Остервенело лил ливень. Ветер, облитый и мокрый, носился, задевая небо и землю; он бился о стены избы, карабкался и тяжело пробегал по крыше.
Всё потонуло в темноте надвигающейся ночи.
Жилистые молнии раздирали вышину, откуда потом с сухим хрустом и треском вываливался гром и с бьющим грохотом падаль оземь, сотрясая округу.
Крупные капли дождя барабанили по стеклам. Окна обливались водой, и сквозь них мутными красными пятнами отсвечивали молнии.
В избе было тепло, уютно. Мать хлопотала у догорающей печи и каждый раз, когда сверкала молния и гремел гром, крестилась и длинно причитала. Отец, сидя на скамье, побренькивал на балалайке, и лишь иногда, когда от звука грома сжимало холодом сердце, он косо посматривал в окно, мотал головой, крестился, приговаривая:
- Эк угораздило…прости, Господи!..- и вновь продолжал бренькать.
Ванька дремал, лежа на печи, и все, что окружало его: темнота, отсветы молний, запах картошки и парного молока, медленные красноватые тени на потолке, стенах от угасающей печи, вой в трубе, - всё это казалось замутненно-мягким и приятным, где он, Ванька, лежа с мурлыкающим ему в живот Васькой, отдыхал, растворялся и погружался в сон, всё глубже и глубже…
Дверь громко хлопнула. Ванька вздрогнул и проснулся. От напора свежего воздуха угли в печи вспыхнули, и мутно-кровяной свет разбежался по избе, отбрасывая встрепенутые отсветы.
У двери стояли трое. Они были насквозь промокшие, грязные, в обтрепанной одежде.
Мать испуганно скомкала платок, поднесла его к груди.
- Что, хозяин дома? – спросил молодой парень в поношенной куртке.
Из темноты появился отец.
- Стало быть: здрасте.
- Здоров, коль не шутишь, - отозвался отец. – Раскулачивать пришли?
- Нет, за излишками.
- Нету!
- Шалишь, дядя, - спокойно сказал парень; он был молодой, худощавый, из-под кожаной фуражки с красной звездой смотрели строгие, колючие глаза.
- Впрочем, - добавил он, - мы и спрашивать-то особливо не станем. Ребята, ведите его во двор, пусть покажет свое хозяйство. В доме никого боле нет?
- Да вот старшой…нет…
- Н-так…разберемся…идите.
Отец, опустив голову, повиновался.
Мать устало села на лавку; не понимая в чем дело, Ванька испуганно слез с печи и бросился к матери, которая, обняв худенькое тело сына, больно прижала его к себе.
Парень позвал из сеней угрюмого вида мужика с ружьем на плече. Они обошли избу.
Парень слазил в подпол, порылся в сундуке. Ничего не найдя, он кивнул на мать с сыном, сухо сказав:
- Присмотри за этими, - и вышел.
Мужик согласно кивнул, взял табурет и сел у двери, не снимая ружье. Он свернул себе цигарку. Закурил. Изба наполнилась запахом вонючего и дрянного самосада.
Со двора иногда доносились крики. Ухал гром. Ванька не плакал, видя, что не плачет и мать. Она смотрела куда-то вниз, мимо Ванькиного лица сухими, холодными глазами.
Мужик изредка поглядывал на них.
- Зря хозяин-то твой заерепенился, - вдруг сказал он.
Мать вскинула голову.
- Зря…всё одно отберем…
- Так ведь: нету. Коль положено, столько и есть, а батраков не нанимали: всё своим трудом.
- Ну, это конечно…- задумчиво пробормотал мужик. - А коли есть, так отбираем-то это, так сказать, для обчей пользы. Для колхозу, для Советской власти. С голоду-то теперича не помрете, коли, конечно, в колхоз согласные вступить. Вот ведь как.
- А коли есть…- передразнила мать. – А коли нет?! И всё одно я не пойму этой вашей для обчей пользы. И чего это ради для колхозов всё? Оставили бы всё как было до сей поры, а у кого не было – дали бы. И работали бы себе, а государству налогами платить…
- Цыц! ты это, знаешь?…ишь выискалась…
Мать умолкла.
- Да-а…- вновь задумался мужик, - вот я и говорю: дуры вы бабы, своми куриными мозгами не сообразите, что новое совсем время-то пришло, не гоже ныне жить по старому. Да что там…эх…- и он обиженно замолчал.
В сенях раздались спешные шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился парень.
- Твой муженек, гражданочка, видимо запамятовал, так, может, ты знаешь: где зерно? – злорадно спросил он.
Мать замотала головой.
