Часть вторая. Из детских воспоминаний.
С нами «таскались» как с малышами (со мной и Леной) с той поры, когда мы ещё и ходили неуверенно (с двух лет, я думаю) – поскольку взрослые всегда работали, старшие сёстры Поповы – Наташа и Оля. Они нас брали везде с собой. Следили за мной как за своим младшим братом.
Работа в колхозе летом длилась от зари до зари, а дети предоставлены были сами себе. И родители Поповых, и моя бабушка уходили с утра на колхозные работы.
Со мной больше всего возилась старшая сестра Наташа. Мы были и в огороде, бродили вокруг грядок, где Наташа и Оля пололи посадки свеклы и других овощей. Бегали мы Леной за бабочками; я падал и плакал, как всякий маленький мальчик, ушибался об ограду из длинных палок-брёвен коленкой. Меня лечили и успокаивали, подорожник на ранку лепили слюнями…
Один раз нас брали на дальний сенокос. Мы с Леной в тенечке опушки лесочка, среди берёз на полянке собирали землянику. А на лугу, вдоль речки, среди лозОвых с красными ветками кустов движутся девки и бабы в цветастых платьях, в белых и красных платках. Помахивая подолами, они ходят с граблями ворошат и сушат сено, сгребают в копны и накладывают возы. На том берегу, за речкой, заросшей большими деревьями ольхи, колышется желтая рожь и там ездят комбайны – появляясь вдалеке как неведомые ползущие механические жуки. Солнце стоит высоко, печёт жарко. В сухом медово-пахнущем сене неутомимо, непрестанно звенят кузнечики. Их звон удивительно сливается с синевой и глубокой неподвижностью сухого июльского дня.
На колхозной телеге, подоткнув сарафан, с голубым платком спустившемся на шею топчет сено молодая девка. Широко раскрывая руки, она принимает охапки, которые ей подает снизу «дед» Абросим. Он с деревянными старинными вилами, неспешно втыкает рожки вил в сухое пахучее сено и, кряхтя, осыпая себя дождем сухих травинок, подает его на воз. В его путанных волосах, в жидкой бородёнке висят набившиеся сухие листочки. Наложив воз, он неторопливо протягивает стоящей на возу девке круглый скользкий гнёт (длинное тонкое бревно), закидывает его конец со своей стороны, и смурыжит, крутит, в ладонях пеньковую верёвку, которой воз перетягивает. Это я видел, подведённый Наташей для отправки домой. Меня подсаживают высоко на воз; он скрипит, качается, я сижу, крепко держась за верёвку, рядом сидит Лена. И мы смотрим с высоты на Абросима, идущего рядом с вилами на плече, на напрягающуюся лошадь, на собаку Абросима Чубрика, устало бегущего с высунутым розовым языком. Нас посадили на самый медленно едущий воз, все другие поехали на других возах.
Чудесно и в сенном сарае, набитом до самого верха, под крышей тёплой от солнца. Хорошо топтать мягкое, забирающееся под рубашку сено, прыгать вниз головою с балок, ползать и кувыркаться. В сарае живут голуби. Хлопая крыльями, обдавая ветром, они проносятся над самой головой. Ласточки-касатки влетают в широко открытые настежь, заваленные сеном ворота.
Скрипя и покачиваясь возы подкатывают к воротам, тут рабочие переворачивают возы взявшись за одну стороны за колёса. А дед Абросим берётся за уже другие железные вилы и таскает сено в сарай.
В обед, в самую жару, всё на час затихает. Спит дед Абросим, спит, забравшись под лопухи и щелкая мух, старый пёс Чубрик. Не спит конь, спокойно пощипывающий травку и хвостом отгоняющий слепней, да со свистом режут синее небо, «купаются» высоко в воздухе, стрелами падают над землёю стрижи.
По накатанной дороге, с горячей мягкой пылью мы с Леной и нашими «няньками» - Наташей и Олей, бежим к мосту к старой мельнице на реке. Под большими старыми вётлами в нагретой и просвеченной солнцем воде дремлют-стоят толстоспинные голавли. Они стоят неподвижно, чуть шевеля плавниками. А быстрая уклея, пуская по воде круги и ловя падающих на воду мошек, стайками гуляет в прозрачной воде.
