, дисциплина в войска ослабела. Дошло до грабежей и пьянства, вылазки ударных групп больше не находили добровольцев, а солдаты начали уклоняться от выполнения приказов. В результате фландрского наступления положение явно ухудшилось. Чтобы удерживать удлинившуюся линию, немецким войскам требовалось теперь еще больше солдат, а их число уменьшалось. В ходе мартовских и апрельских боёв немецкая стороны потеряла 316000, а союзники 322000. В апреле потери были так высоки, как ни разу до того с начала войны. На немецкой стороне состояние пополнений критично. К тому же в мае войска ослабила эпидемия гриппа. И всё же OHL продолжало стратегию «ударов молота». Серией ограниченных атак противник должен быть измотан. Запланировано перед вторым наступлением во Фландрии под кодовым названием «Хаген» атаковать французов на Эне, чтобы вынудить их оттянуть резервы из Фландрии. Между Суассоном и Реймсом 35 ударных дивизий, 27 из которых ранее приняли участие в Михаэле, должны были ударить на юг. Они попадали там в неблагоприятную местность, пересечённую крутыми хребтами пресловутой Шмэн-де-Дам и реками. Но на этом участке французский фронт слаб.
27-го мая с той же короткого и жёсткого огневого удара артиллерии как и в других наступлениях началась атака. Через несколько часов французский фронт рухнул. Немецкие войска продвигались быстрее, чем в марте и скоро достигли линии, до которой должна была вестись атака. Изумлённое большим успехом, OHL поставило дальнейшую цель наступления: до Марны. Для этого оно перебросило из Фландрии предусмотренные для операции «Хаген» резервы. То, что замышлялось как тактический манёвр, теперь стало большой битвой под Суассоном и Реймсом.
Канторович тоже участвовал в атаке 29-го мая, так далеко вперёд, насколько это вообще возможно, к Шато-Тьери, лежащему в 80 км от Парижа, где мы в итоге были остановлены. Для него это единственная крупная наступательная операция в той войне.
Задача атакующего пехотинца во время штурма – достичь вражеского окопа и нейтрализовать защитников в ближнем бою ручной гранатой, штыком или кинжалом, прежде чем те вылезут из укрытий и встанут у бойницы или пулемёта. Для этого он должен пересечь ничейную землю, где он беззащитен перед индустриальным насилием современной войны. Пулемёт делает 600 выстрелов в минуту и скашивает атакующих рядами. Миномёт рвут на куски, огнемёты и фосфорные бомбы сжигают, танки перемалывают, ядовитый газ удушает солдат. Чтобы достичь вражеской линии, пехотинец бежит мимо трупов, чью вонь, и мимо раненых, чьи стоны он должен игнорировать, постоянно в обморочном страхе перед завалом, увечьем, смертью.
Минуты перед тем, когда на рассвете стоишь в окопе невыспавшийся и замёрзший, и ждёшь, полный напряжения, сигнала к атаке, разъедают нервы. Вялое отвратительное чувство сидит под ложечкой и смутные видения кусков человеческой плоти в колючей проволоке сдавливают горло. Никто не говорит. Все таращатся на взводного. У него на левой руке часы, его глаза впились в стрелку. Вот он медленно поднимает правую руку. Из-под края шлема в последний раз смотрят в лицо товарища, который опёрся рядом с ним на стенку окопа. И вот тишину разрывает сигнал «Вперёд!» и все выскакивают из окопа.
А теперь всё совсем просто. Концентрируешься на близлежащем. Не смотрят на позицию, которую нужно штурмовать, смотрят только на ближайшую воронку, двадцать метров вполоборота справа впереди, где первое укрытие и передышка перед следующим броском. Нет ничего важнее, чем эта следующая цель. В лёгких полно воздуха, мускул напряжены, все бегут, прыгают, думают ни о чём; когда в этой воронке найдено первое укрытие, высматриваешь следующую складку, бугорок, воронку, большой камень, межу, предлагающие укрытие и становящиеся целью второго этапа в конце второго броска.
