I.
Приземление вышло довольно мягким. Не уверен, что падал долго, но мои суставы не пострадали, и подошва кроссовок не вбила ноги куда-то вглубь таза. Я выпрямился перед дверью в кожаной обивке. Тихо, едва слышно, оттуда лилась музыка, и, пожалуй, мне лучше бы спуститься вниз, несколько лестничных пролетов, и попроситься в гости к соседям, или просто выйти наружу, но тогда музыка могла оборваться. Мне не казалось это верным решением, поэтому я два раза постучал в дверь. Ответа не последовало, и мне никто не открыл. Я взялся за ручку, и слегка потянул вперед. Дверь легко поддалась, и мелодия зазвучала гораздо громче, чем раньше.
Я переступил порог комнаты, аккуратно закрыл за собой дверь, и перешел в огромный зал. Тусклый свет отражался на золотых кубках, и падал на окантовку картин, мебель будто несколько раз обернули в дорогую шелковую ткань. Музыка звучала все громче, громче. И громче. И громче. Я задержался в центре зала, и машинально поднял голову наверх. Эта массивная люстра могла размозжить мой череп, что весьма подпортило бы убранство этой великолепной комнаты, и я поспешил убраться к стене, к скромной деревянной дверце. Кажется, вибрации шли оттуда, когда я взялся за ручку, то ощутил колебания, которые проходили сквозь мое тело.
По сравнению с залом новое помещение выглядело как комнатушка в общежитии, хотя само по себе было просторным. В конце этой темной комнаты (здесь свет проходил еще слабее, чем в зале) я заметил рычаг в форме знака вопроса. Я потянул этот рычаг, и в стене открылся проход, который вел вниз, по винтовой лестнице, и оттуда выбивался яркий свет. Холодный, белый, яркий свет. Я, держась за перила, стал аккуратно спускаться туда, приходилось прищуриваться, чтобы глаза не заболели снова. Или голова, но мне всегда казалось, что от яркого света страдают больше всего глаза.
Наконец, я оказался внизу, в строгой комнате, напоминающей больничную. Музыка теперь сверлила мой череп, вибрации немного встряхивали воздух, зато я обнаружил источник шума. Отлично одетый мужчина во фраке ловко перебирал пальцами на фортепиано, чему-то улыбаясь. Самодовольная улыбка, это ясно. Плешь уже забрала часть его черепа, короткие усы отливали сединой. Будто дворецкий развлекается, пока хозяева уехали в отпуск.
Мужчина последний раз ударил по клавишам, и повернулся ко мне. Музыка все еще играла, и я понял, что ему не нужны пальцы, чтобы придумать аккорд, и сыграть его на инструменте. Он всплеснул руками:
- Мальчик мой! Ты ее слышишь?
- Музыку?
- Ну, разумеется!
- Конечно, слышу.
Мужчина поднял бровь.
- И громко ли она играет?
- Да, достаточно громко.
Достаточно – мягко сказано, я почти не слышал, что говорю, губы шевелились с трудом, потом что вибрации музыки сносили сознание куда-то в пропасть, все дальше и дальше от реальности. Мужчина сделал шаг вперед и задал главный вопрос:
- И что же теперь мы будем делать?
II.
Я вспотел как мразь. Так всегда бывает летом перед тем, как ты откроешь входную дверь, и теплый воздух окутает твое уродливое тельце, чтобы ты его мог донести в этой духоте до общественного транспорта, в еще более удушливую кабину, где старые, молодые, но всегда очень потные и вонючие люди злобно озираются по сторонам, будто только что пристрелили кого-то в подъезде, и теперь ожидают погони за собой, или же подозревают, что ты кого-то пристрелил в подъезде, и поэтому зашел к ним погреться, вдохнуть этот аромат женских духов для тех, кто за пятьдесят, и прелый рабочий мужской запах.