Заглянув на мельницу, мы бежим вниз по течению к песчаному пляжу. После купания возвращаемся домой через огороды. Перелезаем изгородь, идем по крепкой тропинке на меже. Потом кушаем, и как приятно заснуть на расстеленном в сенцах матраце; дома жарко.
Раннее детство как помнится.
В самом отдалённом периоде детства, для меня уже почти запамятном, ближе мне была мама.
Маму я чувствовал ещё «ручным» младенцем, как весь окружающий меня мир, в котором я ещё не умел различать отдельные предметы, - ощущал, как теплоту и свет яркого солнца, на которое меня выносили; ещё же, как полюбившееся мне купание в корытце, когда я сидел в воде и хлопал по ней ладонями, поднимая брызги и радуясь их сверкающему блеску вокруг. Мне было хорошо, тепло и приятно на руках у мамы; была приятна близость её рук и груди с молоком; её голос, нянькавший меня. Я узнавал её по запаху и по чему-то ещё особому, что кровно соединяло нас; и, чувствуя её запах, слыша знакомый звук голоса я смеялся и всем своим тельцем лез из пелёнок, тянулся к ней, к Маме.
Отец мне казался чем-то огромным и колючим своими усами и тоже пахнувшим знакомо, но менее приятно.
А Мама тогда наполняла меня, сливалась со всем широким, ослепительным и непостижимым миром, окружающим меня в первые дни моей жизни и пребывания на этом свете. Сливался и я сам с этим видимым, слышимым, осязаемым и большим миром, я был частичкой его.
_______________
Чем больше я подрастал – я всё дальше уходил из маленького теплого, растворяющего меня мирка, всё отчетливее проявлялись и виделись предметы мира. И чем дальше я уходил от матери – тем ближе, понятнее и роднее становился отец (почему-то).
После переезда к бабушке в деревню, я ждал каждой встречи в выходные с отцом. Ночью мы спали в одной большой широкой кровати: отец в середине, я у стены, а мама с краю – она вставала ночью и приносила воду попить – было в доме жарко, я просыпался среди ночи и готов был плакать, но руки отца, сильные, успокаивали меня, а мамины – приносили пить воды.
Днем мы с отцом уходили гулять в залитые солнечным светом луга у реки, мама оставалась с бабушкой хлопотать по хозяйству. Глазами отца я учился видеть раскрывшийся передо мной величественный мир природы. Чудесными казались тропинки, широкий простор заливных лугов, высокая синева неба с застывшими облаками. Мы приходили к реке, где я слушал журчание воды, протекавшей в заросших осокой берегах, треск кузнечиков и шелест листвы вплетался в звуки речки.
Навсегда в моей памяти остались эти первые наши прогулки.
Помню весенние «Дубки» (это берег, где среди берёзок росли всего-то два больших дуба, ближе к берегу) - отец ходил туда на первую рыбалку – там, в тени под дубами росли цветы мат-и-мачехи, желтые (их тончайший аромат и теперь неизменно возвращает меня к первым радостным воспоминаниям). А в жаркие июньские дни я собирал там в густой траве душистую землянику. Счастливый, всегда, взволнованный новыми впечатлениями, я возвращался из этих прогулок – встречались нам животные: зайцы, лисы, белочки, приходившие за желудями к дубам, а сороки сопровождали нас до самого берега, где другие птички перелетали речку и прыгали по берегу.
Запомнились и зимние деревенские вечера, наша семейная комната в доме с русской печью, жарко натопленной.
Но особенно запомнилась пора осенняя, когда я вместе с отцом спустился к реке с высокого песчаного берега. Тут в заводях росли кувшинки, здесь гнездились дикие утки и жили пузатые золотистые лини, которых отец ловил поставкАми-мордами. – В лодке-плоскодонке выплывали мы на середину заводи. Отец вынимал из воды мокрые, обвитые водорослями плетеные корзины, привязанные к длинным палкам, которые втыкались в дно. Тяжелые (для меня) лини бились в них, разбрызгивая ил. Он вытряхивал из тонкого хвоста длинной корзины линей в лодку, а я пытался поймать их в руки, выскальзывающих сильных живых рыб. Отец с гордостью смотрел на наш улов – только вчера вечером он поставил «морды», и за ночь столько рыбы. На загорелом добром лице его светилась весёлая улыбка.
