I
Дело шло к вечеру. Дождь шел, не переставая. Капли барабанили по стеклу, за которым то и дело шныряли люди. Кто-то защищался от стихии зонтом, менее везучим оставалось лишь покрепче прижать шляпу. Ветер волком выл в переулках, пробиваясь сквозь двери и окна, закручивая края пиджаков. В Англии все было, как всегда.
Паб не был набит битком, однако посетителей было много. Отовсюду слышались разговоры, смех, звон бокалов и граненных стаканов. Свет был притушен, заставляя очертания людей превратиться в одну сплошную массу, одновременно выделяя каждую фигуру. С десяток человек столпились у бильярдных столов, где играли два любителя-завсегдатая: заводской работник, парень по прозвищу Уилл, хотя звали его Роберт – обритый наголо, с небольшой щетиной и в потрепанном костюме без пиджака молодой человек, и ирландец Киннеидай, или просто Кинни, обладатель самых пышных усов и заядлый игрок в бильярд. Оба были разгорячены напряженной игрой и хорошим шотландским виски.
Играли на этот раз в русский бильярд – шары были бесцветные, выигрывал тот, кто забьет больше. Решили играть по правилам "Американки", только количество шаров уменьшили до девяти. Счет был четыре-три в пользу Кинни. Сейчас как раз была его очередь. Потенциальной возможности забить не представлялось, поэтому он решил разбить кучу сгрудившихся у верхнего борта шаров. Он нацелился на биток и одним непринужденным ударом разметал шары по всему столу. Один из них оказался в опасной близости от лузы, катясь прямо в ее открытую пасть. Кинни замер в ожидании. Шар докатился, ударился о борт – и рикошетом отправился странствовать по столу дальше. Кинни громко ругнулся.
- Чертовы русские! Ну кто додумался сделать края лузы такими узкими?
Он махнул рукой Уиллу, отойдя в сторонку. Тот начал выхаживать туда-сюда вокруг стола, высматривая возможность. В это время ко мне подошел растрепанный шофер и попросил налить ему стаканчик ирландского виски. Я отошел к стойке, пропустив несколько ударов. Когда шофер ушел, я вернулся к наблюдению. Была вновь очередь Уилла. Как оказалось, Кинни забил биток в лузу, так что теперь его оппоненту предоставлялось право ставить биток в любую точку на территории дома. Особо не задумываясь, Уилл поставил его в нескольких дюймах от правого борта, ударил, и шар, находившийся прямо возле лузы, мягко закатился туда под шум аплодисментов. Уилл самодовольно ухмыльнулся. Счет ушел в ничью. Кинни глубоко задумался, опершись на кий. В отличие от молодого Уилла, он не бродил вокруг стола, высматривая позиции, а молча стоял и оценивал, расправляя ладонью усы. Его взгляд перебегал от одного края стола к другому. Наконец, он решился на отчаянный шаг. Шар расположился прямо рядом с лузой и на траектории битка, однако, чтобы забить, требовалось четко рассчитать, куда ударить, чтобы биток толкнул шар в правый бок, тем самим направив в лузу. Кинни встал в стойку и начал примеряться. Чуть поводив кием, он на секунду замер и ударил. Биток понесся вперед, толкнув шар, однако удар пришелся слишком вправо, и потому шар ударился о край слева от лузы.
- Дьявол! – тихо выругался ирландец, ударив об пол концом кия.
Настала очередь Уилла. Он, по обыкновению, начал расхаживать вокруг стола. Пройдя два круга, он вдруг остановился, и его хищный взгляд впился в шар, лежащий ровно напротив верхней левой лузы. Уилл слегка прищурил взгляд и стал что-то вымерять. Я, приглядевшись, понял, что он хочет сделать. При очень точном ударе биток отрикошетит в шар ровно так, что тот закатиться в лузу. Оглядев остальной стол, я понял, что Уилл идет ва-банк. Если он ударит неправильно, биток встанет ровно так, чтобы Кинни смог попасть в нижнюю правую лузу и выиграть. Наконец, чуть походив, Уилл занял позицию. Он вглядывался в биток, медленно-медленно водя кием взад-вперед. Вдруг он поднял голову.
- Если я выиграю, каждому по стакану, кто здесь стоит – по стакану виски, понял, Билл?
Послышались одобрительные смешки. Никто не торопил Уилла, зная, что тот ведет расчёты. Наконец Уилл замер, как змея перед броском. И ударил. Биток громко ударился о край стола, толкнул шар, и тот закатился в лузу под громкие победоносные крики. Идеальный рикошет! Кинни громко выругался и рассмеялся. Противники пожали друг другу руки, и Уилл крикнул:
- Давай, Билл, каждому налей стаканчик виски.
Я принялся выполнять заказ. Некоторые из посетителей, в том числе Кинни, были полупьяны, поэтому я решил разбавить им виски с водой. Хуже не будет. Ко мне подошел Уилл.
- Ну и денек, Билли, - выдохнув, сказал он с ухмылкой на лице. Я протянул ему стакан. – Нет, нет, меня ждет Ирен, ей нужна помощь. Мне хватит на сегодня.
- Как? – спросил подошедший Артур, шофер. – Не будешь пить за свою победу?
- Не могу, Артур, дружище, - Уилл тоже видел, что Артур слегка пьян.
- Да будет тебе, Уилл, выпей стаканчик со мной. Ну всего один, Ирен не расстроится!
Уилл попытался было отпираться, но к Артуру подключились другие болельщики, и в итоге он, ударившись стаканами с каждым, выпил свою порцию. Я тем временем закурил сигарету и начал собирать стаканы. Уилл собрался было уходить домой и уже подошел к двери, как та вдруг резко распахнулась.
Внутрь залетел порыв холодного ветра, звук падающих капель стал громче. В паб вошел мужчина, на вид ему было около сорока лет. Волосы промокли и спутались от дождя, по лицу стекали струйки воды. На нем был черный костюм, не похожий на те, которые шьют у нас, в Англии. Пиджак сидел свободно и имел три пуговицы, вместо двух, а сзади была лишь одна шлица. Брюки тоже выглядели непривычно свободными, хотя сидели хорошо. Костюм был весь насквозь вымокший, в руках мужчина держал кепку восьмиклинку. Судя по раскрасневшемуся лицу, он был пьян. Его пошатывания лишь подтверждали это. Он посмотрел на меня.
- Я только что вернулся из чертовой Америки, бармен, подай мне Джека! – чуть заплетаясь, прокричал он.
Он говорил с весьма странным акцентом. Чувствовался говор американца, однако некоторые слова он говорил, как истинный англичанин. Сначала я не понял, о чем он, но затем вспомнил, что в Америке популярен виски "Джек Дэниелс", которого у меня, конечно, не имелось.
- Джека у нас нет, - сказал я.
- Нет Джека? – он выглядел изумленным. – Так что же вы здесь, черт возьми, пьете? Неужто этот ужасный шотландский виски?
- Иди отсюда, янки, - негромко сказал Броуди, шотландец по происхождению. Полагаю, он думал, что его не услышат, однако вошедший повернулся в его сторону
- Я – янки? – выдержав небольшую паузу, спросил он. – Сосунок, я – чистокровный англичанин, и любил я чистокровную, мать ее, англичанку! Ты слышишь?
Он направился в сторону Броуди, однако за паренька начали заступаться другие посетители.
- Идите отсюда, мистер, а то полицию вызовем, - сказал кто-то.
- Ах вы, полицию звать думаете? – он начал толкаться и пихаться
Не успел я одуматься, как завязалась драка. Стаканы полетели на пол, послышался звон и крики. Я выбежал из-за барной стойки.
- Билли! - крикнул мне кто-то. – Зови полисмена!
Я выбежал на улицу. Дождь барабанил по дороге и крышам домов, в воздухе стоял запах мокрой земли. Моя рубашка тут же стала мокрой. Оглядевшись, я увидел полисмена на противоположенной стороне улицы. Он стоял, освещаемый фонарем, под навесом.
- Эй, эй, - я помахал ему, побежав через дорогу. Он оглянулся на меня. – У нас в пабе джентльмен драку завязал, офицер.
Полисмен нехотя позвал своего напарника, и мы вместе вернулись в паб. Не успел я войти внутрь, как тут же кто-то ударил меня в челюсть. Я пошатнулся, и, если бы не стоящие позади офицеры, повалился бы на землю. Ударивший меня был как раз тот мужчина в американском костюме. Увидев представителей закона, он тут же притих.
- Этот? – спросил меня один из полисменов. Я кивнул. Они подошли к нему, и, крепко сжав плечо, сказали: - Проследуйте за нами, мистер.
Мужчина попробовал было воспротивиться, даже сунул зачем-то руку внутрь пиджака, однако его быстро скрутили и вывели на улицу. Я выдохнул.
- Ну и персонаж, - сказал Кинни.
"Да уж", - подумал я. – "Ну и персонаж"
II
На следующий день, вечером, почти ночью, после закрытия паба, я стоял под навесом у фонаря и курил сигарету. Меня окружали типичные для бедной Англии кирпичные, двух или трехэтажные дома с рамочными окнами и черепичными крышами. Они мрачно смотрели на грязную улицу, словно толстые гиганты. Ни в одном из окон не горел свет. В нескольких десятков футов от паба находился перекресток, где одна улица перпендикулярно утыкалась в другую. На углу находился магазин обуви, где часто задерживались миловидные девушки. Руки у них были все в мозолях, а лица – грубые, как у мужчин. Это были женщины из бедных семей, на которых лежал весь домашний труд. Чуть дальше, на противоположенной стороне улицы, играл красками магазин сладостей. Вокруг него всегда толпилось множество детишек, они много кричали и тыкали пальцами в витрину.
Мимо проехала повозка. Сгорбившийся на ней человек был стар, хмур и уныл. Темнота потихоньку сгущалась вокруг, освещенными оставались лишь участки под слабо светящими фонарями. Людей на улицах в столь поздний час уже не было, этот старик на повозке был первым за полчаса, или даже час. В тот момент мне показалось, что так выглядит не только вся улица, но вся Англия. Хмурая, темная, бедная.
Я втянул в себя сигаретный дым, чуть подержал и выдохнул. Пора было собираться домой. Я достал из кармана брюк ключи и направился к двери. Свет в пабе везде был погашен, и окна отлично отражали то, что происходило сзади. Посмотрев в стекло, я обнаружил, что в мою сторону направляется человек. Я обернулся, приготовившись либо драться, либо говорить с пьяницей. Но когда человек подошел, я узнал в нем того мужчину в американском костюме, затеявшим драку в пабе. На этот раз он выглядел абсолютно трезво, но очень уж… болезненно. Под глазами залегли круги, морщины остро прорезались и были видны даже при столь плохом освещении. У него было худое лицо с остро очерченными формами и жесткие глаза. Волевой подбородок выдавался вперед. Волосы на висках поседели. Он посмотрел на меня.
- Здравствуйте, - голос у него был слегка хриплый. – Я, э, хотел бы извиниться за тот случай. Понимаете, я…
- Напились. Понимаю. Такое в пабах не редкость.
- Да, но… я… у меня была особая ситуация…
Мужчина замолчал, топчась на месте. Я отвернулся и начал закрывать дверь, думая, что он сейчас уйдет, однако тот мялся. Закрыв дверь на ключ, я вновь повернулся к нему.
- Вы что-то хотели, мистер…
- Макмердок. Генри Макмердок.
- … Мистер Макмердок.
Мужчина явно пытался что-то сказать, но, видимо, не находил слов. Наконец, он спросил:
- Можно узнать, как Вас зовут?
Я слегка опешил.
- Уильям Рокфорд, а что?
- Мистер Уильям Рокфорд, не хотели бы Вы послушать мою историю? – спросил он теперь твердым голосом.
Такое изменение в его поведении обескуражило меня, поэтому я негромко ответил:
- Хорошо. Хорошо, пойдемте, я живу в квартале отсюда, как раз расскажете мне эту историю.
Генри Макмердок облегченно кивнул и начал:
- Я начну с самого моего детства, расскажу Вам о себе и о… ней. Вы знаете, я не какой-то там бродяга с улицы, которому лишь бы напиться в первом попавшемся пабе. Произошел я из достаточно благородной шотландской семьи, мой прапрадед занимал место в палате лордов когда-то. Макмердоки, не слышали? Нет? Моя мать была Макмердок, моя бабка и вся моя родня по ее линии. Наше поместье располагалось чуть западнее Бедфорда. Если вы поедете по главной дороге в сторону Нортгемптона и на середине пути свернете налево, то спустя пару миль, быть может, еще увидите его. Я не был в нем уже много-много лет, быть может, оно мне и не принадлежит уже. А жаль, в детстве я просто обожал это место.
Это была усадьба в готическом стиле, не очень большая, скромно отделанная, но чертовски уютная, знаете. По форме она напоминала букву «Р» - два корпуса перпендикулярно друг другу и небольшая башенка в шесть этажей. В усадьбе было много коридоров и небольших комнат, потому, будучи совсем маленьким, порой я путался и терялся.
К юго-востоку от поместья раскинулись торфяные болота, потому вокруг в изобилии цвели вереск, пушица и осока. В полумиле начинался небольшой лесок, уходящий вглубь болот. Он всегда представлялся мне местом жутким, мистическим, если хотите. Оттуда повевало холодом из-за торфяной почвы, а из птиц я слышал лишь одинокого дятла, что угрюмо настукивал свою мелодию. Солнце с трудом пробивалось сквозь кроны, и потому лес всегда стоял в полумраке. С других сторон поместье окружали поля пшеницы, высокой, душистой. Эти поля с малых лет стали мне убежищем от строгих родителей и скучной духоты комнат. Я убегал туда по тропкам, которые протаптывал сам, жевал колосья, вдыхал жаркий летний воздух и проникался духом свободы. Став повзрослее, когда все узнали мои сокровенные места в пшеничных полях, я начал уходить в лес у болот и проникаться этим духом там. Все эти камыши, кусты осоки, вересковые полянки и крохотные озерца заставляли меня влюбляться в природу и чувствовать отвращение к домашней жизни. Мне всегда хотелось приключений, которые окунули бы меня в природную глубину, помогли бы забыть обычную жизнь и наслаждаться первобытным бытием. Знаете, я, будучи совсем ребенком, страшно завидовал американским пионерам, что пробирались сквозь леса, полные загадок, оставленных индейцами, пересекали поля и пустыни, испытывали невзгоды и перебарывали их собственной силой воли и любовью к жизни. Мне всегда казалось, что я родился слишком поздно, и я мечтал, что когда-нибудь сам стану первопроходцем и переживу все те же эмоции и ощущения. Чуть повзрослев, я проникся мечтой вступить в Королевское Географическое Общество и уехать изучать джунгли Центральной Америки. Честно признаться, я и в более взрослом возрасте возвращался к этой мысли порой.
В те года я был еще совсем юным несмышленышем и не знал, что все эти прогулки и побеги из дома прививают мне черту, которая в будущем во многом определит мою жизнь; черта, за которую меня часто пороли родители и учителя, считая меня попросту капризным, черту эту люди часто принимали за наглость и дерзость, мне говорили, что я неусидчив, не способен нормально обучаться. Что же, конечно, в какой-то степени эти слова – правда. Учеба всегда была мне чужда, ибо я верил в то, что настоящие знания ты получаешь не из учебников, а на опыте пройденного жизненного пути, потому часто я предпочитал прогулки по дикой природе штудированию книжек. Я так же склонен яростно отстаивать свою позицию, не давая кому-либо другому навязать мне свое мнение, и потому в высказываниях порой резок и жарок, из-за чего мне постоянно приписывали дерзость, как главную черту. Но все это зародилось и выросло во мне благодаря чувству свободолюбия, взращенному в раннем детстве и упорно развивающемуся на протяжении дальнейших лет. Я попросту не хотел ни от кого зависеть, не хотел быть управляемым. Лишь один человек способен был изменить мое решение, и имя ей – Мэри.
Любовь – необъяснимое чувство, мистер Рокфорд. Оно не поддается никакой логике и никак не может быть изучено. Человек может обладать строжайшими принципами, интереснейшими увлечениями, неприкосновенным внутренним миром, но все это он бросает ради любви. Как это объяснить?
Мэри была моей кузиной. Ее отец, брат моей матери, приехал вместе с Мэри в наше поместье. У него были проблемы с финансами, как я узнал позже, и ему пришлось остаться жить у нас. Мои родители не возражали – в поместье все равно было много лишних спален, которые были всегда закрыты и попросту зря пылились. Тем более, что моя мать не виделась с братом продолжительное время и была только рада его приезду. По причинам, которые мне так и остались неведомы, он остался у нас еще на долгие годы, вплоть до моего поступления в школу. Так в нашем доме поселился объект моего вожделения.
В детстве нет такого чувства, как любовь, ребенок попросту не имеет о нем никакого понятия. Любовь приходит в душу человека позже, когда он начинает задумываться о вещах более глубоких, нежели оловянные игрушки или далекие путешествия. А в детстве мерилом чувств является привязанность. И к Мэри я был привязан так, как не был ко всей моей родне, вместе взятой. Эта девушка заставляла меня творить вещи, на которые в здравом уме я бы никогда не пошел. Как-то раз, я помню, я скинул на голову своего отца тарелку с кашей за то, что он отругал Мэри за какую-то провинность.
- Сбрось на своего отца эту кашу, или я с тобой больше не буду общаться! – заявила она, как только наша служанка на минуту вышла из столовой.
