Однажды, во второй половине дня, нас собрали в военкомате на мандатную комиссию. Предварительно были отобранны двадцать два кандидата из более чем пятидесяти желающих. Собеседование проводил военком лично, но в присутствии начальников НКВД, милиции, представителей райкома партии и комсомола.
Вызывали по одному. У ожидавших вызова в кабинет по спине "бегали мурашки". Из кабинета все выходили вспотевшие, не зная решения комиссии. Дошла очередь и до меня.
Доложил "по всем правилам" комиссару райвоенкомата старшему политруку – на петлице была одна "шпала". На все вопросы отвечал коротко и четко. Задержались с определением военного училища. Он предложил: Тамбовское кавалеристское, но я настаивал на пехотном. Тогда он предложил Владикавказское пехотное. Я отверг и его:
– Хочу учиться в Киевском пехотном училище.
– А почему именно в Киевском? У нас туда нет разнарядки.
– Мне мама сказала, что Киев очень красивый город, и я хочу посмотреть его во время учебы.
– Ладно! Быть, по-твоему, – с улыбкой согласился военком, – можете идти. Ждите результата.
Вышел. Меня окружили:
– Ну, как?
– Как будто приняли в кандидаты, – сделал я вывод, по улыбке военкома.
– Не может быть!
– Сказали – подождите результата.
Все волновались, переживали, ждали очень долго. Кто-то храбрился и, чтобы скрыть волнение, рассказывал, как он "четко и без запинки" отвечал. Большинство же собравшихся, переживали молча – уж очень нам хотелось поступить.
Наконец-то вышел секретарь комиссии и зачитал: "Комиссия утвердила кандидатами для поступления в военные училища:
одного в Харьковское танковое, двоих во Владикавказское пехотное и меня в Киевское пехотное.*
Утвержденные облегченно вздохнули. Остальные, понурив головы, пошли домой с одним вопросом: почему им отказали? Причин было много: низкая успеваемость, плохое поведение, отрицательная характеристика и, конечно, во внимание было взято – происхождение, о котором многие из нас знали не все: это – кем были наши предки и их "деяния". Ведь не секрет, что многие встретили советскую власть, а особенно раскулачивание и коллективизацию, с "обрезом в руках".
В Киев поезд прибыл на третьи сутки, рано утром 5 августа 1939 г. Мечта! В первую очередь мне хотелось увидеть Киев, прокатиться на трамвае, увидеть соборы, Днепр, Печерскую Лавру. Я сдал вещи в камеру хранения, взяв с собой только деньги и "кулек" с едой. Сначала пошел пешком. После нашей станицы для меня все было ново. За день я смог посмотреть Крещатик, Владимирскую горку, Бессарабку, Евбаз. Когда солнце уже катилось к закату, я приехал на Воздухофлотское шоссе к проходной будке военного училища имени "Рабочих Красного Замоскворечья". Дежурный проверил документы. Нас оказалось несколько человек, и дневальный провел нас на третий этаж в полупустую казарму, где стояли койки с голыми железными сетками. Дежурный по казарме, видимо был хохол, и сказал:
– Пробачьте! Каптинармуса нема. Располагайтесь, кто как может.
Мы до утра "корячились" на голых сетках. Утром поднялись рано, с глубокими красными полосами в клетку на теле. Хотя это были не гвозди, на которых спал Рахметов, но все же – испытание на прочность.
Утро. Умывание. Завтрак. Столики на четырех, официантки. К столу подали гречневую кашу – "рассыпуху" с тремя кусочками мяса, хлеб с маслом, чай. Такую кашу я видел впервые, и она не лезла в горло. Сосед увидел, что я отодвинул кашу, попросил и мою порцию. Умял ее с апетитом, а потом еще искренне поблагодарил меня.
Дальше было построение и распределение по учебным группам. Вывесили расписание приема экзаменов и испытаний:
медкомиссия, математика, диктант по русскому языку, физподготовка, а на последок, мандатная и приемная комиссии.
На медицинской комиссии проходили нескольких врачей. Многие ребята были признаны негодными и сразу отчислены. Все врачи признали меня здоровым, но отметили слабое развитие кистей рук.
Математику уверенно написал на «хорошо». С диктантом повезло что, молодой преподаватель четко диктовала текст, по предложениям. Сначала зачитывала все предложение целиком, а затем по частям так, что точно можно было определить все знаки препинания, и очень четко делала усиление на те буквы, которые надо писать. Это сильно меня выручило – русский язык был "больным" местом, моим, да и всех наших станичников, в быту "балакающих" на смеси украинского с русского. Большинство же абитуриентов, были киевляне, чисто говорящие на русском. Физподготовку сдал на отлично. В итоге, с экзаменов я вышел вполне довольным.
