Любовь матери и отца - это единственная любовь, от которой нельзя ждать измены...
Для Бируте...
Ночь выдалась бессонная. Долго не мог сомкнуть глаз, всё ворочался, боролся с бестолковыми и суетными мыслями. Несколько раз поднимался и выходил на улицу. Не спала и Аня. Она то тянула на себя одеяло, то совсем отбрасывала его, при этом ни разу не повернувшись ко мне.
Перед самым утром я в очередной раз вышел на улицу. Утро казалось просто потрясающим, по-сказочному волшебным, напоминающим что-то из детства, когда всё представлялось восторженным и необычным. На фоне сереющего неба блистали редкие огоньки звёзд. Они забавно перемигивались, завораживая и приковывая к себе взгляд. Лёгкий мороз приятно щипал нос и щёки, а дрожь незаметно сочилась сквозь курточку, пробирая всё тело, тем самым взбадривая от тяжести сна. Подойдя к колодцу, я набрал ведро воды, мигом сбросил одежду и с размаху вылил ледяную воду себе на голову. Сделал я это не думая, просто хотел хорошо взбодриться, отогнать нахлынувшие тягостные думы. Дыхание перехватило, судороги сжали все мышцы, спазмы сковали тело. Вдруг стало легко, неописуемо приятно, сложилось впечатление, будто сейчас душа вырвется из тягостного тела и устремиться в утреннюю даль, оставляя позади невзгоды, боль и переживания.
Когда я вошёл в дом, Аня сидела на лежанке, обняв ноги руками. Её взгляд таил интригу, отражая озорной огонёк, исходивший от тусклого блика ночной лампадки. Она не смогла скрыть лёгкой усмешки. Отвела глаза, произнеся:
— Извини, пожалуйста, за вчерашнее! Я была не права! Сама не знаю, что на меня нашло. Это, вероятно, всё женские капризы. Мне так за себя стыдно...
Я попытался что-то ответить, и в моих словах звучали бы слова прощения, поддержки, восхищение Аниным смирением, да только скулы свело от резкого контраста температуры. Я лишь сумел что-то одобрительно промычать, сделал жест руками, в ответ Аня рассмеялась и прыгнула в мои объятия.
Как-то после этого случая стал замечать прохладу в отношениях Бабаихи и Ани. Вроде всё как прежде, только наша хозяйка ещё больше принялась ворчать, проявлять недовольство и при малейшем случае стремилась задеть мою жену, специально подбирая язвительные слова. Аня старалась промолчать, делать непонимающий вид, но иногда не сдерживалась. Тогда Бабаиха причитала что-то об ущемлении её прав как хозяйки дома, винила нас в непочитании старости, приводя сомнительные аргументы. А после этого сокрушалась, плакала и просила прощения, если мы с Аней уходили ночевать то к Айнаре, то к Татьяне Семёновне.
Ближе к Новому году забежала к нам в гости Вера Степановна. Как обычно, принесла какие-то продукты, угощение. Долго рассказывала о своих подвигах и успехах в только ей известных мероприятиях, наконец сказала мне:
— Батюшка, хочу пригласить вас к себе в гости.
— В гости? На праздники, что ли? Мы с матушкой планировали навестить родителей, да и вообще съездить в епархию.
— Это не совсем то, о чём вы подумали, — продолжила Вера Степановна. — Буду просить освятить наш дом.
— Меня? — немало удивился я.
— Да. Я могла бы попросить отца Мирона, но он сейчас очень занят. Тем более, живу я в Покровском, — ваш, так сказать, приход. Да и вообще хотелось с вами пообщаться. А главное, чтобы вы поговорили с моим сыном.
— А что случилось у вашего сына?
— С чего вы взяли, что у него что-то случилось?
Я виновато усмехнулся, покрутив головой:
— Ой, извините, пожалуйста. Это уже профессиональное. В последнее время меня просят пообщаться, если что-то произошло. Вот и подумал…
— Отчасти вы правы, — сухо ответила Вера Степановна. — Мой сын Олесь в последнее время сильно нас с мужем огорчает. После развода с женой стал невыносим. Дерзит, стал выпивать, порой ночует непонятно где. В храм звала, он наотрез отказывается. Мол, Бог у него в душе, а толстых попов с бородами он напрочь не воспринимает. Отец Мирон приходил к нам пару раз. Никакого толку. Олесь либо с дому уйдёт, либо зайдёт в свою комнату и музыку на всю включит. Может, у вас с ним общий язык получится найти? Вы всё-таки по возрасту более-менее одинаковы.