В окнах пролетали супермаркеты, магазины обуви, электроники и прочего дерьма. Мы всегда цепляемся за материальные атрибуты, не понимая, что ничего не изменится. Дорогой костюм или война насмерть не изменят всего вокруг, все повторяется, люди всегда одинаковые, и все они – похожи друг на друга как две капли воды. Иногда тебе кажется, что ты встретил уникального человека, но это лишь вежливый человек с хорошо поставленной речью, а не какой-то герой нового эпоса от очередного дерьмового режиссера с лысой головой.
(это все нереально)
Я доехал до супермаркета. Очередного, большого, дешевого, массового, который сбивает с тебя по мелочи сумму больше, чем древний купец заплатил бы за золото Эльдорадо. Я зашел внутрь, пошел уверенно к стеллажам с йогуртами и фруктами, потому что потреблять холестерин не то что надоело, но я мог скоро начать блевать пельменями, да и лишний вес не способствовал летом приятному времяпровождению, жирные люди больше всего страдают летом, когда для них закрыты пляжи, закрыты прозрачные белые майки. Они отвратительны, и они то осознают. Осознавал и я, но, честно говоря, я просто хотел купить что-то вроде абрикосов и вишни, и убраться восвояси из этого места. Обратно, в темноту, к восьми пивным бутылкам и ведеркам KFC, чтобы опять валяться обрыганным и смотреть на стенку, молясь, чтобы этот кошмар завершился.
На кассе стояли пара девушек, толстая пожилая женщина и мужчина с видом человека, который что-то решает в этой жизни, возможно, заработал себе на Outlander, или ерунду наподобие. Вдоль касс шел странный парень, я краем глаза заметил, что у него очень бледное лицо, и почему-то шевелятся губы. В следующую секунду этот псих выхватил пистолет и выстрелил наверх, люди на секунду замерли, озираясь вокруг, и когда увидели парня, раздались визги, и люди стремглав побежали кто куда. Нам не повезло – он остановился ровно напротив нашей кассы, и приставил пистолет в грудь одной из девушек.
- Никому не двигаться!!!! Я сказал, вы все, стойте на месте!!! Вы согрешили, и пришло время ответить!
Я с сожалением посмотрел на свое мороженое, которое и так успело немного измяться, опустил вниз пакеты, в которые уже готов был складывать продукты, и сосредоточил внимание на этом экстремальном проявлении юношеского максимализма. Короткая рубашка, джинсы, обычное лицо, но в глаза читалось безумие. Он что-то кричал о том, что все в мире несправедливо, и он пришел навести порядок, его никто не понимает, и он не хочет так больше. Типичный нытик, который балансирует на той грани, чтобы вышибить себе мозги или все-таки пойти домой делать уроки, подсознательно эти долбоящеры всегда хотят, чтобы ситуация волшебным образом пришла в норму.
***
Согрешили ли они? Я знал одну девушку. Хорошую девушку, из хорошей семьи, с хорошим мужем, двумя хорошими детьми. Она ни с кем не пересекалась в течение года, никогда, но был ровно один день в году, когда она приезжала к парню, которого знала уже много лет. О ней не знала половина этого парня, о нем не знали ее хорошие четвертинки. Она приезжала, они ехали в отель, и занимались бурным сексом всю ночь, таким отвязным и роскошным, какой только бывает у звезд первой величины. Потом она одевалась, забирала свои вещи, и ровно год они будто не знали друг друга. Вот такой маленький секрет.
***
Я подошел к плачущей девушке и этому парню, который упирал ствол прямо ей в грудь. У нее была красивая, большая, упругая грудь, и подумал, что ради таких сисек можно и умереть, поэтому тихонько окликнул парня:
- Эй, мужик, успокойся, ну. Давай поговорим?
Разговор вышел короткий – он направил на меня пистолет, а девушки в испуге шарахнулись в сторону. Рука у парня дрожала, и он страшно вспотел, думается, он принял немало седативных, прежде чем решился на такое дерьмовое самоутверждение. Ведь он просто сдохнет здесь или в тюремной камере, пока его будут пялить всякие «герои» фильмов наподобие Беспредела. Но здесь и сейчас ему хотелось совершить нечто такое, что подытожит его жизнь.