9 августа стал решающим днем для всех нас.
В приемной комиссии заседало все руководство училища: начальник училища, комбриг Егоров, начальник политотдела училища и начальник отдела кадров. Вызывали по одному, меня в числе первых. Я зашел часов в десять, доложил точно – как нас научили. Первый вопрос был от кадровика:
– Вам еще нет восемнадцати лет, а вы решили поступать?..
– Да, но я думаю, что это не должно быть проблемой! К наркому обороны, товарищу Ворошилову, обращались даже те, которым еще не было и шестнадцати лет, и он разрешал их принять!
– Вы правы, такой случай был!
– Тем более, что я Николай "весенний" – мне уже есть семнадцать, но наша церковь сгорела, с ней сгорели все метрические записи. Комиссия, выдавая свидетельство о рождении, определила год, а днем рождения записали день выдачи свидетельства.
– Да! Такая практика существует! – подтвердил начальник отдела кадров.
Далее последовало несколько вопросов по экономической географии, разбор предложения на доске и попросили рассказать наизусть какое либо произведение Некрасова. Справился.
– А почему вы стриженный? – наконец то спросил комбриг Егоров.
– Отец сказал, что в армии надо быть стриженным.
– Почему у вас зуб выщербленный?
– Футбол!.. – коротко пояснил я, хотя это было "результатом" после футбольной драки.
– Футбол?.. Все понятно. Идите и ждите результат, – сказал комбриг смеясь.
По выходу из кабинета приемной комиссии, меня окружили с расспросами:
– Ну, как?.. Приняли?
– Не знаю!.. Сказали: ждите результат.
– А что спрашивали?
Пока я рассказывал, раздался крик дежурного:
- Вы зачислены кандидатом, получите документы.
– Вот здорово! – раздались голоса. – Надо же?.. Приняли...
При вручении документов мне объявили: "25 августа, без опоздания, быть в училище, а сейчас – распишитесь за отпускной билет и за требования на билеты по железной дороге домой и обратно. До свидания. Вы свободны".
Приехал домой. Не хотел, чтобы родители организовывали пышные проводы. Сказал, что не поступил, и терпеливо выслушал "ворчание" отца, что "пробитуговал" все лето и ничего не "зробил" в колхозе. Мать же – была только рада, что я останусь дома еще на год.
Накануне отъезда, вечером 21 августа, я объявил, что зачислен в училище – поставив родителей "перед фактом".
Сборы были недолгими.
Провожая, отец поднял рюмку над головой и сказал:
– В добрый путь, сынку! Я верю в тебя! – эти слова, как огнем обожгли сердце матери. Она шершавой ладонью закрыла глаза и горько заплакала. Тогда отец продолжил: – Ты должен служить народу честно. Хотя в нашем роду, военных не было. Служи сынку за всех, да так, чтобы я не краснел… Брат мамы твоей, дядька твой, тоже офицером был – сказал он, пытаясь немного отвлечь мать. Свою службу, в Империалистическую в качестве рядового, отец не счел достойной упоминания, но, обладая отменным чувством юмора, чтобы немного "разрядить" гнетущую атмосферу – вспомнил за брата матери. Упоминание моего дяди – бравого казачьего офицера, вызвало у меня улыбку.
С детства я помнил его рассказы о подвигах у Краснова под Царицыном, ну и потом на строительстве Беломорканала. Но больше запомнилось: как "по-пьяне" дядя разгромил, украшавшую стены нашего дома, коллекцию портретов царской семьи, изданную к трехсотлетию дома Романовых. Громил и кричал:
– Да на хиба ж, я за них, под Царицыным, кровь проливал!?
Мама, жалеючи портреты, причитала и пыталась угомонить брата, а отец смеялся:
– Да, хай себе – крушит! Мать, уж поди – двадцать лет, как власть сменилась!
Я тогда и предположить не мог, что это за такой Царицын? Тем паче, я не догадывался, что скоро, там же получу тяжелое ранение…
Шутка удалась, и мы с отцом заулыбались. Мама же, восприняла все очень серьезно – для нее, золотые офицерские погоны брата, всегда были предметом семейной гордости. Она "взяла себя в руки" и сказала:
– Сыночка, будь умным, не посрами наши седые волосы – служи честно!
Оба они подошли ко мне и, обнимая, начали целовать, окропляя мой путь теплыми родительскими слезами. Я подошел к маме, а затем к отцу и каждого поцеловал трижды:
– Спасибо вам, мамаша и вам, папаша, за все... Как мне было хорошо с вами, но пора!..
Защелкали задвижки замков на дверях, в последний раз скрипнула калитка. Сели, и линейка двинулась от ворот. Лошадка рысью побежала по пыльной дороге, унося меня все дальше и дальше от родительского дома.
