Глава 5. Будьте совершенны
Здание вокзала оказалось жизнерадостно жёлтым, с непременными белыми колоннами и треугольным фронтоном по фасаду. Внутри было ожидаемо гулко, прохладно и солнечно. Почти безлюдно. Слежавшийся воздух отдавал вкусом металла и горькой угольной копоти, который обычно приносят с собой поезда.
Радзинский хотел было уже спросить, кого они здесь встречают, как наткнулся взглядом на знакомую белобрысую макушку, торчащую над рядом пустых кресел. Сердце подскочило, застряло перепуганной птицей в горле.
Аверин обернулся на гулкое эхо шагов, поднялся навстречу. Он был помят, измучен бессонной ночью в поезде, бледен, нерадостен. И он явно не ожидал увидеть здесь Радзинского.
Взгляд его метнулся растерянно от одного встречающего ко второму, застрял на бороде, которой Радзинский позволил быть и кудрявиться картинно, по-славянски. Тот машинально потёр густо заросший жёсткими волосами подбородок – он уже и забыл, насколько изменился за прошедшие пару месяцев.
– Если хочешь, я побреюсь, – ляпнул он вместо приветствия.
– Н-нет, не надо, – залепетал Аверин, делая странные начатки жестов руками. – Оставь. Тебе идёт. Я в самом начале ещё видел тебя… так. Мне понравилось. – Он изобразил пальцами ещё пару загадочных пассов и замолчал.
Радзинский подумал ещё немного, собрался с духом и широко развёл свои руки для объятия. Аверин нерешительно шагнул навстречу, покосился на Эльгиза, но уже в следующую секунду обвился вокруг Радзинского как лиана, прижался всем телом.
– Ты зачем меня бросил? – зашептал он возмущённо, пользуясь тем, что Эльгиз, скорее всего, не услышит.
– Я?! Ты же сам…
– Я?!
– Друзья мои, выяснять отношения будете наедине, – ехидно заметил Эльгиз. – Николай, ты в гостиницу или в монастырь тебя проводить?
– Он будет жить со мной, – быстро ответил Радзинский.
К его несказанной радости Аверин после этих слов с облегчением выдохнул.
– Хорошо, – легко согласился Эльгиз. – А я с вашего позволения вернусь в гостиницу и, как следует, высплюсь. До встречи. – Он протянул Аверину руку, похлопал Радзинского по плечу и деликатно удалился.
– Чёрт, я же сейчас без машины, – с досадой сообразил Радзинский. Он схватил Аверина за руку, подхватил его сумку. – Ну, ничего. Попутку поймаем.
Удивительно, как с появлением Аверина всё сразу стало легко и радостно, как всё стало нужно и всё красиво. Радзинский готов был расплакаться от восторга. Прав, прав Эльгиз: Аверин наполняет его жизнь смыслом. Всё остальное неважно.
– Как ты, Коль? – Он ткнулся губами в аверинский висок. – Устал?
– Измучился, как принцесса на горошине, – бледно улыбнулся Аверин. – А ты где живёшь? Я тебя не стесню?
– Коль, – Радзинский остановился и крепче сжал аверинскую руку в своей, – да мне рядом с тобой кажется, что горизонт раздвигается, а ты говоришь – «стесню»…
– Чего же тогда сбежал?
Радзинский хотел было начать подробный рассказ о своих душевных терзаниях, но пометался мыслью и просто вздохнул:
– Дурак был. Прости.
***
Аверин медленно, с паузами выговаривал слова, увязнув взглядом в ярком солнечном пятне, затекшем в щели дощатого, крашеного рыжей краской пола.
– Эльгиз не сказал тебе… главного. Однажды всё… становится неважным… Кроме… настоящего.
Всё ещё тонущим в мороке взглядом он скользнул выше – по обшарпанной ножке стола – зацепился за сколотый угол полированной столешницы, остановился на дешёвой позолоте обоев на противоположной стене.
– Твоё сердце жаждет… святости. Она – венец христианского делания. Но святость это не чистота, помноженная на чистоту.
Аверинский взгляд перестал плавать по комнате и остановился на Радзинском. Тот только с ноги на ногу переступил, как мускулистый бородатый кентавр перед солнечным богом Аполлоном, который вещает пророчества в священном трансе.