- Где зер-р-рно?! – вскричал парень. – Ведь есть же ма-аленький прозапасец на всяк случай, черт бы вас побрал! Где-э?! – Мать в исступлении мотала головой из стороны в сторону. – Расстрелять вас подлецов, жиромодов за это – и дело с концом. Федорыч, выводи! Поведем в Совет. Там разберемся. А ну!! - прикрикнул он.
Мать вскочила, засуетилась. Слезы полились холодными потоками по ее бледным, исхудалым щекам. Парень вышел, хлопнув дверью. Ванька испуганно хватался за материн подол, всхлипывал:
- Мамань, а куда, а? Мамань?…- и заплакал.
- Ну вот: дождалися. Я ж говорил: лучше б не ерепениться вам. Вас таких знаешь сколь? – заговорил мужик, вставая. – Чай, оденься да собери чего-нето на дорогу. На воле-то холод собачий да дождина.
Мать поспешно собрала узелок, позабыв набросить что-нибудь теплое на себя и на сына.
В сенях холодно пахло сухой полынью. К Ване забирался ужас, леденящий страх, уходящего тепла и уюта. Вышли на крыльцо. На дворе было черно, сыро, мокро. Дождь шпарил с прежней силой, не уставая, нахлестывая промокшую землю.
- Обождите тут, - сказал мужик и направился к хлеву, где маячил огонек.
- Беги, Ванюша, - горячо зашептала мать, присев к сыну и целуя его пересохшими губами; тело ее иногда судорожно вздрагивало, она старалась не разреветься, не замечая, что уже давно плачет. – Хоть ты, Бог даст, жив будешь…отыщи потом братца свово Васю да… Машеньку…беги, сынок!
- Мам, а вы?
Она оттолкнула его.
- Беги, Господи!..
Ванька, прижимаясь к мокрой стене дома, начал пробираться к огороду. Неожиданно, где-то совсем рядом раздался чей-то голос:
- Эй, кто тут? Стой. Сто-о-ой!
Заорали; закричали.
А легкий Ванька бросился к плетню. Что-то мелькнуло под ногами, но Ванька не успел перепрыгнуть, споткнулся, чем-то тупо резануло по ноге, и он упал лицом в грязь. Позади, сквозь шум дождя послышался тяжелый бег. Ванька вскочил, метнулся к виднеющейся изгороди и перескочил через нее. Сзади бухнул выстрел. У самого Ванькиного уха, тяжело тараня воздух, змеей прошипела пуля. Но Ванька всё бежал, бежал во тьму. Он захлебывался дождем, задыхался, отплевывая воду, но бежал. Звуки криков и выстрелов нехотя отдалялись; и Ванька бежал еще скорее. Он продолжал бежать и тогда, когда всё поглощенное шумом ливня и ночной темнотой, осталось далеко за спиной. Он скорее съехал, чем сбежал по скользкой тропе на дно оврага; потом он с трудом перебежал по склизкой глине, жадно хватаясь за жухлые пучки травы, тяжко подымаясь к сосновому бору; а потом опять бежал, бежал сквозь хлесткие кусты, ветви, натыкаясь на мрачные сосны. Иногда высоко в ветвях, зелено багровея, проносилась молния, и устрашающе ударял гром.
Ноги отяжелели от грязи и усталости. Ванька шатался; еле передвигался. Огнем зажгло левую ногу. Ванька упал на сырую землю. Темно, страшно вокруг. Ванька нащупал рукой на ноге рану и охнул, дурно закружилась голова. Руки запачкались чем-то густым и горячим. Подштанники в том месте были разорваны.
На черное небо плеснула молнией. Бледный ее свет осветил лес, землю, промокшего Ваньку, его глубокую рану, окровавленную ногу и руку.
- Ма-ма-ма…- заплакал Ванька. – Ма-ма-ма…
Сначала он полз на четвереньках, затем, еле поднявшись на ноги, побрел дальше в лес, придерживаясь за деревья и кусты, и всё плакал, скрываясь в слезах от страха, боли, одиночества и усталости. Сознание куда-то упорно уплывало. Ваньке виделось, как плуг наваливается на него, угрожая перерезать…смачно режет ногу; ему чудилось, что в него тягуче заползает ночная тьма, черная-черная; ему мерещилась пуля, которая постепенно вырастала из маленькой, шипящей по злостному, и превращалась в огромную, обтрепанную и костлявую Смерть; поглощала тьма; всё черное, черное…
Вдруг лес кончился. За ним – овраг, на дно которого покатился теряющий сознание Ванька.
Атлантический океан (НИСП «Муссон») – Генуя (Италия) – Одесса (Украина) –
Бор, Лысково (Россия), лето-осень 1979 года.