Средний сын
Наконец он приехал сюда, как обещал покойным матери и отцу. Город, вовсе ему незнакомый ещё спал у него за спиной, и его не было слышно, словно он и вообще не существовал, исчез, пропал, оставив по себе воспоминание в виде части уцелевшей чугунной ограды над обрывом. Но город не исчез, свидетельствовала скамья на таких же тяжёлых чугунных лапах, с которой хорошо была видна Волга, играющая бликами свежего утреннего солнца, словно омытого небольшим утренним дождиком.
Нет, город не исчез, убеждала вереница людей, которые спускались вниз по шаткой лестнице, к великой реке, по-родственному перекликаясь. Кто с новеньким чемоданом, кто со старым баулом, кто с мешком на горбу. А те, что приехали сюда, медленно подымались вверх, старательно обходя лужи на площадках, и расходились по домам, чтобы пить чай или досыпать томительный переезд от Саратова. Поскольку классные билеты в каюты стоили дорого, народ спал на нижней палубе вповалку, кому, где нашёлся свободный угол, или на корме, где, впрочем, спали немногие, а больше курили, разговаривали, пили «сучок» под жаркие споры и под хруст свежего огурца.
Заныло сердце, и Буковский подумал о папиросе. И так было всегда, когда волнение поднималось из глубины души, и требовалось его срочно остановить, или, по крайней мере, осознать причину потери душевного равновесия. Сделать это было необходимо. Но он не курил уже давно. Годы, проведённые под землёй, сказывались, он начинал задыхаться. Нет, курить он не станет, с этим он справлялся легко, но принять таблетку не мешает.
Через несколько минут сердцебиение успокоилось, и ему стало легче. Он сосредоточился на маневре, который производил «Лермонтов», взбивая колёсами уже почти светлую воду. По ближнему борту вдоль всей длины поручней, на всех палубах, стояли уезжавшие, кое-кто махал платочком. Несколько минут спустя ушли и немногие провожавшие, и Алексей остался один над пустынной Волгой.
Наверное, Волга и всегда была такой, и тогда, когда брат учился здесь. Может быть, и он когда-то сидел на рассвете здесь же. Может быть… Конечно, если учлётам давали увольнение на целые сутки. Но это вряд ли. Ему в артиллерийском такого не выпадало. Да, но это была война.
А что до войны? Алексей вспомнил, как радовался отец, что его старший уже не был связан с семьёй. Он работал учителем в далёком селе и, какие же претензии могли быть к нему у власти – в Белой армии тот не мог служить по малолетству, а теперь и работал на самую эту власть, какие же тут… Надежда отца оказалась химерной – старшего взяли в 37-ом, исчезла и вся его семья. И ни слуху, ни духу. Кто знает… И кто скажет… Видимо, теперь никто.
Обычно немногословный отец подробно рассказывал о своём путешествии к сыну. Само собой выходило, что у круглого сироты, по документам, отца быть не могло, а потому, он назвался дядей. Он был уверен, что они с Иваном обошли судьбу. Познакомился он и с лучшим другом сына Володькой, фамилию его он не запомнил. Им обоим дали увольнительную на целый день. Володька пробыл с ними не более часа, порасспрашивал «дядю» о колхозе: как жизнь, всех ли кулаков у них вывели, нет ли вредителей, сколько детей у самого «дяди», учатся ли они, или тоже работают в колхозе? Когда Володька ушёл, отец заволновался. Иван успокоил: обычные вопросы, что тут такого, к тому же Володька – свой в доску, хоть и секретарь комсомольской ячейки и друг отменный.
Больше всего Иван говорил о школе, о самолётах… Остались какие-то недели, а там – самостоятельные полёты, экзамены, выпуск. Сын хвалился, что летает лучше всех, и в матчасти ему нет равных, что инструктором быть не хочет, а подаст рапорт с просьбой направить его на Дальний Восток вместе со всеми. Сказал и о том, что на службу поедет с женой, есть у него невеста, Таня Воронина, чудесная девушка, и всё у них уже решено, осталось только подождать немного. Он провел отца и по улице, где жила Таня, показал её дом, но заходить не стали – осторожность прежде всего. Оно бы хорошо познакомиться с родителями но… кто знает… что и как… Отец назвал и улицу – Береговая или Набережная, и у дома была точная примета: его окна выходили прямо на Волгу, напротив уже домов не было. А по круче сбегала тропинка к воде, и посреди Волги – длинный песчаный остров. Во дворе же дома старый вяз возвышает свою тёмную жёсткую крону над высоким забором. И, конечно, перед домом лавочка.