Романтично-приключенческие представления о войне прежде всего у интеллигентных добровольцев быстро развеялась. Всё же для Канторовича фронт как избавление. В окопах он счастливее, чем в прежней своей жизни, помимо пребывания в пансионе для мальчиков.
Он, кто был столь жалким и презренным гарнизонным солдатом, стал хорошим фронтовиком.
Сейчас, когда вес имеют не формальные, но существенные категории, в атаках и под ураганным огнём, он показал себя. Он хороший стрелок и лучший «патрульный» своей роты и с юношеской радостью кидается в опасности с непоколебимой уверенностью в том, что выйдет из них целым и невредимым.
В грязи Шампани никто не проверял, все и пуговицы у тебя начищены, но было нужно, чтобы никто не терял самообладания, когда окопы подвергаются мощному обстрелу. Канторович всегда в первых рядах атакующих, его любят за то, что он, чем сильнее становился огонь, тем спокойней и внушительней давал товарищам храбрость и надежду. И когда три дня из-за обстрела на передовые не поступала пища, он не терял чувство юмора. Это тоже нужно.
Французы смогли удержать Реймс и поэтому ж/д сеть оставалась в их руках. С немецкой стороны снабжение разладилось. После шести дней беспрерывных атак войска были обессилены, но не могли быть сменены. Поддержка артиллерии отставала. 4-го июня наступление остановилось и десятью днями позже было прекращено. OHL чувствовало себя после продвижения в своей наступательной стратегии едва ли уверенно, но наступление создало во французском фронте глубокий треугольный клин, который трудно было удерживать оставшимися в распоряжении силами. С середины июня до середины июля для Канторовича снова была позиционная борьба между Уазой, Эной и Марной.
15-го июля 50 немецких дивизий выступили на Реймс. OHL хотело окружить город и тем самым вынудить французов перебросить свои последние резервы с севера, чтобы развязать себе руки для «Хагена» во Фландрии. В этот раз испытанная тактика не сработала. Союзники ждали атаки и отошли далеко назад, так что шквал огня немецкой артиллерии ушёл в пустоту. Пехота наткнулась на сильное сопротивление, едва ли куда-либо продвинулась и осталась восточней Реймса. Уже через два дня OHL прекращает операцию. Выигрыш земли вряд ли имел место.
Пока Людендорф вёл в штабе войсковой группы «Кронпринц Руппрехт» приготовления к «Хагену», ему поступило внезапное известие о французском контрнаступлении. 18-го июля из лесов близ Вилье-Котере 593 танка ударили в немецкий фланг. Дивизии не были к этому готовы. Не было готовых оборонительных позиций. Совершенно изнурённые и оголодавшие, они были сметены союзниками. Превосходство в артиллерии было подавляющим, союзнические эскадрильи поддерживали наземные операции и выполняли намеченные действия против немецких позиций. Только через два дня стабилизировалось немецкое сопротивление, но удержать захваченный в ходе боёв под Реймсом и Суассоном выступ больше нет сил. 26-го июля Людендорф скомандовал отступление за Эн и Вель. К тоже отражал большое контрнаступление, которое больше не хотело останавливаться.
Немцы на пределе кадровых резервов; сократившиеся воска ослабила еще и эпидемия гриппа, и поскольку союзники уже не упускали инициативу, немецкой армии оставались лишь кровопролитные бои с отступлением. 10 дивизий были расформированы в начале лета, остальные пополнены вернувшимися из русского плена и рабочими, чтобы хоть как-то повысить боевую численность.