Я поначалу опешил. Отец мой был крайне чистоплотен и следил за собой пуще матери, и я это прекрасно знал. Если кто-то случайно пачкал его или его одежду, он моментально вскипал и начинал кричать. Особенно худо в таких случаях приходилось мне, ведь меня единственного можно было наказать телесно. Однако я и представить себе не мог, чем я буду заниматься, если Мэри перестанет общаться и ходить со мной куда-либо, настолько я был зависим от нее. Поэтому мне ничего не оставалось делать. Ох, и досталось мне потом от отца, мистер Рокфорд, ох и досталось. Зато какого было мое удивление, когда ко мне после пришла в комнату Мэри и очень смущенно пробормотала: «Спасибо». Пусть я и был тронут, я решил сохранить молчание и лишь хмуро взглянул на нее. Она подошла ближе, прошуршав кремовым платьем по полу.
- Генри, ты сердишься?
Я лишь продолжал хмуро смотреть на нее, для демонстративности чуть поерзав на месте.
- Я не знала, что тебя будут так сильно пороть. Он сильно бил?
После моего молчаливого кивка она вздохнула: "О, Генри!", затем подошла и, быстро поцеловав меня в щеку, отскочила обратно.
- Теперь ты сердишься? – чуть более игриво снова спросила она.
Я лишь ошеломленно помотал головой.
Она была бестией, мистер Рокфорд, в хорошем смысле слова, конечно. Это лишь одна из сотен ее выходок, но она всегда знала, как заманить меня на свою сторону и как потом сменить мой гнев на милость, - Генри весело рассмеялся и чуть помолчал. – А ей ведь было всего-то пять лет, представляете?
Генри вновь умолк, углубившись в себя. Наши шаги хрустом гравия отдавались в тишине ночной улицы, и лишь редкие-редкие люди порой проскальзывали перед нами.
- После ее приезда я показал ей все свои укромные места в пшеничном поле, и она оценила их по достоинству. "Здесь так здорово, Генри! - с огоньком в глазах пролепетала она. – Я готова сидеть здесь день и ночь! Давай так и сделаем?" Она впоследствии протоптала множество тропинок к ее собственным укромным местечкам, "сокровенникам", как мы их называли. Честно говоря, я до сих пор не уверен, что знал все из них. Более того, когда наши "сокровенники" начали рассекречивать, именно ей в голову пришла идея уходить в лес у болот. Я объяснил ей тогда, что это жуткий лес, там наверняка водятся опасные звери или чего еще похуже, но она лишь воскликнула: "Но ведь так только интереснее!". Мы с Мэри исследовали каждый закоулок прилежащих к нашей усадьбе территорий этого леса – знали каждую пещерку, ямку, холмик, ручеек, озерцо. Одним летом мы соорудили лодку, в этом нам помог мой отец, и ранней осенью сплавали на островок в озере, самом большом в этом лесу. Островок был всего каких-то девяносто ярдов в ширину и восемьдесят в длину, но на нем густо росли деревья. Там мы соорудили шалаш. Все эти приключения с Мэри, как и прогулки в одиночестве, лишь укрепляли культ свободы и зажигали во мне огоньки независимости.
Но свобода моя закончилась, когда меня решили отдать в школу. Вы в какой школе учились?
- В воскресной.
Генри усмехнулся.
- Вы везунчик. Частная школа – сущая тюрьма, поверьте мне. Это место, где тебя учат лишь одному – дисциплине. Беспрекословному подчинению. Короче говоря, тому, против чего восстает вся моя природа. Причем я уверен, что вы лучше меня знаете многие науки, а ведь я учился в самой престижной школе Бедфорда! И все потому, повторюсь, что там не ставится цель научить вас наукам, вы должны научиться повиноваться. Это было поистине ужасное место. Я до сих пор помню, как пришел туда.
Это было серое здание, выполненное в готическом стиле, с башенками и маленькими окошками, точно средневековая крепость. В средней части крыша резко уходила вверх, тыча в небо шпилями, на которых сидели горгульи, а по бокам расположились две башни, угрюмо смотрящие на меня с высоты. Каждый камень этого здания был пропитан хмуростью и мрачностью, вид школы испугал меня. Я попытался было уйти, но мать крепко схватила меня за руку и потащила внутрь. Я ощущал себя человеком, которого ведут прямиком на гильотину. Внутри нас встретил сам директор школы, мистер Канниган. То был худой, вытянутый мужчина лет сорока с лишним, с жилистыми, но сильными, в чем я позже сам убедился, руками и тонкими, будто спички, ногами. Лицо у него было треугольной формы, с высоким блестящим лбом, острым, чуть загнутым носом, худыми, буквально втянутыми скулами и широкими, слегка далеко посаженными глазами. Он, если позволите, чем-то напоминал мне птицу-грифа, что обитают в Африке. Голос у него был тихий, он говорил с расстановкой и сильно тянул букву "о". Когда он произносил мою фамилию, у меня невольно мурашки по коже бежали, особенно еще в детском возрасте.
Я отлично помню свой первый школьный день. Он был наполнен грустью, тоской и мрачностью и был абсолютно лишен звуков. Знаете, я словно оглох. Я не слышал ничьих слов и никому не отвечал. Сначала меня привели в жилую комнату, располагавшуюся на третьем, последнем этаже нашего корпуса. Это было узкое длинное помещение, мрачное, будто карцер. Вдоль стен в ряд стояли кровати; помимо меня в комнате жило еще семь учеников. В конце комнаты расположилось небольшое овальное окно, слабо пропускавшее свет. Сидевшие на кроватях мальчики поздоровались со мной, однако я им не ответил. Я просто сел на свою кровать и уставился в стену. Выйдя на улицу, ничего не изменилось. У нас была игровая площадка, где-то акр, и по ее территории носились дети разных возрастов. Некоторые подбегали ко мне и предлагали играть, но я отказывался. Знаете такое ощущение, когда весь мир вокруг вас на мгновенье становится будто соткан из нитей, пропитанных грустью, и вы, и все люди, и все, что вас окружает – одна сплошная грусть? Вы опускаете руки и желаете в тот момент лишь, чтобы вы и все вокруг Вас исчезло навеки. Именно то ощущение я испытал в первый день моего прихода в школу и позже, во время прогулок по окрестным деревенькам, на уроках и вне учебы. Я был сделан из свободы, сэр, а меня заперли в гнусной каморке!
Генри ненадолго притих, докуривая сигарету. Его печальный взгляд устремился в миры, невидимые со стороны – миры, где правят воспоминания. В этих мирах вы вновь юнец, подросток, вы переживаете все заново. Перед глазами Генри мелькали сейчас сцены из его школьной жизни, которых я, конечно, наблюдать не мог.
Мы уже дошли до моего подъезда, однако история этого человека чем-то зацепила меня, и я хотел ее дослушать. Я предложил ему пройтись еще. Он молча согласился. Еще несколько минут мы прошли в молчании. Я вновь закурил.
- Мэри, конечно, со мной не училась, - наконец продолжил он. – Ей предстояло стать леди, и ее отдали в Академию Мисс Аннабелль, что в Нортгемптоне. Эта новость не была для меня удивительной или неожиданной. Однако удар это не смягчило. Когда мне сказали об этом прямо, я молча ушел в свою комнату, заперся там и плакал. Честно говоря, когда я представлял себе все ужасы пребывания без Мэри, я и представить не мог, что все будет настолько хуже, чем я думал. Мэри стала для меня не частью жизни – она стала моей жизнью, я не мог себе представить прогулку с кем-то, кроме нее, совместное чтение книг, трапезы; абсолютно все мои события, рутинные и нет, так или иначе пересекались с ней, зачастую очень близко. Конечно, бывали и исключения, но они были столь редки и мучительны, что я их не запоминал. И потому, когда я, весь заплаканный, сидя в комнате, пытался представить себе школьную жизнь без Мэри, я лишь сильнее начинал реветь. В день перед отъездом мы решили пойти в лес у болот, как оказалось, в последний раз. Там мы отыскали замаскированную лодку и доплыли до островка. Шалаша нашего, конечно, давным-давно не было, его разобрали на деревянные костяшки дождь и ветер. Однако это нам не помешало до вечера сидеть там, разговаривать, обниматься и плакать. Напоследок мы молча обхватили друг друга и стояли так минут пять, ничего не говоря. Это воспоминание впоследствии порой придавало мне сил и уверенности.
И все же у меня был небольшой лучик света в конце длинного тоннеля, ведь зимой наступало Рождество, а вследствие этого и Рождественские каникулы, на которых я приезжал домой и рассчитывал увидеть мою кузину. Ожидание этого момента заменило мне жизненные силы, я существовал в этом мире лишь благодаря нему. Я не заводил знакомств в школе, хотя со мной пытались сойтись мальчишки из моей комнат, я никак не контактировал с учителями, кроме как во время уроков; я лишь лелеял мечту, как на Рождество запрусь с Мэри в какой-нибудь каморке, коих множество в нашем поместье и расскажу ей, как мне худо живется в этой школе. Жилось мне в самом деле худо, мистер Рокфорд, но меня впоследствии волновало ни сколько это, сколько то, как я к этому относился в тот период. В первые года я был или, быть может, стал размазней и тряпкой. Истина, как известно, посередине. Лично я склоняюсь к тому, что, пусть я и был свободолюбивым, я все же рос чересчур беспечно и не имел отцовского воспитания, так как с отцом я проводил времени крайне мало, отдавая его Мэри. Именно эта зависимость, а так же ощущение полной изоляции открыло во мне натуру слабого человека. А в тот период слабости не терпели. В скором времени, поняв, что дружить я ни с кем не собираюсь и представляю собой скорее слизняка, нежели полноценного человека, меня стали задирать. Позже начало доходить до драк. Из-за этих драк первую свою школьную порку я получил уже в первом семестре учебы. Пускай это была порка тростью, а не розгами, и была не самой болезненной в моей жизни, она все же запомнилась мне очень отчетливо. Полуобнаженный я, кричащий от боли на глазах у сотен учеников – пренеприятное чувство. После этого я еще сильнее зажался, став походить на улитку, которая чуть что лезет в домик. Все это я хотел рассказать Мэри, чтобы та пожалела меня, обняла и сказала, что все будет хорошо. Этим я утешал себя, размазывая слезы по щекам, об этом я думал по ночам, уставившись во мрак.
И этого, как вы поняли, не случилось. Родители сказали мне, что Мэри сильно болела перед каникулами, и ее родители, которые в итоге съехали с нашего поместья и поселились где-то в Нортгемптоне, запретили ей выезжать куда-либо, и на каникулы она не приедет. О, мистер Рокфорд, я постараюсь описать вам словами, что я тогда чувствовал, но это, безусловно, не раскроет и толики настоящих эмоций. Меня будто… придавило. Словно на спину мне повесили огромный чугунный крест, который попросту раздавил все мои внутренности. Я внезапно стал весь сгорбившийся, низкий и молчаливый. Слова попросту застряли где-то внутри меня и переварились вместе с чувствами. В животе у меня так резало, словно кто-то тупым ножом полосовал все, что видел и оставлял органы истекать кровью. Это были самые мерзкие, холодные, молчаливые и одинокие каникулы за всю мою дальнейшую жизнь. Сейчас, вспоминая лица моих родителей в те дни, мне хочется плакать. Они никогда сильно не любили меня, однако, когда я покинул их и переехал в школу, они, видимо, наконец, начали ценить ребенка. Видно было, что они тщательно готовили эти каникулы и ждали моего возвращения. Однако я не подавал им ни малейшего признака жизни. Отец с матерью из кожи вон лезли, чтобы обратить на себя мое внимание, но я был равнодушен ко всему. Это убивало их, я же продолжал молчать и быть холодным, будто лед. К концу каникул все мои внутренности восстановились, неизвестный маньяк перестал кромсать органы тупым ножом, и я уехал почти целый, кроме одного. Я уехал без сердца.
Скорее всего, именно эти каникулы оказали свое влияние и начали этим влиянием менять меня. Я не стал открытей, дружелюбней, нет. Напротив, я лишь сильнее замыкался в себе. Однако, лишившись почти всей части сердца, кроме той, которая безмерно была привязана к Мэри, я стал озлобленным, будто раненный зверь, и потому стал вести себя подобным образом. Я перестал плакать, жаловаться в пустоту и надеяться на кого-то, кроме себя. Я первым порой затевал драку, ругался с другими мальчиками и проявлял агрессию. Конечно, это все произошло не сразу, а с годами. Поначалу я был все тем же плаксивым слизнем, который жил лишь за счет привязанности к своей кузине, и я все так же надеялся увидеть ее на летних каникулах. Однако на летних мы с ней вновь не увиделись, по словам матери, Мэри с родителями уехали на все лето во Францию. Это так же било и уничтожало меня с такой же силой, лишь порой притупляясь недолгими часами с родителями. По-настоящему эта зависимость стала уходить лишь на третьем году обучения. Тогда я впервые познакомился с Фредом. Фред был высокий худощавый парнишка с вечно ерзающими голубыми глазами, подвижным телом, заразно-живым смехом и задиристым характером. Он переехал в Бедфорд из Лондона, и, поскольку был не из бедной семьи, поступил в нашу школу. Его поселили в нашей комнате, и он сразу всем не понравился, особенно мне. Он казался жухлой ветошью, но при этом задирал всех без разбора. Он сразу стал требовать, чтобы ему сменили кровать, из-за этого поспорил с другими сожителями и в итоге все кончилось дракой. Еще он был любитель понюхать табаку, и по глупости привез с собой немного. Этот табак так провонял всю комнату, что мы стояли в гимнастическом зале на порку в самых первых рядах, ожидая суровое наказание. За это все возненавидели Фреда еще сильнее. Так бы и были с ним врагами, если бы не период, когда нас обоих начали сильно терроризировать свои же одноклассники за нелюдимость. Поскольку враг моего врага – мой друг, мы начали близко сходиться и держать оборону против остального мира вдвоем – так проще. После одной бойни, в которой мы чуть не забили одного мальчишку насмерть, нас оставили в покое, и мы наконец начали узнавать друг друга в мирной обстановке. Я не стану его расписывать больше, чем расписал выше, так как, несмотря на близкую связь, он не сыграл какой-либо определяющей роли в моей жизни, и потому не является основным ее персонажем. В прочем, забегая вперед, скажу, что никто в дальнейшем кардинально не менял мою жизнь, кроме Мэри, поэтому основными персонажами являемся лишь мы с ней. Но вернемся к Фреду. В основе наших взаимоотношений лежала честность и равенство, но… немного в другом значении. Лучше я объясню на примере. Был у нас как-то случай, уже когда я перешел в старшие – на улице ранняя осень, погода отличная и на уроках сидеть никак не хочется. Мы решили с Фредом сбежать и погулять в окрестных полях. Окно нашей комнаты выходило прямиком на крышу одного из служебных зданий. Во время перемены мы быстро вернулись в свою комнату, дождались, пока начнется урок и начали выбираться. Но стоило нам сделать шаг по крыше, как нас тут же заметил мистер Андерс, учитель математики. Как полагалось, за такой проступок нас в пятницу привели в гимнастический зал, Это было не очень приятное место, длинное, с высоким потолком и темное из-за плохого освещения. В одном конце выстроились провинившиеся, в другом стоял стол, рядом с которым на стене угрожающе качались розги. Первым из нас двоих вызвали Фреда. Его начали допрашивать. Он попытался все отрицать, однако моментально вызвали мистера Андерса, которому все, естественно, поверили. Фреду полагалось шесть ударов розгами – самое страшное наказание. Как мне сказали, это все потому, что он начал отрицать содеянное. Фреда положили на стол, связали ему ноги, чтобы удобнее было держать, и наш директор, самолично, заложив левую руку за спину, а второй взяв розги, начал наносить удары. Первые три Фред, сжав губы, молчал. На четвертом он издал стон. На пятом громко вскрикнул. На шестом потерял сознание. Его тут же взяли под руки и повели к врачу. Я понимал, что если не стану отрицать, то мне дадут всего три удара. Однако это было нечестно, ведь Фред, по сути, выступил в роле подопытной крысы, но поступок-то мы совершали вдвоем. Поэтому, когда назвали мою фамилию, я тоже все отрицал и получил свои шесть ударов, хотя потерял сознание уже на пятом. Такое равенство и лежало в основе нашей дружбы.
Генри замолк, потупив взгляд и устремив его вперед. Он вновь погрузился в воспоминания. Вздохнув, он повернулся ко мне и спросил:
- Слушайте, вы не знаете, тут нет пабов, которые работают круглосуточно?
Я прикинул в уме карту ближайших кварталов.
- "Джон'с Пуэбло" когда-то работал ночью, но то было до войны с бурами, а Джон, насколько я знаю, уезжал в Африку. Не знаю, что с ним стало. Можем сходить проверить, если хотите.
- Давайте сходим.
Со времени поступления я не виделся с Мэри практически семь лет. В июне мне уже должно было стукнуть двенадцать. Семь лет – долгий срок, мистер Рокфорд, достаточно долгий, чтобы избавиться от зависимости, пускай даже самой тяжелой. Где-то в глубине та, уже крохотная часть сердца, что была привязана к Мэри, все еще подавала признаки жизни, изрезанная, искромсанная временем; при слове "Мэри" она колыхалась, словно перышко, поддеваемое ветром и пыталась что-то изречь, однако быстро глохла за неимением сил, и лицо ее расплывалось, голос искажался, и воспоминания больше напоминали сны, нежели реальность. За это время я преобразился. Я стал груб и непробиваем к оскорблениям и унижениям. Был не прочь помахать руками при случае и как следует наказать оппонента. У нас сформировалась своя небольшая компания тех, кого не приняла школа, и кому пришлось объединиться с целью самозащиты. Мы были не столько друзья, сколько товарищи, и отношения у нас были соответствующие.
