Я всегда завидовала Элис. Её прямым светло-русым волосам, которые не вились в противные кудряшки пепельного цвета, как у меня. Тому, что ей разрешали на всё лето оставаться дома и подрабатывать в магазинчике Кронеллов на углу, тогда как меня отправляли в лагерь. И что она родилась раньше, а, значит, знала маму дольше. Даже когда Элис заболела, я продолжала завидовать ей — теперь она получает ещё больше внимания, чем раньше! О ней писали в местной газете, говорили в школе, распространяли листовки, спрашивали меня на улицах, молились в церкви по воскресеньям. А я… я так и оставалась для всех неприметной серой мышкой.
Элис была старше меня на восемь лет, поэтому всегда обращалась ко мне «бэби». «Тебе пора в кровать, бэби, я обещала маме, что уложу тебя в девять». «Не вертись, бэби, иначе придётся переплетать косичку ещё раз». «Какое мороженое тебя взять, бэби, шоколадное или фисташковое?». Я ненавидела это прозвище и то, как Элис его говорила — с доброй насмешкой, очень похожей на ту, что слышалась в голосе мамы, когда она уговаривала меня съесть ненавистный шпинат. Я много раз в гневе кричала ей, топая ногой: «Меня зовут Мэгган! Обращайся ко мне по имени!». «Хорошо, бэби, — совершенно по-взрослому улыбалась Элис, заправляя мне за уши вылезшие из косички пряди. — Как на счёт кто первый добежит до крыльца? Обещаю не поддаваться». И специально отставала от меня на два шага, каждый раз придумывая новое оправдание для проигрыша.
Элис казалась идеальной во всём. Она хорошо училась, неплохо рисовала, помогала приюту для бездомных животных и мечтала стать экологом. Отличная подруга, примерная дочь, заботливая сестра. Элис была гордостью не только нашей семьи, но и всего нашего маленького городка — однажды для получения какой-то литературной премии она ездила в саму столицу штата, а потом давала об этом интервью на радио. Ей прочили великое будущее. «Представляю лица Греты Уилоу и Марты Питерсон, когда они узнают, кем стала моя внучка, — повторяла бабушка, вытирая пыль с многочисленных кубков и убранных под стекло грамот за участие, все, как одна, выданных на имя Элис. — Не то, что их внуки-оболтусы. Те только собак по округе гонять горазды». Её любила вся наша немногочисленная родня: тётя Сьюзен, дядя Чарли, двоюродные братья Мэт и Билли… «О, Элис, дорогая, ты так похорошела за эти полгода, что мы не виделись. Ну же, расскажи, что у тебя нового. От мальчиков наверняка отбоя нет. Смотри, что мы привезли тебе. Это масляная пастель — Чарли купил её в Лондоне, специально для тебя. А это рисовали наши мальчики. Не так хорошо, как ты, конечно. Подаришь нам что-нибудь из своих рисунков? Наши новые соседи, Джефферсоны, просто без ума от твоих натюрмортов. Приезжай к нам на Рождество, они будут рады с тобой познакомиться». И Элис рассказывала, дарила, навещала, знакомилась — словом, делала всё, о чём её просили, одаривая при этом всех и каждого своей неизменно очаровательной улыбкой. Той, которую я никогда больше не увижу.
Элис умерла прошлой весной.
Она заболела в сентябре, в самом начале учебного года, но долго скрывала от всех, как плохо ей было. По-прежнему тренировалась в группе поддержки, сидела за книгами допоздна, училась играть на гитаре. Только я замечала синяки на её теле, когда она переодевалась — жирные багрово-фиолетовые кляксы, не сходящие неделями. «Не говори никому, — зябко кутаясь в любимую толстую кофту, просила меня Элис. — Я просто неудачно упала. Пройдёт». Её часто рвало, особенно по утрам. «Наверное, съела что-то не то, — отмахивалась она. — Может, попросить маму не готовить больше ризотто по тётиному рецепту? Кажется, у меня от него несварение желудка». Потом начались обмороки, и тогда всё наконец выплыло наружу. Элис положили в больницу. Родители ничего мне не рассказывали. Они вообще вели себя как раньше: мама читала мне каждый вечер сказку перед сном и делала со мной уроки, папа ходил на работу, за ужином мы обсуждали прошедший день и строили планы на выходные. Иногда мама говорила: «Сегодня Элис чувствовала себя лучше. Сделаешь для неё открытку, Мэгги? Ей будет приятно». Я послушно поднималась к себе, а потом осторожно на цыпочках спускалась вниз и пряталась в чуланчике под лестницей — оттуда было прекрасно слышно, о чём говорили на кухне. Правда, мне удавалось понять лишь половину, наверное, поэтому не было страшно. Ведь если чего-то не понимаешь или не знаешь, не страшно. Но я поняла это, лишь когда приехала тётя Сьюзен.