- Кто ты такой? Я спрашиваю, кто ты такой?!
Я поднял руки вверх, стараясь не нервировать его лишний раз.
- Слушай, я хочу тебе помочь. Почему ты это делаешь? Почему ты хочешь нас всех застрелить, что сделали тебе эти люди? Проблемы в жизни, или еще что-то? Можешь сказать, за что мы должны сейчас умереть здесь?
- Меня…меня никто не понимает!! Каждый день, и она, она смеялась надо мной, они потешаются! Я каждый день хожу туда, не знаю, зачем, и я не хочу так больше!
- Стоп.
Меня стал раздражать этот болтун. Он явно не мог решиться на убийство, и в то же время это было похоже на чрезвычайную потребность в собеседнике.
- То есть ты приходишь сюда, направляешь на нас дуло пистолета, и заявляешь, что тебя никто не понимает? Окей, я знаю к чему ты клонишь. Ты застрелишь нас, застрелишь себя, попадешь в сводки новостей, и ты думаешь, кому-то будет дело до этого, ты кому-то что-то докажешь, кто-то тебя пожалеет. Прости, но нет. Все будет насрать на тебя еще больше после этого, поверь мне.
- Ты врешь!!
Пистолет опасно закачался в его потной ладони, а я не сомневался, что она уже более мокрая, чем одна моя подруга, моя ладонь там тоже была в правильном месте в правильное время.
- Не вру. Ты убьешь себя, и думаешь, что придет какое-то озарение. Но посмотри на нас, мы просто хотим купить долбаные продукты, вернуться в наши нелюбимые квартиры, всунуть несколько раз людям, с которыми живем десятками лет, когда уже все чувства испарились, и просто отрубиться. Поверь мне, я видел, что там, за гранью. Там темнота, прозаичная темнота без прекрас, и нет ничего благородного, или сверхъестественного в том, что попасть туда. Посмотри на меня. Я вспотел, потому что мне постоянно жарко, и я уже три недели не просыхаю, мне насрать на тебя и твои проблемы, если ты мне вышибешь мозги, хорошо – так тому и быть, я просто умру, но, если ты меня пропустишь, лично я не собираюсь о тебе рассказывать. Подумай, парень, ты еще можешь все исправить.
Он секунду поколебался, и пистолет слегка опустился.
- Уже поздно…все видели…все поздно…я опоздал, почему, зачем я это стал делать…у меня нет выбора. Прости.
Он направил на меня пистолет, и я понял, что по-хорошему из этой ситуации мне не выпутаться.
- И ты тоже меня прости.
- За что?
Я резко опустился на колени, и стараясь унять дрожь, чувствуя себя на прицеле, вскинул руки, очертив пятиугольник – перевернутую пятиконечную звезду. Воздух будто загустел. Может быть, я поступил слишком жестоко?
- Что, что ты сейчас сделал?!
Я не отвечал ему. Я смотрел в широкое окно, ведущее на улицу из торгового центра. Люди проходили мимо, много людей. Сексуальные девушки, пришибленные домохозяйки, мужики с лицом заспанного тролля, какие-то дегенераты, благородные мужи и просто рубашечники, как я их называю, которые торопятся убить свою жизнь в офисе. Я ничем не лучше их, ничем не хуже их. Мы все идем вдоль окон, откуда смотрят такие же бедняги. Жаль.
III.
Одна из девушек вдруг страшно закричала. Я знал, что будет дальше. Руками она прикрыла лицо, и опустилась на колени. Ее тело стало извиваться, искажаться, будто кто-то ломал ее изнутри, спина выгнулась неестественным образом, она опустилась на колени, и что-то прорычала. Воздух загустевал все больше и больше, тени начали опускаться на стены. Они прорывались во внешний мир.