Как-то, поздней осенью, под конец года, в воскресенье мы собирались отправиться в место под названием Оделл, к озеру Греб. Это была одна из многих воскресных прогулок на природе, которые устраивала школа. Я не особо желал туда ехать, однако оставаться в школе я не мог, а ехать к родителям мне не хотелось. Ближе к воскресенью выяснилось, что по каким-то обстоятельствам прогулка к озеру отменяется, и ученики идут в место дальше по дороге, к северо-западу от Оделла, деревеньке Сейнт-Эклз. Меня это тогда не особо взволновало: какая разница, где гулять?
Из-за своей грубости и равнодушия я утратил способность любоваться прекрасным, и потому дорога до деревни была просто очередными серыми часами. Когда мы подошли к деревне, мы все были жутко уставшими и хотели пить, поэтому наш преподаватель узнал у местного старика, где тут можно попить воды и отдохнуть от жары. Старик рассказал про ручей в полумиле от деревни, и наш класс направился туда. Место для отдыха находилось на границе небольшого лесочка, обросшего холма и пшеничного поля, полного душистой пшеницы. Ручей сползал с холма небольшой змейкой, срывался с двухметрового камня и образовывал под ним не широкую, но длинную купель, а затем, продлившись еще с десяток метров, пропадал. Поскольку класс был большой, многим из нас пришлось ждать своей очереди, пока другие напьются. Помимо нас около ручейка сидели еще четыре девушки, на несколько лет старше нас. Они полоскали белье и переговаривались между собой, изредка бросая на нас настороженные взгляды. Я сел подле них, сорвал колосок и стал его жевать. Запах такой душистой пшеницы внезапно напомнил мне детство. Крохотные, узенькие тропки в поле, о существовании которых знал только я, вели к овражкам и полянкам, где можно было лечь и забыться, жуя пшеницу. Когда я еще жил один, я с упоением наслаждался окружавшей меня тишиной. Не было монотонного гула человеческих голосов, звона посуды, скрипа половиц. Только птицы, теплый ветер и треск жучков. Конечно, это не представало передо мной отчетливыми картинами, это были лишь абстрактные образы, запахи и звуки, ведь с тех пор прошло почти десять лет, и все воспоминания превратились в полусон. И в тот момент, сидя на траве и жуя колосок, я впервые задумался, что же для меня значила Мэри? Так ли благотворно повлияла она на мою жизнь? Когда эта мысль пришла в мою голову в первый раз, я, признаться, испугался. Частичка сердца, собрав все свои силы, изо всех сил стучала внутри меня, пытаясь образумить. Однако я не откинул эту мысль, пускай мне и хотелось, а начал продолжать дальше. До того, как кузина пришла в мою жизнь, все, с кем я контактировал, были мои родители. И, несмотря на их строгость и конфликтность, они все равно любили меня, а я любил их. У меня до сих пор есть воспоминание, как я, трехлетний ребенок, весело смеюсь, бегая от отца по двору поместья, а тот, так же задорно смеясь, гоняется за мной. С того момента у нас не было ничего ближе, кроме совместного сбора лодки, но и тогда я сторонился его и бегал за Мэри. По сути, своим появлением кузина убила, вырезала на корню мои отношения с родителями, всосав всю положительную энергию от общения с ними в общение с ней. Из-за этого я не получил никакого отцовского воспитания, я был ни мужчиной, ни девушкой – средним ничем. Это и зависимость привнесли в мою жизнь несколько лет унижений, оскорблений и слез. Эта зависимость начала убивать меня уже тогда, когда я еще даже не стал человеком. Я был ошеломлен такой стремительной атакой на все мои убеждения и пребывал в замешательстве. Из ступора меня вывел разговор находящихся рядом девушек-прачек.
- …Эти их "манеры леди"! Заносчивые и глупые, будто маленькие дети, - произнесла одна из девушек.
- Нет, вы видели, как одна из них мыши испугалась? Вот так умора была! – говорящая расхохоталась.
- Чему вообще учат в этой Академии, я не понимаю, - негромко сказала третья. Однако я услышал.
Я моментально подвинулся ближе.
- Простите, а о какой Академии вы говорите? – перебил я одну из них.
Девочки переглянулись, одна из них хихикнула.
- Академия Мисс Аннабелль, мальчик, а тебе зачем?
- Они были в этой деревне? – я слегка взбудоражился. Клочок внутри меня внезапно начал быстро качать кровь.
- Они и сейчас есть. Пришли сегодня в полдень, скоро уезжать собираются. Так зачем тебе?
- Где они были в последний раз? – я проигнорировал вопрос. Все во мне начинало кипеть.
- Так около церкви, им там…
Я не стал дослушивать и вскочил. Я еще не успел попить, однако сейчас я совершенно забыл про жажду, жару и усталость. Никого не предупреждая, я сорвался с места и выбежал на проселок, ведущий обратно к деревеньке. Я бежал на пределе своих сил, желая как можно скорее добраться до места. В это время внутри возникало все больше вопросов. Вдруг они уже уехали? Как она выглядит? Она меня узнает? Все вопросы были уместны, ведь прошло почти семь лет, и кровь стучала внутри, отбивая свой ритм бега.
Выбежав на пригорок, я открыл перед собой Сейнт-Эклз как на ладони. Черепичные крыши все как одна походили друг на друга, и лишь на другом конце деревни высился шпиль одинокой церквушки. Как сейчас помню, золотой крест освещался только начавшим заходить солнцем, и переливался на солнце. Я побежал по улочкам, постоянно смотря вверх и ища освещенный солнцем крест. Улочки были узенькие, грунтовые, по обеим сторонам которых теснились каменные здания. Все они были полузаросшие и навевали бы грусть, будь я тут один, но сейчас мне было совсем не до них. Я выбежал на главную дорогу, пробежал еще несколько домов, и вдруг за поворотом обнаружил маленькую площадь перед церковью. Тут и там стояли повозки, слегка пахло конным навозом, а душный воздух едва не душил. Из церкви выходили девочки в белых сарафанах, а рядом с ними стояла высокая пожилая женщина и говорила с каким-то мужчиной. Высокой пожилой женщиной была, несомненно, мисс Аннабелль, так как она постоянно обращалась к девочкам с речью, а девочки в белых сарафанах – воспитанницы. Я начал перебирать лица. Я плохо помнил лицо Мэри, к тому же это было лицо семилетней давности, и тем не менее я был уверен, что узнаю ее, когда увижу. Так и случилось.
Мэри стояла практически рядом со мной, прислонившись о каменную стену здания и обмахивая себя шляпкой, пока не видит мисс Аннабелль. Стоило мне увидеть ее лицо, как со мной произошло нечто, что сложно описать. Кровь в ушах зашумела с невиданной силой, на мгновенье я будто оглох. В глазах потемнело, а клочок сердца забился с мощью, которой я не чувствовал доселе. Стоило мне увидеть ее лицо, как все те порочные мысли, которые лезли ко мне в голову у ручья, испарились в мгновенье ока. Как они могли вообще прийти ко мне? Стыд, стыд, стыд! Я весь залился краской – то ли в самом деле от стыда, то ли от возбуждения, переполняющего всего меня.
- Мэри… - негромко позвал я. Этого было достаточно.
Она оторвала взгляд от подруг и взглянула на меня. На ее лице отобразилось недоумение. Неужели она не узнает меня? Эта мысль ножом прошлась по сердцу, нанеся еще один шрам и заставив действовать.
- Мэри… это я – Генри. Генри Макмердок.
Девочка слегка прищурила голубые глаза. Они остались такими же, как в детстве. Стойте, я описывал вам ее внешность? Нет? Что же, сейчас – отличный момент. Мэри была невысокой, почти на голову ниже меня. У нее было лицо с достаточно четко очерченными чертами лица, что придавало ей особую красоту. Острые скулы, маленький, чуть вздернутый носик, большие голубые глаза и короткие – до плеч – русые волосы. На щеках задорно играли веснушки, а губы были чуть тоненькие, это почему-то казалось элегантным. В ее внешности не было пороков, ни для меня, ни вообще. Это была кристальная красота. В один момент я твердо убедился, что она меня не узнает, как вдруг она охнула и приложила ладонь ко рту, широко раскрыв глаза.
- Генри? О Боже, Генри?
Она сделала шаг вперед, я тоже; я уже намеревался обнять ее, как вдруг она остановилась. Улыбка куда-то ушла, и она насторожилась.
- Ты тот Генри, с которым я так долго жила в усадьбе?
Я, глупо улыбаясь, кивнул. Мэри все еще стояла, глядя на меня в упор. Через четверть меня минуты она, наконец, сказала:
- Мне нельзя с тобой общаться. Прости, Генри.
Я опешил. Меня будто хорошо стукнули по голове. Все мысли и слова, которые только что миллионам роились во мне, пропали куда-то.
- Что… что это значит, Мэри?
- Прости, Генри, - Мэри опустила длинные ресницы, не глядя на меня больше. Затем она обратилась к девочкам: - Пойдемте.
Воспитанницы развернулись и пошли в сторону пожилой мисс Аннабелль. Я выпал из этого мира в прямом смысле этого мира. Я лишился всего – мысли, чувства, ощущения пропали из моего тела, я был просто мешок с костями и мясом. Ничего не осознавая, я поплелся назад по улочкам, не пытаясь даже попробовать подойти снова. Я прошел несколько улочек и начал приходить в себя. Первое, что я почувствовал – мгновенная и жесткая боль внутри. Настолько сильная, что я аж охнул. Однако не успел я почувствовать что-либо еще, как сзади послышался стук быстро приближающихся туфелек. Я обернулся – и из-за угла выбежала Мэри. Увидев меня, она тут же оказалась у меня на шее.
- Генри! – она прижала меня к себе. – Генри, как же я соскучилась!
Заметив, что я никак не отвечаю, она слегка отстранилась. Перед ней предстало мое недоуменное лицо.
- О, прости, Генри, мне нельзя было с тобой общаться в присутствии мисс Аннабелль и других воспитанниц. Нам запрещают общаться с мальчиками, - добавила она шепотом.
Поняв, что Мэри здесь, передо мной, счастлива встрече и соскучилась, я заключил ее в свои объятия так крепко, что едва не душил ее. Боль в животе сменилась чем-то иным. Это… это невозможно описать словами, мистер Рокфорд, сколько бы я не пытался, у меня ничего не выходит. Это сравнимо с тем чувством, когда корабль на волнах взлетает вверх и затем резко идет вниз, и вас словно тянет за живот куда-то вверх. Но… это все равно не то, черт возьми. В вас как будто рождается райский сад – расцветают прекрасные цветы, переливающиеся на солнце и благоухающие на весь мир, из ростков появляются, растут и стареют великие и мудрые деревья, готовые укрыть вас от райской жары своим приятным теньком. Где-то в вас начинает течь ручеек, из которого можно пить вечно, ведь вода в нем – бесконечно вкусная и утоляющая жажду. На кустах и деревьях – всевозможные плоды со всего мира, созревшие – рви, сколько душе угодно. Все это растет в тебе, и ты чувствуешь себя божеством и человеком одновременно, ваши сущности сплетаются воедино. Что такое я почувствовал тогда. Мэри отстранилась.
- Я не могу сейчас задерживаться, мы уходим, но я предлагаю тебе встретиться через две недели, в воскресенье в этой же деревне, тогда мы и поговорим - много и долго.
Я кивнул, и она поцеловала меня в щеку – как тогда, когда я скинул кашу на голову отца. Поцеловала и убежала.
Генри замолчал. На его лице играла улыбка. В этот момент, когда я смотрел на него, а он смотрел в прошлое, он был безмерно счастлив. Но вот он тряхнул головой, и улыбка пропала. Я остановился.
- Мы дошли? – спросил он.
Я кивнул.
"Джон'с Пуэбло" был открыт. Это был паб не самый амбициозный, он не претендовал на красивый интерьер и убранство, был достаточно прост и прямолинеен, как и его владелец. Джон – крупный негр с лысой головой и большими карими глазами, стоял за стойкой я протирал стакан. За те пять лет, что я его не видел, он успел поседеть на висках и получить крупный шрам ото лба до правого уха. Заметив меня, он воскликнул:
- Билли, старина, сколько же я тебя не видел! – Джон вышел из-за стойки, и мы обнялись. – Что же ты ко мне не заходил-то в последнее время? Перетерли бы с тобой за старое, хе-хе.
- Да как-то не складывалось все, старина, - я похлопал друга по плечу. – Ты открыт еще?
Джон кивнул.
- Я-то сам ухожу, Билли, но тут Боб останется, так что если что, к нему обращайтесь. Первый напиток – за счет заведения, хе-хе!
Мы поблагодарили Джона, я пообещал к нему зайти завтра, и мы с Генри сели за столик. После прохладной, влажной улицы здесь было сухо и тепло, что настраивало на продолжение разговора. Генри, заказав виски, возобновил рассказ:
- Ожидание блаженно, мистер Рокфорд. Уж не знаю, говорят ли об этом в священных писаниях или пишут ли об этом в учебниках; говорят ли об этом родители или незнакомые люди; я постиг эту аксиому в то воскресенье, когда одиноко шагал по дорогам до Сейнт-Эклза, предвкушая встречу с Мэри. Я уже сказал ранее, что, закрывшись в себе и сбежав от этого мира, я перестал видеть его красоту. Все, окружающее меня, было серых оттенков, навевало лишь большую грусть и одиночество, и я, очевидно, никак этим наслаждаться не мог. Я перестал чувствовать запахи цветов, улавливать благоухания отдельных из них в просторном поле, что я способен был делать, будучи ребенком. Птицы напевали вечно грустные и тоскливые мелодии, потому я сторонился лесов. В общем, окружающий мир стал мне отвратителен. Однако со встречи с Мэри в деревушке в первый раз все начало меняться. Во мне расцвела лилия жизни, облагораживающая сердце и разум, заставляющая человека ощущать эту реальность. После этой встречи я внезапно осознал, что был мертв, но сейчас восстал – и вновь становлюсь живым.
В весенний день Англия тиха и прекрасна. С левой стороны дороги меня окружал подлесок; вдоль дороги деревья росли редко, поодиночке, но спустя сотню ярдов собирались вместе и становились стеною. Липы и грабы расположились вдоль старинной каменной кладки, заложенной, наверно, еще полтора века назад. В подлеске виднелись также старые дубы и буки, выделяющиеся своими толстыми стволами. С правой же стороны распростерлись поля благоухающего верещатника, слегка уходя в низину, к маленькой петляющей речушке. Редкие липы нарушали спокойствие низких кустов, смешиваясь с запахами цветов и превращаясь в душистый концерт. Вдалеке верещатник сходил на нет, и начинались невспаханные поля, а за ними – вновь холмы. Там, где кончалась земля – начиналось голубое, кристально-чистое небо. Ни единого облачка не омрачало эту девственную, чистую картину, лишь солнце в самом зените, а дальше – голубизна и только. Сойдя с дороги, я пошел по проселочной дороге сквозь луга. Вокруг – мириады цветов, поле, красоту и гладь которого не омрачает ни одного дерева – только колокольчики, лютики, рапс и множество сотен других цветов. В этих лугах стояла тишина, нарушаемая лишь колыханиями ветра. Чуть дальше луга становились просто зелеными, кое-где их делила на части каменная кладка, обветренная, разваливающаяся. Затем по обеим сторонам от проселка распростерлись поля ромашек и одуванчиков. Целое море желтых лепестков окружало меня, и я плыл в нем, блаженно улыбаясь. Я не был столь счастлив долгие-долгие годы, запирая чувство прекрасного где-то в чуланах своего сердца, и сейчас, выпустив его на волю, я наверстывал "мертвые" года бесчувственности.
Встретились мы на краю деревни, у низенького, слегка скособоченного магазинчика обуви. Это было чуть съехавшее в бок деревянное здание с черепичной крышей, единственное не из камня в этой деревушке. Владелец магазинчика – пятидесятилетний мужчина с седой щетиной в шляпе и с трубкой в зубах отдыхал в тени крыльца. Мэри появилась через четверть часа. Я увидел ее, когда она спускалась по проселку вниз, к деревушке. На ней был тот же белый сарафан и белая шляпка. Лицо, скрытое в тени шляпки, увидев меня, заиграло улыбкой. Кузина подбежала ко мне – и мы обнялись. Она предложила мне пойти в место неподалеку отсюда – она заприметила его еще в первую прогулку. Место это находилось к югу от деревеньки, в невспаханном поле верещатника. Фиолетовые цветы отовсюду доносили душистый запах. Посередине поля стояла одинокая липа, печально раскинув ветви. Под ней мы и устроились. После душной жары отдохнуть в тени было очищением для разума. Не стану передавать Вам весь наш диалог, ведь говорили мы много и долго, практически до самого вечера, скажу лишь основные вещи.
Мэри рассказала мне, что обучение в Академии дается ей нелегко. Помимо того, что она, как и я, была человеком свободной души, не терпящая замкнутых пространств и ограничений, ей не нравился основной тезис, взятый мисс Аннабелль на обучение. Воспитанницам строго не рекомендовалось общаться с противоположенным полом, хоть как-то контактировать, ведь это, по словам мисс Аннабелль, "развращает леди, прививает ей мужскую грубость и неотесанность, коей обладают мальчишки в подростковом возрасте, убивает манеры и способность сохранять рассудок трезвым". Мэри не нравилась такая ограниченность действий, тем более что все свое детство она провела в компании мальчишки и была совершенно не знакома с женским обществом; однако, в отличие от меня, это не помешало ей в дальнейшем завести подруг, пускай она, как и я, не была к ним сильно привязана. Женское общество она охарактеризовала такими словами: "Взаимоотношения, в которых ты можешь поделиться проблемой и получить поддержку, рассказать секрет и увидеть реакцию, но ты никогда не можешь быть уверена, что все это останется в тайне. Это место сентиментальности и абсолютного недоверия". Всю мою дальнейшую жизнь я лишь убеждался в правильности этих слов.