- Ну и вот, сколько рыбы много мы наловили! – говорил отец.
Сильными руками, одним веслом он правил лодкой, подгребая то с одной, то с другой стороны. На воду, на листья кувшинок падали брызги. Пока отец собирался, я смотрел на воду, на белые цветы купальниц у берега, видел дремавших под листьями щурят-челноков; на голубые просветы в сером облачном небе, отражавшемся в тихой неподвижной воде заводи, - и счастье, полное, радостное счастье переполняло душу. Счастлив и весел был отец, вскидывая на плечи рюкзак-котомку с рыбой. Казалось, счастлив был весь окружающий нас мир.
Ученье.
Читать и писать нас учила моя бабушка. В молодые годы она была в колхозной школе, трех-классовой, главной учительницей. Тогда везде по деревням и по колхозам при сельсоветах были начальные школы.
Лена была старше меня на полтора года, и я начал учиться рано в 4 с половиной годика, потому что Лену посылали к нам её родители в 6 лет. Так как на следующий год ей надо было пойти в школу и, подготовительно, читать и писать, и считать кто-то должен был её научить. Моя бабушка для обучения простым, (как казалось родителям Лены) начальным вещам подходила, как нельзя, лучше.
И зимними днями мы сидели в нашем доме за большим столом у замерзшего, покрытого узорами окна, на котором были нарисованы морозом диковинные узоры, цветы и сказочные птицы.
В раскрытых тетрадках с линейками старательно писали мы толстые и тонкие палочки и крючочки. Писали ручками с железными перьями, которые надо было макать в чернильницу. Поставив кляксу в тетрадь, Лена морщилась, делала гримасу, трясла головой, косички её смешно шевелились по бокам. Мы зубрили таблицу умножения. Учили слова и буквы по новой Азбуке, которую родители уже купили для Лены, будущей школьницы. Как заправские школьники учили мы: мама мыла раму…
А ещё у бабушки были детские журналы Мурзилка со стихами и картинками. И сама бабушка читала нам стишки из старой грамматики, в которой разъяснялось правило ударений, и мы, в один голос с Леной повторяли:
На пути я вижу сОрок
Резво скачущих сорОк
Этот вид мне очень дОрог
Средь неведомых дорОг…
Не знаю почему запомнились мне эти нелепые придуманные стишки (может быть, поражала меня их навязчивая нелепость). Моё неуёмное детское воображение рисовало белоснежную пустыню (поскольку я видел снег за окнами и огород, заваленный ровным снегом), а среди этой пустыни разбегающиеся ленты «неведомых» дорОг и скачущих по этим дорогам сказочных белобоких с длинными хвостами сорОк, своим присутствием подчёркивающих грустную безлюдность воображаемой пустыни.
Каждое слово-выражение Азбуки, все картинки, все звуки, дополнял я тогда своим воображением, - я был страстный выдумщик-мечтатель, - всё в сознании сливалось в образы-представления.
Быстро мы научились складывать буквы в слога и слога в слова. Необыкновенно быстро я научился читать. И каким радостным стало для меня ненасытное чтение. Первыми книжками, которые подсовывала нам бабушка, были детские стихи с картинками. Брошюры Агнии Барто: …уронила в речку мячик… А сказки – это особый раздел, - тут уже фантазия моя не успевала за сюжетом. Сказки я полюбил и прочитал их «великое» множество – так, что всё перепуталось в моей голове. После сказок, я на время перестал уже сам фантазировать. Но иногда досочинял рассказы других писателей. Особенно мне нравилась природа, описанная у Бианки, Паустовского…
Уже хорошо грамотным я пошёл в деревенскую школу, несмотря на свой маленький возраст вместе с Леной. (Ей было 7 лет. А мне только пять с половиной). И учился я все три года в деревне.