Ее глаза загорелись огнем, из головы стали прозревать рога, которые через несколько минут уже возвышались над окружающими людьми, застывшими в ужасе, ее фигура подтянулась, изогнулась гитарой, одежда сгорела. Суккуб пришла.
Парень выстрелил три раза в нее, но пули будто растворялись в огне, охватившем ее тело. Она сделала несколько шагов, села в кресло кассира и заплакала. Ее огненные слезы катились вниз, растворяясь пеплом на полу, и это рыдание слышали все, у кого были уши не только здесь, в этом забытом торговом хламе, но и за многие тысячи километров. Женщина плакала, навзрыд, слезы суккуба катились вниз, постепенно заполняя едким дымом все вокруг, она страдала по жертвам, которые должны были забрать ее братья.
Воздух окончательно превратился в странную темную массу, парень кинул пистолет куда-то в центр зала и попытался убежать, когда черная рука внезапно, из ниоткуда, из воздуха, пронзила его грудную клетку, проткнув насквозь. Парень замер с широко открытыми глазами, пытаясь вдохнуть воздух, будто рыба, которую выкинули на берег, а затем рука вырвала у него ребра с частью порванных внутренних органов и со страшной силой выкинула к стене. И тут показались они – злобные, крылатые, жаждущие одного, лишь одного – человеческой плоти. Тупые и примитивные, но быстрые и опасные. Суккуб тоже жаждала – чтобы Ад на земле побыстрее закончился, она вскидывала ладони со своими длинными ногтями, которые переходили в когти, к потолку, где проступало небо с огненными облаками, и молилась своему низкому Богу.
Рыдание проникало в мой мозг, отдавалось воспоминаниями о прошлом, и я, сильно шатаясь, и затыкая ладонями уши (будто я мог не слышать этот мелодичный плач) пошел к выходу. Твари раздирали людей в клочья, но меня они не должны были тронуть, потому что суккуб давно защищает меня. Это очень старая история, старее, чем Большой Взрыв, старее, чем древность, о которой мы никогда не слышали. Но старые истории переписывают на новый лад, чтобы они звучали уместнее.
Я почти дошел до выхода, когда плач суккуба прекратился, и все твари одновременно, разом, уставились на меня. Почему она перестала плакать? Возможно, потому что я больше не заслуживал жалости, или же она увидела во мне ту непокорность, которой не было раньше. Мое покаяние откладывалось, и я резко рванул к выходу.
Сзади забились клекотом крылья, будто ночная бабочка попала в узкое пространство. Твари расправили свои мерзкие крылья. Я выбил дверь торгового центра, побежал к ближайшей машине, разбил стекло и схватил водителя за шею. Выкинув водителя, я сел за руль и завел этот бюджетный седан. Твари не обратили внимания на мужчину, которого я выкинул с законного места, потому что теперь у них была лишь одна цель. Когтистая лапа царапнула по капоту, но в следующую секунду я размозжил ей голову, рванув на низком старте в поворот, ведущий со стоянки.
Стрелка спидометра стремительно уходила направо, но твари летели быстрее. Я резко вывернул руль вправо, едва не сбил беременную женщину…и это меня остановило. Мне было давно известно, что я не смогу убежать от них, и я не смогу убежать от ее слез. Суккуб владела мной слишком давно, чтобы я мог покинуть плен ее грез, ее старых, смутных грез о прошлом, которое существовало не здесь, о будущем, которого здесь не будет.
Я нажал на тормоз, откинулся назад, глубоко вздохнул, и стал считать про себя. Один…два…три…четыре…
На «двадцать четыре» дверь седана выломали, на «двадцать пять» огромные мускулистые твари, уже без крыльев, оторвали мне ноги, вырвали руки, и в конце двумя руками вырвали ребра из грудной клетки. Я распался.
IV.
Я открыл огромную дверь, и очутился в Аду. Огромная аллея простиралась вдоль серого неба, оно окружило меня, унося с собой в вихре какую-то черную пыль, грязь, завывая в этой цитадели мечущихся душ. Внезапно я увидел, как за огромными зданиями вдоль аллеи загорается первое пламя, и зарево начинает стирать серую ночь, наполняя ее красками огня, всепожирающего, простирающегося на долгие километры, огня.