Мэри, конечно, не сказала этого напрямую, но из ее слов я с небольшим уколом в сердце понял, что она, в противоположность мне, не была столь зависима от меня и потому не страдала так, как страдал я. В первые месяцы, даже в первые годы она сильно тосковала по мне и моему обществу, по нашим совместным приключениям и укромным местам. Из-за нехватки опыта ей, поначалу, сложно было заводить знакомства, и первое время она была одна. Однако в наших отношениях наркотиком была она, а не я, и потому силы забирала она у меня, а не я у нее. Отношения с родителями были не в пример лучше, она была дружелюбнее и общительней и, конечно, ее жизнь не строилась только на наших отношениях. И потому через три-четыре года мой образ постепенно выветрился у нее из головы, выветрился, опять же в противоположность мне, безболезненно и тихо, я просто ушел из ее жизни, я стал лишь крохотной тенью веселого детства. Этот факт задел меня. Меня раздирало на части от мук, мне пришлось растить самого себя заново на унижениях и побоях, закаляться в драках и, стиснув зубы, терпеть боль, физическую и моральную; пока мое сердце разрезал тупым невидимым ножом неизвестный кровопийца, она весело смеялась и заводила новые знакомства. И все это потому, что в детстве она высасывала мои силы и истощала меня ради часов с ней. Это было несправедливо.
И все же я был безмерно рад встрече с ней. Я, уже в иной форме, чем рассчитывал семь лет назад, поведал о моем тяжком быте школьника, искромсанном сердце, последующем самовоспитании, драках, локальном терроризме, слезах, товариществе и обо всем, о чем я рассказал Вам до этого. Рассказал, как постепенно и с неохотой уходил ее образ от меня, и как я надеялся сохранить этот образ встречами, которые одна за другой рушились ее вечными отъездами, болезнями и другими причинами. Это был не плачь на груди, это было повествование, при котором я старался скрыть переполняющую меня бурю эмоций, чтобы не задеть ее чувства. Боль от того, что она слишком быстро забыла про меня, смягчилась после ее сердечного раскаяния. Она сказала, что ей очень жаль, что мы не встретились тогда, когда она была нужна мне сильнее всего, из-за чего я стал столь грубым и скупым на эмоции. Она расплакалась и уткнулась мне в грудь, как когда-то хотел сделать я, и моя рука гладила ее по волосам, а я говорил, что все хорошо, все позади, что сейчас мы встретились и я изменюсь к лучшему.
Мы говорили обо всем и ни о чем, медленно раскрываясь друг другу в тени одинокой липы, медленно выуживая мысли и чувства из глубин подсознания, никуда не спеша, наслаждаясь разговором. Прежний я ушел, ушла грубость в общении, в мыслях, даже в движениях – с ней я был нежен, словно с хрупкой хрустальной вазочкой, осторожно сжимая ее в руках, стараясь не разбить, не упустить той возможности вновь воссоединиться с ней, которую мне дала жизнь. В весенний солнечный день ушли мои семь лет жестокой учебы, ненависть к одноклассникам и ко всему миру. Во мне проснулся, наконец, человек.
Генри отвлекся на принесенный Бобом напиток. Это был хороший ирландский виски, ярко выраженный запах и вкус говорили о безупречном качестве; мы разлили в два стакана, ударились и выпили. Генри слегка поморщился.
- Неплохой. Это виски, в отличие от американского, не имеет неприятного привкуса, его можно не запивать. Но "Джек" все равно вкуснее.
Я лишь пожал плечами. Мой собеседник глубоко вдохнул и откинулся на спинку стула. Чуть помолчав, он продолжил:
- Далее, пожалуй, я буду избегать длинных описаний, за исключением, быть может, нескольких случаев. Вам интересно? Хорошо… что же, тогда я продолжу. После встречи у Сейнт-Эклз жизнь моя сильно изменилась. Каждое второе воскресенье месяца мы встречались с Мэри в близлежащих местах – у озер, в лугах, под небольшими деревеньками. Мы любили природу и никогда не ходили в пабы или рестораны. Нам было достаточно теплого воздуха, благоухания цветов и пения птиц – мы чувствовали себя превосходно.
Характер мой не мог измениться полностью – в школе как я был воякой-отшельником, не водящим знакомств ни с кем, кроме отдельных единиц, признающих меня – так и остался. Меня считали отщепенцем и изгоем, коим я, по сути, и являлся. И все же с возвращением Мэри в мою жизнь во мне отчасти ушла былая злость и обида, что стали основными жизненными столпами на долгие подростковые годы. Их стали теснить нежность и любовь. Замени добрые чувства злость и обиду полностью – я, наверное, стал бы совсем другим. Мягкотелым, менее грубым, тихим; забыл бы про драки и оскорбления, полностью отдался бы любви и самообразованию. Однако обстоятельства не позволяли мне терять бдительность, и потому на всю свою жизнь я остался замкнутым, суровым и сухим человеком, огонек доброты в котором могла разжечь лишь она.
Отношения наши менялись на протяжении годов. Поначалу я испытывал к Мэри трепет и влечение, вожделел ее, но не знал слова любовь. Для меня она была самым близким человеком - матерью, отцом, сестрой, близкой подругой – всеми, в ком я нуждался. Чувство любви пришло ко мне внезапно, в один момент – летом, в июле, после того, как мне исполнилось четырнадцать лет. Сколько раз я не пытался, я не мог отследить переходного момента от состояния близкой дружбы до состояния влюбленности – грань столь тонка, что невидима ни разуму, ни сердцу.
В тот летний день мы впервые в жизни поехали кататься на лошадях – не пони, как это было в детстве, а настоящие лошади. Мэри нравились эти животные, ровно как и мне – лошадь для нас была символом свободы, уверенности в себе; она резво мчалась по бескрайним лугам, полностью отображая наши желания. Мы встретились у Роуз-Миллс и пошли в деревеньку Олни, что к юго-востоку от моего поместья. Тогда это был крохотный поселок с двумя десятками каменных домов и парой параллельных улочек. На окраине Олни находилась небольшая конюшня, в которой можно было взять лошадь и поездить по окрестным лугам. Мы так и сделали. Мэри досталась белоснежная кобыла, а мне – гнедой, с черными пятнышками, конь. Чуть покатавшись по ближайшему полю, чтобы слегка привыкнуть – это было не так уж сложно, учитывая наш опыт с пони – Мэри и я уехали бороздить поля и луга. Это был незабываемый летний день, и именно в этот день, когда Мэри, резво остановив свою кобылу, взглянула на меня, я понял, что люблю ее.
С этими словами Генри посмотрел мне прямо в глаза. Заметив в них толику недоумения, и, возможно, осуждения, он лишь горько усмехнулся.
- Понимаю. Возможно, это даже выглядит, как преступление – родная кровь, как же так? Но знаете, меня это не волновало тогда – не волнует и сейчас. Я не понимаю, отчего люди с таким отрешением относятся к любви между, скажем, братом и сестрой, или, тем более, кузеном и кузиной, ведь ты любишь человека не за кровь и не за предков – ты любишь человека за его самого. Потому я послал к черту все устои общества и любил Мэри всем сердцем, - Генри внезапно рассмеялся. - Дьявол, и ведь весьма иронично – ровно через год, в ту же дату мы познакомились с человеком, который затем сильно изменил мою жизнь. Он не стал в ней одним из главных персонажей – повторюсь, ими являлись лишь я с Мэри – но сильно повлиял на меня в дальнейшем. Персонажа этого звали Джеймс Вашингтон.
Джеймс был на два года старше нас с Мэри – ему на момент встречи было шестнадцать лет. Это был достаточно стройный парень, высокий, с крепкими руками; лицо у него было треугольной формы, с острым подбородком, на котором уже видны были признаки щетины, большими черными бровями, янтарными глазами и чуть надменной улыбкой. Джеймс - чистокровный американец, его предки были первопроходцами на Западе и одними из первых обустроились в заливе Сан-Франциско. В Англию он уехал на обучение и жил у тетушки в Кембридже; учился там же, но на лето они приезжали сюда, в небольшой домик неподалеку от Нортгемптона и все три месяца проводили здесь. Джеймс был заядлый ездок – на лошади ездил уже с двенадцати лет, имел свою собственную кобылу и часто посещал скачки, в общем – был без ума от лошадей. Характер у него был своеобразный – Джеймс не был обделен высокомерием, что не позволило нам с ним тесно сойтись, порой это доходило до абсурда – из-за возраста; он часто пропускал мои слова мимо ушей – сомневаюсь, что у него были проблемы со слухом. Джеймс также был достаточно резок в высказываниях, он много разглагольствовал о гнилой системе английского правительства и - вследствие этого – общества, о противных характерах у английских студентов и всём похожем; вообще он Англию не любил – и англичан тоже.
Исключением была Мэри. О-о, с ней он был сама элегантность – при ней он ни разу слова плохого не сказал про наше отечество, был вежлив, услужлив – при том сама кротость – никакого высокомерия: "Я к вашим услугам, мэм!". Он много говорил с Мэри о лошадях, об их особенностях, мастях, характеристиках; рассказывал про захватывающие скачки, которые ему довелось увидеть, предлагал съездить к нему в Кембридж, где, по его словам, был "простор для свободной езды". Я возненавидел Джеймса.
Думаю, вы догадались, что у нас с ним началась негласная война. Джеймс полюбился Мэри, из зерен знакомства начала произрастать дружба – все теснее и теснее. Помимо летних прогулок – поначалу втроем, а затем они начали ходить на прогулки парой – Джеймс начал приезжать и в учебное время; при чем без системы, постоянно появляясь внезапно и устраивая Мэри сюрпризы, чему она была несказанно довольна. Джеймс познакомился с ее родителями и стал желанным гостем в ее доме – он пел, говорил о политике и был не в пример лучше меня.
Чуть отступив, хочу сказать, что у меня с родителями Мэри отношения не сложились, как надо. Пускай они и не говорили своей дочери, но Мэри, как, позже, и я, начала подозревать, что мой дядя стремиться отгородить Мэри от меня. После возобновления общения с Мэри я как-то наведался к ним домой. Сказать, что эта встреча прошла худо – ничего не сказать. Атмосфера была холодной и лишь накалялась по мере моего рассказа. В глазах ее родителей я был сущий бандит – грубый, вечно желающий драться, не признающий никаких правил – не то, что прилежный и послушный Джеймс Вашингтон. Потому после этого инцидента я в гости к Мэри больше не ходил, а родители пытались намекнуть ей, чтобы она общалась со мной поменьше, но после появления Джеймса сменили тактику – стали поощрять ее тесное общение с ним.
Поначалу я закрывал на это глаза.
С того момента, как я понял, что люблю ее, мы начали сходиться все ближе и ближе, постепенно пересекая ту невидимую черту, разделяющую дружбу и любовь. В первое время я сильно смущался, не зная, как сказать ей – она ведь, все-таки, была моей кузиной, я не знал, как она отреагирует. Но, поняв, что бездействием я ничего не добьюсь, я все же начал проявлять знаки внимания. Не знаю, обращали ли вы когда-нибудь внимание, но держать за руку человека, к которому ты относишься не более, чем как к другу, и держать за руку человека, в которого ты безгранично влюблен – две совершенно разные вещи! То же самое касается объятий, часов, проведенных наедине, слов, интонаций, мыслей… поцелуев, в конце концов. Постепенно я начал менять наши взаимоотношения – и, к моему удивлению, она ответила взаимностью! Нас тянуло друг к другу, словно магниты – вот мы уже на камнях у ручья, прислонившись к толстому стволу дуба, нежно держим друг друга за руки, и молча, недвижно делимся своей любовью.
Мы долго не говорили заветные слова, которые так и рвались наружу – возможно, боялись ошибиться друг в друге, а, возможно хотели оттянуть момент сближения, полный сокрытой и девственной любви. Случилось это, наконец, холодным ноябрьским днем, когда пошел первый снег. Конечно, на следующий день он растает, но это лишь добавляет повод радоваться его появлению. Я провожал Мэри до ее дома, было уже темно, мы шли вдоль небольших домишек, обставленных вдоль заснеженной дороги. Редкие фонари тускло пробивали вечерний мрак, в их свете были видны падающие снежинки. Мэри отвлеклась на небольшой загон, из мрака которого вдруг вынырнул молодой жеребенок. Он протянул свою длинную морду, подставляясь под руку, и Мэри с умилением начала его гладить.
- Какой он милый, - хихикнула она. – Посмотри Генри, не правда ли милашка?
Я взглянул на обернувшуюся кузину – и не смог оторвать взгляд. Русые распущенные волосы спадали на шубку из соболиного меха, усыпанные мириадами снежинок, создающих белоснежный узор; щеки покрылись зимним румянцем, а голубые глаза сверкали, будто кристально-чистые бриллианты. В этот момент я понял, что не выдержу. На лице Мэри не дернулся ни один мускул – но я клянусь Вам, она все поняла. Ее лицо посветлело, она едва заметно подалась вперед, и мы сошлись в поцелуе. Этот момент я запомнил на всю свою оставшуюся жизнь… Знаете, я не стану описывать свои чувства в тот момент. Это воспоминание, оно… сокровенно. Если я хоть немного расскажу о нем, о своих эмоциях, ощущениях – я убью эту сокровенность, всю, как бы это сказать… личность этого воспоминания. Я не хочу этого. Тогда мы и сказали друг другу: "Я люблю тебя!"
После этого поцелуя ушли все наши тайны, сомнения, страхи – мы поняли, что любовь наша взаимна, и что ей нет предела.
Но состояние это нарушил Джеймс. Как я уже сказал – поначалу я закрывал на это глаза. Пока мы гуляли втроем, все было терпимо. Мы ездили на лошадях по лугам близ Олни, делились чем-то друг с другом; хоть тогда мы и чувствовали с Джеймсом взаимную неприязнь, это еще не переросло в ненависть. После лета прогулки наши, как я думал и надеялся, прекратились навсегда – но, как оказалось, он начал приезжать к ней в учебное время и они стали встречаться наедине. Я узнал об этом спустя три месяца, когда Мэри случайно проболталась мне. Тогда она поклялась мне, что приезжает он редко, и это не более чем дружеские встречи: они просто разговаривают о разном, ничего дурного. Я слишком любил Мэри, и, хоть и злился, оставил все, как есть. Однако со временем ситуация начала ухудшаться. Все чаще в наших разговорах с Мэри начал появляться Джеймс, его визиты, истории. Постепенно я пришел к выводу, что встречаются они часто – два, три раза в месяц! Под конец все дошло едва ли не до раза в неделю. В финальную стадию эта ситуация вошла в середине весны. В одно из мартовских воскресений, перед нашей встречей с Мэри, с утра я поехал в Нортгемптон по делам. Закончив их, у меня оставались не менее трех-четырех часов, и мне внезапно пришла в голову идея пройтись по району города, в котором живет Мэри. Каково же было мое удивление и негодование, когда я увидел на площади прогуливающихся Мэри и Джеймса. Прямо перед прогулкой со мной она гуляла с ним! Отказавшись от идеи подойти в тот же момент и как следует вмазать по самовлюбленной роже этого янки, я дождался встречи с Мэри и поставил там ультиматум. Либо она перестает общаться с Джеймсом Вашингтоном, либо я перестаю общаться с ней, мы рвем все наши отношения, и пусть она резвится с ним, сколько хочет. Этот ультиматум вызвал у Мэри слезы, да и расставание с Мэри было бы сущим безумием для меня, но я был преисполнен ярости, и сердце мое было черство. Мэри попросила дать им последнюю встречу, чтобы попрощаться. Чуть подумав, я, наконец, смягчился и разрешил им встретиться в последний раз – однако ненадолго и под моим пристальным надзором. Мэри была готова и на это. Спустя несколько дней, в среду, Джеймс приехал в Нортгемптон по срочному письму Мэри. Они стояли и говорили на площади. Я стоял чуть в стороне. Несмотря на мой контроль, я дал им возможность поговорить так, чтобы я этого не слышал – я полностью доверился Мэри. Однако ситуация вышла из-под контроля. Когда Мэри, предположительно, сообщила ему новость о моем ультиматуме, он грозно направился ко мне. Мэри схватила его за руку, но он вырвался. Я выпрямился и пошел навстречу ему. Сойдясь вплотную, он грубо сказал мне:
- Ты не имеешь права указывать ей, с кем ей надо общаться, а с кем нет, ясно?
- Да? – спросил я. – С чего бы это? Отвали от нее и больше никогда с ней не общайся, тебе ясно?
Лицо Джеймса скривилось, и тот занес кулак – но у него не было моего опыта в драках. Не стану описывать вам всю драку, мистер Рокфорд. Знайте лишь, что если бы не Мэри, я бы его убил. Я сидел на его груди и бил по лицу. У него уже не было сил сопротивляться. Кровь потоками лилась изо рта и носа, но я был в бешенстве, которая могла остановить лишь она. Мэри подбежала ко мне и оттащила от него. "Ты убьешь его, Генри!" – крикнула она. Я хотел ответить ей, что он это заслужил, но, взглянув на ее лицо, остыл. Бешенство сжалось и исчезло, разум очистился. Я опустил кулаки, которые все были в крови и выдохнул. Подойдя к Джеймсу, я тихо сказал:
- Уезжай обратно в свой Кембридж и больше никогда здесь не появляйся, слышишь? Никогда, Джеймс Вашингтон! Иначе клянусь – в следующий раз я убью тебя.