– Быть святым, не значит, быть чистым, – тщательно выговорил Аверин. – Потому что чистота означает отказ от восприятия мира таким, каков он есть. Быть святым, значит, быть как Бог. А Бог содержит этот мир в себе целиком. Понимаешь?
– Когда ты говоришь – да! – горячо подтвердил Радзинский и присел рядом с Авериным на кушетку.
Тот попытался скрыть улыбку, прикусив губу. Но глаза его сверкнули победным стальным блеском, как самолётное крыло, поймавшее яркий солнечный блик.
Николай взял Радзинского за руку, бережно обхватил ладонями его громадную тяжёлую лапу. Погладил тыльную сторону кисти – медленно, любуясь и впитывая ощущения. Приложился к ней горячими губами, оставляя влажный след.
– Ты почти добрался до сути. И я хочу, чтобы ты понял, что именно нас связывает. – Аверинский голос отчего-то потерял силу и звонкость. Но в этом новом качестве он оказался всепроникающим. Радзинский с тревогой ощутил себя перед ним беззащитным птенцом, который видит, как расходится паутиной трещин скорлупа, как выпадают кусочки серой мозаики, как врываются внутрь лучи света и пронзают мозг.Что-то происходило – что-то судьбоносное, неотвратимое и не слишком-то желанное. Вспомнился недавний сон. Во рту стало горько и сладко одновременно. Слышать продолжение не хотелось. Хотелось удержать при себе родное, привычное, которое уже куда-то плыло, ускользало…
– Ты никогда не был один, – тихо ронял Аверин. – Всё, что ты проживал, ты проживал для меня. Помнишь?
Запах леса. Резкий запах хвои и прелой листвы – сладковатый. Ощущение тела. Радость движения – бега, любого усилия. Ликование жизни. Сладость чувственных впечатлений. Вкус. Его надо смаковать, чтобы запомнить. Пища. Обязательно с горелой горечью от костра. Вода – с привкусом ветра. Пряная соль на губах – это вкус чужой кожи. Горячее и влажное – поцелуй.
Красный.
Потом – зелёный.
Земля. Отвалы чернозёма под плугом. Едкий пот заливает глаза. Работа. Жизнь на вкус совсем другая – пресная, плотная. Тело – тяжёлое. Сила в нём, как свинец – тянет его вниз. К земле. Радость теперь – через руки – наощупь. Пальцам нравится перебирать шёлковое, текущее из ладоней зерно, осязать кожистую гладкость спелых плодов или наоборот – бархат нежных ворсинок. Радость в том, чтобы копить. Сохранять. Долгие тягучие вечера – синяя ночь по углам в рыжих отблесках пламени очага. От скуки начинаешь плести и рисовать, украшать узорами и яркими красками дом, посуду, одежду. Изучать чужое тело – не торопясь. Изгибы, упругость плоти, влажность и жар.
Коричневый.
Податливость глины. Чёрточки, точки. Вот этот знак – с рогами – похож на раскрытый рот. И звук его – удивлённый, открытый – будто внезапно нажали на живот. А этот – будто ладошкой прикрылся. И звук у него – как выдох украдкой. Оттиск печати – глина выползает под давлением из-под круглого каменного ободка. Она затвердеет и станет шершавой. Человеческую речь можно записать. Радость этого открытия уже нельзя пощупать руками. Мир обретает перспективу, обрастает подробностями и связями. Сердце заходится от скрипа и грохота въезжающей во двор повозки – можно будет обо всём расспросить, узнать новости, попробовать непривычную еду с тамошними местными травами. Любопытство.
Белый.
Вкус молока. Тепло родных ладоней. Песня – простой тягучий напев о своей земле и подвигах предков. Сказка. Мир полон русалок и леших, говорящих животных и волшебных дорог. Знаки, обереги и талисманы – на пороге, на поясе, на костяной подвеске, спрятанной под воротом. Курганы, поросшие сорной травой развалины. Легенды. Радость сердечной близости. Сочувствие. Жалость. Преданный взгляд собаки. Шершавый язык телёнка. Детский лепет. Круглое лицо Луны.
Оранжевый.