Сколько идёт письмо с Дальнего Востока. Ну, месяц. Да ещё месяц, пока закончится его учёба. Значит два. Да сразу же и не напишешь, пока то, да сё, выходит три. Да пока найдёшь возможность отправить письмо не из части…
Письмо пришло через полгода поздней осенью. И не с Дальнего Востока, а из Саратова. И без обратного адреса. Но это-то как раз и понятно. Иван писал скупо и точно, как и надлежало военному. Алексею казалось, что он навек запомнил письмо. Но нет, в памяти остались только обрывки фраз, что поделаешь, контузия, у ворот треклятого Берлина, когда война уже почти закончилась. Он и на Рейхстаге не успел расписаться. А письмо сгорело вместе с бараком в Сталинграде в первую же бомбёжку. Там же погибли и отец с матерью. А содержание письма он почти вспомнил ещё будучи в госпитале. Амнезия оказалась, к счастью, частичной.
Брат писал, что всё пропало. Что друг его Володька написал рапорт начальнику школы, что, мол, приезжал не дядя, а отец, и что сразу было видно, что Буковский обманывал всех, и что надо бы проверить, не сын ли он врага народа.
Начальник школы вызвал Ивана и сказал, что пока идёт расследование, он всё же разрешает ему сдать зачёты по пилотированию, но, что, ясное дело, инструктором ему не быть, даже, может быть, выше техника ему не подняться, и то проблематично. Имел ли право начальник поступить таким образом, Алексей не знал, но так было в письме. Письмо заканчивалось фразой: «В любом случае они меня не получат!» Её он запомнил слово в слово. Вот и сейчас она всплыла в памяти… они меня не получат!
Улица Береговая шла от пристани, и найти дом оказалось нетрудно. Алексей сел на скамейку, рановато ещё было стучать в ставни или щёлкать щеколдой калитки. Было очевидно, что хозяева спят – ни звука во дворе, ни звука в доме. Глядя на остров, на его широкую песчаную полосу Алексей снова задумался. Прошёл между островом и берегом теплоход, совсем уж современный, поливая берега модной музыкой – «Эй, мамбо, мамбо итально…». Когда ещё в муромских лесах шалил Соловей-разбойник, его молодецкий посвист вряд ли достигал и половины силы этого электрического чудища. Дикая энергия радио не валила кустов наземь, не выдёргивала деревьев с корнем, не срывала крыши с серых домов на берегу. Знать привыкла природа к супер соловьиным забавам, привыкли и люди. Палубы были пусты, в столь ранний час пассажиры спали, не до береговых красот им было.
Не услышал под музыку Алексей, как отодвинулся тяжёлый деревянный засов, перекрывающий калитку и ворота – наивная уловка провинции защитить себя от ночных разбойников. Любой прохожий знал, что тут есть «тайное» окошечко, в которое надо только руку просунуть. Надёжнее были защищены оконные ставни, прижатые железной полоской с пробоем.
Звякнула щеколда, скрипнули петли, и на улицу вышла немолодая уже женщина в ситцевом сарафане, с двумя вёдрами и коромыслом. Равнодушно скользнула она взглядом по Алексею и прошла мимо к недалёкой колонке, у которой полчаса назад умывался он. Больше заинтересовался им кривоногий приземистый пёс, вылезший вслед за хозяйкой. Он обнюхал брюки пришельца, поднял на него карие глаза, чихнул и поплёлся к колонке.
Минут через пять женщина вернулась с полными вёдрами.
- Простите, я ищу Татьяну Воронину, возможно, именно в этом доме она жила до войны. Вы случайно не знаете?
- А вы-то кто? И зачем вам она?
- Моя фамилия Буковский. Вам это ничего не говорит?
- Говорит. Заходите.
Во дворе пёс остановился, чуть задумался, издал негромкий звук и показал жёлтые зубы.
- Матрос! Успокойся, отстань от человека! Вы постойте тут пару минут, я сейчас.
Она подняла с низкого крылечка вёдра и унесла их вглубь тёмного коридора. И, действительно, через пару минут она вернулась во двор. Этого времени хватило Алексею, чтобы отметить её плавный акающий говор, непривычный южнорусскому слуху. Хотя Алексей путешествовал по России уже почти три недели, а всё ещё не привык ни к «аканью», ни к твёрдому «г». Всё это казалось ему странным и … неправильным.