– Погоняй, батьку, погоняй, та прямо на "пассажирку"... – беспокоилась мама.
Наша линейка подкатила к месту посадки. Очередь была – человек в пять-шесть. Мы облегченно вздохнули:– "Уедем!". До прихода "пассажирки" (автобус без крыши) оставалось еще более трех часов.
– Бачу, шо вы уедите, теперь я поехал, а то мне необходимо коня отвезти... – недоговорив, отец обнял меня, его сердце забилось, дыхание сдавило, глаза заволокло слезами:
– Прощай, сынку, прощай... – отец говорил тихо, прижав меня к своей груди, жадно целуя. Потом махнул рукою, как будто не сделал или не сказал что-то главное. Отъехав метров сорок, он остановился, встретив какого-то старикашку с длинной палкой. Они о чем-то переговорили, и отец поехал дальше, все поглядывая в мою сторону.
Я стоял посередине дороги, прощально помахивая ему рукой: "До свиданья, папаша!"
Тем временем, очередь быстро росла. До прихода машины, желающих набралось вдвое больше, чем она могла вместить. Здесь были больные едущие к врачам, женщины с маленькими детьми и просто спешащие на базар торговки с "оклунками".
Мама сидела и думала: "Куда едут эти люди? Зачем? Хай я еду, сына в армию провожаю. Ему надо на службу... То – дило!" Ей было обидно, что они сидят рядом и не знают, по какому важному поводу она едет в Тихорецк.
И вот... подошла машина, очередь поломалась, все бросились штурмовать борта. Шум, гам, сутолока. Мы с мамой оказались почти последними. Вдруг откуда-то появился тот "старикашка" с длинной палицей, стал на стремянку, угрожающе ударил палицей по борту и грозно размахивая ею над головой, хрипловато закричал:
– Та не галдите ж як гуси! Слухайте, що я вам кажу! У всих у вас важные дела, и всим надо ихать, но наши дела на день можно отложить, а вот Васильевне нельзя. Она сына провожает в армию, учиться на командира! – дед, закончил речь и слез. Все умолкли. Слово "в армию" подействовало на всех магически, ибо все знали, что на далеком Халхин-Голе наши войска ведут ожесточенные бои с японцами. Да и в казачьей станице понятия "Армия" и "Служба" всегда вызывали уважение. Парень, по каким-то причинам не призванный в армию, становился посмешищем у девок. А здесь, хлопец едет учиться – "аж на командира"!
Мама сначала тоже оторопела, но люди с почтением расступились, и стали ее вежливо приглашать:
– Проходите, Елена Васильевна, проходите... – стали помогать, подали вещи, чемодан и мешок с арбузами, килограмм – по шестнадцать в каждом. Я немного замешкался. Старик, поправив фуражку, расправив плечи и став по стойке "Смирно", указав мне рукой – скомандовал:
– Иди, садись! Ты сынок идешь на дело военное, государственное!
Нас посадили на самое почетное место – у кабины. Все собравшиеся, перешептываясь, с уважением и завистью смотрели на мать. Мама, с достоинством усевшись, гордо держа голову, шептала: "Слава тебе Господи! Ты, "почуяв" мои мысли. Теперь все люди знают: куда я еду и зачем" – на ее глазах выступили слезы.
Затем все садились спокойно, по очереди. Машина, загрузившись, покатила на юго-запад по проселочной грунтовой дороге. Иногда к самой дороге, плотной стеной подступали еще не созревшие стебли кукурузы или подсолнечника, склонившего большие желтые шляпки под лучи восходящего солнца. Затем машина вырвалась на широкий необозримый простор скошенных хлебов, кое-где усеянных полосами перепаханной земли, приготовленной под озимую пшеницу. Все это было мне до боли знакомо. Ведь, все летние каникулы я проводил на колхозных полях.
Хотя солнце поднялось и высоко, и небо было чистым, но жары не чувствовалось – машина открытая, нас обдавало приятной прохладой.
Вот показался и Тихорецк. Дома здесь такие же, как и в нашей станице – окна со ставнями, но стоят они значительно чаще, да и большей частью – крыши крыты железом. Подъезжая к вокзалу, машина выскочила на улицу, лощенную голышами, а вдоль заборов – пешеходные дорожки, уложенные плитками. На углах кварталов стояли чугунные водопроводные колонки. Вот и двухэтажная фабрика-кухня. Тогда это было единственное двухэтажное здание в Тихорецке. Железнодорожный вокзал был битком набит людьми. Зал ожидания встретил нас неприятным кисло-спертым воздухом.