После того как полк Канторовича семь дней отражал наступление союзников, он до начала августа вёл подвижные оборонительные бои между Марной и Велем. Здесь в первые дни августа 1918 года он пережил отвратительный фронтовой опыт. Мы сидели в воронках перед маленьким леском. Против нас стояли французы и американцы. В одном месте фронт был довольно растянут. Там была ферма, которую иногда занимали мы, иногда – французы, но чаще никто. В любом случае никто не знал, кем она занята в данный момент. Однажды по каким-то причинам стало важным для нашего участка занять и удерживать эту ферму. Нужно точно определить, занята она или нет. Нужно выслать патруль. На сложной, почти не просматривающейся местности да еще под постоянным обстрелом это довольно опасная вещь. Вместе с одним сержантом вызвался Канторович. Им придали одного унтер-офицера. За несколько дней заградительный огонь так усилился, что на передовые не поступало никакого снабжения. Железные пайки были съедены. Больше трёх дней ни крошки во рту. Я сохранил на самый крайний случай маленький кусок хлеба. Но я противился соблазну съесть его до вылазки. Поскольку выстрел в живот лучше переносится на пустой желудок, у меня во время вылазки было что предвкушать. Сухарку мы могли не брать. С другой стороны, я не хотел вводить в искус соседей по воронке. Прежде чем мы выступили, я на пару минут выполз и закопал хлеб около приметного куста.
Патруль наткнулся на американцев и был встречен выстрелами, один был ранен. Через пару часов они вернулись. Канторович должен был ещё составить донесение в штаб батальона.
Почти перед рассветом я пошёл выкапывать свой хлеб. Я без конца радовался этому моменту. Чем дольше я думал о хлебе, тем мучительней становился мой голод.
Он рыл и рыл – напрасно. Хлеб пропал. Рядом с кустом он нашёл газету, в которую был завёрнут хлеб. Пока он ходил в дозор, кто-то тайком выкопал его.
За всё время на фронте я не испытывал такой ярости, как в тот миг. В то время как я добровольно выполнял опасную и важную для нашего батальона задачу, какая-то свинья трусливо украла мой последний кусок хлеба. Если бы я знал, кто это был, я бы тут же безо всяких проволочек проломил ему башку. Но, конечно, никогда не установишь злодея наверняка. Начало светать, я должен был спешить назад в свою воронку. Я в тот день, а это был уже 4-й день без еды, действительно жутко страдал, больше от ярости, чем от голода. Всё стало бессмысленным, всё рухнуло в тот миг, даже фикция товарищества.
Новый фронт установился за Эной и Велем, но тут настало 8-е августа, самый чёрный день германской армии, которое закрепило их поражение. Без какой-либо артподготовки, но с помощью 500 танков британцы вытеснили немцев из района Амьена и нанесли их войскам сокрушительное поражение. За несколько часов позиционные дивизии были отброшены, а тыловые пути сообщения отрезаны.
345-й полк с 9-го августа вёл позиционные бои на реке Вель. Тут линия сопротивления была так слаба, что при чуть более сильном натиске развалилась бы. Но днём позже сопротивление усилилось и 12-го августа противник прекратил наступление. Но немцы не получили передышки. В середине августа союзники вели наступление против всего выступ. Снова и снова танки прорывали линию обороны и атаковали с тыла вдоль позиций пехоты. Во второй половине августа фронт на Эне и Веле был включён в зону наступления и с 31-го августа цель наступления расширилась на фронте от Арраса до Суассона. Оборонительные бои следовали один за другим и в каждом серошинельники теряли территорию. Фронт пришлось оттянуть на линию Зигфрида за р. Элет, во Фландрии отход, Перонн, выступ у Лиса, Кеммельберг, и, наконец, удерживаемый с 1914 года выступ Сен-Мийель были очищены.
Нас становилось всё меньше и у нас всё меньше оружия и боеприпасов, оружие уже отказывает, боеприпасы тоже, но несмотря на это мы держимся, а затем отходим на пару сотен метров, а потом новая попытка, новая атака и против нас выползают сотни танков; они для нас были совершенно новым оружием, с которым трудно иметь дело.
Пару недель Канторович обучался обращению с потешным оружием – противотанковым ружьём, которое, вообще-то, могли держать только два человека. Но с танковыми армадами союзников оно не справлялось.
Остатки 345-го полка могли две недели отдохнуть от ужасных боёв под Шато-Тьери против многократно превосходящих американцев, прежде чем в начале сентября их снова послали на передовые.