- А теперь проходите.
В сенях сладковато пахло керосином и чадным дымком от керосинки. Вот и сама керосинка, со слюдяным оконцем сбоку, через которое пробивался едва видный красный лучик. Керосинка стояла в проходной комнате, в углу угадывался кухонный столик-буфет кустарного происхождения. Вторая комната тоже оказалась проходной, но в ней было светлее, окно во двор было открытым. В горнице и, вообще, было светло: два открытых окна во двор, три закрытых – на улицу. Зимние рамы не выставлены, отметил Алексей. Мебель – тёмные венские стулья, диван с полочкой у стены, полочка украшена кружевом во всю длину, на полочке – семь слоников в строгом армейском строю в пол-оборота на смотрящего.
- Вы не та ли самая Татьяна? - Спросил Алексей и смутился от того, что заговорил языком Пушкина.
- Та, а вы, наверное, брат Ивана?
- Это вы нам переслали письмо?
- Я.
- Расскажите, как всё тогда было? Вы ведь встречались с ним? Он бывал здесь?
- Ну, здесь-то он не бывал, ещё чего, тятенька бы так дал мне, что и маменька не спасла б. Суровый у нас был отец. А я ещё вроде как и маленькая была, и худенькая, никто шестнадцать и не давал, девчонка и девчонка… Да и встречались мы только на танцах, когда ему увольнительную давали. На танцы тятенька не запрещал, только чтоб к одиннадцати дома. А они к одиннадцати и заканчивались. Вот там мы и познакомились, да и все наши девчонки с ними встречались… Городские парни ревновали, дрались, да не помогало. А я на танцы не каждый раз бегала, если только в компании с девчонками.
- А отец говорил, что вы пожениться собирались, когда их выпустят.
- Ну, собирались, так все девчонки собирались, лётчик, офицер… А тут что? Скука одна. Он меня спрашивал, пойдёшь за меня? А я – пойду. Он мне нравился. И красивый, и высокий, и, видно, умный, и не матерился, и всё на «вы». Я уж ему говорю, пойду, если ты выкать перестанешь. Перестал. Он мне нравился. Очень. Целовались, конечно. Как же без этого. Все девчонки в парк целоваться бегали, а уж выйдет какая замуж или нет, это как повезёт. Вот нам с Райкой не повезло.
Она рассказывала о себе, как умеют рассказывать только русские бабы, то печалясь, то улыбаясь, и совсем отстранённо, как бы не о себе, но оставалась спокойной, могло показаться, что и равнодушной. Но не так это было, и Алексей чувствовал, как она незаметно погружалась в ту прошлую и так страшно несбывшуюся жизнь. Сам же он начинал понемногу задыхаться. Жара и волнение, и болезнь (силикоз) делали своё дело.
- Знаете что, Татьяна…
- Николаевна.
- Не выйти ли нам наружу, душновато здесь…
- Ой, я и про чай забыла, пойдём во двор, пойдём, там и стол накроем. Сейчас и Райка прибежит, мы с ней на базар собирались. Она тоже чего расскажет, может и больше моего. Алексей прошёл во двор мимо клокотавшего чайника, успев заметить в проходных комнатах боковые комнаты. Видимо, большая здесь жила семья.
Под вязом лежала катушка из-под кабеля вся в цифрах и латинских буквах. Откуда? Что здесь, шахты поблизости, что ли? Алексей догадался, она и будет служить столом. Находчиво, удобно, хоть и не стол. Чуть поодаль, вытянувшись во весь рост и вытянув лапы, лежал на боку пёс Матрос, уже совершенно не обращая внимания на гостя.
Татьяна вынесла из дома три стула.
- Сейчас Раиса придёт.
Потом она развернула большую, льняную салфетку на «столешнице». Где она у неё была, под мышкой что ли? Алексея всегда удивляла способность женщин в один миг, словно из небытия, извлечь и подать на стол угощение. Как из поэмы Некрасова возникла скатерть-самобранка. Неведомые две руки нарезали горы хлебушка, поставили перед мужиками водки полведра и гору огурцов. Водка ему, конечно, ни к чему, не пил он после фронта, жена отучила, но вот огурчик был бы в самый раз. И огурчики явились, и помидорчики в большой миске, политые постным маслом, и пересыпанные нарезанным луком. И на плоском блюде, из тех же смуглых рук возникли куски нарезанного пирога, похоже с яйцом и зелёным луком, и ватрушки с желтоватым запекшимся творогом на цветной тарелке, и три стопки мутного стекла, и полбутылки самогона.
