Больше всего на свете Татьяна Алексеевна Тотохина ненавидела беспризорных животных. Домашних, впрочем, тоже не жаловала. Поскольку была категорически против всякого рода заразы. А где животное, там и зараза - в этом она не сомневалась. Однако мало кто из окружающих прислушивался к мнению Татьяны. Хотя она его и высказывала. Причем неоднократно.
А тут идет она, как обычно, на работу… Нет, не на работу, на службу, конечно. Музей все-таки, а не каменоломня. Спускается в восемь утра по лестнице, а у лифта сосед Кеша какого-то серого котяру невероятной пушистости угощает колбасой.
- Ты чего тут? – настороженно спрашивает Татьяна. – Это кто у тебя?
А седоусый улыбающийся Кеша совсем, видать, расчувствовался – и, почесывая монстра за ушком, подкладывает ему еще кусочек, а потом еще розовой докторской.
- Брось, – говорит Таня. - Нечего прикармливать тут всяких троглодитов. А если этот носорог бешеный?
- Какой же это носорог, солнышко? – обижается Кеша. – Смотри, какой кошак классный. Красавец. Чистый сибиряк. Я тебе точно говорю. Вот если помыть и причесать, хоть завтра на выставку.
- Какой красавец? Где ты красоту увидел? – входит в возмущение воспитанная на полотнах Рембрандта и Ренуара Татьяна. – От него же воняет! И блох, небось, полно. Я уж не говорю про гельминтов.
- Выведем, - отвечает тот. Довольно нерешительно, между прочим, отвечает. - Все, беру. Не могу бросить на произвол судьбы такую замечательную зверюгу. Ну, доел? Пошли, Сибирь монамур.
- Кешка, я тебе неотложку вызову! – завопила Татьяна. Она была вне себя. - У тебя и так две канарейки, черепаха, аквариум, хомяки и кролик!
- Да, - отвечает тот, вздохнув. – Рыб и птиц придется охранять. Ну, ничего справимся.
- А по этому шерстяному поводу, - продолжила Татьяна, указывая пальцем на кота, - я позвоню в управляющую компанию. Этого разносчика заразы нужно изолировать, чипировать и стерилизовать!
- Да ладно тебе, Лексевна. Нету тут никакого повода, - добродушно заметил Кеша, подхватил на руки урчащую от удовольствия зверюгу и зашагал вверх, к своей однушке на втором этаже.
- Иннокентий! – крикнула ему вслед неугомонная Татьяна. – Ты сумасшедший! Тебе лечиться надо...
- Красивая ты женщина, Лексевна, - вздохнул сосед. – Но жестокая.
Татьяна осеклась на полуслове. Но потом дернулась, вспомнив, что время идет, и побежала к метро.
Придя в музей, она первым делом направилась к большому зеркалу в холле. Просто, чтобы удостовериться… А в чем, собственно? Этого она не могла себе объяснить. А там, глядя на свое раскрасневшееся личико, уже стоит сослуживица Женечка и, всхлипывая, пытается с помощью пудры скрыть следы бурной душевной деятельности.
- А мой опять съехал… - поделилась она с подругой горестным известием. – К мамахен своей. Это уже третий раз за два года. Прикинь? Подлый он все-таки…
- Поругались? – уточнила Татьяна.
- Ну, немного… - призналась Женечка и тут же вскинулась недоуменно: - И что?
- Все они подлые, - вздохнув, попыталась утешить ее Татьяна. – Иннокентий вон кота завел. Собака страшная. Меня бы лучше завел. Я красивее, чем этот обормот с помойки.
Зеркальное отражение тоже решительно утверждало, что красивее. Глаза большие, кожа гладкая, спина прямая. Волосы, грудь, улыбка… Афродита! А в паспорте о возрасте справляться не будем, чай, не в отделе кадров.
«Кешка гад, - говорило ей зеркало. – Он тебя не стоит». Но сердце почему-то при воспоминании о седоусом зоолюбе волновалось, скоро стучало и металось - само, как безумная канарейка.
