ЧАЙ ИЗ БЛЮДЦА, СТАРАЯ ИКОНКА И ФУТБОЛ С УРУГВАЙЦАМИ
...В единственной комнате нашего домика стояли две старые металлические кровати. Каждая кроватная ножка сверху увенчивалась блестящим хромированным шариком. Было прикольно рассматривать в нём своё отражение: я расплывался до толщины Винни Пуха! И все другие предметы тоже сплющивались. Прямо как в комнате смеха в Летнем саду на улице Горького.
В проеме между двумя фасадными окнами висело большое зеркало в красивой резной деревянной раме. Снизу у зеркала была полочка для всяких мелочей. Там всегда стояли одеколон "Тройной" с чёрно-зелёной этикеткой и очень красивый флакон в виде большого тёмно-синего прозрачного кристалла. В нём плескался какой-то другой душистый одеколон. Но главное, что на нём сверху, вместо пробки, был пульверизатор с большой резиновой грушей сбоку. Было так здорово нажимать на эту грушу и, закрыв глаза, подставляться под пышный ароматный поток и представлять себя вполне взрослым.
Дед Коля обычно пользовался синим флаконом для освежения после бритья. А так как брился станком он почти каждый день, то и выглядел всегда моложе своих лет. Бабушка Тамара (его сватья, то есть мама моей мамы) шутила, что "Николай Захарович так молодо выглядит, что хоть из окна его продавай !"
Лучшим подарком деду была пачка лезвий для бритвы. Обычно он брился тёмной туповатой "Невой", а мой отец приносил ему блестящие серебристые лезвия "Восход". И дед был очень доволен таким подарком, так как был простым и непритязательным к шику человеком.
Я хорошо помню, как дед брился в последний раз. Вернее, я его брил. Через несколько дней после смерти бабы Мани у него появились боли в животе, и его пришлось срочно госпитализировать. Оказавшись в больнице вне своего обычного распорядка жизни и осознавая, что возврата к нему уже и не будет, дед Коля быстро угасал. Когда мы навещали его, он всё время жаловался, что доктора ничего не говорят, а боли никак не утихнут. Но более всего он переживал от того, что не может здесь нормально побриться. Дед говорил, что "кругом зарос колючками, а это нехорошо".
И в следующий раз я принёс к нему в палату электрическую бритву. Дед Коля покачал головой и сказал, что такой штуковиной никогда не пользовался, и чтобы я его брил сам. И мне пришлось выводить бритвой круги по похудевшему, серому от переживаний и боли лицу. Дед поминутно щупал бритые места и ворчал, что "станком-то оно было бы куда чище". Когда я закончил, дед сдержанно поблагодарил: "Спасибо, мнук. Теперь я спокоен". И он ушёл на следующую ночь, спокойно и тихо, во сне. Врачи намекали нам на рак желудка, но после вскрытия оказалось, что произошло всего лишь обострение старой язвы. Дед Коля никак не мог смириться с уходом своей любимой Маруси и пережил её только на две недели. Ну это будет много позже, а пока...
…А пока мы сидим втроём за старым круглым столом, покрытым пёстрой тканой скатертью с длинной бахромой и пьём чай. Раздухарённый самовар (настоящий, неэлектрический !) писает крутым кипятком. Баба Маня приучает меня пить чай из блюдца. Сначала кромсает в чашку крупными ломтями зелёное яблоко. Чай становится душистым, с кислинкой. Потом, острожно, но уверенно, наклоняет чашку и наливает чай в блюдце. Кладёт туда большой ослепительно-белый кубик твёрдого кубинского сахара. Подождав, когда он снизу размякнет, она левой рукой вынимает его и смачно, с шумом высасывает чуть растворившуюся сладость. А правой - берёт блюдце в руку, но не как купчихи в старых фильмах, раскинув пятерню по краям снизу, а как-то странно, по-особенному. Прихватив блюдце первыми тремя пальцами сбоку за край, она поднимает его, отставляя локоть в сторону. И чуть наклонив блюдце на себя, с наслаждением втягивает в себя горячую ароматную жидкость.
Я бы тоже так хотел, но не могу. Ручонки маленькие и хилые. И боюсь горячего к тому же. Тогда я просто наклоняю голову и начинаю прихлёбывать из стоящего на столе блюдца и обмакивать в него сахар. Каким же вкусным казался мне тогда этот чай ! А вот дома, у родителей, я так никогда не пил. Там были иные "правила жизни".