После этих слов я позвал Мэри, и мы оставили Джеймса одного на площади в луже крови. После этого он к Мэри больше не приезжал.
Замолчав, Генри сделал глубокий вдох; взгляд его устремился в потолок, на секунду он закрыл глаза, будто заснул – затем открыл и сказал:
- Налейте, пожалуйста, еще виски.
Я послушно взял бутылку и налил напитка в оба стакана. При ударе Генри вдруг пробормотал:
- За живых.
И выпил. После небольшой паузы он продолжил.
- После ухода Джеймса все наладилось. Какое-то время Мэри грустила и порой отчитывала за ту драку, но когда пришло тепло и солнце, а очередной учебный год подходил к концу, она уж и забыла совершенно про этого янки.
Мы с той же блаженной влюбленностью гуляли по лугам и холмам, отыскивали укромные местечки, держались за руки, обнимались и целовались; говорили друг другу нежные слова. Тогда я был уверен, что эта идиллия продлится до нашего совершеннолетия, а после – бросим все и сбежим от родителей. Неважно – куда: Франция, Америка, Германия, Россия. Мы просто хотели быть счастливы вместе.
Но в октябре 78-ого года Мэри внезапно пропала. Просто – пропала. В начале месяца мы, по обыкновению, встретились в воскресенье, погуляли по Бедфорду и его окрестностям, затем взяли лошадей, я проводил ее до Нортгемптона, и мы условились о встрече в следующее воскресенье. В назначенный день я приехал на место. Мэри еще не приехала. Поначалу я не удивился – мы вообще редко когда приходили на место в одно время – обстоятельства брали свое. Но мы никогда не задерживали друг друга больше чем на час, обычно один из нас мог опоздать на двадцать-тридцать минут, не более. Но в этот раз ее все не было и не было. Я начал волноваться. Ходил вокруг да около, высматривал пути, откуда она могла приехать, надеясь вот-вот увидеть ее за углом; каждый раз я встречал чужие, незнакомые лица – десятки их, но Мэри не видел ни в одном из них. Прождав почти до вечера, я уехал, наконец, ни с чем. К ней домой я ехать не собирался – мы еще давно пришли к тому, что мне на глазах у ее родителей лучше не появляться, а так как они постоянно были дома, шанс их встретить был крайне велик. Я был расстроен, но не смущен. Вполне возможно, что она попросту не смогла прийти на встречу – и предупредить никак не могла. Такое даже случилось один раз – поэтому я был уверен, что в следующее воскресенье мы, логично, встретимся на том же месте, она расскажет мне, что к чему – и все станет на круги своя. Может, она даже пришлет письмо на учебной неделе или приедет сама. Второй вариант даже погрел мне душу. Ни того ни того не произошло. На неделе письмо не пришло, сама она не появлялась. Это несколько обескуражило меня, но я по-прежнему верил в лучшее. Но и в следующее воскресенье она не пришла. Я вновь прождал до вечера и уехал, крайне обеспокоенный и напряженный. В понедельник сразу же после уроков я взял коня и поскакал в Нортгемптон. Ситуация очень встревожила меня, и я намеревался во что бы то ни стало удостовериться, что с моей Мэри все в порядке, даже если придется встретиться с ее родителями. Как только я увидел ее дом, я понял, что что-то не так. Ставни были закрыты, ни в одном окне не горел свет, дом был тих и словно вымер. Постучав в дверь, я не получил ответа. Я стучал на протяжении часа, но никто так и не вышел. Наконец, поняв, что мне никто не откроет, сколько не стучи, я, весь напряженный и до крайности взволнованный, уехал обратно. Тогда мне не пришло в голову, но я мог бы поспрашивать соседей. Тем не менее, на следующий день я навестил своих родителей.
Они рассказали мне новость, после которой я буквально весь обмяк в кресле, пытаясь проанализировать услышанное.
Как оказалось, мой дядя вместе с женой и дочерью " по неизвестным", как сказала мать, причинам две недели назад отплыли в Южную Африку на проживание. Я сидел, будто пораженный громом. В Южную Африку! Представив себе карту, я лишь сильнее потупил взгляд. Колония, в которую они переехали, находилась на другом полюсе нашей планеты, на самом краю Африканского континента.
В голове у меня витали сотни вопросов. Почему они уехали? Почему Мэри не предупредила меня? Неужели она не знала заранее? А что если она сама попросила? Что мне теперь делать? Ведь другой континент – не другой город, даже не другая часть страны. Туда нельзя попасть, просто взяв лошадь. Это долгие морские переходы, длиной в несколько месяцев, совершенно другие условия, другой климат, другое все. Я был морально не готов к такому удару.
После открытия страшной правды я тяжело заболел, впал в лихорадку и две недели не приходил в себя. Очнувшись, я чувствовал себя слабым, опустошенным; осознание факта, что Мэри я не увижу ни в следующее воскресенье, ни в следующем месяце, ни, вполне возможно, в следующем году добивал меня. Организм молил о передышке и всячески сигнализировал, что я не готов действовать. И тем не менее проснулся я лишь с одной мыслью: "Как мне добраться до Южной Африки?".
Просить помощи у родителей не имело ровно никакого смысла, они бы ни в коем случае не поняли бы меня, настаивали бы на окончании учебы. К тому же, я ведь не мог им сказать, что я еду туда, потому что люблю Мэри – это было попросту невозможно! Поэтому просить денег у родителей я даже не пытался – это был гиблый вариант. Изначально я рассматривал тяжелый, полный лишений и физического труда вариант – пристроиться работать в любую низкосортную фирму, которой не важен будет мой возраст и умения – им просто нужны будут рабочие руки – заработать денег на билет в один конец и как можно скорее отплыть в Африку. Я уже смиренно был готов действовать – лишь бы уже через год-полтора увидеть родную Мэри – как вдруг мне подвернулся беспроигрышный вариант. Как вы помните, к концу 78-ого года напряженная ситуация в Зулуленде начала достигать своего апогея, и наше правительство решило направить туда войска. Посылать профессиональную армию они не хотели: зулусы – дикари, имеющие лишь копья да стрелы против наших современных ружей, потому для отправки стали набирать добровольцев. Это было самое выгодное решение во всех планах – во-первых, я достигал желаемой земли совершенно бесплатно, ни гроша не отдавая за поездку; пускай Зулуленд и находился северо-восточнее нужного мне места – я был уверен, что после окончания войны, если она вообще будет иметь место, я смогу остаться там и найти Мэри. Во-вторых, шанс умереть от копья или стрелы крайне мал, поэтому страх погибнуть меня совершенно не преследовал. Это же дикари, они не знают даже такого слова, как "организованная армия"! В-третьих, за службу мне полагалось вознаграждение, на которое я смог бы существовать какое-то время без работы, посвятив себя поиску возлюбленной. Это предложение показалось мне настолько заманчивым, что, только оправившись от болезни, я без задней мысли сбежал из школы, прихватив с собой только самое необходимое, и подался в солдаты. Своей семье я ничего не сообщил, желая выиграть время до того, как они спохватятся. Меня не волновала аморальность и циничность этого поступка – я был одержим лишь одной идеей – найти сою Мэри.
Я обладал хорошим телосложением и крепким здоровьем, потому никто не обратил должного внимания на мой возраст. Успешно прибавив себе пару годков, пройдя скорую подготовку, где нас поверхностно научили обращаться с винтовкой, помогать раненным и ориентироваться на местности, в ноябре шестнадцатилетний я отплыл на военном судне в Южную Африку.
Спустя два месяца мы прибыли в порт – около четырех тысяч солдат. В первые недели плавания многие сомневались в том, что военный конфликт вообще разразится – так, пара стычек с дикарями, чтобы утихомирить и напугать их, больше ничего не понадобится. Я был в их числе. Однако 11-ого декабря пришла новость, что Фрер предъявил зулусам ультиматум, который их принц отклонил – что, по сути, давало нам повод на объявление войны. Тем не менее, мы все еще не верили в настоящую войну, ссылаясь на примитивность и архаичность зулусского вооружения и армии. В ожидании войны мы лишь веселились, смеялись, пили – в общем, проводили время праздно, заранее празднуя победу. Что же, как вы знаете, победа нам далась – но не той ценой, на которую мы рассчитывали.
11-ого января, как только была объявлена война, мы вступили на территорию зулусов. Армия двигалась тремя колоннами, нас было пять тысяч английских солдат и восемь с лишним тысяч африканцев. По пути происходили стычки, но они были столь незначительны, что я даже ни разу не дал залп. Впервые я понюхал пороху у Роркс-Дрифт, и понюхал сполна…
- Вы сражались у Роркс-Дрифт? – изумленно спросил я.
Когда произошло эта битва, мне было всего шесть лет – и тогда о ней говорила вся Англия. Защитники бывшей миссии стали национальными героями – в честь награжденных пили в каждом встречном пабе, выкрикивали их имена, благословили Чарда и Бромхеда, желая им вечной жизни. Будучи мальчишками, мы часто разыгрывали это сражение – для нас тогда солдаты стали кумирами, а армия – работой мечты; каждый парень мечтал когда-нибудь совершить что-то подобное.
- Да, сражался, - кивнул Генри. – Потом меня награждали медалью "За доблестное поведение", только под другим именем.
- Расскажите поподробнее! – попросил я. Во мне проснулся шестилетний мальчишка, жаждущий во всех подробностях узнать детали легендарного сражения.
- Да что там рассказывать? – вздохнул Генри. Чуть помолчав, собираясь с мыслями, он все же начал: - Сражение у Роркс-Дрифт было для нас неожиданностью. Поначалу, когда меня отправили оборонять склад и госпиталь, размещенные на останках старой лютеранской миссии шведов, я, признаться, приуныл. Моя молодая самоуверенность не допускала и мысли, что в войне с дикарями можно погибнуть, и я хотел настоящих сражений, раз уж выбрал вариант с армией, а защита небольшого поста даже не на передовой, как мне тогда казалось, совсем не тянула на "настоящее сражение".
Что же, в первое время все так и было. У Роркс-Дрифт мы вели безмятежное и крайне скучное существование. Откинувшись на холодную стену разрушенной миссии и от нечего делать бросая камни в пустые бутылки, я клял себя за близорукость. Выбирая путь солдата, я даже не удосужился узнать, что война – не ежедневные грандиозные битвы с врагом; война – это защита единичной точки днями, неделями; унылая и однообразная муштра изо дня в день, словом – обыденность. Все было как в школе, только вместо учебников – ружья, а вместо уроков – тренировки по стрельбе. Я ужасно завидовал первому батальону, вставшему лагерем на холме Изандлвана. Они были на передовой и вот-вот ждали сражения.
В те дни тоска по Мэри одолевала меня все сильнее. Проходя боевую подготовку, страдая несколько недель морской болезнью, плывя в Африку на корабле, это чувство не говорило о себе так сильно, ведь я понимал, что все эти действия я совершаю лишь для того, чтобы как можно скорее добраться до возлюбленной, и, следовательно, они были обязательными для исполнения. Но теперь, сидя без дела у этого проклятого госпиталя, я понимал, что лишь теряю время, что это никак не помогает мне найти Мэри, но сбежать от этого я не мог – и очень бесился. Под конец я уже было решился сбежать с поста обратно в Наталь и оттуда начать поиски, скрываясь под другим именем – оставалось лишь выждать момент.
Но на следующий день, 22-ого января, ранним утром приходит новость: лагерь на Изандлване наголову разбит, из менее чем двух тысяч солдат полторы тысячи убиты зулусами; теперь четырехтысячная армия направляется прямо сюда – к Роркс-Дрифт. Мы поражены и до смерти напуганы – госпиталь защищает гарнизон из ста пятидесяти человек, почти треть которых – раненные или больные, а зулусы настроены жестоко, они не намерены брать заложников. Рассказы об их зверствах, над которыми до этого мы смеялись, теперь всплывали в нашей памяти, словно смертельный приговор. Большинство из нас готовы побросать оружие и уйти с поля боя прежде, чем дикари доберутся сюда. Ситуация обостряется, когда, по подсчетам местных картографов выясняется, что зулусы будут здесь уже к вечеру. Начинается паника, и, если бы не военный инженер и по совместительству лейтенант Чард не произносит перед нами простую, но правильную речь. Он говорит о том, что не винит нас в наших страхах, ведь у каждого из нас есть семья или друзья, что ждут в Англии. Он объясняет, что поражение у Изандлване обернется полным крахом нашей Империи на мировой арене – Великобритания погрязнет в насмешках и оскорблениях, великие державы Европы отвернутся от Англии, Германия лишь сильнее станет нас презирать, а Франция ни за что не обратится за помощью; ведь какой это позор – проиграть каким-то дикарям с копьями да щитами. Наше и без того нелегкое положение армии станет критическим, если мы лишим наших братьев продовольствия и позволим зулусам продвинутся так близко к основным позициям. Завершая все это, он заключает – уйдя сегодня, бросив оружие, заранее сдавшись дикарям, мы очерним не только свою честь мужчины, который должен защищать братьев до последнего, который должен отстаивать величие Родины – мы очерним честь всего нашего Отечества. Эта, опять же, простая, но мотивирующая речь изменила наш взгляд на ситуацию – мы решили, что лучше мы умрем, как герои, чтобы весь мир нас запомнил, как солдат, не отступившими перед мощью врага и до конца боровшимися за честь своей страны, чем сбежим с поля боя, предав всех – братьев по оружию, соплеменников, Родину. Поразительно, как война пробуждает в тебе патриотизм и любовь к родине – в тот момент я забыл о своей Мэри и семье, что оставил дома; я хотел лишь сражаться.
До четырех часов дня мы укрепляли пост, как могли – камни, мешки с песком, самодельные укрытия. Из двух домиков – госпиталя и склада – и останков миссии мы сделали крепость.
Лишь начало атаки я помню кристально-чисто, все остальное – звуки, образы, запахи смешалось в одну кашу. Атака началась в пять часов вечера. Мы выстроились в два ряда по периметру поста – винтовки заряжены, глаза напряженно всматриваются в коричневые поля, окружающие нас, руки слегка дрожат, в воздухе – ни звука. Тихие возгласы ознаменовали появление зулусов. Сотни черных тел медленно начали окружать нас – их лица не видны, но даже с такого расстояния я чувствую их первобытную ненависть и возбуждение. В руках – копья и щиты. От дикарей не доносится ни звука. Напряжение растет все быстрее. Разряжает его голос лейтенанта Чарда, стоящего в нескольких ярдах от меня:
- Сражайтесь спина к спине, плечо к плечу – не давайте зулусам пробиться сквозь линию. Используйте любое оружие – стреляйте, протыкайте их штыками, бейтесь врукопашную, главное: помните – никакой пощады! Мы – герои, наш дух им не сломить!
Все ждали заветного слова, которое дало бы, наконец, волю действию. Зулусы приближались все так же медленно; минута шла за минутой. Через какое-то время от их строя начали доноситься крики и вопли. Тогда мы не понимали, что они пытались нас запугать, и потому начали волноваться. Но вот Чард выкрикнул заветное слово:
- Залп!
… И страх ушел. Помню первого подстреленного мною зулуса – высокий, крепкий, весь в ожерельях; в рукопашном бою убил бы любого – но пуля была убийственнее. Она прошла ему ровно в левую грудь. Он дернулся и упал на землю, перестав дергаться лишь через несколько секунд. Я на мгновенье опустил ружье – это был первый человек, которого я убил; но полсотни выстрелов вернули меня в действительность.
Дальше, как я уже говорил, все смешалось в кучу. Стреляли мы недолго – разъяренные дикари понеслись прямо на нас, и времени для перезарядки попросту не остались. В ход пошли штыки. Как пьяные, мы кололи ими вперед, не зная, попадаем в кого-нибудь или нет. Отовсюду доносились крики и стоны; постоянно был слышен звук протыкаемой плоти. Несколько человек были убиты из вражеских винтовок – трофейных, взятых с Изандлваны. Этот факт мародерства лишь сильнее озлобил нас, мы все яростнее убивали и убивали дикарей, не считаясь с их жизнью ни на мгновенье – они были для нас дикими враждебными животными, подлежащими к истреблению.
В воздухе постоянно стоял запах пороха и тошнотворной, чуть будто приторной крови. Кровь была повсюду – на камнях, на земле, на одежде, на моих руках; на грудах тел, что кучами лежали у стен поста.
Глаза не видели чего-то определенного – картина размылась, стала похожа на сумасшедшую абстрактную картину, полную коричнево-черных красок. Тела приобретали дьявольские формы, глаза зулусов горели бесовским огнем, руки, держащие острые копья, замахивались на меня постоянно; парад рук со смертоносным оружием не прекращался ни на секунду вплоть до девяти вечера. Тогда зулусы отступили.
Мы все словно очнулись от глубокого сна – все выглядели, как один: опущенные, все по локоть в крови руки, приоткрытые рты, тяжелое дыхание и опустошенный взгляд. Оглядев поле боя, я ужаснулся. Несколько сотен черных тел лежали друг на друге – лица перекошены, конечности хаотично распластались по поверхности, и на каждом – кровь. Реки крови. Я выронил ружье и взглянул на руки – ни точки белого, красные и липкие, приторно пахнущие ладони. В голове буйство эмоций – страх, отвращение, удивление – агония победы.