После тяжёлых многодневных переходов мы были брошены на штурм вражеской позиции у сахарной фабрики близ Комбля. Без чёткого руководства около 30 рот из примерно 10 разных полков почти без прикрытия атаковали под огнём сотен пулемётов и чертовски метко стреляющих орудий.
Когда Канторович совершенно безрассудным образом мчался вперёд, он, почти ликуя, крикнул своему ротному: «Господин обер-лейтенант, наконец что-то кроме этих сраных учений!».
В моей роте погиб командир, очень молодой лейтенант, и почти половина личного состава. В ряде мест англичане любезно слегка отступили, они не спешили и щадили себя. Они знали, что завтра их артиллерия отгонит нас назад. На следующее утро начался адский обстрел. Мы отчаянно ждали помощи от нашей артиллерии; она начала стрелять, но била слишком близко, прямо по нашим позициям. Под ураганным огнём с обеих сторон для горстки выживших оставалось только бегство. Англичане заняли свои старые позиции совершенно спокойно, они, должно быть, не потеряли при этом ни одного человека.
Не только ужасающее, едва представимое превосходство в материальном обеспечении действовало деморализующе, но также и молчание нашей артиллерии. У нас почти не было поддержки с её стороны; она, похоже, не знала, где были наши, а где – вражеские позиции. Она знала только, что стреляет мимо и орудия отказывают. В любом случае для нас наверняка было бы лучше, если бы она вообще прекратила стрельбу, т.к. её огонь причинял нам больше ущерба, чем враги.
Полностью истощённый, остаток батальона возвращается на позицию в лесу. Никто не знал точно, где находится противник. Мы залезли в воронки и стали ждать. От страшной жажды мы едва ощущали, что не ели уже три или четыре дня. Полевые кухни не проходил по этой сложной местности. Когда жажда стала невыносимой, мы хлебали из воронок глинистую и заражённую газами дождевую воду, иные заболели. Утром пятого дня без еды по нашему участку открыли ураганный огонь, почти сразу же начался пулемётный огонь с фланга, затем с тыла, англичане прорвались рядом с нами. Больше половины нашего отряда было отрезано и ранеными или отравленными газом попали в плен. Остаток с большими потерями бежал в тыл, обстреливаемый с трёх сторон.
Неделю полк беспланово метался, пытаясь оказывать сопротивление в болотистой местности. После вечных караулов и тягостных маршей по сложной местности дивизия, едва достигающая численности батальона, пришла на очень сильную позицию под Гузокуром, почти в 13 км от Камбрэ.
Перед участком дивизии в предполье, перед собственно первой линией, в воронках на расстоянии от 30 до 100 метров от неприятеля, лежали 45 человек. Весь фронт день и ночь был под тяжелейшим заградительным огнём. Враг тратил огромное количество боеприпасов, по крайней мере добившись того, что пища почти никогда не проходила через огневую кайму.
Мы лежали в предполье в своих воронках под проливным дождём и голодали. Мы с ног до головы были покрыты вшами, борьба против бешено размножающихся паразитов была почти невозможна, т.к. мы день и ночь носили снаряжение и должны были оставаться на посту, а потом мы были слишком слабы, голодны и усталы, чтобы защищать себя от насекомых, чьи яйца были уже прямо в наших порах. Небо было покрыто вражескими аэропланами. Появись пара немецких самолётов, их тут же прогоняли бешеным огнём и двенадцатикратным превосходством, прежде чем они успевали достичь вражеских рядов. У английских и американских лётчиков стало спортом как можно ниже пролетать над нашими окопами (иногда всего в 7-10 метрах над нами) и махать нам. Мы не стреляли, поскольку знали, что нас потом засыплют бомбами и наверняка убьют из-за отсутствия укрытий. Если мы вели себя тихо, вражеские лётчики обычно оставались мирными, они жалели нас. Мы знали, что англичане, которые стоят против нас, сменяются каждые 48 часов; у них было много питательной еды, отличная экипировка, они хорошо отдыхают, полны сил и все операции проводят под защитой своего титанического превосходства в артиллерии. Они берегли себя, они никогда не штурмовали, очевидно по приказу сверху, они предоставляли всю работу артиллерии, которая решала всё в одиночку и без потерь. Если бы они однажды атаковали, мы бы не смогли противостоять им, мы, голодные бедолаги, неделями без перерыва ведущие бои, почти без сна, без отдыха, в постоянной безнадёжной борьбе против свежих войск, превосходящих нас в 10 раз, против артиллерии с 20-кратным превосходством и против 30- кратного перевеса в самолётах.