Признаться, тогда совершенно не было желания общаться с проблемным и взбалмошным сыном Веры Степановны. Но что поделать, раз она так просит.
Жили Гуровицкие (такая у Веры Степановны была фамилия) в живописном райончике посёлка, более известном как Землянки. Название это походило ещё со времён Великой Отечественной, когда Покровское подвергалось артиллерийским обстрелам. Несколько раз его штурмовали, оставляли, снова штурмовали. Часть села была практически разрушена, так что местным жителям приходилось прятаться в лесу, в вырытых землянках. Некоторые там проживали до самого окончания войны. Позже посёлок разросся в размерах, а название места так и осталось как воспоминание о тех страшных временах. Правда, теперь этот район считался одним из лучших. Вместо убогих землянок там красовались громадные особняки, коттеджи, белокаменные вилы, словно хвастаясь друг перед другом ухищрённостью своей архитектуры.
Муж Веры Степановны, Станислав, был поляк по национальности, работал в каком-то научном институте, и жили они раньше в большом городе. В Покровском же Станислав Янович отстроил небольшую дачу, куда они всей семьей приезжали на лето и на выходные. Но однажды случилось несчастье. Станислав Янович в последнее время сильно прикладывался к водке. Не останавливала его и езда за рулём в нетрезвом виде. Возвращаясь домой с корпоративной вечеринки, он был изрядно выпивши. Уже за городом на большой скорости он не справился с управлением и врезался в бордюр. Машина кувыркалась почти сто метров. В такой ситуации шофёр вряд ли мог выжить. Но Станислав Янович выжил. Правда, ему ампутировали обе ноги и кисть правой руки, долго «латали» изувеченное тело. Вера Степановна говорила, что эта авария — истинное чудо для вразумления её мужа, что только благодаря ей он не погиб, а Господь дал ему время на покаяние. Только Станислав Янович не осознал этот промысел Божий до конца. Интереса к выпивке он не утратил, даже усугубил.
Встретились мы с Верой Степановной под вечер, возле привокзальной площади. Мелко моросил снег, присыпая рыхлую кашу из грязи и льда. За кровлями домов скрывалось уставшее солнце, блистая лучами в мутном небосводе. Шумные грачи то и дело кружили над рельсами, изредка садясь то на провода, то на бетонный забор вокзала, затем снова взмывая в небо чёрной тучей и звонкой луной разнося тревожное карканье.
Я уже целый час наблюдал за этой картиной и изрядно замёрз. Вера Степановна сильно задерживалась. Наконец она выросла словно ниоткуда и с деловитым видом принялась рассказывать о каких-то неотложных делах, заставивших её опоздать. Наконец мы отправились к её дому. Всю дорогу мне пришлось слушать наставления, как правильно и должно жить христианину, что должен и не должен делать батюшка. Выслушал отчёт о проделанной миссионерской работе Веры Степановны в отношении неверующих соседей, которые, по её мнению, никто иные, как заблудшие души, поэтому однозначно потенциальные кандидаты в ад. Я пытался было вести диалог, только это мне совершенно не удавалось. Вера Степановна напором своих фраз, которые, словно сильное течение, просто сносили всё на своём пути, забивала ход мыслей, уверяя, что она сама знает, что и как, а если ей понадобиться совет, то она найдёт решение, которое окажется однозначно правильным. Потому как Вера Степановна много читает, ездит в паломничества, общается с духоносными старцами. А главное, сам Господь вразумляет её на те или иные дела!
Когда мы наконец пришли к её дому, я очень обрадовался, что не придётся больше слушать весь тот хаотичный бред, который несла моя спутница. Тем более, у меня так разболелась голова, что даже пришлось просить таблетку.
Практически на пороге нас встретил Станислав Янович. Вид его казался весьма жалким и достойным сочувствия. Сидя на деревянной дощечке с приделанными колёсиками, он передвигался с помощью «мыльниц», подогнанных для его рук. Несмотря на это, лицо его выдавало солидность и благородство, равно как и достоинство интеллигентного человека.
Хозяин дома учтиво поздоровался, кинул несколько недовольных фраз жене, после чего ловко скрылся за дверью кухни на своей дощечке. В доме пахло супом вперемешку с табаком. Я наспех разделся, а Вера Степановна тут же завела меня в большую комнату, ярко освещённую прекрасной хрустальной люстрой.
— Вы тут пообщайтесь пока, — сказала женщина, — а я мигом приготовлю нужное для освещения дома.