Никто не стал убирать тела – все просто сели на землю и час просто смотрели куда-то вовнутрь себя. Произошедшее этим вечером было абсолютно ново для всех – ведь никто из них еще не учувствовал в боях до этого, и для них, как и для меня, этот бой стал боевым крещением.
Эта атака не была первой и последней. К двенадцати ночи последовала новая, ни чем не отличавшаяся – мы в пьяном бреду рубили и кололи зулусов, кровь лилась ручьями, заполоняя собой все вокруг, я видел лишь черное и красное – тело и кровь, тело и кровь. Эта атака не была такой продолжительной и длилась всего чуть более часа. После мы вновь очнулись от долгого сна, пусто озирались вокруг и испытывали бурю эмоций. Но мы не успели оправиться, как зулусы атаковали вновь. Этим они застали нас врасплох – мы даже толком не выстроились, как они с воплями неслись, метая копья и стреляя из ружей. Из-за неподготовленности мы не сумели поначалу дать им достойный отпор, и дикари подожгли госпиталь. Оборона дала трещину. Многим пришлось вытаскивать раненных из пылающего дома и параллельно обороняться от наскакивающих зулусов. Я был одним из них. Языки пламени обжигали руки и лицо, я бросил винтовку и, схватив первого попавшегося солдата, взвалил его на плечи и потащил на улицу. Там горела битва – с десяток дикарей прорвались сквозь линию и устроили резню. Один из них, заметив, что я безоружен, понесся на меня, однако я вовремя среагировал. Отпустив раненного я схватил лежащую на земле винтовку, и, не целясь, выстрелил. Я не знал, заряжена она или нет, но у меня не оставалось выбора. Винтовка была заряжена – пуля попала зулусу в правое плечо, и тот, крутанувшись на месте, упал наземь. Положив раненного товарища внутрь склада, я сделал еще несколько ходок в госпиталь, пока внутри никого не осталось. Затем мы просто дали зданию догореть и всю оставшуюся ночь держали оборону. Зулусы отступили окончательно только в четыре часа утра.
Помня их внезапную атаку, мы еще несколько часов стояли с ружьями наготове, тупо глядя перед собой. Когда мы, наконец, поняли, что дикари больше не вернутся, все просто опустились на землю, обмякнув, выпустив из рук оружие и уставившись в пустоту. Тело и мозг были настолько истрепаны битвой, что нервы и чувства просто ушли из нас. Мы не чувствовали, тепло сейчас или холодно, душно или влажно; не ощущали ничего – ни радости, ни гордости, ни удивления. Мы даже не осознавали тогда, что мы живы, что мы люди. Нам просто хотелось закрыть глаза и забыть кошмары этой ночи; уши будто все еще слышали пальбу и крики, глаза везде натыкались на трупы и кровь, пустые руки судорожно сжимали винтовки, а рты были полуоткрыты в беззвучном вопле. За все утро никто не проронил ни слова, слышен был лишь порывы ветра, колышущие кусты, стрекот насекомых и редкие стоны раненных. Через час некоторые начали вставать и бесцельно бродить вокруг. Не было ни одного человека, лицо которого бы говорило о том, что он уже видел нечто подобное. Неудивительно, ведь все здесь были, как и я, добровольцами; все представляли себе битвы другими; более, что ли, прозаичными. Но эта резня с зулусами никак не тянула на прозаичность, и для каждого она стала жестоким крещением огнем.
Лишь спустя несколько часов мы стали приходить в себя. Ощущение реальности потихоньку возвращалось в тела, но мы словно по-новому восприняли себя. Мы, уверенные, что к ночи будем мертвы, внезапно оказались живы; я смотрел на эти руки – такие живые, подвижные. Ловкие и юркие, способные удержать почти все, что угодно; я смотрел на ноги – крепкие, словно сам Атлант, держащие весь наш вес, способные выдержать самые тяжелые нагрузки; я смотрел на лица других людей – на их мимику, живые, но опустошенные глаза, сомкнутые в тонкую линию рты, бледные щеки; струйки крови, стекающие со лбов. Я смотрел на все это и понимал – мы – люди, и мы – живем. А еще…
- Да ведь мы теперь герои… - пробормотал молодой солдат, утирая кровь со щеки.
Мы – герои. Я задумался над этим – и не смог дать себе отчета. Мы – герои, но какой ценой…
Мы и в самом деле стали народной легендой. В желании сокрыть позор поражения на Изандлване, нашей победе придали особое значение в прессе и не только. Чарда и Бромхеда – лейтенантов, что убедили нас совершить этот подвиг, повысили сразу до майоров, пропустив звание капитана. Многим из нас дали "Кресты Виктории", другие, в числе которых оказался и я, получили медаль "За доблестное поведение". Кто-то из моих товарищей заявлял, что я заслужил больше, чем просто эту медаль; что я достоин "Креста Виктории" и повышения, но я был рад так просто отделаться – мне не хотелось светиться, ведь в армию я попал, по сути, нелегально, и потому тишина была моим союзникам.
Дальнейшее развитие войны уже не задевало меня так сильно, как сражение у Роркс-Дрифт. В особо крупные битвы я больше не попадал, могу лишь вспомнить оборону от туземцев лагеря Генри Вуда и, конечно, финальную битву при Улунди, но эти сражения не оставили схожего отпечатка, что Роркс-Дрифт; оно и понятно, я уже не был новобранцем, впервые державшим оружие, у того госпиталя мы набрались опыта больше, чем большинство других солдат за несколько месяцев войны.
С окончанием войны с зулусами мой военный контракт не заканчивался – я обязан был прослужить еще два с половиной года. Но в мирное время я рассчитывал отпроситься ненадолго в Кейптаун, чтобы оттуда начать поиски Мэри. Когда мы стояли неподалеку от Улунди, я уже рассчитывал, что в начале августа отправлюсь на юг и стану действовать. Однако поиски мы задержались вплоть до октября. Находясь в не особо гигиеничных условиях, нет ничего удивительного, что я подцепил какую-то местную лихорадку, заставившую меня слечь с горячкой на несколько месяцев. Оправившись, наконец, от последствий болезни, я с ужасом понял, что пропустил четыре полных месяца, которые мог бы потратить на поиски, поэтому сразу же направился в штаб отпрашиваться на некоторое время в Кейптаун. Учитывая более или менее мирную обстановку, меня отпустили, но предупредили, что в случае чего моментально отзовут обратно, и никакие обстоятельства не должны мне помешать – иначе будут проблемы с законом. Я был на все согласен, лишь бы поскорее тронуться в путь, и спустя пару дней отправился в самый южный город этого континента.
За время войны я часто ощущал пустоту и чувство, будто часть меня куда-то испарилась. Я был неразговорчив и хмур, с товарищами общался редко; часто я просил поставить меня на дежурные посты, чтобы побыть наедине с самим собой. Сейчас пропажа Мэри, конечно, не ощущалась так болезненно, как в ранние года. К тому же я, в отличие от того времени, знал, что в силах исправить ситуацию и прилагал к этому все свои усилия, что согревало мою черствую душу порой.
В поисках Мэри я провел долгий год. Начав с Кейптауна, я бороздил бесконечные африканские равнины, побывав почти в каждом уголке Капской колонии и не только. Первые полгода не принесли никаких результатов. Сейчас я понимаю, что руководствовался слишком неэффективной логикой – то, что я начал с Кейптауна – крупнейшего города Южной Африки - стало ошибкой, повлекшей за собой пустые месяцы бесследных скитаний. После Капской колонии последовал Западный Грикваленд, территории буров, и лишь к концу шестого месяца моих поисков я достиг Порт-Ноллота – прибрежного городишки, находившегося к северу-западу от территории основных колоний. В Порт-Ноллоте я напал на след, даже, скорее, на клубок, распутывая который я все и узнал. Посредством посещения всевозможных заведений и знакомств с разными людьми, я выяснил, что Мэри и ее семья в самом деле чуть меньше года жили в небольшой Вилле близ Окипа, но в октябре 80-ого года семья Мэри отправилась обратно в Англию, а сама Мэри, предположительно, в Соединенные Штаты. Я попросту выпал в осадок. Мое путешествие в Наталь, война с зулусами, годовые поиски, скитания в бедности, по сути, обесценились, не имея никакого смысла. Все это я провернул ради того, чтобы узнать, что возлюбленная моя вновь сбежала, уехав, на этот раз, на другое полушарие. Впервые во мне загорелась злость на эту девушку. Ничего не сообщив, она заставила меня бросить учебу и отправится в жаркие саванны сражаться с нечеловечно жестокими дикарями, затем бедно скитаться по неизвестной мне стране, пытаясь найти ее, и теперь она, плюя на все мои страдания, вновь в угоду себе решила уехать! Да что она, черт возьми, себе позволяет?! В тот же день я пошел на боксерскую арену и выплеснул всю свою ярость там, чуть не забив до смерти какого-то беднягу, за что потом заплатил штраф, чтобы не привлекли к этому делу полицию.
Выйдя с ринга, я сел на ступеньку и закурил. Злость выплеснулась, осталось тягучая обида. Соединенные Штаты… Страна, так одновременно похожая и не похожая на нас – там теперь живет мое счастье. И мне нужно туда как-то добраться. Я начал прикидывать как это сделать, но кроме варианта, который я изначально собирался применить к Африке – работать на заводе, накапливая деньги на билет – ничего лучше не нашел. "Что же, - решил я. – Так, значит, тому и быть".
После была бурская война – четыре месяца голодной осады и постоянного напряжения – буры охотились на нас, как на зайцев, отстреливая одного за другим. За всю войну я не побывал ни в одном сражении – лишь мелкие перестрелки с врагом, все остальное время мы просто боялись сдвинуться с места, опасаясь попасть в очередную засаду. Буры не воевали с нами организованно, как это делали те же зулусы – они вели смертоносную партизанскую войну, действуя подобно индейцам и солдатам Новой Англии. Казалось, американская война должна была чему-то научить наш Генеральный Штаб, но его мужи оказались слишком толстокожи и слепы.
После войны мой контракт истек, и я в скором времени отплыл обратно на родину. Стоя как-то на носу корабля, облокотившись на край, вдыхая морской воздух и разглядывая играющие воды Атлантического океана, я внезапно для себя осознал, что пробыл в Африке целых три года. Вроде кажется, что в масштабе жизненного цикла это не большой срок, но момент, когда я шестнадцатилетним бойцом прибыл в Наталь, показался мне тогда бесконечно далеким. Я горел желанием поскорее найти возлюбленную, рвался в бой, был полон амбиций и надежд. Я был уверен, что уже совсем скоро вновь увижу Мэри, что мы уладим все недоразумения, возьмемся за руки, скажем друг другу теплые слова… Годы войн и скитаний сильно изменили меня. Во мне больше не было того подросткового энтузиазма, с которым я отправлялся в Африку. У меня не осталось желаний, собственных амбиций. Да, пускай я сохранил еще ту живость, свойственную молодым людям, подпитывалась она не молодостью, а упрямством и любовью. Мэри снова высосала из меня все живое, сбежав и оставив лишь одну пульсирующую мысль – найти ее, чтобы она вновь и вновь питалась моей энергией, словно вампир – кровью. Все мое естество кричало против того, чтобы я в очередной раз отправился за ней, но любовь – наркотик, который сильнее любого естества и разумной мысли, и лишь зову любви я следовал.
В Англии я устроился работать на фабрику, получая мизерную зарплату. В те года я крайне исхудал и был похож скорее на ходячий скелет, чем на человека. Ел я очень редко, порой доходило то того, что мне приходилось делить крохотный паек на несколько дней. Большинство денег откладывались на билет в Америку. Один раз, по приезду, я зашел к родителям. Разговор был короткий, и после него я больше ни разу не побывал дома. Меня не интересовала моя семья – меня интересовала Мэри.
На фабрике в Лондоне я проработал несколько лет, вплоть до 83-его года. Не удивительно, что работа в среде тех, кто занимается тяжелым физическим трудом всю свою жизнь, привела меня в итоге к идеям социализма и марксизма. Именно эта увлеченность и отсрочила мой переезд в Америку еще на два года. В конце 83-его я по глупости принял участие в стачке, из-за чего был арестован. Факт ареста и возможность тюрьмы столь испугали меня, что я попробовал сопротивляться, и в итоге это дошло до конфронтации с полицией. Это было отличным поводом упечь меня в тюрьму, потому что уже тогда власть боролась с распространением идей марксизма и была рада упечь за решетку любого, кто был с ней связан. В итоге меня посадили на полгода, но из-за нанесения тяжелых травм сокамернику, о чем я говорить не буду, ибо вспоминать мне это противно, срок мой увеличили еще на год. В общей сумме я пробыл в лондонской тюрьме полтора года. За это время невидимый скульптор окончательно закончил меня обтесывать, я сформировался окончательно. Характер мой отличался молчаливостью, угрюмостью, жесткостью. Во мне не находилось ни единого благого чувства; мне было плевать на этот мир, на этих людей. Меня не интересовала политика, наука, искусство. Я не читал книг, не слушал музыку, не ходил по галереям. Эта… вселенная стала будто чужда мне. Я порой сравнивал себя с инопланетным существом, которой потерял в этом мире свою подругу, и он лишь хочет поскорее найти ее и убраться обратно; в свой мир. Я был уверен, что как только окажусь рядом с Мэри, то смогу спрятаться ото всех, вдвоем и жить, никем не тревожимый; просто жить и любить. Эти фантазии согревали мою душу в тюрьме и были крохотным огоньком в бесконечно пустой темноте жизни.
Выйдя из тюрьмы, я собрал свои сбережения и весной 85-ого года отплыл в Америку, в Нью-Йорк. Впервые увидев этот город, я не мог оторвать взгляд. Это был ни на что не похожий город, со своей архитектурой, воздухом, атмосферой. Высокие здания гордо взирали на меня – одинокого путника, забывшего слово "жизнь". Эти здания показались мне Верховными Судьями, что решали, достоин ли я жизни в Новой Англии или нет. Видимо, что-то их зацепило во мне, потому что через некоторое время я таки стал гражданином Америки.
В Нью-Йорке я устраивался на различные работы, подрабатывая в самых разных областях, параллельно пытаясь найти любовь своей жизни. Искать ее оказалось совсем непростой задачей – прошло семь лет с тех пор, как я видел ее в последний раз. Тогда она была шестнадцатилетней девицей, сейчас же ей уже исполнилось двадцать два, как и мне, я не мог точно описать никому, как она выглядит, а по имени ее никто не узнавал – как я позже узнал, по настоянию своих родителей она жила под другими именем и фамилией. Нью-Йорк стал для меня вторым домом и в какой-то степени оживил меня – я обзавелся несколькими знакомыми, с которыми я порой выпивал в пабах и делился историями из своей жизни. Одному из них, Джимми, который был мне ближе всех, я даже рассказал историю моих поисков. Он пообещал, что поможет мне в поисках, и в итоге Мэри нашел именно он.
А нашел он ее в газете. Он прибежал в кафе, в котором я работал официантом и сунул сверток.
- Разверни, вторая страница, - пропыхтел он, пытаясь отдышаться после долгого бега – ему пришлось бежать от самого Центрального Парка до 42-ой улицы, чтобы передать мне срочную новость.
Я открыл газету на нужной странице и увидел крупный заголовок: "Известный на всю Америку Нью-Йоркский брокер, наконец, женился" – и снизу фотография этого самого "известного брокера" и его жены. Увидев ее, я на мгновенье впал в ступор. Как? Этого… этого не может быть! Возможно, это мое больное воображение рисует его? Посмотрев на фотографию снова, я убедился, что это не воображение, а реальность. Внутри меня будто что-то взорвалось – я скомкал газету и с криком: "Сукин сын!" метнул ее в стену. После этого я, под взглядом посетителей, упал на стул и закрыл лицо в ладонях. В глазах у меня отчетливо стояла фотография: Мэри, та самая Мэри – повзрослевшая, стройная и бесконечно красивая – и справа от нее лицо крепкого двадцати четырех летнего Джеймса Вашингтона – известного Нью-Йоркского брокера.
- О господи, господи…
Джимми непонимающим взглядом уставился на меня. Я пробормотал лишь: "Вашингтон". Сначала его лицо сохраняло недоуменное выражение, но спустя несколько секунд он все понял. Ничего не говоря, он взял газету, вышел на улицу и швырнул ее в толпу. Вернувшись, он положил мне руку на плечо и тихо сказал: "Мне жаль, Генри", но я ничего не ответил. Это… это была какая-то шутка. Я ничего не мог понять. Как… как жизнь могла сложиться таким образом? Мэри… моя Мэри… женилась на Джеймсе Вашингтоне! На восемнадцатилетнем подлизе, которого я избил на площади Нортгемптона далекой весной.… В моей голове царил полный бардак. Но я же… восемь лет поисков… как… почему… почему, Мэри, почему?
- За что?.. – тихо спросил я себя. – За что?..
Непрошенная, скупая слеза прокатилась по щеке. Я вдруг почувствовал себя полнейшим дураком. А на что я еще мог надеяться? Откуда в моей голове вообще возникла уверенность, что эти поиски увенчаются как-то иначе? Я рассмеялся. Громко, на все кафе. Нет, Генри, не-е-ет. Это было ошибкой надеяться на что-то другое, это же Мэри. Она никогда не любила тебя по-настоящему. Никогда не любила тебя, она лишь высасывала из тебя собственную жизнь, чтобы прожить две. Все те слова, объятия, поцелуи – лишь прикрытие для настоящей цели – убить тебя, Генри, убить и забыть, а потом жениться на миллионере. Я рассмеялся еще громче. Ты дурак, Генри, дурак. Иди и застрелись сейчас, Генри, не мучай себя.