К безостановочным артобстрелам и постоянному недоеданию добавилась осенне-дождливая погода, которая причиняла солдатам много хлопот. Распространялось пораженчество. Давно уже были растоптаны все надежды на успешное окончание войны. Большинство солдат смирились с предстоящим поражением и прежде всего интересовались тем, как бы встретить близкий конец войны по возможности невредимыми. Готовность поставить на кон свою жизнь ради ломаного гроша больше не могла быть разбужена патриотическими лозунгами. Из 760 000 человек, которых за прошедшие 4 месяцев потеряла нем армия на западе, почти половина приходится на пленных и пропавших без вести. Эшелоны с пополнениями теряли по дороге на фронт до 20 % состава. В глубоком тылу собирались толпы дезертиров и заселяли местные города. Число уклонившихся от службы на фронте оценивается в общей сложности в один миллион человек. В запасных частях и в тылу падала дисциплина. Участились случаи насилия и перестрелок. Только на фронте, в оборонительных боях против беспрерывных атак союзников еще сохранялся порядок.
После того как мы три или четыре дня пролежали в воронках под Гузокуром, перед рассветом начался самый ужасный ураганный огонь, какой только я пережил на той войне. Наверное пара тысяч орудий сконцентрировали огонь на нашем 4-километровом участке. Невероятно точный огненный вал быстро нёсся вперёд. Почти на каждый метр приходилось по снаряду.
С помощью 1500 танков союзники хотели опрокинуть весь немецкий фронт между Камбрэ и Верденом. В то же самое время немцы и их союзники были атакованы на всех остальных фронтах.
Мои несчастные товарищи в предполье прыгали, обезумев от ужаса, чтобы избежать приближающегося огненного вала. Они тотчас же были разорваны осколками снарядов. В сознании головокружительной беспомощности я остался лежать, скрючившись в дыре, которую вырыл в стенке моей воронки. Один из мелких 7,5 см снарядов, которые мы звали трещоткой, с большим фугасным действием, но минимальной пробивной силой, поднял надо мной два метра земли. Т.к. эти снаряды взрывались сразу после падения и взрывная волна шла только вперёд, я не был ранен. Когда через пару минут я выкопался, огненный вал уже прокатился надо мной. С первыми лучами солнца в рассыпном строю явились англичане, в полный рост, как на плацу. Я полз за огневым валом, англичане не стреляли. Может быть, они не видели меня, но, скорее всего, им было жаль бедного парня, который, возможно, единственный уцелел на всём участке, обстрелянном их артиллерией.
Наш батальон едва насчитывает 40 человек, его возглавляет унтер-офицер. Но после однодневного отдыха он снова был брошен в бой на угрожаемых позициях: под Оннекуром и Вилье-Гислен. На плоской болотистой местности мы мчались по узким мостам или длинным настилам, постоянно находящимся под мощным огнём; наши потери были существенны. Снова мы были три дня без еды – как наши ослабшие тела всё это выдержали, остаётся большой загадкой.
На дороге голодные солдаты обнаружили полную полевую кухню. Мы бросились к ней. Когда мы её окружили, в неё угодил снаряд, убив 20 человек. Больше чем смерть товарищей нас огорчила утрата еды.
В конце сентября 345-й полк вёл бои в Лотарингии, Канторович снова стоит в окопе, который нужно оборонять до последнего человека.