С этими словами она скрылась за дверью, на ходу пытаясь вычитывать за что-то мужа. Приземлившись на старенький диван с симпатичным покрывалом, усеянным чудными цветами, я почувствовал, как в голове помутилось, а глаза защипало, будто туда сыпнули песка. Комната казалась сизой от табачного дыма; даже свет от хрустальной люстры, казавшийся поначалу таким ярким, затянули едкие клубы. Сквозь этот дым я увидел парня, немного старше меня по возрасту, сидевшего в развалившейся позе на другом конце комнаты. Он часто потягивал сигарету, выпуская изо рта никотиновые клубы, презрительно щурился в мою сторону, то и дело отпивая из двухлитровой пластмассовой бутылки тёмное пиво.
Парень периодически наклонял голову то в одну, то в другую сторону, прикуривал очередную сигарету, сверля меня пронзительным взглядом. Лицо далеко не симпатичное, какое-то даже, как мне показалось поначалу, скривленное, — выражало любопытство и в тот же миг надменность. Я невольно принялся рассматривать его, догадавшись, что передо мной Олесь, сын Веры Степановны. Из-под тонких бровей смотрели невыразительные синие глаза, впившиеся в меня, словно завороженные. От них тянуло холодом, можно даже сказать, каким-то морозом. Складывалось впечатление, что специально с таким человеком я бы никогда в жизни не стал разговаривать. Такая же черная, как и волосы, щетина покрывала подбородок, большой и непропорциональный рот все время что-то жевал. Мне вдруг стало как-то не по себе, и я хотел уже выйти под предлогом, что нужно нарисовать крестики на стенке, приготовить облачения для освящения дома, как вдруг Олесь произнёс:
— А вас мама, вероятно, попросила провести со мной беседу? Так нужно понимать?
Я смущённо сдвинул плечами, пробормотав:
— Я, вообще-то, квартиру пришёл освятить.
К моему удивлению, эти слова будто подменили Олеся. Он выпрямился, отставил в сторону бутылку с пивом и мигом затушил сигарету, принявшись разгонять дым.
— Вы простите, нехорошо получилось, — говорил он, открывая пошире окна и форточки, — отцу трудно выходить на улицу, да и морозно сейчас. Вот и курит в доме, а я уж за компанию.
Пока проветривалась комната, мы с Олесем немного разговорились. Поначалу разговор не клеился. Затем слово за слово... Сын Веры Степановны не показался приятным собеседником. Почти в каждой фразе слышался сарказм относительно веры, церкви, молитв. Порой он неуместно отпускал едкие шуточки касательно священнослужителей, их внешнего вида, концентрировал внимание на недостатках, присущих практически каждому человеку. Я ненавязчиво переводил беседу в иную сторону. Тогда Олесь мог беспрепятственно выложить свою эрудицию и начитанность. Он с лёгкостью обсуждал исторические события, разбирался в искусстве, умело критиковал литературных персонажей.
Той беседы, о которой просила Вера Степановна, не состоялось. Зато я содержательно скоротал время, пока хозяйка была занята приготовлениями.
На молитве присутствовали все. Олесь носил миску со святой водой, пока я окроплял комнаты, а Вера Степановна расставляла свечи. Станислав Янович всё больше молчал, наклонив голову, а когда я произнёс отпуст, вдруг заговорил:
— Не совсем всё понял из того, что вы читали, отец Виктор, но чего-то вдруг вспомнились детские годы, когда бабушка нас с братом водила в костёл. Ходить к мессам я не любил, но всё равно остались яркие воспоминания о тех мгновениях.
Мы вдруг разговорились о христианстве, его истории. О том, почему и зачем разделились западная и восточная церкви, а также пытались спорить о католическом и православном Символе веры. Станислав Янович приводил какие-то известные только ему аргументы, пытался варьировать католическими догмами, убеждая, что они, дескать, более приятны и оптимистичны для простого христианина. Говорят, в споре рождается истина. Только мы не достигли никакого консенсуса, равно как и весь спор оказался ни больше ни меньше чем бесполезной дискуссией, продолжающейся вот уже много столетий между православными и католиками.
Как я ни отказывался, хозяева дома настояли разделить с ними ужин. Тем более что Вера Степановна приготовила какое-то своё фирменное блюдо, состоящее из множества овощей, заправленных разнообразными растительными маслами. За ужином мы продолжили общение. Показалось невероятно приятно поговорить с умными, интеллигентными людьми, тем более что за время службы в Покровском всё больше приходилось выслушивать исповеди да рассказы о жизненных неприятностях, болезнях. А здесь — словно глоток чистой, прозрачной воды.