До сих пор мне памятно истоптанное следами детских ног крылечко сельсовета, кислый запах холодных сеней-прихожей, где висели по стенам полушубки и суконные пальто учеников. Классов было три, в длинном деревянном пристрое-срубе к сельсовету, а учителей на все три класса всегда не хватало, тогда приглашалась моя бабушка-пенсионерка, и она же привела меня в сельскую школу. Весь школьный период деревенский остался в далёком-далеке, почти исчезнувшем воспоминанием, затмила его городская школа.
В город меня забрали, когда отцу дали однокомнатную отдельную квартиру гостиничного типа, в доме, бывшем общежитии завода. Всё это время он стоял на очереди (об этом родители постоянно говорили между собой), а жили они с мамой на «частной» квартире (как я слышал), - снимали комнаты то в одном районе города, то в другом.
В городской школе я сразу попал в пионеры, - собирали макулатуру и металлолом, меня за мои стишки, которые я знал и рассказывал, и стихи собственного сочинения назначили выпускать стенгазету. Больше всего мне понравилось собирание макулатуры: приносили книги, журналы, и тут был простор – я любил выбирать и дома у меня составилась собственная библиотека, в которой были совсем не детские книги.
Появились в новой школе новые друзья. И летом я в деревню ездил уже только на последний месяц, а то и на полмесяца. Потому что родители брали две путёвки в пионерские лагеря: на июнь – от маминой работы ехал я на озеро в лесу, вокруг которого были дома отдыха и турбазы; на июль от папиной работы – на реку Волгу, в лагерь на острове с затоном и дамбой-дорогой через затон, соединяющей остров с посёлком на берегу.
У Лены с сёстрами свои были планы на лето в деревне – они работали в колхозе, и я – городской, для них стал чуточку чужим, дружба наша была совсем другой. А потом они уехали и в деревне я страдал от одиночества. С ребятами, бывшими одноклассниками по начальной школе я был, конечно, знаком, но дружбы ни с кем уже не заводил. Так только, - изредка брали меня с собой деревенские ребята, как «экзотику», как городского туриста.
В одиночестве деревенском я нашел-таки себе занятие – ходил на рыбалку с удочкой. И это на всю жизнь стало моим пристрастием – я стал заправским рыболовом-любителем!
Дядя Ваня.
Нельзя не упомянуть человека, который сыграл в судьбе Сергея свою роль. Дядя Ваня – был столяр-краснодеревщик, наш учитель в ПТУ, как рассказывал мне Сергей при встрече.
«Это для нас, учеников, он был дядя Ваня, безусловный авторитет, для всех же – Иван Петрович Бажин. У верстака он стоял легко, уверенно и прочно. Он был большой и сильный, - как богатырь, который и коня поднимает… И всегда был весёлый, хоть и говорил басом, но с любовью и добротой в голосе.
- Ну, что ты рубанком-то тычешь, как шилом в подметку? Держи его свободно и веди его плавно, а не тычь с резкостью, особой резкости тут не надо.
Я краснел и шмыгал носом. Другие ученики прислушивались и старались перенести слова дяди Вани в дело своих рук.
А в руках дяди Вани рубанок словно пел, и под пение и скольжение по доске из рубанка выплывали, скручиваясь, стружки тонкие и прозрачные. Он учил ребят на первых занятиях стругать доски, делать их гладкими и красивыми со всех сторон.
- А теперь. Давайте посмотрим, что же вы уловили, - он шел от верстака к верстаку в учебном классе, в пристройке большой, как ангар (бывшем спортзале), где вместе с верстаками стояли деревообрабатывающие станки.
Многие из учеников были в группе обучения из его, Сергея, интернатских друзей. После окончания восьмого класса их направили в ПТУ для дальнейшего образования и получения профессии.
____________________
Судьба делает резкие повороты в жизни человека.
Так случилось с Сережей. Вот когда он впервые заплакал всей душой, и страдал и плакал не одну ночь в подушку, пока находился в больнице. Радостное пионерское детство его закончилось в седьмом классе школы. И восьмой класс он закончил при интернате-детдоме, среди детей без родителей.