Серые здания не горели. Они угасли, как сердце бедняг внутри них. Огонь поднялся до звезд, и тут я увидел, как в ближайшем проеме мне машет серый человек. Оставаться на аллее было опасно, но я не хотел идти в здание. Человек продолжал настойчиво махать мне рукой, в ответ я достал револьвер, и сделал предупредительный выстрел. Человек спрятался, и когда он снова высунулся, я увидел морду, с горящими глазами, и длинным языком, который аппетитно извивался, высунутый из пасти, и эти глаза горели на темно-сером лице, в зловещей ухмылке.
Я пошел вперед, когда услышал едва слышный шорох. Справа от меня мелькнула тень, и уродская тварь, похожая на гигантскую сороконожку, выскочила мне наперерез. Я выстрелил ей в голову, и оттуда потекла зеленая жидкость, но тварь продолжала бежать на своих мохнатых лапах прямо на меня, и мне пришлось достать свой огромный нож. Я выставил вперед лезвие, и тварь, попытавшись прыгнуть на меня, наткнулась челюстями точно на остриё. Сзади послышался шелестящий шепот:
- Домой…пора идти домой…
Это серые люди в зданиях, теперь смотрели из окон. Казалось, они похожи на меня, но у каждого на лице возникала искривленная улыбка, и животная морда проступала сквозь кожу, будто натягивая каждый мускул. Они высовывались из окон, тянули серые руки, но их острые, как бритва, зубы, их недобрые ухмылки, и сужающиеся зрачки, превращающиеся почти в точки, пугали меня больше, чем моя судьба. Но судьба никогда не заставляет тебя долго ждать, если она несет счастье и любовь. Здесь же моя судьба сжалилась надо мной, потому что я увидел в небе, на фоне зарева, огромную мохнатую ногу, и чья-то ступня сверху понеслась с огромной скоростью на меня. Я раскинул руки, и меня со страшным грохотом вдавили в асфальт, оставив мокрое пятно, с рефлекторно дергающимися, извивающимися в пыли внутренними органами.
V.
- Мальчик мой! Ты ее слышишь?
- Музыку?
- Ну, разумеется!
- Конечно, слышу.
Мужчина поднял бровь.
- И громко ли она играет?
- Да, достаточно громко.
Достаточно – мягко сказано, я почти не слышал, что говорю, губы шевелились с трудом, потом что вибрации музыки сносили сознание куда-то в пропасть, все дальше и дальше от реальности. Мужчина сделал шаг вперед и задал главный вопрос:
- И что же теперь мы будем делать?
- Теперь мы будем бороться.
- Почему ты никак не научишься, мой мальчик?
Мужчина покачал головой.
- Ты каждый день пытаешься заглушить мелодию, не давая ей развиться. Почему ты не дашь музыке овладеть тобой? Почему ты не сольешься с ней? Что мешает тебе отдать свое сердце этим прекрасным звукам?
Я не знал. Господи, я не знал. Мы стояли в этой древней, как грехи людей, комнате, где обивка была бирюзовой, где стоял старый сервиз и фарфоровые фигуры животных. Мы стояли здесь, и музыка пробивала мои перепонки, она была ужасной и прекрасной одновременно, я наслаждался этими звуками, и не хотел уходить отсюда, но громкость этой музыки заглушала здравый смысл, и я знал, что уже на краю того выбора, о котором можно жалеть всю жизнь. Ты жалеешь, что сделал неверный выбор, или жалеешь о том, что не сделал верный.
- Может быть, немного электрогитары?
Мужчина из воздуха взял отличный розовый стратокастер, и риффам позавидовал бы Блэкмор, технике – Мальмстин, и я слышал более душевные мелодии только у Гилмора.