Начало ссоры я не застала, провозившись в ванной: обычно мама мыла мне голову, потому что промочить мои кудряшки, по её словам, было почти равносильно одному из подвигов Геракла, но именно в тот вечер она попросила меня сделать всё самой. Кое-как смыв пену с волос и наскоро вытеревшись, я натянула пижаму и собиралась проскользнуть в свою тайную комнатку, но мне не пришлось спускаться вниз — крики были слышны даже на втором этаже.
Вопила тётя Сьюзен. У неё всегда был противный голос — высокий и приторно-сладкий, когда она говорила с Элис, и скрипучий, если обращалась ко мне. А сейчас он походил на мявканье Норы, соседской кошки, когда та, нагулявшись, просилась домой — громко, визгливо, на одной ноте. Папа не раз предлагал миссис Кросс, её хозяйке, раз та глуховата на оба уха, сделать в двери специальный лаз, чтобы Нора не орала на всю улицу, но миссис Кросс не соглашалась. И все терпели, потому что ничего нельзя было поделать.
— Как можно быть такой чёрствой?! — кричала тётя. — Элис — твоя дочь, а ты ничего не хочешь сделать для её выздоровления!
— Это неправда, Сьюзен, — ответила мама. — Мы делаем всё, что можем. Но наши стволовые клетки не подошли. Нужно ждать подходящего донора.
— А Мэг? Почему вы не проверили её?
— Потому что она слишком маленькая.
— Ей уже семь. Может и потерпеть ради сестры. Подумаешь, одна небольшая операция.
— Эта операция может иметь очень серьёзные последствия, Сьюзен, а Мэгги слаба здоровьем. Я не буду рисковать одной дочерью ради другой. Ты сама-то не очень горишь желанием помочь своей племяннице, но требуешь этого от других.
— У меня двое детей, Хелен! Я должна в первую очередь думать о них.
— Поэтому о своих я буду думать сама. Разговор окончен.
На следующий день тётя Сьюзен перехватила меня в коридоре и жарко зашептала, больно сжимая пальцами мои плечи:
— Ты же любишь свою сестру, правда? Элис — наша гордость и радость, мы обязаны заботиться о ней, чтобы она выздоровела. Ты должна сказать маме, что хочешь ей помочь. Тебе сделают один укол и всё! Но если ты откажешься, то будешь до конца жизни корить себя, это будет твой крест!
В конце своей речи тётя Сьюзен так разошлась, что принялась трясти меня, как дерево. Я с трудом смогла освободиться и убежала к себе в комнату, где просидела до ужина, но и тогда не вышла, боясь снова столкнуться с тётей. Меня нашла мама, присела рядом на кровать и спросила, с тревогой заглядывая в глаза:
— Что случилось, детка?
— Тётя Сьюзен сказала, что я должна помочь Элис. А я не хочу. Мне страшно. Я очень плохая, да? Теперь ты, наверное, не будешь меня любить.
— Ну что ты! — мама усадила меня к себе на колени и крепко обняла. — Я всегда буду любить тебя. Просто потому, что ты моя дочь.
— А что такое крест? Тётя сказала, мне придётся всю жизнь его носить, если откажусь.
— Нести крест значит стойко переносить все испытания и трудности в своей жизни. Наверное, тётя Сьюзен имела в виду немного другое — то, что ты будешь всю жизнь мучиться угрызениями совести, если не сделаешь то, что она сказала. Но она ошиблась, потому что эта ноша — моя, вернее, наша с папой: пока ты несовершеннолетняя, мы принимаем за тебя все решения. Ведь твоя собственная ноша и без того слишком велика.