Родители Сергея погибли в аварии. Это было запретной темой, о которой Сергей не любил и не хотел вспоминать. Ему и так всё время напоминала об этом бабушка, когда приезжала в общежитие при ПТУ и привозила деревенские продукты и свои состряпанные пироги и ватрушки.
А случилось. – Что отец его радовался, что по очереди на покупку машины ему досталась новенькая Лада-жигули. И права перед этим он получил наспех: кому-то из инструкторов «подмаслил»-заплатил. И гонял он на новеньких жигулях лихо, тормозя невпопад. Вот и поехали они семьей по пригородной трассе, по междугороднему шоссе куда-то далеко, (Сергей уже и не помнил куда). Авария была памятна криками мамы и его криком, и мельканием в глазах. Машина выехала на встречку и врезалась в грузовую большую машину, а потом вылетела с дороги и, переворачиваясь несколько раз, врезалась в деревья на обочине.
Сергей был без сознания долгое время – более трех суток, в состоянии комы, по свидетельству врачей. Но у него всё быстро заживало – повреждения были – и внутренние органы были повреждены, проводились операции и лечение.
А пока он был в больнице решилась его судьба. Квартира отошла заводу, бабушке его отдать не могли, - она была старенькая и жила далеко от города в деревне. Вот и попал он в детдом-интернат, а потом в ПТУ. Выбрал он себе профессию плотника, хотя учили в ПТУ и на слесарей и токарей, и на каменщиков и штукатуров-маляров. На штукатуров училось много девочек.
В общежитии «интернатских» уважали (не нравилось им слово «детдомоские»), и дружны были между собой интернатские. Случались драки между ребятами: и между ребятами из разных групп, и между ребятами городскими, которые жили в окраинном районе городка. Время было такое, - когда «враждовали» двор на двор, и район на район по всему городу. Но «интернатские» друг за друга держались, они пользовались в городе особым авторитетом и не были причастны ни к одной группе местной городской шпаны.
Эта подростковая шпанистая жизнь совсем захватила юного Сергея. И быстрее помогала забыть всё, забыть горе своё личное. «Горя» окружающего хватало с лихвой: то в одном районе «обидят»-побьют «интернатского» пацана, отберут у него деньги; то между собой ребята подерутся. Сергей принимал участие во всех делах-разборках активное участие.
Выплакавшись во время лечения в больнице, он словно «ожесточился сердцем» на жизнь, стал злым. Здоровье его быстро восстановилось после больницы, и даже возросло: на физкультуре он занимался хорошо и отлично, пробовал ходить в клубы по борьбе, и по боксу. Он даже «гордился» часто тем, что был при смерти, в коме:
- Что ты мне говоришь, - я вообще на том свете был, в коме, - и мне терять нечего…, - «козырял» он перед противниками и в драках он был беспощаден. Дрался без всяких правил до конца, пока «противник» не будет лежать поверженным и еще «допинывал» его ногами, «до первой крови» его не устраивало. Все три года Сергей зарабатывал свой авторитет – «Серый Волк» - такую кличку он получил к последнему году обучения в ПТУ. Кто-то просто звал его «Волком»: «это «Волк» сказал, спроси у «Волка», - привык слышать со стороны Сергей.
И сколько верёвочка не вейся, а конец всегда найдётся» - угодил Сергей в милицию за очередную драку. И что ждало его впереди: тюрьма и лагеря.
Вот тут вступил в дело дядя Ваня. Он был не только учителем, но и истинным наставником. Он взял Сергея на поруки. Дядя Ваня сделал всё, чтобы Сергея не посадили в тюрьму: договорился с родителями другого мальчишки, которого Сергей избил. «По примирению сторон» уголовное дело на Сергея прекратили и вернулся он под опеку дяди Вани.
__________________________
И потом, Сергей часто вспоминал занятия, на которых учил дядя Ваня. Как он ходил от верстака к верстаку и словно волшебник посвящал их, мальчишек, в таинство удивительных столярных дел.
Вот, при том же строгании досок на первых занятиях: подходил он к ученику и говорил.