Я стиснул зубы и подошел к мужчине вплотную. Мы вели этот диалог бесчисленное количество раз, и, может быть, я всегда поступал наивно, но даже миллиард раз я буду стоять на своем.
Стой.
На своем.
Стой.
На своем.
Стой.
- Я буду бороться.
Мужчина опустил гитару. Пианино стало играть чуть тише. Очертания комнаты стали расплываться, Клэптон перебирал грустный блюз.
- Однажды она станет громче, чем ты можешь услышать.
VI.
Серые люди в зданиях смеялись надо мной, существо разрывало меня на части каждые сутки в этом ужасном месте. Но однажды мне повезло. Когда в очередной раз огромное возмездие протянуло руку ко мне, я уже был у огромнейших ворот. Они закрывались в одно и то же время, пока серые люди горели в своих домах, и я знал, что это мой шанс. Их будет бесконечное количество, но я устал от бесконечности. Мне хотелось знать, что будет в конце, что будет на последнем острие стали. Я из последних сил прыгнул под закрывающуюся дверь, и оказался на той стороне. Проблема была лишь в том, что дверь закрывалась уж очень быстро, и мои ноги так и остались во власти мохнатого. Я страшно закричал, пытаясь ползти вперед, пока кровь хлестала из моих обрубков. И потерял сознание.
Когда я очнулся, на месте ног у меня были замечательные зажившие раны. Будто доктор ампутировал и заботливо зашил обрубки, теперь они выглядели как такие сетчатые колбаски. Ох, Билл, как же ты живешь. Во славу Монгера и Занарди, я пополз вперед. Пока я полз, у меня было время оглядеться.
Теперь пространство стало серо-голубым, такой цвет, знаете, переливающийся, фиолетовый, будто мягкие облака выходят друг из друга, будто из целлофанового пакета выдавливают крем на торт. Определенно, я полз по небу, потому что земля если и виднелась, то очень нечетко, и где-то там, внизу, вдалеке. Скоро у меня появилась новая цель – метров четыреста от меня стояла неплохая инвалидная коляска. Минут через двадцать (я не особенно торопился, когда ты ползешь по небу с оторванными ногами, спешка – это последнее, что есть в твоем арсенале, чувство юмора и еще немного чувства собственного достоинства).
Я взялся за поручни, перекинул свое тело туда, в мягкую седушку, слегка подтянулся, и, наконец, оказался в чем-то, что могло меня перевозить. Справа на поручне были четыре кнопки со стрелrами, вперед, назад, влево, вправо, и такая огибающая – круговое движение. Я стал нажимать на круговую, и осматриваться, пытаясь понять, куда же мне ехать. Мне нужно быть аккуратным, среди этих облаков виднелись дыры, сквозь которые, вполне вероятно, можно упасть вниз. Новое падение я вряд ли пережил бы, и я больше не хотел борьбы. Конец был близок, возможно, конец всей моей никчемной жизни до и после слез суккуба.
Что-то блестело, вдалеке, далеко на горизонте, скрытое многочисленными облаками. Делать было нечего (правда, очень скучно), с ногами мне не оторвали мое мужское достоинство, и за неимением альтернатив, я направил коляску на этот блеск. Через десять минуты езды стали проступать черты чего-то огромного, слегка светящегося, блестящего. Через двадцать минут я подъехал к огромным воротам, с прутьями величиной с великана, и они слегка подсвечивались, легким металлическим светом. За прутьями я видел три последние ступени огромной лестницы, которая уходила куда-то наверх.
Я хотел объехать эту дверь, но обнаружил забор в виде таких же огромных прутьев вдоль нее. Зазор между прутьями вроде бы не слишком большой, но ровно такой, чтобы я не мог там пролезть, даже если был бы гибким, как кот. Прежде чем ломиться в дверь, я решил проехать вдоль ограждения и посмотреть, нет ли чего сзади. Но через десять минут бессмысленной езды я осознал, что вряд ли вообще найду заднюю часть, потому что забор, ограждение шли бесконечной чередой, не скрывая того, что за ними, но не давая возможности проникнуть внутрь. Гладкие, как мой бритый пах, прутья, и скользкие, как она в наши лучшие годы. Я вернулся к двери.