Поезд на Киев проходил один раз в сутки. В первый день я билет не достал, не оказалось свободных мест. Мама выбивалась из сил. Сколько она не боролась со сном, ее глаза невольно смыкались. Я дежурил, не отходя от кассы уже около суток. Оставшись у кассы один, стоял первым. Меня силы тоже покидали. Вот, к кассе подошел худощавый паренек, невысокий и небритый. Выглядел он значительно старше меня. Парень спокойно и тихо спросил:
– Ты куда собрался ехать?
– На Киев... В военное училище еду... Имени "Рабочих Красного Замоскворечья", – не без гордости сказал я.
– И я туда... Вот, смотри? – он показал мне документы. Увидев край отпускного билета, я спросил:
– А как тебя зовут?
– Николай Романенко. Я только что приехал из Пролетарской.
– Хорошо. Держись за мной тезка.
Теперь мы стали дежурить поочередно. Я подошел к маме и долго разговаривал с ней о домашних делах, о Киеве, в котором она однажды была и очень любила вспоминать об этой поездке. Ей хотелось знать, сохранилась ли Печерская лавра, работают ли соборы, и просила меня: если у меня будет время, чтобы я побывал там и обязательно все описал в письме.
Время шло. Часа за полтора до прихода поезда я стал у самой кассы и просил товарища, чтобы он помог мне удержаться, подперев меня к окошку. Перед объявлением мест на наш поезд, скопилось много народу, и нас начали оттеснять от кассы. Я схватился обеими руками за раму открывшегося окошка кассы, Николай изо всех сил давил мне в спину. Ноги мои уже повисли в воздухе, а я про себя подумал: "Нет!.. Я сильный, скорее у меня оторвутся руки, чем меня оттащат от кассы". Кассир появился у окошка и объявил:
– На Киев два свободных места.
Я сунул в окно воинские требования и сказал:
– Нам в армию, до Киева – два!
Кассир выдал билеты, и окошко захлопнулось. С радостью рассматривая свои билеты, мы медленно пробирались к сидевшей у вещей маме.
– Достали? – спросила она.
– Достали, мамочка! – обрадовано сказал я.
Мама опять залилась слезами. Она поняла, что ей не скоро придется увидеть сына, да и придется ли вообще когда-либо увидеть меня? Ведь мои родители были стариками. Действительно, тогда люди старели значительно раньше. Уж очень тяжелая жизнь выпала на их долю. Мне хотелось как-то отвлечь маму, и я спросил:
– Зачем мне эти арбузы?
– Ничего, сынок, дорога длинная. Вместо воды, сам ешь, та и товарища угощай нашими кубанскими арбузами. Може де то оны и совсем не растут?
Я, посмотрев на часы, сказал:
– Пора выходить на перрон. Да, мама, Вам надо купить перронный билет... Я сейчас... Прибежал с билетом и сказал:
– Уже выпускают. Надо идти!
Выйдя на перрон, я увидел черное густое небо, усеянное множеством звезд. Паровозы, следующие по дальним путям, нарушая ночную тишину, извещали о себе – то длинными мощными, то – короткими зычными гудками. Множество разноцветных огней на путях, с непривычки слепили глаза. Тем временем подошел наш поезд. Пассажиры и провожающие засуетились. Мы всматривались в номера вагонов, считая про себя. Увидев седьмой вагон, я закричал:
– Мама, вот наш седьмой вагон.
Вагон остановился почти перед нами. Мы с другом схватили вещи и побежали на посадку. Друг залез первым, я подал ему арбузы, потом передал чемоданы через открытое окно вагона. Второпях поцеловал маму, сказав ей:
– Пока!
"Вырос мий сын, все понимае, шо к чему? И колы ш це вин все познав?" – этого мама не могла уловить.
Поезд тронулся. Мы с дружком смотрели через окно на одиноко стоявшую маму. Сердце мое колотилось, выскакивая из груди. Было так ее жаль, что хотелось выпрыгнуть в окно и успокоить, но ответственность сдерживала меня.
Колеса все чаще и чаще отстукивали дробь. Уже появились задние огни уходящего поезда. Мама еще долго стояла после того, как поезд растаял в ночной мгле. Сердечная боль в груди жгла, и ей казалось, что там... что-то оборвалось. И про себя она шептала: "Сыночек, милый мой, кровиночка ты моя, колы ш теперь я тебя побачу?" Ей было жаль расставаться, но сегодня она поняла: "Ни! Не пропаде моя дитина! Он уже умеет свободно разбираться в этой людской сутолоке", которая ей, прожившей всю свою жизнь в станице, была не понятна. "Та и дружить вин умие" – успокаивала себя мама. "Це все добре"…
– Бабушка, а бабушка, пора освободить перрон, – со всей деликатностью обратился к ней дежуривший на станции милиционер. Это напоминание вывело ее из оцепенения.
Продолжение:
http://www.proza.ru/2018/09/02/1634