- Не бери в голову, - сказала она Женечке, стараясь казаться веселой. – Пошли лучше кофе хлебнем, пока посетителей нет.
День за днем, в пустых заботах прошел месяц. Татьяна тосковала. По ночам ей снился любимый весь в перьях и мышином помете.
Животновод Кеша на ее горизонте появился лишь однажды и, пожаловавшись на гастрит, попросил сварить супчик. Татьяна сообщила ему, что он цветок зла, но бульон все-таки сварила.
А тут вдруг звонок в дверь. Было это в воскресенье. Она отдыхала, пыталась наслаждаться Чайковским. Открывает, на пороге прыщавый молодец в зеленой докторской курточке топчется. Ключ протягивает.
- Кузнецова, - спрашивает, - из двадцать девятой знаете? Сердечный приступ, сейчас в стационар повезем. Вот ключик просил передать, чтобы вы там за птичками-рыбками…
У Татьяны закружилась голова, она попыталась удержаться за воздух, но не получилось.
- Эй, женщина… - занервничал молодой доктор. – Эй, не падаем, не падаем. Вот так...
Все-таки не зря Тотохину бывший муж, сердясь, обзывал чуркой железной. Потому что она, быстро придя в себя, без вопросов взяла ключ, влезла в туфли и побежала во двор. Ненавистный натуралист проплывал мимо на носилках. Седые редкие волосы шевелились под порывами холодного ветра. Встретив тревожный взгляд Татьяны, Кеша слабо улыбнулся:
- Таточка, рыбка моя вуалехвостая… - и он вдруг закрыл глаза, вздохнул коротко, точно поперхнувшись.
- Тоже мне, судачок, - завистливо проворчала пожилая фельдшерица. – Давай не разговаривай, береги силы.
- Таточка, - донесся до захмелевшей от неожиданной нежности Татьяны снова едва слышный голос. – Там в морозилке червячки. Покорми…
Кого следовало покормить, она не разобрала. «Червячки», словно неожиданный удар, сперва ввергли ее в ступор, а потом вернули к действительности. Стоя в вонючих клубах дыма, глядя вслед уезжающей «скорой», она снова пыталась удержаться за воздух.
В тот день в Кешину каморку она не пошла. Представить себя в окружении птиц, рыб и грызунов сил у нее не нашлось. Вместо трудового подвига во славу животного мира она вернулась домой и тяпнула рюмку красного полусухого: «Будь здоров, Кешка! Ну, пожалуйста, будь здоров!».
А вечером зазвонил телефон.
- Алло, - сказал кокетливый женский голос. – Вы Татьяна? С вами говорят из кардиологии.
- Что? – закричала Татьяна. – Кеша?
- Иннокентий Иванович просил вас покормить хомячков, рыбок, канареек и кота. Он очень беспокоится.
- А вы кто?
- Вот какая вам разница, кто я такая, - заявили с другого конца. Это был явно молодой голос явно бывалой профурсетки. Как показалось Татьяне, девица даже слегка подхихикнула. – Вас попросили, так сделайте.
- А где сам Кеша? – обозлилась она. – Почему он не позвонил?
- Ему пока не разрешают вставать и общаться. Он очень слаб. – Но прозвучало это так, как будто «барину недосуг». Татьяна, чуткая на интонации, сразу это почувствовала.
На душе у нее почему-то стало пусто и просторно – словно заходил сквозняк по старому чердаку, заколыхал какой-то рваниной.
И, не выдержав, она понеслась в больницу. На входе ей выдали халат и бахилы. Скользя по керамической плитке, она отыскала отделение. Ее Кеша лежал на угловой в палате, где, кроме него, было еще четверо больных.
- Кеша!
- Таточка! – откликнулся, чуть приподымаясь, больной. Над ним возвышалась капельница. Никаких девиц рядом не наблюдалось. Пришедшей показалось, что больной похудел и посерел.
- Ты как? – спросила она, чувствуя подступающие слезы.