В красном углу комнаты на полочке стояла икона. Маленькая, бумажная, с потускневшим ликом Спасителя, она казалась мне совершенно лишним предметом в доме. Ведь я ни разу не видел как баба Маня молилась перед ней. Может быть она делала это после того как я усну или рано утром ? Но в церковь она ходила. По праздникам. Она всегда так странно говорила: "В церкву ходила".
А я там не был ни разу за своё детство. И не понимал, зачем туда вообще ходят ? Родители мои жили сугубо светской жизнью. Крещёные когда-то, они тем не менее избегали разговоров со мной на эту тему. Вокруг шло покорение природы, делались грандиозные научные открытия, гремели великие стройки, взлетали космические корабли, квартиры людей наполнялись техникой и всякими приятными приспособлениями. Казалось, для Бога на Земле места нет.
Помню как позже, уже начав учиться в школе, я со всей энергией познавшего всё отличника, доказывал бабе с дедом, что Бога нет не только на Земле, но и в космосе. Я говорил им, что ни один из космонавтов Бога там не встречал, и в самые большие телескопы его нимб и рясы (а именно так я Бога себе представлял) никакой астроном не видел. На что баба с дедом, подсмеиваясь над моим юным неразумием, заявляли, что "значит, он ещё выше сидит". Хотя бога в моём детском окружении не было, но иконка эта в уголке стояла, и баба Маня даже иногда лампадку перед ней зажигала. Было странно, непонятно, таинственно...
В этом же углу на тумбочке стоял телевизор. К нему относились также бережно как к иконке: в выключенном состоянии его экран прикрывала тканая салфетка. Перед тем включить, её приподнимали за уголок и подсовывали под стоящую сверху рогатую антенну. Впрочем включали телевизор редко. В основном, когда шли важные новости ("Ну-ка, поглядим, что там в Москве калякают"), когда я просил мультик и когда показывали футбол или хоккей.
Дед Коля любил простодушно приговаривать мне: "Мнук, люби и смотри хоккей ! Хоккей - это хо-ро-шо !" Впрочем, и про футбол он говорил то же самое. Дед, конечно, и не подозревал тогда, что программирует мои интересы на долгие годы.
Хоккейные матчи показывали обычно поздно. Ожидание их начала для меня было бесконечным. Я что-то читал, рисовал, играл с дядей Мишей в "самолётики". Потом носился с клюшкой по дворику, обстукивая шайбой все доски в заборе. Затем, распаренный и уставший, тихонечко пробирался в сарайку, где в дальнем тёмном углу был маленький курятник. Подсвечивая фонариком, я хотел выяснить как же всё-таки куры несут свои яйца ?? Но вместо разгадки этой "тайны" тут же получал сумасшедшее кудахтанье и дикий поросячий визг. Как ошпаренный я вылетал на морозный воздух и, не желая быть наказанным за своё любопытство, бежал по узкой тропке сквозь сугробы в огород. Там, чтобы успокоиться и отдышаться, долго смотрел как окутанный паром незамерзающий маслянистый ручей исчезает в таинственной чёрной «реме». После на минутку забегал домой, чтобы хлебнуть бабушкиного чайного гриба и мимоходом глянуть сколько времени. Но стрелки ходиков словно приклеились к циферблату. До матча было ещё так далеко...
Дед, приладив на нос выпуклые очки, читал передовицы газет, полушёпотом произнося трудно выговариваемые имена и фамилии: "Дорогому Ясиру (а может "я се-ру" ??) Ара-фату..." И увидев в плакатном штампе неприличность, ухмылялся и весело радовался своей догадливости.
Баба Маня часами сидела за ручной прялкой. На Г-образной старинной деревянной подставке висела кудель - бесформенный моток колючей шерстяной пряжи, похожий на страшноватую бороду без лица. Толстыми грубоватыми пальцами левой руки баба Маня постепенно вытягивала из мотка нить, которая тут же скручивалась, а правая рука ловко наматывала нить на веретено.
За окнами нашего домика постепенно темнело. Вся дворовая живность переставала кудахтать, крякать и хрюкать. Машины по Маяковской проносились всё реже. Меня загоняли со двора в дом. После целого дня на свежем воздухе особенно остро ощущался терпкий запах герани, горшками с которой были заставлены все подоконники в комнате. Чтобы как-то убить оставшееся время, я усаживался рядом с дедом и начинал клеить переводные картинки в тетрадь. Тени становились длиннее, свет в комнате желтел от включённой лампочки, на кухонке ставили самовар.
Солнце, наконец, мягко закатывалось куда-то за забор, в эту мрачную "рему", как забитый шар в лузу. На "том порядке" зажигались редкие фонари.