Подвеска ощутимо оттягивает руку – золотой лев изогнулся стройным телом. Грива, как лепестки пламени. Золото солнца, пропитавшее виноградные листья в густой медовый полдень. Золото волос, золото загорелого тела. Щедрость. Радость дарить. Золотое вино в простой глиняной чаше. Золотые слова и смех за столом. Свитки пергамента со стихами. Философские трактаты. Радость творить. Радость любить. Радость жить.
Жёлтый.
Одежды цвета шафрана. Жёлтый песок, которым чистят посуду. Гирлянды жёлтых цветов. Служение. Люди, люди. Просьбы, поручения. Жёлтый огонёк плавает в плошке масляного светильника. Длинная тень бежит по жёлтому листу вслед за пером. Жёлтые лица стариков и старух. Радость помогать. Забота.
Розовый.
Глаза напротив. Узнавание. Радость быть вместе. Рука в руке. Нежный поцелуй. Варенье из роз. Ажурная скатерть. Тонкий фарфор с розовыми цветами. Воздушная занавеска машет белыми крыльями розовому закату. Клавиши звенят апрельской капелью – четыре руки вместе творят музыкальное волшебство. Танец. Раз-два-три, раз-два-три… Вместе. Нежный профиль прозрачной акварелью. Любовь.
Чёрный.
Чужой отклик на прикосновение. Контроль. Сила. Ревность. Страсть. Ярость. Грязные секреты. Грязные переулки, подвалы, притоны. Чёрная ночь над каменным мешком глухого двора. Чужая боль. Чужой страх. Радость подчинять. Власть. Грязные купюры на нечистом столе. Влечение. Отвращение. Смерть.
Фиолетовый.
Сиреневые сумерки между высоких храмовых колонн. Золотые кресты на фиолетовом атласе. Чинное движение, торжественное пение. Даль. Горизонт. Божественное присутствие. Вдохновение. Проповедь. Сложное плетение судеб мира. Учение. Радость нести знание. Жажда святости. Вера. Бог.
Серый.
Грифельный след на листе. Чертёж. Цифры. Серые стены бараков. Бетонный забор. Дисциплина. Граница. Режим. Зима. Серое небо. Одиночество. Усталость. Порядок. Радость исполнять. Закон. Терпение. Время.
Синий.
Свобода. Синее небо над головой. Равенство. Братство. Гроза. Стихия. Восторг. Знание. Предвидение. Безрассудство. Преданность. Один за всех. Революция. Борьба. Острый язык. Жестокие шутки. Памфлеты. Бесстрастие. Отрешённость. Озарение. Радость знать. Вечность.
Голубой.
Глубина. Погружённость. Проницаемость. Жертвенность. Всепрощение. Радость чувствовать. Радость понимать. Образы, символы, сны. Томление духа. Знание сердца. Молитва. Созерцание. Умиление. Нежность. Утешение. Блаженство. Тихая речная вода. Томик стихов. Сентиментальные слёзы. Ракушка на пианино. Бездеятельность. Лень.
Радзинскому показалось, будто его с огромной скоростью пропустили через разноцветный фильтр. Он окрасился последовательно в каждый цвет, прожил его, и теперь знал на вкус, каков жёлтый, а каков голубой. Все оттенки своей нынешней истории он различал без труда: синий с золотом, с фиолетово-зелёной каймой и бирюзово-розовым медальоном в середине.
Он находился сейчас в каком-то ином пространстве-времени. Между всеми этими жизнями. Рядом стоял Аверин. Всегда стоял рядом. Изначально. И он как будто вручал ему теперь этот разноцветный витраж, который окрашивал жизнь в разные цвета. Возможно, это было колесо судьбы, спицы которого разделяли цветные сектора. Или колесо прялки, что вращает бесцветное пока веретено в его руках.
Радзинский на пробу тряхнул головой – деревянные стены, оклеенные персикового цвета обоями в аляповатых золотых медальонах, никуда не исчезли. Аверин сидел рядом и всё ещё держал товарища за руку.
– Значит, дело не в том, что там помнит о тебе моё тело? Я просто вернулся? Прошёл весь круг, и мы теперь окончательно вместе? – Радзинский взволнованно придвинулся к Аверину ближе. Осознание факта их с Николаем извечного единства расплавило его мозг окончательно. – Что там Эльгиз мне втирал про моё фатальное гендерное безразличие?