Я снова шёл в предполье в караул. Тут случилось чудо. Меня окликнули, чтобы я вернулся – мне дали отпуск. Неожиданно в последний момент через полтора года пришёл мой черёд. Хотя я всего один год был без отпуска [sic!], я всё же получил его, в то время как никто из моей роты, кому он тоже полагался, не дожил.
В прежнее время на фронте Канторович по каким-то совершенно смутным причинам не испытывал особого страха смерти. Он считал это недостатком воображения, что нельзя путать с мужеством. На этот раз было иначе.
Назад пришлось идти через заградительный огонь и только теперь впервые за все эти месяцы я снова уважал смерть. Если со мной сейчас что-либо случится, сейчас, по дороге домой.
До 10-го октября Канторович был на передовых. Один из пятерых в роте, которые пережили. Прежде чем он отправился в отпуск, его слабенько дезинсектировали в полевом лазарете и вручили ЖК2.
После многочисленных представлений ЖК1 был гарантирован, так что я отвергал после конца войны малейшие попытки предпринимать что-либо или писать доклады, чтобы впоследствии его получить. Фронт уверил меня в том, что я его заслужил, личный состав, унтер-офицеры, ротный просили, чтобы я его получил, после моей вылазки на канале Сомма батальонный адъютант подал еще одно представление. В том, что я не получу ЖК1, вероятно, повинен ротный фельдфебель.
В конце октября его отпустили в Берлин.
Нас должны были дезинсектировать в Камбрэ, но когда мы его проезжали, город уже был под обстрелом и военный персонал начали эвакуировать. Также нечего было есть. Поэтому мы, отпускники, просто поехали дальше.
Через два дня он был в своём родном городе, но грохот тысячи орудий еще стоял в ушах.
Когда я, слабый и в то же время оглушённый счастьем, ковылял по лестнице от надземного к подземному поезду, передо мной встали две совсем юные девочки и со слезами на глазах стали говорить. Наконец я понял – они хотят дать мне денег. Я не мог найти слов, я год не видел женщин, что я должен говорить? Мне совсем не пришло в голову упомянуть свое образование или положение родителей. Вот уже вокруг нас собираются люди, всюду сострадательные лица. В ужасающей беспомощности и стыде я заикался и защищался. Но девочки быстро сунули мне что-то под ремень и с плачем убежали. Когда я взял это, у меня в руке осталось пять марок, по тем временам большие деньги для добровольного благотворительного дара.
Лишь постепенно я начал понимать реакцию прохожих. Как же я выглядел: пару недель небрит, серый и ослабший, с полубезумным взглядом, хромающий, поскольку тяжёлая, до кости, потёртость и покрытое паразитами нагноение на левой ноге вызывало адские боли; мой китель в сотне мест порван колючей проволокой, покрыт глиной и грязью, стальной шлем, ружьё, ранец и ремень – я прибыл в Берлин в полном снаряжении – болтались на моём исхудавшем теле. Я был воплощением страданий и ужаса.
На Анхальтском вокзале он позвал свою тётку и попросил подготовить маму к его внезапному возвращению. На улице, где живёт его семья, он встретил своего брата, который отшатнулся от ставшего чужим, хромающего, несчастного солдата. Он с трудом тащился по лестнице в квартиру. Мать стоит в открытой двери и вскрикнула от радости и ужаса одновременно, когда увидела его изношенную, изодранную и стёршуюся от ползанья полевую форму, в его глазах странный свет из-за тысячи перенесённых опасностей.
Прежде чем поцеловать, она внимательно изучила его изменившиеся черты с расстояния вытянутой руки, и первое, что она сказала, адресуя слова брату, стоявшему позади возле тётки: «Посмотри на него хорошенько. Так выглядит тот, кто возвращается с войны. Слава Богу, тебя это уже не коснётся. Когда эта война закончится, еще много сотен лет не будет других войн».
Его ноги опухли, перевязаны, и вши до того вгрызлись в его стёртую от ходьбы кожу ног, что Канторовича поместили в госпиталь с заражением крови.
9-го ноября его выписали из резервного лазарета и отправили домой – 4 дня отдыха. За пару дней до того его перевели в запасной батальон 23-го полка пешей артиллерии и в скором времени он должен был вернуться на фронт – мельница крутилась до самого конца.