Лестница манила своей простотой и смыслом, потому что я понимал, что эти ступени – конец всего. Я хотел конца, я желал его, все, что мне было нужно – завершить эти бесконечные скитания по оврагам пустоты. Последний подъем.
ВПУСТИ МЕНЯ!!!!!!
СЛЫШИТЕ, ВПУСТИТЕ МЕНЯ!!!!
Я ХОЧУ НАВЕРХ!!!!!!!
Я ПРОРВАЛСЯ В ДВЕРЬ!!!! ОТКРОЙТЕ ЭТУ ДВЕРЬ.
Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Я спустился с коляски, подполз на своих обрубках к двери.
- Эй. Есть кто там?
Тишина. Звенящая, священная тишина. Ни одной живой души. Может быть, они и слышали, но ответа мне никто не хотел давать. Лестница, по которой они не спускаются обратно, только подъем, наверх. Они слишком высоко, чтобы услышать такого, как я. Такого, как я. Такого.
Как.
Я.
Я еще постучал немного, но понял, что двери сегодня не откроются. Возможно, я вообще случайно их увидел, вырвавшись оттуда, где мне самое место. Котел, в котором варятся надежды, мечты, и справедливость. Нет, я не увидел и здесь справедливости. Не думаю, что оставлять без ответа мольбу – это справедливо. В конечном итоге, лестница, ведущая наверх, ведет и вниз, этот механизм работает в обе стороны, поэтому даже лучшие из нас однажды могут опуститься к самому центру нашего мира.
Кажется, пора уходить отсюда. Я подполз к ближайшей дыре в облаке, глубоко вздохнул, подумал о лучших мгновениях своей жизни, руками взялся за кромки и просто толкнул свое тело вперед.
VII.
- АЙ!
Приземление вышло довольно жестким. Уверен, что падал долго, мои суставы будто разлетелись в пыль, я оказался в собственной кровати, окруженный запахами пива, пота и не стиранных вещей. Со стоном я перекатился на край кровати и посмотрел вниз, вправо. Пять пустых бутылок Миллера. Кошмар.
Опять со стоном самого похмельного человека в этой галактике я перекатился на другой конец кровати. Пустые упаковки KFC, я сожрал столько этих байтсов, что мой желудок на рентгене начал бы кудахтать.
Эти странные сны куда-то ушли, я приподнялся, почесал свою немытую голову, дыхнул в ладонь, и поморщился. Такой кислятиной от меня не пахло, даже когда я застрял в один из детских походов по горам, и три вынужден был провести без ванной комнаты. Мне срочно нужна была вода и свежие вещи.
Загрузив до отказа стиральную машину, забил так, что можно было начать опасаться за ее работоспособность, я с лихвой сыпанул порошка и кондиционера. Руки плохо слушались меня, тело стало покрываться жиром и такими неприятными растяжками. А прошло всего лишь две недели.
Я тщательно вымыл свое бренное тело, обвязался полотенцем, потом развязал и бросил его – зачем мне в квартире ходить одетым, ну, только когда подходишь к окну, надо быть аккуратнее, чтобы не засветить причиндалы, да и звонок в дверь вряд ли меня обрадует.
Зеркало запотело. Я оттер его и посмотрел прямо себе в глаза. Лицо округлилось, но щеки повисли, синяки под глазами сияли ярче летнего неба, тело стало терять свою форму. Я грохнул кулаком по стиральной машине.
Где-то кричит кошка, которую я больше никогда не увижу. Машины за окном гудят, торопясь на площадь красного цвета. Музыка все еще звучит в моей голове, еле слышно, приглушенно.
Она не исчезла. Но она становится тише.
И теперь…я посмотрел еще раз себе в глаза.
Теперь мы можем бороться.
Конец.