Аверин опустил голову, чтобы спрятать улыбку, завесился волосами.
– Ну… он несколько сентиментален, поэтому сделал упор на мелодраму. Я предпочитаю оперировать абстрактными понятиями, – скромно сказал Николай. – Поэтому я хочу, чтобы ты рассматривал весь свой опыт, как работу над развитием своего восприятия. Так оно на самом деле и есть, вообще-то. – Он кинул на Радзинского быстрый оценивающий взгляд из-под ресниц.
Вот как.
– Ты больше не тонешь, но ты должен научиться стоять на воде: воспринимать одновременно и то, что снизу, и то, что сверху – просто принимать и не оценивать. Удерживать сознанием всю картину целиком. Быть проницаемым и ни с чем не сливаться. Охватить всё. Это возможно только через Любовь. Если тебе для этого нужна романтическая составляющая… – Аверин вдруг потянулся всем телом, скинул огромные тапки Радзинского, ловко забрался в постель с ногами и, как на приёме у врача, навытяжку улёгся поверх одеяла. Глянул с улыбкой.
– Нужна, – загустевшим чувственно голосом заверил его Радзинский. Его смутил этот внезапный переход, но он не подал виду. Он склонился над Николаем низко-низко, устроил свою тяжёлую, горячую ладонь на аверинском животе под пупком. – А тебе нужна? – глухо спросил он то, что волновало его сейчас больше всего.
Аверин храбро сверкнул глазами, но ответил очень тихо, едва слышно:
– Да.
– Для расширения восприятия?
Радзинского всегда соблазняли аверинские губы. Они были такими… – только целовать! И когда Николай говорил, любой эротический танец, с точки зрения Радзинского, под свист и улюлюканье погибал для публики, как непотребное кривляние. Радзинский и сейчас следил за этими губами тяжёлым похмельным взглядом, хотя теперь ему казалось, что они обмазаны чем-то невыносимо горьким. Горчащей аспирином правдой? Радзинский не хотел этой горечи, он хотел, как прежде – просто любить.
– Я просто люблю тебя, Кеш. – Аверин прочёл его мысли? – Это только между нами. И никого не касается. – Также тихо.
– А что там с абстрактным смыслом? – Большой палец Радзинского проник в зазор между пуговицами на рубашке и принялся поглаживать чувствительную кожу на аверинском животе. Он не мог теперь просто верить, как раньше. И просто любить. Но очень хотел.
– С практическим, – краснея и слегка задыхаясь, поправил Аверин. – Это очень сложная, многоаспектная тема.
– Говори-говори. Я внимательно слушаю. Можно? – Радзинский осторожно освободил из петли одну пуговицу, вторую…
– Всё, что хочешь, Кеш, – стремительно теряя голос, прошептал Аверин. – Всё, что хочешь… В этом и смысл…
– В чём? – насторожился Радзинский.
– Достичь дна. Чтобы начать подниматься.
– В каком смысле – дна? – помрачнел Радзинский.
– Предельной глубины нравственного падения, – скорбно прошептал Аверин. Он приоткрыл глаза, оценил произведённый на Радзинского убийственный эффект, закрыл лицо руками и затрясся от смеха.
– Прости! Я не удержался. – Он приподнялся на локте и примирительно потянул Радзинского на себя. – Не думал, что ты так серьёзно это воспримешь. – Он гладил обиженного Радзинского по спине и пытался перестать смеяться.
– Не делай так больше, – сухо предупредил Радзинский. – Или я поверю. До сих пор ты очень убедительно страдал по поводу наших греховных отношений.
– Не буду. Больше не буду, – покладисто пообещал Николай. – А душ здесь есть? Или придётся мыться по-средневековому – в бочке?
– Специально для тебя я истоплю баню. – Радзинский освободился из аверинских объятий и хмуро оглядел растрёпанного, полураздетого Николая, чинно сложившего сразу руки на животе.
– Чтобы от души меня веником отхлестать? – невинно поинтересовался тот.
– Чтобы предаться традиционному разврату по-деревенски.
– Я думал, для этого существует сеновал, – трогательно растерялся Аверин.