Я встал, сбросил с себя фартук и молча вышел из столовой. Джимми, окликнув меня пару раз, сдался и пошел по своим делам, видимо, решив, что мне нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Но мне не нужно было это время, ведь я уже никогда не приду. Будучи в Африке, я корил себя за многочисленные ошибки, ведь узнай я о Мэри на пару месяцев раньше, я бы ее застал. Сейчас же я понял, что это не моя вина. Все предрешено судьбой – мое пагубное знакомство с Мэри, эта убийственная любовь, мои тщетные поиски; заранее предрешено судьбой, что я умру в молодые двадцать два года. Что же… мне не жаль. Я настрадался из-за этой девушки столько, сколько хватило бы другому человеку на целую жизнь.
Я знал, что в Америке легально разрешено ношение оружия, но на него нужно получать лицензию. Однако благодаря моим поискам кузины я знал места, где можно что угодно без всяких лицензий. Одно из них было в северном Бруклине. Взяв деньги из съемной квартиры, я направился именно туда. Шагая по улице, я вдруг начал вглядываться в лица прохожих. Я посмотрел на проходящего мимо мужчину – и он вдруг стал олицетворением американских мужчин. Складки и морщины избороздили сухие американские лица, тяжелые брови хмурились над устремленными куда-то глазами, рты сомкнуты, руки в карманах брюк; все одеты в серые пиджаки, волосы забраны назад. Я посмотрел на проходящую мимо женщину – и она вдруг стала олицетворением американских женщин. Тонкие лица, чуть изогнутые, маленькие, длинные бровки, красивые большие глаза и красные губы. Одеты они в платьица, на головах – шляпки. И все они смотрят в никуда, все о чем-то думают, и у всех мысли – свои. Кто-то, наверное, думает, как будет тратить зарплату, кто-то, быть может, как придет домой к своей семье, а кто-то, возможно, о новом выпуске журнала. А я думаю о револьвере. Представляю, как заряжаю патрон в барабан, медленно закрываю его. Теперь внутри револьвера сидит крохотная лихая девчушка, что зовут пулей. Со свистом она каждый раз вылетает из дула, чтобы забрать новую жизнь. Иногда ей это удается, и она выходит из тела вся красная от возбуждения, а иногда не удается, и она от обиды не вылезает из человека, доставляя ему мучительную боль. Многие боятся этой девочки до инфарктов, но я с трепетом жду нашей с ней встречи. А ведь девчушка-пуля – та же Мэри, осенило меня вдруг! Такой же задорный характер и так же лишает жизни. Пускай она делает это менее искусно, чем моя кузина, но результат-то тот же!
Мэри, Мэри…
Спустя какое-то время я добрался до окраин Северного Бруклина. Найдя тот самый закоулок, о котором часто слышал в пабах и барах, я в самом деле без особых трудностей приобрел себе револьвер системы Смита-Вессона, русскую модификацию. Под слегка удивленный и подозрительный взгляд продавца – русского – я взял всего один патрон, больше мне не надо было. Выйдя из "магазина", я еще какое-то время бродил по переулкам, все не решаясь пустить покупку в ход. Наконец я остановился в каком-то дворике позади не то склада, не то фабрики. Людей здесь не было, на меня смотрело лишь одно грязное окно. Дрожащей рукой я достал револьвер, выкинул барабан и вставил туда патрон. Я был крайне взбудоражен, но я не боялся. Мир тогда стал для меня серой и унылой свалкой, мне не жалко было ее покидать – но я все равно сомневался; из-за Мэри. Я приставил дуло к подбородку и закрыл глаза. Пора. Палец медленно сполз на спусковой крючок. Я был готов нажать, как вдруг пере глазами пронеслась картина: снег, холодный воздух; жеребенок, румяная Мэри.
- Какой он милый, - хихикает она. – Посмотри, Генри, не правда ли милашка?
И затем вместо нашего поцелуя возникает фотография со свадьбы Джеймса и Мэри – их глаза устремлены прямо на меня.
- Дьявол! – кричу я, отбрасываю револьвер в сторону и сажусь на землю, зарывая лицо в ладонях.
Я люблю ее. И ненавижу. Люблю и ненавижу. А еще я всей душой ненавижу Джеймса Вашингтона. Я знаю, что мне делать. Я буду преследовать их, пока не доберусь до своей кузины. Я узнаю у нее, помнит ли она меня, любит ли она меня, готова ли она сбежать со мной. Если она скажет "Да", то мы так и сделаем, оставив Вашингтона со своими акциями и биржами. А если она скажет "Нет", то… что же, мне придется убить их обоих, а затем застрелиться самому. Я не могу умереть, пока не успокоюсь. А успокоюсь я тогда, когда Мэри либо останется со мной, либо станет ничей.
Я подбираю револьвер, убираю его в брюки и плетусь обратно. С этого и начинается моя Американская Одиссея.
После женитьбы Джеймс берет отпуск ото всех банковских дел и едет с Мэри бороздить просторы Соединенных Штатов. Они намерены посетить каждый штат, включая Аляску и Гавайи, а я преследую их по пятам. Одиссея эта длится шесть долгих лет, и я не стану расписывать все события, произошедшие за эти годы, а событий этих, конечно, не мало; но ни одно из них не отложились мне в памяти так, чтобы я хотел это расписать. Я много крал – на работу времени не было, а деньги из воздуха не появляются. Но крал я их не так часто, в основном это были лошади либо пропитание. Я проездил Америку вдоль и поперек, побывав в каждом штате, за исключением Гавайев. На лошадях я пересекал поля и леса Пенсильвании, обеих Вирджиний, Мэйна, Индианы, Мичигана. На лодках я добрался до Флориды. Во время путешествия я задолжал одному человеку много денег, и в Канзасе я вместе с его людьми совершил ограбление банка, чтобы отдать долг. Полиция раскрыла преступников, но не смогла доказать мою причастность к ограблению. Зато из-за того, что я привлек ее внимание, они, наконец, со всей серьезностью отнеслись ко всем моим мелким кражам и дали мне три года тюрьмы. Позже они сократили срок на год из-за примерного поведения и слишком немногочисленных улик. После злополучного Канзаса на повозках я проезжал Техас, Нью-Мексико и Аризоны; Пешком прошел пустыни Невады и Юты и в конце 92-ого года добрался-таки до Калифорнии, где готовились к отплытию на Гавайи Мэри и Джеймс. Я попытался было вновь копить на билет до островов, но в мае 93-его произошел биржевой крах и началась крупнейшая экономическая депрессия. Весь мой заработок практически обесценился, и я на какое-то время потерял надежду. Однако в тот момент пошли слухи о залежах золота на Аляске, и я немедля направился туда, собираясь убить сразу двух зайцев – ведь Мэри и Джеймс еще не посещали Аляску, а такая прибыль, как чистое золото, наверняка завлечет одержимого деньгами Вашингтона.
Но они приехали туда позже, я же стал пионером в этих дебрях. Одним из первых, наряду с Харнишем и другими первопроходцами, я перевалил через Чилкут и стал искать счастья в северных верховьях Юкона. Когда нашли золото на Берч-Крик, я сразу же направился туда – и я же затем вместе с другими старателями основал Серкл, ставший крупнейшим городом золотоискателей вплоть до начала наплыва других авантюристов. До 96-ого года крупных залежей золота находили очень мало – это были везучие единицы, забиравшиеся в глубокие северные земли Аляски и столбившие там участки. Мне же повезло иначе – в 95-ом году я перебрался ближе к Клондайку, поселившись в итоге на Сороковой Миле. В одно из своих путешествий я и познакомился с Кармаком и Скукумом, которые открыли затем огромные залежи золотого песка. Это знакомство позволило мне одним из первых застолбить себе несколько участков на Бонанзе до того, как на Клондайке началась золотая лихорадка. С моего участка мне удалось выручить немалую прибыль. Во время золотой лихорадки и приехала Мэри с Джеймсом, осенью 97-ого года.
Добрался я до них только весной 98-ого, когда те собирались уезжать; всю зиму мне, в силу обстоятельств, пришлось провести в жестоких условиях Зимней Ночи без возможности добраться до крупно населенных пунктов. Я выследил их. Они обосновались в Доусоне, крупнейшем городом Западной Канады того времени. Прибыл я туда за два дня до их отъезда. В панике вновь упустить ее я придумал далеко не самый лучший, но все же план. Прошло девятнадцать лет с нашей последней встречи. Мне было тридцать пять, я был рослый мужчина крепкого телосложения, коротко выбритый, с бородой. На щеке у меня красовался большой шрам, полученный еще с войны с зулусами. Моя внешность никак не могла напомнить ей того шестнадцатилетнего юнца, с которым она целовалась в молодые годы. Я начал следить за ней. На мое счастье, в последний день перед отъездом она зашла выпить в небольшой салун, пока ее муж разбирался с какими-то делами. Я, не медля ни секунды, тут же вошел следом. В голове у меня стучала кровь, на секунду я почувствовал себя двенадцатилетним мальчишкой в тот день, когда впервые увидел Мэри с нашей детской разлуки. И все же сейчас я совладал с собой и, не теряя уверенности, встал у стойки справа от Мэри. Она окинула меня быстрым взглядом и продолжила молча пригубливать вино из бокала. Меня она не узнала. Я невольно покосился на нее, разглядывая лицо. Это была все та же Мэри – и совсем другая. Лицо ее утратило ту живость и беззаботную радость, что светилась в ней постоянно, когда мы проводили дни вместе, гуляя по лугам и лесам. Кое-где виднелись складки и морщины, а под глазами залегли небольшие мешки. Видимо, жизнь на Аляске давалась ей трудно. А возможно, в этом был виноват Джеймс, кто его знает. Несмотря на все это, Мэри все еще было непередаваемо красивой. Загорелая, с ярко-голубыми глазами, теми же остро очерченными чертами лица, тем же маленьким, чуть задранными кверху носиком и теми же элегантно тонкими губами, она казалась мне красивей самой Афродиты. Длинные русые волосы спадали ей на лицо, и она их постоянно убирала. Переборов в себе желание тут же раскрыть себя, я начал действовать. План мой был до смешного прост.
- Прошу прощения, Вы случайно не Мэри Вашингтон? – ненавязчиво спросил я.
Она смерила меня испытующим взглядом, пытаясь, наверное, понять, принадлежу ли я к друзьям ее мужа. Не вспомнив никого похожего, она осторожно ответила:
- Да, я – Мэри Вашингтон. А что?
Я вновь переборол в себе желание крикнуть: "Это я, Мэри, смотри, это я – Генри!", и сказал лишь:
- Видите ли, какое-то время назад Вас активно искал человек по имени Генри Макмердок. Он говорил, что он Ваш друг детства, что когда-то Вы были влюблены в него, но потом, по его словам, судьба разлучила вас, и он долгое время искал Вас. Не знаете такого?
У Мэри округлились глаза.
- Как? Генри был здесь? На Аляске?
Я кивнул, слегка польщенный ее удивлением. Чуть собравшись, она более сдержанно продолжила.
- Да, я знаю этого человека. Он в самом деле был моим лучшим другом детства, и мы были влюблены друг в друга. Но потом, по воле моих родителей, я уехала сначала в Африку, а потом в Америку, и мы больше не виделись…. В прочем, это долгая история, думаю, Генри Вам ее рассказывал. А он еще на Аляске? Не знаете? Жаль. Но… знаете, что? Если увидите Генри, передайте ему, что если он хочет встретиться, я буду ждать его в Нью-Йорке, пусть свяжется с агентом моего мужа и назовет свое имя. Правда… перед этим скажите ему пожалуйста, что я изменилась, он изменился, и… я более не испытываю тех чувств. Я больше не люблю Генри. Обязательно скажите это. До свидания.
И Мэри, допив вино, вышла из салуна. Я же остался на месте, переваривая услышанное.
- Оуэн, - негромко позвал я бармена. – Налей мне виски, пожалуйста.
Я стоял в небольшой, плохо освещенной комнате. Масляная лампа слабо светила желтым светом. Тень от петли медленно покачивалась в такт веревки. Чуть покачиваясь от выпитого алкоголя, я вынул все из карманов и положил на свой стол. Бумажка с моими словами лежала на столе, буквы прыгали от метающегося огонька. Взглянув на нее последний раз, я, наконец, с трудом встал на табурет и просунул голову в петлю. Веревка крепко охватила горло, узел я завязал крепко. Я взглянул на крючок, висящий на потолку. "Должен выдержать", - решил я. Мыслей в голове не осталось, все они вышли во время пьяных шатаний по Доусону в попытках найти дом. Что же, она меня не любит. Сейчас они наверняка уже взяли упряжки и поехали на юг, на ближайший вокзал, чтобы отправиться в Нью-Йорк, поэтому браться за револьвер смысла не было; и я устал гоняться. С той попытки в переулочках Бруклина прошло одиннадцать лет, я сделал все, что мог, но вновь проиграл Мэри. Пора уже перестать пытаться. Пора.
Я со всей силы толкнул табурет. Веревка впилась горло, перекрывая кислород, я начал хрипеть. Руки невольно потянулись к петле, пальцы скрючились в предсмертной агонии – организм до последнего боролся за мою жизнь, которую я не хотел больше проживать, поэтому я не оставлял ему ни шанса. Не в силах достать до петли рукой, тело начало размахивать ногами, пытаясь нащупать опору, но и ее оно не находило. Сознание мутилось, темная комната становилась все темнее и темнее. Мозг отделился от тела и больше не обращал внимания на конвульсивные порывы остальных конечностей. Наконец, я чувствую, что кислород окончательно перестал поступать в мозг. Я умираю. Открывается дверь.
- Боже, Генри!
… Наступает тьма.
С очередным ударом в груди я открываю глаза. Сердце бешено бьется, тело дрожит. На меня смотрит испуганный Джон Чейни – молодой парень с Сороковой Мили, с которым мы вместе отправились в Доусон. Не давая ему ничего сказать, я хриплю:
- Ты снял меня?
Джон качает головой.
- Нет, как только я вошел, от потолка оторвался крючок и ты упал. Я лишь откачал тебя.
- Проклятье…, - пробормотал я.
- В чем дело, Генри? Что… произошло?
Я молча сижу, уставившись во мрак комнаты. Даже это у меня не вышло. Просто покончить с собой – не вышло. Я прячу лицо в ладонях. Внутри все разрывается от разочарования, злости, и, наверное, облегчения. Убираю ладони с лица и смотрю на дрожащие пальцы. Нет, видимо, высшие силы хотят, чтобы я закончил, наконец, начатое. Я был зависим. Пока я не достигну того, чего хочу, я не уйду на покой. А значит – я достигну.
- Пойдем в салун Джон. Там я расскажу тебе эту историю.
На Клондайке я пробыл еще несколько месяцев, после чего уехал оттуда навсегда.
С возвращения в Нью-Йорк начинается финальная стадия моих злоключений.
Мне не хотелось тянуть с моей местью, жизнь в большом городе вновь навевала мне серость и отчуждение, несмотря на то, что когда-то Нью-Йорк приютил меня, став вторым домом. Поначалу я не могу дать этому объяснение, но вскоре понял, что на Аляска была для меня, по сути, идеальным местом – природа, успокаивающая меня, разбавляющая монотонность дней своим разнообразием; трудности, помогающие мне отвлечься от Мэри, преследования и неприятных воспоминаний; наконец, на Аляске не ходили толпами люди, ты мог месяцы провести один, наедине с собой. Да и люди на Аляске, что уж говорить, были приятнее. Тот же Джон Чейни – молодой парень с непростой жизнью: родился в бедной семье в Сан-Франциско, вынужден был подрабатывать на жизнь с самого детства. В четырнадцать он устроился работать на завод, позже приобрел собственную шхуну и стал "устричным пиратом". Был матросом, ходил вместе с рабочими на Вашингтон, так же, как и я, проникшись идеями социализма, и в итоге судьба завела его в дебри Канады. Во многом мы с ним сошлись из-за схожей жизни – и он, и я прошли немало испытаний, он восхищался моей стойкостью, я – его. У Джона была мечта – стать писателем. Он даже пообещал написать про меня роман – уж не знаю, шутка это была, или нет. В общем, он был хороший парень – честный, открытый, готовый помочь. Жители больших городов – далеко ему не чета.
Однако совершить месть быстро оказывается задачей весьма непростой – Джеймс по каким-то причинам стал гораздо серьезней относиться к своей безопасности – нанял телохранителей, менял маршруты передвижений, скрывал место жительства. Возможно, Мэри сказала ему о разговоре в салуне, и теперь тот боится меня – что же, не зря. Я ломал голову, как же мне быть, и в итоге пришел к плану, сложному и кропотливому, но до того он мне понравился, что я тут же начал подготовку.
Я выучился водить и сдал на права. Пошел на курсы харизмы, чтобы изменить свой характер и научиться располагать к себе людей – это было непростое испытание, занявшее несколько месяцев; однако в итоге я научился этому. Я, как мог, изменил свою внешность.