Ненавязчиво разговор перешёл о литературе, поэзии. Оказалось, что Вера Степановна сама пишет стихи на духовную тему. Не дожидаясь просьбы и приглашения, она даже продекламировала некоторые произведения. Скромно улыбаясь, краснея и пряча глаза, она ожидала моего отзыва. Я мельком глянул на её мужа с сыном. По их взглядам я догадался, что они хотели того же. Признаться, с самого детства терпеть не мог стихов. Это было обусловлено, скорее всего, тем, что в школе заставляли учить их наизусть, а с моей посредственной памятью это было сущим кошмаром. Конечно же, есть чудные поэтические шедевры, только всё равно я мог воспринимать их, в лучшем случае, в исполнении автора. Но ещё мне было известно, что не стоит говорить в глаза творческому человеку всю правду. Порой лучше польстить, а ещё лучше промолчать. В этой ситуации промолчать с моей стороны было бы совсем некорректно. Так что, напустив на себя строгий, невозмутимый вид, я позволил себе выступить в роли критика. Сначала я похвалил Веру Степановну за её талант, непосредственность её стихотворений и сразу, не меняя тона, перешёл к замечаниям, стараясь корректно, осторожно обратить внимание на явные недоработки. Признаться честно, стихи мне совсем не понравились, мало того, они показались мне бездарными и скучными. В них отсутствовала легкость Пушкинских строк, романтизм Цветаевой, красочность Есенина. Это была сущая бессмыслица. В общем, стихи хозяйки с лёгкостью можно было бы отнести к начальным попыткам рифмоплётства лишённого таланта школьника.
Мои выводы неожиданно обрадовали Станислава Яновича. Он возбуждённо хлопнул култышкой о край стола, воскликнув, обращаясь к жене:
— О! А что я тебе говорил, Верочка? Всё твоё, с позволения сказать, творчество, просто выведенные в столбцы слова!
Вера Степановна вдруг покраснела ещё больше, после чего побагровела и даже, как мне показалось, позеленела. Она что-то невнятно промямлила, пытаясь оправдаться, что, мол, это не самые лучшие её произведения, что она издала два поэтических сборника, которые пользуются невероятной популярностью в определённых кругах, а точнее сказать, среди прихожан сосновской церкви. Мне стало очень неловко. Похоже, высказав своё никому не нужное мнение, я непроизвольно спровоцировал разборку между супругами, считающими себя непризнанными гениями. Станислав Янович разошёлся не на шутку. Он продолжал нелестно высказываться о творческом увлечении жены, иногда позволяя себе довольно язвительные колкости. Мои попытки сгладить ситуацию в виде каких-то оправданий в своём невежестве ни к чему не привели. Оставалось лишь закончить ужин и разойтись.
Вера Степановна с выраженным чувством достоинства поднялась со стула, повернулась к иконам, наспех перекрестившись, прочла молитву. Я помню, что мне хотелось тогда одного, — поскорее уйти из этого дома, где меж родными людьми царят такие недоразумения и озлобленность, оставляющие двойственное впечатление.
После ужина Вера Степановна попросила зайти к ней в комнату. Там я снова принялся извиняться за то, что стал причиной такого нелепого конфликта. Пришлось даже прибегнуть к лести, убеждая ранимую и тщеславную женщину, что стихи её на самом деле довольно недурны, просто я в них мало что понимаю. Это немного успокоило женщину и взбодрило, отчего лицо её приняло привычные черты, улыбка снова заиграла на губах, а глаза вспыхнули блеском радости.
— Вам правда понравились мои стихи?
Я утвердительно кивнул головой. Вера Степановна включила компьютер, открыла текстовый редактор, произнеся:
— Это черновой вариант третьего сборника. Взгляните.
Я хотел было уже проститься, так как часы показывали почти девять вечера, но подумал, что Вера Степановна полностью успокоится, если я исполню её просьбу. Пробежав глазами несколько поэтических изваяний, я с ужасом осознал, что придётся снова лесть разбавлять враньём. Причём делать это нужно будет в более изощрённой форме, так как Вера Степановна заподозрит подвох. Новые произведения практически ничем не отличались от уже услышанных. Мало того, они не отличались особо друг от друга. Убогость словарного запаса и до тошноты однообразные рифмы, меняющиеся местами и с трудом выдавливающие из себя еле уловимый смысл духовного содержания.
— Что ж, чудно! Думаю, вам стоит развивать свой талант, — кривя душой, сказал я.