– Нет, Коленька, сеновал – для романтических свиданий. А баня – для разврата. Так что – готовься.
Радзинский встал, поправил одежду и с достоинством вышел.
Солнце к тому времени дотянулось уже до порога. Оно обожгло голые ступни Аверина, который кинулся вдруг за Радзинским вдогонку.
– Кеш, стой, – хватая его сзади за рубашку и переводя дыхание, выпалил Николай.
Радзинский развернулся. Он старался смотреть доброжелательно и безмятежно, как раньше, но видно было, что он очень расстроен.
– Кеш, я не думал, что так будет. Что я стану твоим… искушением. – Аверин шагнул вперёд и оказался почти вплотную к Радзинскому. Робко положил руки ему на плечи, не удержался и зачарованно потрогал бороду. – Поверь, меня ничто не смущает. Твоя любовь для меня важнее всякой морали. Но я не хочу быть источником проблем в твоей жизни. Не хочу, чтобы из-за меня ты стал изгоем. Ты этого не заслуживаешь. Тупик, да? – Аверинские губы дрогнули в грустной усмешке. Он тревожно заглянул Радзинскому в его янтарные солнечные глаза, будто искал в них что-то. – Вот это меня и терзало, а не то, что ты вообразил. Я боялся – всегда боюсь, что не сделал то, что должен. Что всё испортил. Я же просто человек, Кеш. Я тоже узнаю всё в процессе. Сказать, что я понял? – Он широко улыбнулся, блеснув белыми зубами. – Я хотел осчастливить тебя привычным способом – подарить тебе весь этот мир, а получилось, что именно я тебя со всем этим миром рассорил. Я был в отчаянии, пока не сообразил, что это и есть подарок. Требуемый результат. Теперь мы оба свободны и ни к какому людскому сообществу не привязаны. Торная дорога кончилась и впереди тёмный лес. – Николай вдруг приподнялся на цыпочки, обвил шею Радзинского руками, повисая на нём. – Прости меня, Кеш, – шепнул он жарко, пуская пьяный ток по венам. – Люби меня. Пожалуйста. Ты всегда у меня здесь. – Николай слегка отстранился и коснулся пальцами своей груди. – И это не изменится уже никогда. Уверяю тебя. Ты больше никогда меня не забудешь. – Он с чувством приложился поцелуем к его шее, зарываясь носом под воротник рубашки.
Руки Радзинского автоматически взлетели вверх, легли на узкую спину. Он совсем не мог думать, когда не кто-нибудь, а Николай так отчаянно его обнимал – он только чувствовал, впитывал, растворялся. Похоже, это и есть настоящее, а всё остальное – шелуха. Надо будет потом над этим подумать.
А сейчас и без размышлений всё хорошо получается: подсадить Аверина на шаткий кухонный стол, заставляя тихо охнуть от неожиданности, развести его колени, чтобы встать потесней и поближе, поймать губами дыхание. А дальше одни инстинкты, с которыми у Радзинского полный порядок. Если целовать, так жарко и чувственно, чтобы тот, кто в твоих руках, забыл обо всём на свете. Если раздевать, то стихийно, чтобы на одних рефлексах сдавался под таким напором. Если обладать, то так, чтобы спалить дотла. Чтобы реальность дрожала и обтекала бы плазмой. Чтобы тело в священном трансе забыло о самом себе. Чтобы каждым движением приближало дикий первобытный инсайт, в котором все смыслы разом. Которые нельзя упустить. Поэтому все силы души – на острие иглы, которая сейчас лопнет шар сверхновой. И разнесёт тебя взрывом на атомы, на первоэлементы, из которых вселенная сложится – правда, по старым орбитам… Но всегда кажется, что что-то в тебе обновится, преобразится, засветится. И оседает в тебе благодарность. И сердце елеится благостью. И весь ты нежный и ласковый, как волна после шторма, которая лижет брошенное на берег тело: ты жив ещё, странник? Жив. Глаза не открываются, еле шевелится, но живой. И конечно же просит пить. Как положено по законам жанра – тебя только что выплюнул на песок океан и ты сразу хочешь воды. Где логика? Сплошные парадоксы. Будет тебе вода, Коля. Много воды – горячей. Потому что баню никто не отменял.