Чтобы ты знала
ЧТОБЫ ТЫ ЗНАЛА
(Рассказ Марины Васильевны о родословной Марии)
Машенька, твою прабабушку, мою свекровь, звали Настасья Лобанова, а мужа её – Филипп Лобанов. Народили они трёх сыновей и трёх дочерей. Жили в Забайкалье, в казачьей станице. А через речку, на станции Адриановка, жила я с родителями. В 1925 году Пётр Филиппович Лобанов познакомился со мной в рабочем клубе на танцах. Пролюбились мы недолго, поженились и стали жить у его родителей.
Я-то сама из рабочей семьи. Не сказать, чтоб жили мы на широкую ногу, но нагишом никогда не ходили и без куска хлеба не сидели. Даже была у нас домработница. Держали гусей до тридцати штук. Корову. Кофе на молоке варили.
У Лобановых было пять домов. Четыре сдавали, а в пятом жили сами. Когда сыновья вырастали, каждому выделялся дом. А километрах в пяти-семи от деревни они имели кусок земли под пшеницу и коноплю да хуторок в три домика. Там летом и зимой можно было жить. Свекровка моя прислугу держала и личную портниху.
Филипп Лобанов возил курортников на кислые ключи (больные лечились от желудочных заболеваний), ему платили золотом (во времена НЭПА, в двадцатые годы).
Он, бывало, только переступит порог родного дома и, ещё не евши - не пивши, – задирает руки вверх. Коршуном налетает бабка Настасья, обыскивает его, выгребает золото и куда-то прячет. К слову сказать, после её смерти оно так и не нашлось. И родня искала - не нашла, и раскулачники искали – тоже не нашли. Как сквозь землю…
Помню, как-то свёкор сидел на предамбарье (крыльцо перед амбаром). Сидит – пьёт молоко из крынки. Выходит свекровка с такой же крынкой:
- Ты чо пьёшь?
- Молоко.
- Где взял?
- Справа взял…
- Эх ты, дурак старый, дурак и есть! Это же сливки, а не молоко! – и вылила простоквашу ему на голову. А ему всё-то как с гуся вода - сидит помалкивает, только отфыркивается.
О бабке Настасье Лобановой гуляли слухи по округе, дескать, она водила дружбу с нечистой силой. Однажды такой сыр-бор разгорелся в её доме - дым стоял коромыслом! Крики, брань несусветная… Старшие сыновья напились так, что сами себя не помнили, да и сцепились из-за какого-то пустяка, дальше больше, слово зА слово - и разодрались. А один из них с психу расколотил вдребезги бутыль с бражкой. Да тут ещё мать под горячую руку подвернулась: где да где её сберкнижка, найти не может.
Слушала она, слушала, как они перекоряются, да и вскричала:
- Не вы ли вытащили, варнаки? Я вас выведу на чистую воду! - И пошло и поехало у них… Такую кашу заварили – не расхлебать!
На другой день старшим сыновьям взбрело в голову уехать, и засобирались они молчком на железнодорожную станцию. А поезд ночью останавливался. Дак она подкараулила их в воротьях в двенадцать ночи и крикнула вдогонку:
- Ироды, ишь, чо удумали: денежки спустить-прокутить?! А чтоб вам с головой завертеться!
И что ты думаешь, ведь пошло у них с того разу всё наперекосяк, всё шиворот-навыворот. Старшие-то, непутёвые сыны-пьяницы, погибли: один под поезд попал, другого зарезали.
А у того, что под поезд попал, осталась жена, Дуня. Ведь изголь перекатная, ничегошеньки за душой не имела, а как попала в эту семью, так стала подражать хозяйке. Из грязи да в князи, как говорится, а всё туда же… нос задирает. Уже под свекровь подстраивается. Кто если ложку молока влил себе в чай, она уже ложку перехватывает:
- Довольно, ты уже налил! Бери один кусочек…
А следом и другой случай… Повесилась старшая дочь свекровкина, стало быть, моя золовка. Настасья случайно обнаружила её, вошла в избу и хладнокровно так, словно о какой-то собачонке, сказала:
- Подите сымите… там в стайке Капка висит.
Сняли. Настасья ни одной слезинки не обронила.