Мне было противно, неприятно, но я выдавил из себя эту фразу.
— Вы думаете? — улыбаясь спросила женщина.
Немного помолчав, она вдруг добавила:
— Раньше помогало одно издательство в печати и дизайне моих книг. А недавно там поменялся главный редактор… Короче, минимальный тираж нового сборника для меня не подъёмный, даже если учесть помощь друзей. Понимаете?
— Не совсем, если честно. Чем я-то могу вам помочь?
Вера Степановна выдержала паузу, словно собираясь с духом, и наконец произнесла:
— Может у вашей матушки или у вас найдутся знакомые, имеющие возможность посодействовать в таком благом деле.
— Какие знакомые? — искренне не мог понять я, о чём идет речь.
— Ну… редакторы, там, писатели, журналисты. Кто-нибудь, кто мог бы помочь издать книгу.
Слова Веры Степановны немало озадачили. Конечно же, в прошлой жизни у нас с Аней оставались такие знакомства. Вот только покажи им эти стихи, люди меня попросту не поймут. Одни из-за своих религиозных убеждений, другие из-за того, что такое можно вообще издавать. А главное зачем? В общем, немного подумав, я решил сказать, что такими связями не обладаю, равно как и матушка.
— А Сергей Иванович? — не отставала Вера Степановна.
— А что Сергей Иванович?
— Он же теперь ваш спонсор, насколько я знаю.
— Я всё не возьму в толк, причём здесь?..
— Речь идёт о том, чтобы у него денег попросить на благое дело. Это же так важно, а ему зачтётся. Мы напечатаем книгу, люди будут читать её и спасать свои души. Нужно всего-то две тысячи американских долларов.
Признаться, слова моей собеседницы в очередной раз ошеломили меня. Может, я действительно совершенно не разбираюсь в стихах, а они и в самом деле пронизаны такой одухотворённостью, что смогут вести читателя к спасению? Мало того, эта фраза: «Нужно всего-то две тысячи долларов»... Как же я, видимо, не совершенен, а главное скуп. Вот только промелькнула мысль: будь у меня такая сумма, вряд ли отважился отдать деньги на такое бестолковое предприятие, заправленное пафосом и самодурством. Я не знал, что ответить. Пауза сильно затянулась, и Вера Степановна задала какой-то очередной вопрос, который мне не удалось расслышать. Наконец я посмотрел на женщину растерянным взглядом и, словно извиняясь, произнес:
— Понимаете, я с Сергеем Ивановичем не так хорошо знаком, чтобы просить у него такие суммы денег. Мы для себя никогда не просили у него ничего, хотя имеем нужду в более насущных проблемах. Если что необходимо, он сам предлагал либо покупал, что считал нужным. За это ему земной поклон. А говорить уважаемому человеку о вашей затее мне как-то неловко.
— Хм, — Вера Степановна сделала мину расстроенной горделивой дамы, — не пойму, в чём тут неловкость? Вы же говорили, что вам понравились стихи. Сергею Ивановичу я дарила предыдущие сборники. Он их очень хвалил.
— Тогда почему вы лично не хотите у него попросить эти деньги? Зачем я вам нужен?
Вера Степановна опустила голову, что-то тихо промямлила, махнула рукой, добавив обречённым голосом:
— Ладно, коли так... Найдутся иные спонсоры. Мир не без добрых людей.
В её голосе отчётливо звучала обида, даже, я бы сказал, раздражение. Стало как-то неприятно на душе, с привкусом тяжести, разбавленной неловкостью. Вдруг подумалось, что если бы у меня были эти деньги, я в тот момент, наверное, всё-таки отдал бы их Вере Степановне, только бы избежать такого вот чувства, наполняющего душу уксусным привкусом неловкости. Провожая меня к выходу, женщина вдруг как-то невзначай, проронила:
— Спаси Господи, батюшка! Не скрою, от этой встречи ожидала большего.
Я учтиво попрощался, поблагодарил за ужин, после чего зашагал в темноту зимнего вечера по просёлочной дороге, устланной хрустящим снегом. Свежесть морозного воздуха бодрила, словно приводя в себя от двоякого впечатления, какой-то невообразимой тоски и разочарования. В голову лезли дурные мысли, наполненные ядом осуждения. Это ещё больше будоражило душу, так что единственное спасение виделось в молитве. Она молнией прожигала сознание, умиротворяла, заставляла сосредоточиться, покинуть суетные воспоминания, а главное — своё нелепое суждение о человеческом факторе.
Продолжение следует....