Как-то раз, встав перед зеркалом после того, как я сбрил ту суровую бороду, что отрастил на Аляске за пять лет, я застыл, разглядывая себя. В зеркале стоял мужчина почти сорока лет. Он был крепкий, достаточно высокий, с широкой грудью и походкой бывалого старателя, что пробирается через снег. Но не это меня удивило. Впервые за долгие годы я посмотрел на свое лицо. Посмотрел внимательно, подолгу рассматривая каждую деталь. Это было лицо, одновременно так похожее и не похожее на шестнадцатилетнего мальчишку, что беспечно начал свое приключение, не зная, что его ждет. Это было лицо с многочисленными, большими и нет, шрамами, с десятками морщин, избороздивших лицо, с хмурыми бровями и постоянно закрытым ртом. Глаза мне тогда показались глубокими колодцами; эти глаза видели очень много. Много, чтобы на корню убрать всю инфантильность и позитивные эмоции. Много, чтобы закалить меня и находить решение в самых трудных ситуациях. Много, чтобы научить меня выживать, но разучить меня жить.
Но вернемся к плану – после полугода подготовок я принялся осуществлять задуманное. Первым делом я нанялся работать личным водителем Джеймса Вашингтона. Это было непростой задачей, мне даже пришлось прибегнуть к некоторым… скажем так, нелегальным махинациям, но в итоге тот принял меня эту работу. Поначалу и Джеймс, и Мэри относились ко мне, как к остальной прислуге – никак. Единственными репликами были лишь пункты назначения. Ни он, ни она не распознали во мне Генри Макмердока. Примерно через месяц я начал осторожное сближение с Джеймсом – медленно, чтобы не спугнуть его и не вызвать подозрений. Поначалу Джеймс шел на контакт неохотно – говорил мало, молчал и игнорировал мои слова. Но спустя время он все же начал поддаваться – словно застывшее масло поддается, наконец, ножу. Из знакомого я начал превращаться в приятеля, с которым можно поболтать о том о сем, из приятеля – в товарища, к которому Генри начал обращаться за советом, а из товарища – в друга. Все это произошло, повторюсь, не сразу – мне потребовалось почти полтора года, чтобы установить тесные отношения. Несмотря на "дружеские" отношения с Джеймсом, с Мэри я старался особо не общаться – боялся, что какая-нибудь неловкая ситуация может вывести меня из образа и многомесячные труды уйдут насмарку. Я узнал об этих людях многое; не стану говорить Вам эти детали – это дело прошлое, да и к тому же такая информация ничего не даст. Скажу лишь, что отношения их были… разносторонними. С одной стороны, супруги часто ссорились; Мэри обвиняла Джеймса в том, что тот уже давно не уделяет ей внимания, что с тех пор, как они вернулись с Гавайев он увлекается лишь деньгами, а ее предоставляет самой себе. Джеймс часто жаловался мне на ее "трудный характер" и говорил, что не знает, как ее обуздать. Говорил я дружеские советы, но про себя отмечал слабость Джеймса – я справлялся с этим характером свое время, пускай мы и были подростками. Но на этой почве Мэри часто уходила из дома, воровала у Джеймса деньги и вела себя, порой, как последняя стерва. Однако, несмотря на все это, я видел, что они любили друг друга, и это терзало меня, словно сама Мэри каждый раз давала мне насмешливую пощечину. И тем не менее я продолжал кропотливую работу, выжидая подходящего случая. Представился он в конце этой весны.
У Джеймса и Мэри произошел скандал, по масштабам куда превосходивший все предыдущие – Джеймса якобы застали с любовницей. Правда это или нет – не знаю, мой "друг" толком рассказать ничего не успел, но перед прессой все, естественно, отрицал. Мэри ушла из дома с криками и драками, проклиная своего мужа и пообещав "на корню испоганить его дряную жизнь, полную денег и только денег". Планируя убить Джеймса, я старался подстроить все так, словно убийство совершила разгневанная Мэри, жаждавшая отмщения. Вышло не совсем так, как я планировал, и тень подозрения легла на нас обоих – на Мэри и на Габриэля Дуорсона, под чьим именем я работал водителем и вообще жил тогда в Нью-Йорке. Меня это не сильно поколебало, а вот Мэри оказалась в полной растерянности – счета ее мужа заморозили, запретив ей снимать с них деньги, журналисты постоянно сновали вокруг их дома в Манхэттене, с обыском и допросами приходили полицейские и детективы.
Убийство Джеймса словно сбросило с меня крест, что я носил на спине целых пятнадцать лет, преследуя его и Мэри по всей Америке. Я помню, как, сидя на капоте машины, его лицо медленно меняло выражение и цвет лица по мере моих слов разоблачения. Когда я сказал ему, что я и есть тот самый Генри Макмердок, он резко вскочил на ноги. Лицо его побледнело, худые выбритые скулы втянулись внутрь.
- Лжец!
- Посмотри на меня, Джеймс! – громко сказал я. – Посмотри в эти глаза. Что, неужто не узнаешь того Генри, что избил тебя на площади Нортгемптона?
Несколько секунд он всматривался в мое лицо. Эмоции сменяли друг друга: недоумение, удивление, гнев. Джеймс побагровел, глаза широко раскрылись и налились кровью. С криком он кинулся на меня. Я ушел в сторону и оттолкнул его.
- Сучий сын!
Он вновь бросился на меня, но я не собирался с ним драться. Рука моя мелькнула внутрь пиджака, я взвел курок и выстрелил. Голову Джеймса откинуло назад, тело изогнулось, и он упал спиной на холодный асфальт пустых доков Нью-Йорка. Пустые глаза уставились в ночное небо, рот все еще был приоткрыт, руки раскинулись по земле, под головой растекалась алая лужа. Джеймс Вашингтон был мертв. Я сделал глубокий вдох и спрятал револьвер. Следующим утром все газеты кричали об убийстве.
Спустя несколько дней я пришел к Мэри. Я снял всю маскировку, оголил шрамы, полностью сбрил пышные усы и бородку, оделся в потертый старый костюм. Как она и сказала тогда в салуне, я позвонил их агенту и назвался собственным именем. Агент поначалу не хотела пускать меня, но в итоге сдалась. И вот, вечером пятничного дня я поднимался в пентхаус, в котором и жила Мэри. Почти подойдя к двери, я остановился. В ушах стучала кровь, пальцы слегка дрожали. Двадцать два года. Двадцать два года я провел, чтобы вернуть ее, а сейчас в портупее, скрытой краем пиджака лежит револьвер с одним единственным патроном. Револьвер этот заряжен, осталось лишь спустить крючок. Как же до этого дошло? Неужто я прошел войну в Африку, отсидел в тюрьме и пересек всю Америку ради того, чтобы убить единственного человека, которого я люблю? И я твердо ответил себе: да. Да, я сделал это ради человека, которого я люблю, но это прошлое. Человек этот, как оказалось, лишь высасывал из меня жизнь, и больше так не могло продолжаться. Я подошел к двери и постучал.
Дверь открыла сама Мэри. На ней было вечернее платье и корсет – все в черном цвете. Русые волосы доходили ей до плеч, чуть осунувшееся лицо все еще светилось красотой, но, как и на Аляске, не было в нем той молодой живости. Темная подводка у глаз и ярко-розовые губы придавали ей особую эффектность. Голубые глаза осмотрели меня с ног до головы. Она не узнала своего шофера.
Мэри не кинулась мне на шею. Не вскрикнула от удивления.
- Проходи, - сказала она.
Я вошел внутрь. Они жили в дорогом пентхаусе в центре Манхэттена, с панорамными окнами и высокими потолками. У них было два этажа и своя терраса. Мэри провела меня в гостиную. Вдоль стен стояли античные колонны, с высокого потолка свисала огромная люстра. Мягкие белые диваны стояли буквой "П", посередине стоял кофейный столик. Мэри села на один диван, я – на противоположенный. Она несколько минут молча смотрела на меня. Прислуга принесла две чашки кофе – к ним никто не притронулся.
- Я слышал о ситуации с Джеймсом. Мне очень жаль.
Мэри молча поблагодарила меня кивком.
- Это ведь был ты, - негромко сказала она. – Тогда, в салуне.
Я кивнул.
- Почему ты не представился сразу? – моментально продолжила она.
- Прошло двадцать лет, Мэри, - ответил я. – Я не мог просто подойти к тебе, как тогда, в Сейнт-Эклзе.
- Почему нет? – она подняла тонкие брови.
- Не хотел.
Она вновь замолчала. Взяв чашечку, она сделала небольшой глоток, затем, поставив ее обратно на столик, сказала:
- Мне жаль, что я тогда сказала тебе, но это правда. Мы изменились, Генри…
Я кивнул. Мы изменились.
- Сколько ты искал меня?
- Двадцать два года.
При этих словах она слегка вздрогнула. Голубые глаза наполнились слезами.
- Два… двадцать два года?
Я кивнул. Внутри меня все бурлило, мне хотелось встать и закричать, но какое-то холодное спокойствие овладело мной. Я убил Джеймса. Я убью и ее. Мэри вздохнула. Голос ее дрожал, лицо слегка побледнело.
- Расскажи мне.
И я рассказал. Рассказал все, как рассказываю сейчас Вам. Как ходил к ее дому. Как волновался, ждал от нее письма. Как узнал правду. Как ушел в солдаты, дрался с зулусами, работал на заводе, сидел в тюрьме, голодал и жил на гроши, как приехал в Америку и искал ее в Нью-Йорке, как преследовал их по каждому штату, как совершил ограбление, как убивал людей, вновь отсидел в тюрьме, подался на Аляску, осваивал новые земли. Как пытался повеситься.
Это длилось на протяжении двух часов, и все это время она сидела и слушала. Сидела и слушала, прямо как тогда, в лето, под деревьями. Не перебивала, ничего не говорила, не издавала звуков. Лишь ручейки слез медленно стекали по ее щекам. Когда я закончил, она, наконец, не выдержала. Вздохи моментально переросли в рыдания, она спрятала лицо в ладонях, ее хрупкая фигурка тряслась, как осиновый лист. Я лишь молча сидел напротив ее, смотря, как она плачет. Мэри, моя Мэри…
- Я запуталась, Генри…, – сказала она сквозь слезы. – Я запуталась.
Я ничего не ответил, ожидая, когда она выплачет все. Внутри меня будто воцарилась какая-то пустота, которая, знаете, бывает, когда Вы достигаете какой-то цели, путь к которой был столь сложен, что никаких эмоций от свершенного уже не испытываете. В любой другой ситуации я бы уже обнимал ее и утешал, но сейчас я с каменным лицом наблюдал над маленькой фигуркой маленькой Мэри. Немного успокоившись, она взяла себя в руки.
- Генри, я… я сожалею. Все… все эти испытания… ты прошел ради меня, а я… я…
… И вновь начала рыдать. Вдруг он встала, пересекла комнату, и, упав на диван, на котором я сидел, уткнулась мне в грудь. Я был так этим поражен, что невольно, забыв обо всем, приобнял и начал гладить по волосам. Внутри меня вдруг что-то оживилось. Словно крохотный огонек былой жизни вспыхнул в непроглядной мрачной тьме настоящего. Двадцать два года я искал свою любовь, и вот она, уткнувшись мне в грудь, горько сожалеет о своих поступках, не зная, что это я убил ее мужа. Хладнокровно, без задней мысли, я пустил пулю ему в голову, и он упал замертво, мой заклятый враг, Джеймс Вашингтон, муж Мэри Вашингтон. Но, быть, ее-то убивать не стоит? Быть может, есть еще шанс?..
- Давай уедем отсюда, - негромко сказал я. – Обратно, в Англию.
Мэри внезапно перестала плакать и, подняв голову, уставилась на меня.
- В Англию?
Я кивнул. Взгляд ее стал задумчивым, слегка отрешенным.
- Я не была там с шестнадцати лет…
- Я знаю.
Она продолжала молчать.
- У меня нет на это денег, Генри.
Я уже подготовил ответ.
- У меня есть немного сбережений с Аляски, хватит на два билета на корабль.
Мэри утерла слезы рукавом. Во мне все расцветало, я забыл обо всех своих страданиях, о Джеймсе, о револьвере за пазухой.
- В Англию…
Мэри согласилась. Сменив ей документы – она же подозревалась в убийстве – мы добыли два билета на ближайший рейс из Нью-Йорка в Ливерпуль и отплыли без особых проблем. Это было в первой неделе июня, чуть меньше месяца назад. Первые дни она держалась со мной нежно и мягко, почти любовно, словно совсем забыла, что всего несколько дней назад она была обручена и жила с миллионером Джеймсом Вашингтоном. Но в плавании наши отношения стали ухудшаться. Она пришла в себя, вспоминая свою предыдущую жизнь, и ее чувства, как оказалось, настоящие чувства, заглушенные моим появлением, все больше терзали Мэри. Нежность стала уходить, она начала избегать меня, стараясь находиться рядом лишь ночью, когда мы спали в одной каюте. В последние плавания я, как-то, стоял на носу корабля, облокотившись на перила и думал о чем-то своем, когда ко мне сзади, вдруг подошла Мэри.
- Это ты убил Джеймса?
Я обернулся. Ее голубые, холодные глаза, с вызовом смотрели на меня, ожидая ответа. Во мне что-то екнуло, будто я резко ушел вниз. Ничего не ответив, я развернулся и ушел. Мэри не стала преследовать меня, но в тот момент она все поняла. Больше мы с ней почти не общались на протяжении всего плавания, оставшиеся ночи она почти не спала, стараясь вздремнуть на пару часов днем, когда я прогуливался по палубе.
Три дня назад мы приплыли в Ливерпуль. Поскольку у Мэри совершенно не было денег, ей пришлось остаться вместе со мной в снятом номере гостиницы. Это та, "Черный Кот", что ли, что неподалеку от Вашего паба находится. На следующий день, когда я завалился в Ваш паб пьяный, у нас произошел скандал. Она обвинила меня в том, что я убил Джеймса, заставил ее уехать сюда. Она сказала, что не любит меня, что никогда по-настоящему не любила. Я рассказал оставшуюся правду – что преследовал их с целью убить обоих, как застрелил Джеймса в доках и подстроил все под нее, как поднимался наверх с револьвером. Мэри впала в истерику, а я ушел и напился. Огонек, зажегшийся во мне в дорогом пентхаусе, увял навсегда. Я был пуст. После того, как вы сдали меня полиции, я пробыл под арестом почти до самого вечера сегодняшнего дня, пока не протрезвел и не заплатил штраф. Подходя к дому, я понял, что что-то неладно.
На этаже вокруг моей квартиры столпились местные жители. Они пытались открыть дверь и взволнованно переговаривались между собой. На вопрос, что здесь происходит, я получил ответ:
- Мы слышали выстрел, сэр!
Я машинально залез в пиджак – револьвера при себе не было. Я достал ключи и дрожащими руками распахнул дверь.
Мэри полусидела-полулежала в тени стены. Масляная лампа, почти затухая, освещала ее тело. Руки безвольно раскинуты в стороны, нежные пальцы сжимают револьвер. На черном платье видна кровь и ошметки. Голова откинута набок, рот чуть приоткрыт; во лбу отверстие от пули, а по стене расползается алое пятно. Кто-то сзади меня вскрикивает, хозяйка гостиницы падает в обморок, а я просто стою и смотрю. Двадцать два года. Мне почти сорок. Ей почти. Я искал ее. Я нашел ее. Она мертва. Я достиг того, чего хотел.
Генри замолчал. Я сидел рядом, потрясенный его долгим рассказом. Мне хотелось как-то утешить его, пожалеть его, сказать хоть что-нибудь, но все слова застряли внутри. Так мы сидели около десяти минут – я переваривал услышанное, а он, видимо, вновь погрузился в воспоминания.
- Ее увезли для погребения, а я пошел искать, кому рассказать свою историю и нашел Вас, мистер Рокфорд.
- Что Вы теперь будете делать, Генри? – спросил я.
- Я же сказал, - он встал из-за стола. Я достиг того, чего я хотел. Теперь я уйду на покой. Хорошей ночи.
Не успел я хоть что-то добавить, как Генри, положив на стол деньги, вышел из паба. Я не стал его догонять.
***
На следующее утро я встал рано. Весь вечер перед сном меня мучала история Генри Макмердока, и я твердо решил проведать его с утра, перед открытием паба. Сделав обычные утренние дела, без завтрака, я направился к "Черному Коту". Серое пасмурное небо, полное темных туч, готовых вот-вот полить дождем, соответствовали моему настрою. По дороге меня все больше мучали последние слова Генри: "Я достиг того, чего я хотел. Теперь я уйду на покой". Я почти не сомневался в значении этих слов, и все же надеялся, что еще застану своего вчерашнего собеседника и, возможно, смогу переубедить его. Свернув за угол, я замедлил шаг. У входа в гостиницу стояло несколько человек в помятых пальто. Они что-то выносили из дома. Я подбежал к ним, еще на полпути заметив очертания тела. "Быть может, это Мэри?" – мелькнула у меня надежда. Однако это была не Мэри. Подойдя поближе я заметил знакомый черный костюм американского фасона. Оказавшись рядом, я увидел посиневшее лицо Генри Макмердока – глаза слегка выпучены, рот открыт, вокруг шеи виднеется яркий отпечаток петли.
- Повесился этой ночью, - объявил один из людей, заметив мое появление. – У него еще вчера жена застрелилась.
Жена…
Глубоко вздохнув, я молча закрыл ему глаза и рот, взял его за плечи и помог остальным донести его до кареты скорой помощи, которая появилась вместе со мной. Взвалив его, карета, отдаваясь стуком копыт, направилась вниз по улице и скрылась за поворотом. Мужики разошлись, а я стоял посередине дороги и думал.
Вчера Генри Макмердок жил. Теперь Генри Макмердок мертв. Его история закончилась.
Я развернулся и зашагал обратно.