- Я-то? Да ничего… - Кеша смотрел на нее и улыбался. – Таточка, ты такая красивая…
- Вот я тут принесла, - суетливо зачастила зардевшаяся Татьяна, борясь с очередным слезным спазмом. – Тапки, зубную щетку, пасту, полотенце, чашка еще…
- Как хорошо… - сказал Кеша, но как-то растерянно, в пространство.
- А вот сок, - сказала Татьяна. Они помолчали, тепло глядя друг на друга.
- Я тебе сейчас расскажу, - встрепенулся вдруг Кеша.
- Да? – Татьянино сердце снова прыгнуло куда-то в сторону. Только на этот раз от ожидаемой радости.
- Таня, у Артюши очень нежная пищеварительная система.
- У кого?
- Ну, я же тебе написал, - мягко укорил ее Кеша. – Там, на холодильнике под магнитиком памятка. Видела? Кролику нельзя давать нечищеные овощи. Морковку лучше потереть. Старенький у меня Артюша стал, пять ему скоро.
Лицо у Татьяны вытянулось.
- Да, - по-своему истолковав эту гримасу, грустно кивнул Кеша. – Пять лет для кролика – это серьезно, тем более, для вислоушки. А вот Сене с Варей много не надо. Подстилочку поменять, а корм сухой, специальный, в боковом шкафчике…
Татьяна встала.
- Ты уже уходишь? – встрепенулся Кеша. – Ну, подожди, не торопись…
- Пойду кормить твоих животных, - мрачно сказала Татьяна. – Собака ты все-таки страшная, Кузнецов. Видеть тебя не могу.
- Ну, Таточка… - залебезил Кеша, пытаясь свободной рукой поймать ее пальцы. Губы его как-то уж совсем по-стариковски задрожали.
- А я? – спросила Татьяна. У нее самой, не меньше, чем у него, тряслось лицо. – А как я себя чувствую, тебя не интересует?
- Чурка ты железная, - напомнил ей больной ласково. – Чего тебе сделается…
- Вот правильно я с тобой развелась, - горько отрезала Татьяна. – Погоди, найду еще себе правильного мужика, чтоб футбол любил, а не тараканов всяких.
И она направилась к двери.
- Тата, у меня же кроме тебя и зверья моего никого нет, - серьезно сказал ей вслед Кеша. Она обернулась. Смущенный больной спрятал глаза и уставился в казенную белесую стену.
Экипированная Татьяна - старый халат, треники, косынка, желтые хозяйственные перчатки - отправилась на трудовую вахту в квартиру номер двадцать девять. У двери сидел тот самый котяра серой масти и непреходящей пушистости. Взгляд имел укоризненный. Он юркнул в открывшуюся дверь и, как стрела, понесся к холодильнику. Сел и снова выжидательно уставился на Татьяну.
«С портрета Рокотова снова смотрела Струйская на нас…» - пробормотала литературно образованная Татьяна, открывая дверцу.
Спустя месяц в сторону сквера, что влево от Никольского переулка, шли двое. Прогуливались неторопливо, заботливо придерживая друг друга под руку. Он – пожилой, степенный с добродушным седоусым лицом. Она – высокая, статная, средних лет женщина, одетая не без изящества и яркости. Вслед за ними лениво трусил серый большой кот, то и дело останавливаясь, чтобы обнюхать очередной кустик.
- Таня, - почти торжественно заговорил мужчина, обращаясь к спутнице, - хомячиха скоро осчастливит нас потомством. - И улыбнувшись, развел руками: плодятся, мол, что поделаешь…
Лицо женщины исказилось в досадливой и брезгливой гримасе. Она открыла было рот, но природная интеллигентность взяла свое и заставила ее промолчать.
А погода была хороша. Царило робкое и неубедительное апрельское тепло. Солнце пряталось за тучки и возвращалось. Свежий ветер то стихал, то налетал с новой силой. В маленьком палисаднике у дома зацветали крокусы с острыми лиловыми лепестками.
Бело-серые чайки, визгливо крича, собирались на деревьях, чтобы отправиться за ужином на городскую помойку…
…И кто вам сказал, что настоящей любви не бывает? Да отрежут лгуну его гнусный язык!..