До фронта дело не дошло. Ввиду очевидного поражения OHL настояло на создании нового правительства, которое должно было предложить американскому президенту заключить мир и немедленное перемирие. В ночь с 3-го на 4-е ноября немецкая нота ушла в Белый дом. С военной точки зрения положение было настолько безнадёжным, что 14 пунктов Вильсона, которыми он обрисовывал программу грядущих переговоров о мире в речи перед конгрессом и тогда бывшими для политического и военного руководства Германии не подлежащими обсуждению, теперь питали последнюю надежду. В начале ноября OHL на Западном фронте располагало чуть больше чем сотней дивизий, которые оценивались как полностью небоеспособные. Просьба о мире вызвала на родине прежде всего шок. До позднего лета 1918 года широкая масса народа почти не сомневалась в победном исходе войны.
Опыт Канторовича в мундире кайзеровской военщины, который он надел в 17 лет и снял в 19 в ноябре 1918 года, многогранен. В центре опыта стоит собственное бессилие посреди современной войны с её битвами на истощение и средствами разрушения и готовностью военного руководства пожертвовать сотнями тысяч своих солдат, если только число убитых врагов на пару десятков тысяч больше.
В конце один погибал за другим.
Жестокость военного обучения осуществлялась в армии, которая точно отображает классовую структуру кайзеровского общества в обеспеченной всеми привилегиями офицерской касте и притесняемой, плохо обеспеченной массе нижних чинов. Ущемление прав, которому подвергались солдаты в военном аппарате господства, позволила эксперту из парламентской комиссии по расследованию причин крушения метода приказного насилия говорить о большом, органически связанно общем злоупотреблении, всё сильнее будившем желание освободиться из «прусской тюрьмы».
Для Канторовича, несмотря на одногодичную добровольную службу и офицерский курс, остававшемуся до конца войны простым солдатом и не получившего соответствующего происхождению чина, это двойной опыт социальной дискриминации. С одной стороны восхождение в военной иерархии оставалось для него запрещенным, что также может объясняться широко распространёнными и глубоко сидящими в прусской армии антисемитизмом. С другой стороны он, как и многие добровольцы из школьников и студентов впервые вступил в тесный контакт с рабочими и ремесленниками и получили возможность почувствовать их озлобленность. Социальная пропасть усугублялась ещё конфликтом между несчастными гарнизонными солдатами, которых презирал, ненавидел и угнетал фельдфебель, как это всегда было, и фронтовыми товарищами, с которыми потом всегда был рядом. Тем не менее он пережил, что его товарищи поручились перед фельдфебелем за надёжную окопную свинью. На этих основаниях сам ротный фельдфебель не мог препятствовать тому, чтобы я получил ЖК1. Ордена и награды не могли мешать тому, чтобы у солдат, прежде всего буржуазного и мелкобуржуазного происхождения, расширялось ощущение обесценивания всех прежних моральных, политических и социальных смыслов. Предстоящий крах монархии и внушающее ужас банкротство государства будили страхи. Средний класс беднел. Инфляция больно ударила по чиновникам, ремесленникам и мелким дельцам. Рудольф Канторович во время войны занимался на службе управления войсками закупками шерсти в нейтральных странах, и там он объединился с британской фирмой и вложил деньги в Англию, его среднему имуществу инфляция в Германии не угрожала. Но Альфред Канторович с прерванным образованием и парой копеек денежного довольствия принадлежал, как и большинство солдат, к социальным жертвам войны.
Я блуждал, прихрамывая, в своей убогой форме с болтающимся ЖК по заполненным возбуждёнными массами улицам, без понимания, за что я и против чего, но радостный и полный надежд, ведь война закончилась, я один из немногих товарищей по роте, кто пережил последние бои на Западном фронте в предполье у Гузокура и Оннекура, хотя и не цел и невредим, но зато руки-ноги на месте, мне всего 18 лет, вся жизнь лежит передо мной, весь мир.