— Почему? Что я должна сделать, мама?
— Очень много, детка. Расти здоровой. Научиться кататься на велосипеде. Прочитать много интересных книг. Встретить хорошего человека и влюбиться. Найти верных друзей. И самое трудное — стать счастливой.
— А Элис? Какая ноша у неё?
— Та, что не каждому по силам, — тяжело вздохнула мама.
— Поэтому тётя Сьюзен и просила ей помочь? — совсем тихо спросила я. Мне было жаль Элис — она моя сестра, и я никогда не желала ей зла, даже отчаянно завидуя. Но внутри всё сжималось, стоило только вспомнить брызгающую слюной тётушку.
— Да, детка. Если ты сама этого хочешь.
Я задумалась. Мама разговаривала со мной спокойно: не кричала, не хватала за руки, не обещала страшных бед на мою голову. И ещё она никогда мне не лгала. И всегда выполняла свои обещания. Значит, я могла ей верить и ничего не бояться.
— Хочу. А как?
— Просто будь рядом. И почаще говори, как ты её любишь.
— И всё? — не поверила я.
— Иногда и этого бывает достаточно.
Мы навещали Элис каждые выходные (в остальные дни у неё бывала только мама). Разговаривали, смотрели мультики, рисовали, когда она чувствовала себя лучше. Иногда я приносила из дома бумажных кукол, и мы разыгрывали целые представления, как в настоящем кукольном театре. Элис почти перестала улыбаться, и у неё уже не было волос. Я помнила, что мама просила говорить ей, но почему-то не могла произнести этих слов, просто быстро целовала её в щёку на прощание.
В одно из посещений мы с Элис смотрели семейный альбом. Мама с папой ушли поговорить с врачом, оставив нас в палате одних. Элис листала альбом задом наперёд, и мы, перебивая друг друга, вспоминали, показывая то на одну, то на другую фотографию, пока не дошли до самых первых. О них я ничего не могла рассказать, потому что была тогда совсем маленькой. Теперь говорила только Элис, но потом и она замолчала, перевернув последнюю страницу.
— А этот, Элис? — поторопила я её.
— Тебе здесь всего неделя, — сказала она, поглаживая снимок. — Мама грела бутылочку с молоком, а я села рядом с тобой, взяла за руку и уговаривала не плакать, обещая, что мама вот-вот придёт. Ты так внимательно меня слушала, будто понимала, а потом неожиданно улыбнулась. Говорят, дети в этом возрасте улыбаются неосознанно, но это не важно — у тебя была такая красивая улыбка. Знаешь, когда мама сказала, что беременна, я очень обрадовалась — всегда хотела иметь сестрёнку. Играть с ней в куклы, заплетать ей косички, делиться секретами.
— Я люблю тебя, Элис, — неожиданно вырвалось у меня.
— Я тоже люблю тебя, Мэгги.
Тогда я решилась наконец задать вопрос, который давно меня мучил.
— Почему ты больше не называешь меня беби?
— Потому что ты стала совсем большой, — как-то грустно улыбнулась Элис.
— Не хочу быть большой, — упрямо надула губы я. — Зови меня как раньше.
— Хорошо, беби, — по-настоящему радостно засмеялась Элис. — Посмотрим «Король Лев»? Чур я говорю за Пумбу!
Мультик до конца я не досмотрела — заснула где-то на середине, и такую, спящую, папа отвёз меня домой. А утром сказал, что Элис умерла.
На похоронах тётя Сьюзен рыдала сильнее всех, без конца промакивая глаза платком. На День благодарения она не приехала и не прислала подарков на Рождество, но я этому была даже рада.
Скучаю ли я по Элис? Иногда мне кажется, что да. А ещё я забываю её лицо и голос. Мама говорит, что так бывает и это не страшно, ведь у нас есть фотографии и видео. И что главное — помнить сердцем. Но я всё равно прячу под подушкой один снимок, тот, где мне всего неделя. Обязательно смотрю на него перед сном и шепчу — очень тихо, чтобы никто-никто не услышал:
— Я люблю тебя, Элис!