- А ты, дружок, перестарался. Силёнка у тебя и сноровка есть! Похвалил бы, - но, вон, какая гора стружек. А зачем? Для растопки печки? –
И далее всех поучал дядя Ваня:
«Запомните крепко, - и лицо его становилось строгим, даже хмурым. – Что главное для столяра: сделать вещь – это одно дело. Хорошее дело. И сберечь материал, при этом выдумку применить – это уже два дела сразу! Беречь отрезок доски, даже самое малое полешко – это значит, беречь дерево!» - Ученики виновато смотрели на стружки под своими ногами.
А дядя Ваня продолжал говорить про лес со всей любовью, ставя в тупик, казалось бы, простым вопросом:
- А лес у нас хороший, в нашем лесном краю? –
Ребята переглядывались. – Лес, как лес. Никто из ребят над таким вопросом и не задумывался. Над всем привычным разве кто задумывался? Вот, Небо – хорошее ли оно?
Но лес — это не место для игр. Лес для человека был всегда. Как столовая, - в нём скрывается много вкусного, как в чулане или в погребе у бабушки. И есть в нём дикий лук, и кислица трава, есть и ягоды и грибы, орехи. А берёзовый сок весной. И звери для охотника-человека, всегда лес кормил.
Дядя Ваня учил ребят отношению к разным деревьям.
- Сосна – это превосходное дерево, отличное дерево. Растёт на песчанике и на болота даже не лезет, сосны живут даже на голом камне и сырости не любит. А вот, - лиственница, крепкое дерево, знаменитому дубу не уступит. По триста лет стоят срубы. Ещё нашими дедами-прадедами поставленные. Лиственница ни гнили, ни плесени не боится. «Но больше всего я люблю всё-таки берёзу», - говорил дядя Ваня, как вспоминал Сергей. – «Материал из берёзы хороший, прочный, обрабатывается легко. А из осины, например, спички делают. Хорошо горит это дерево. К тому же осина – дерево музыкальное. Это надо понимать. Не каждое дерево для инструмента подходит. Среди других пород деревьев осина отмечена музыкальностью, как и ель.
Осина, она же горькая, а зайцы глодают горькую кору осины, значит, они в ней что-то находят. Сибирячка, из болотного края Западной Сибири вроде бы осина. А болезненная. Изнутри грибок её ест. Вот, стоит она осенью, полыхает красными листьями, весь лес своим цветом украшает. Даже в пасмурные осенние дни веселит взоры. А у самой вся сердцевина бывает трухой стала. Ну, почти как человек хороший. Не такой человек, что охает да при каждом пустяке то за свою поясницу, то за сердце хватается. А такой человек, - который и людей развеселит и даже себе в своей хворобе и болезни не признается. Об этом стоит подумать».
А ещё на берёзах наросты бывают – учил их дядя Ваня, - наплывы такие, чёрные. Из этого «капа» шкатулки и различные поделки вырезают. И была у него на столе шкатулка, и был ковш тонкостенный, вырезанный из «капа», на свету переливался скрытыми узорами, как вены в здоровом теле, рдели эти узоры. Не даром был он, дядя Ваня – столяр-краснодеревщик.
_____________________
Но опека уважаемого учителя не помогла Сергею. Он за очередную драку, при очередных разборках шпаны – уехал в далёкую Сибирь на лесоповал. Вот где и пригодилось его столярное и плотницкое мастерство. ПТУ он так и не закончил, - получил только справку, что обучался 2 года и 6 месяцев профессии плотника.
Назад вернуться из Сибири, после окончания срока, когда вышел из тюрьмы, из лагеря, - он не захотел. Так и остался в Тюменском крае – плотники всегда были нужны на стройках. И только приехал на родину, когда пришла вместо бабушкиного письма телеграмма о её смерти. Она часто ему писала – раз в неделю непременно, а он иногда раз в месяц отвечал на письма своими короткими, что всё у него хорошо и он кушает хорошо и не кашляет.
А теперь, после похорон, - надо было решать. – Дом-то бабушкин оставался на нём. И как кстати приехала Лена – давняя подруга детства, почти сестра, почти родная, ближе которой на всём белом свете у Сергея не осталось никого.
Конец.