Две её младшие дочери, Татьяна и Наталья, жили ещё с ней. Как-то сидят за столом, она подходит, вливает им в щи ополоски (чашки обмывала). А они даже ухом не повели – продолжают есть: жир ведь пропадает, не выливать же его!
А мы с Петром поначалу тоже в их доме жили. Я-то была у них тише воды, ниже травы. Понимала, что Настасье на язычок лучше не попадайся – иначе поедом съест и не поперхнётся. Поглядела она, что между нами всё ладом, ужились, и отделила нам избу. Мы не венчались, расписались по рабочему обычаю в сельсовете в 1926-м году. На свадьбе я приметила, что жених не пьёт.
- Чо не пьёшь?
- Чо-чо… У меня сердце больное.
И я посчитала, что меня обманули, заманили в эту семью: ведь даже ни разу не намекнули о его болезни! И такое меня зло взяло на них!..
Когда мы переехали в свой дом, Настасья подарила нам корову, петуха и подушку. В подушке – горсточка пера, остальное – залатанные тряпки. Петух оказался с глистами. Знала или нет об этом старуха – одному Богу известно. Заболел петух. Пришлось зарубить. А внутри у него весь кишечник съеденный.
С коровой – так вообще дело некудышное получилось. Пошла я её доить, а в подойнике-то молоко с кровью! (Видимо, и вправду была Настасья колдуньей). Спасибо, соседка надоумила:
- А вы обменяйте эту корову на другую. Вот попомните моё слово: и вы будете с молоком, и эта корова наладится.
Так и сделали, но обменяли не на корову, а на бычка, настряпали из его мяса два куля пельменей вручную.
Когда Настасья умерла, Пётр даже не пошёл её хоронить, сильно опасался: уже пахло раскулачиванием. Не ровён час – упекут как сына кулака. И вскоре мы с детьми уехали в Усолье-Сибирское. А Филипп Лобанов растерялся совсем, ведь заправляла всем хозяйством - жена! И взяла отца к себе дочка в Улан-Удэ. А вскоре и действительно Лобановых раскулачили. Забрали и пять домов, и заимку. Всё прахом пошло… Хорошо ещё, что никого не посадили…
А мы, как цыгане, переезжали с места на место с 1928 по 1938 годы то в Усолье, то в Иркутске. Не успеем притулиться, как Пётр уже тормошит:
- Собирай шмутки. Поедем дальше. Надо отсюдова бечь, покуда не поздно.
Известно, пугана-то ворона и куста боится. Вот и он боялся, что разоблачат, кто он по происхождению. А ведь грамотный был мужик: и счетовод хоть куда, и бухгалтер, даже до начальника почты дослужился. Работал и на сользаводе в Усолье, и на ликёро-водочном в Иркутске…
Беда-то, Машенька, не по лесу ходит – по людям. Вот и нам довелось вволю горюшка хлебнуть... Арестовали твоего дедушку. А дело было так. Начальник распорядился, чтобы Пётр Лобанов выдал рабочим хлеба больше нормы. Но бумаги нЕ дал. Получилась недостача. Начальник волком глядит, отпирается:
- Я ему ничего не говорил!
Вот так и бывает, внученька, была бы спина, будет и вина…
Пришли обыскивать:
- Мы ищем антисоветскую литературу. Твой муж – шпион. Вредитель.
Петр волосы на себе рвал:
- Христа ради, собери на работе подписи, что я не враг народа, не вредитель.
А я в ответ:
- Это тебе не шуточки шутить! Негоже мне туда соваться, сами разберутся. А то и меня посадят… Тогда на кого детей бросить?
Слава Богу, разобрались. Выпустили.
Случилось, во время войны, проспал Пётр на работу – будильник не прозвенел. А в то время за опоздание на одну минуту - судили. И такой страх на него напал! Соскочил, прибежал ни жив ни мёртв… Тут и приключился с ним сердечный приступ. Полежал в больнице несколько дней и помер.
Прожила я с той поры одна, кто бы ко мне ни сватался. А к чему? Сама себе хозяйка: как хочу, так и ворочу. С 1941 по 1963 год работала официанткой до самой пенсии, жила в маленькой избёнке, которую выделили от курорта. Двое моих малолетних детей померли, трое выжили: твоя мама Лариса, её сестра и брат.