После ужина баба Маня залегала от нас, "шебутных", за печкой. Дядя Миша убегал к друзьям-подругам в соседнюю улицу. А дед гасил свет в комнате и включал телевизор. На экране появлялась чёрно-белая картинка с изображением кремлевской набережной и надписью "Интервидение" на двух языках. Торжественно звучали фанфары и откуда-то из невероятного "далёка", из какой-нибудь там Швеции или Германии начиналась прямая трансляция. Мы сидели с дедом неподвижно и напряжённо, освещаемые только голубоватыми отблесками мерцающего экрана и буквально трепетали от волнения. Особенно волновался я.
Боевой треск клюшек, сочные щелчки бросков, свистки судей, грохот ударяемых о борт мощных тел, страстная скороговорка комментатора Озерова - все эти звуки порождали во мне иную реальность, не менее ценную, чем игрушки или мультики. В эти мгновения я жаждал сопереживать, соучаствовать, содействовать своим. Мне казалось что, если я пропущу этот матч, то наши обязательно проиграют. И я смотрел, и наши почти всегда выигрывали. По крайней мере, в хоккее.
А вот в футболе международные матчи случались гораздо реже, и трансляции шли из таких дальних далей, что увидеть их можно было только глубокой ночью. Такие просмотры были для меня, маленького, под неоспоримым запретом. Тогда я ещё уважал ночь, и сон мой был регулярным и спокойным. Зато утром, даже не умывшись, я обычно со всех ног бежал на кухню к отцу в надежде, что он с улыбкой скажет: "Да выиграли-выиграли, конечно, а как же иначе, что я, зря смотрел всю ночь что ли..."
Но однажды (мне было тогда восемь лет) отец встретил меня расстроенным и раздражённым: "Представляешь, судьи, гады такие, подсуживали уругвайцам. Сначала главный судья наш чистый гол не засчитал, а потом за три минуты до конца дополнительного времени боковой судья не заметил, как мяч вышел за линию ворот. Наши-то расслабились, свистка ждут, а уругвайцы, хитрецы, видя, что судьи молчат, нагло забивают. Так обидно, а могли ведь в полуфинал чемпионата мира выйти..."
И я понял, что оказывается, можно проиграть не только потому, что кто-то другой лучше играет, но и просто потому, что кто-то неправильно судит. Тяжело было перенести такую несправедливость.
Но в детстве, особенно счастливом, переживания коротки. И через несколько дней я уже как угорелый носился с мячом по нашему дворику на Маяковской и, задыхаясь от волнения и бега, громко комментировал свои действия. Я воображал, что играю матч-реванш с уругвайцами. Выкрикивая фамилии игроков, я изо всех своих щенячьих сил молотил по мячу. Тот словно пушечное ядро летал по дворику, то и дело проверяя на прочность ворота, забор и стены дома. Куры в панике разбегались прочь от сумасшедшего центрфорварда. Гвалт стоял невообразимый. Когда от моего удара мячик попал в оконный наличник, дед Коля в окне покачал головой и строго погрозил мне указательным пальцем. Я не угомонился и, воображая, что пробиваю пенальти, запустил мяч в маленькую калитку, точнёхонько в металлическую задвижку. Та жалобно звякнула, дверца распахнулась настежь, и мячик вылетел со двора на улицу. "Го-ооо-оол !" - заорал я в экстазе победителя и тотчас же побежал за мячом.
Мой мячик катится по зелёной лужайке перед домом. Я бегу за ним быстро-быстро, как только могу. Сандалики утопают в этом махровом ковре из аптечной ромашки. Тормозя об их желтоголовые верхушки, мячик останавливается у самой обочины дороги. Я хватаю его, поворачиваюсь и перед тем как бежать назад во двор, бросаю взгляд на наш домик. Он кажется мне таким маленьким и жалким - почерневшие бревна, скрипучая калитка, вечно закрытые ворота, крошечный палисадничек из синих досочек и пара стройных березок справа, на границе с соседским домом.
Но через минуту-другую я вбегу обратно во двор, и дом снова станет большим и таинственным. И ещё несколько лет каждые выходные и каникулы я буду дышать ароматами печного тепла, пернато-хвостатой живности, бабулиных блинов, скворчащих на маленькой помятой алюминиевой сковородочке, дедова одеколона перед зеркалом, красной герани в горшочках на подоконниках.
Эти милые запахи детского счастья будут преследовать меня всю жизнь.
PS. Картинка - из Интернета