А по отцовой линии твою прабабушку звали Анисья Ивановна. Она была высокой, здоровой. Очень строгой. Жила в Олонках. (Заимка Громовых). Выговор имела олонский, жёсткий, не выговаривала «л»: «Взяу пауку, погнау тёуку на барахоуку…»
Муж её, Николай Солдатов, семь лет пролежал парализованным: возил зимой лес, упал в воду и сильно застудил ноги. Детей было шестеро, старшие уже взрослые. Жили в достатке: имели заимки и батраков держали. Однако Анисья Ивановна посылала своих детей по людям, чтоб научились ладить с чужими, чтобы хребтом почуяли, как достаётся кусок хлеба.
Мужу Николаю не удалось у смерти отговориться – помер. Осталась она брюхатой от него. А в то время у Анисьи жил в батраках Григорий Елизов. Высокий крепкий мужик; носил бакенбарды; волосы длинные, заплетены в косички. (Внуки помнят, что он так и ходил с этими косичками до конца своей жизни). Отслужил двадцать пять лет в армии и вернулся домой. Он был из местных. Но родных у него уже никого не осталось. Ни кола ни двора. Вот он к этой бабе и прибился. И в один прекрасный день обвенчались они, в 1894-м. Григорий удочерил новорожденную дочку Анисьи от Николая. А в 1900-м от этого брака родилась твоя бабушка Анастасия Григорьевна да ещё двое детей.
И стал Григорий хозяином всего богатства Анисьи Ивановны.
Да недолго похозяйничал. Помер. Тут и революция грянула. Хорошо, что хоть дети уже повыросли, завели свои семьи.
В 1929 году началось раскулачивание. И вдруг на Троицу у них сгорает заимка. Видать, сами подпалили, чтобы не отдавать… Землю у них, конечно же, отобрали, в семи километрах от Олонок. (Ездили туда из дома на телеге сеять. Детей поили маковым отваром, а сами – в поле).
А дедушка твой Андрей - из бедных. Но ему подфартило однажды. Безродный старик, за которым ухаживал дедушка, подарил ему эту землю, правда, бумагу не успели выправить. Явились коммунары:
- Ты нечестно нАжил землю. Докажи. И жена твоя – кулачка! И вообще, если ты отсюдова не уедешь… Гляди, мы ведь не в бирюльки с тобой играем!
А брата бабушкина, Ивана Григорьевича, не пощадили – расстреляли. Семью его – жену и пятерых малолетних дочерей выселили из дома в баню по-чёрному. Волосы дыбом встают, когда вспоминаешь всё это… (Батюшки! И что же это с людьми-то сталося!? Ни Бога не боятся, ни людей не стыдятся).
И ведь как им советовали люди: «Уедьте вы в Усолье, бросьте вы этот пятистенный дом, везде ведь люди-то живут!»… так нет же – не послушались: не хотели отрываться от насиженного места. И всё отговаривались:
- Так-то оно так, но… кто мы такие? А там как-никак город… у чёрта на куличках… Того и гляди пропадём… Да и нАжитое теперь куды: коту под хвост?
Твой дед Андрей уехал в Иркутск, стал там присматривать работу, а бабушка осталась жить в Олонках на птичьих правах с кучей ребят (пятеро). И в любое время грозили их выселить. Приходят как-то из ЛИКБЕЗа:
- Ты должна сама учиться!
А когда ей было?.. дом, дети, хозяйство. И она отказалась.
- Мы твоей дочери косы обрежем!
А та как услышала, ревмя разревелась:
- Я тогда в школу не пойду!
- …Иконы сымите!
И тут она не выдержала, вскричала в сердцах:
- Ишь вы, больно шустры какИ распорядители нашлись! Не вы их вешали, не вам их и сымать!
И всё-то у них отобрали… Жили-голодали, землю не обрабатывали (1929-34-е годы). И вот дедушка приехал в 34-м в Усолье, облюбовал дом и перевёз семью. Дед помер раньше, а бабушки Анастасии не стало в 1982-м.
Вот, внученька, такие твои корни. Чтобы ты знала.