А тут и Райка пришла – почти двойник хозяйки, того же среднего росточка, с приветливым лицом, и одета в похожий сарафан. Сразу в уме возникла знакомая картина, как подруги вместе выбирают материю, вместе кроют и шьют себе обновки – просто две сестры.
За знакомство чуть пригубили, выпил половинку и Алексей, всегдашняя странно-неловкая ситуация в малознакомой компании, почему не пьёт, не уважает и прочее. Из-за этого не любил Алексей застолья, если мог, увиливал, когда мог – отшучивался. Хуже всего было то, что в любой компании находился быстро пьянеющий настырный мужик: не уважаешь! Но тут женщины: объяснять, не объяснять? Не стал объяснять, и женщины не только деликатно промолчали, но и не стали доливать его рюмку.
Прирождённой рассказчицей была Раиса. Она в мельчайших деталях помнила события тридцатилетней давности и не упустила ничего: как собирались на танцы, как любила танцевать под духовой оркестр – тогда ведь не было радиолы, почему Танькин тятька не пустил её в тот раз… Иногда она замолкала на полминуты, то ли припоминая, то ли переживая прошлое. А, может быть, картины былого требовали иного объяснения, которого она не могла приготовить. Алексей понял, что особенно трудно ей было говорить о своём ухажоре, за которого она, как и её подруга, собиралась выйти замуж, да не случилось. И чувствовалось, что давняя боль всё ещё жива, но надо было забыть про своё, или обойти стороной, как нечто безразличное. А это было трудно. Но она справилась, спрятала поглубже то, что не относилось к делу, только глаза повлажнели…
После трёх-четырёх танцев Гриша отвёл её к кустам, где сумрак уже сливался с его формой, и только её светлое платье, как пятно фонаря, могло привлечь чужое внимание. Однако Гриша, закрыв её собою, стал быстро-быстро шептать ей на ухо: что-то там случилось, какой-то рапорт на Ивана, никаких увольнительных ему не светит, а Тане надо передать, да так, чтобы никто не знал, вот это.
И это было всё. Больше лётчикам увольнительных не давали до самого выпуска. А там, кто женился и увёз свою ухажёрку в дальние края, а кто… Гриша не пришёл.
Настала очередь Татьяны. В пакетике, который принесла ей Раиса, была записка. Что он любит её, и если всё будет хорошо, они уедут на Дальний Восток. Но чтобы она записку уничтожила, а письмо отправила, но только не сейчас, и не из города, а когда – она сама поймёт, а пока письмо надо спрятать. Обе они ничего не поняли, но конверт спрятали надёжно.
А через месяц-полтора хоронили молодого лётчика в закрытом гробу. Играл тот же духовой оркестр, но музыка была иной. Родные на похороны не приехали. Красный гроб опустили в могилу, сухо прозвучал салют над свежей глиной. И всё. Девушки поплакали дома, не понимая, что произошло. Учлётов хоронили и раньше, и также с духовым оркестром. Однако над могилой произносились речи, пели «Вы жертвою пали…» В этот раз ни речей, ни песни не было. Зато тихо поползли слухи: будто парень застрелился потому, что его отец оказался врагом народа, а сам он был шпионом.
А кто-то даже видел, как это было: якобы молодой лётчик выполнял последний самостоятельный полёт и показывал фигуры высшего пилотажа. И здорово он всё это делал. А когда выполнил задание, то набрал высоту и направил самолёт прямо на землю. И будто начальник школы, не дождавшись даже конца, выдохнул: «Эх! Ду-урак!» и плюнул.
Алексей всё понял: они его не получили! Сердцу стало тесно в груди Алексея. Эх, если бы он мог плакать, как эти две женщины, и видевшие брата, может быть, не больше десятка раз. Молча его рука потянулась к рюмке.
- Подождите!
Раиса долила всем.
- Давайте помянем его!
Молча они встали, молча выпили, молча опустились на стулья. И, как это бывает на поминках, все молча стали закусывать. И, как всегда, это принесло облегчение. Можно было продолжать беседу.
- А кладбище сохранилось?
- Нет! Года три назад, как снесли. Если были родственники, то разрешали перезахоронить, а остальные…
- И что там теперь?
- Да новый цементный завод.
Вечером он уезжал. Пароход медленно разворачивался против течения, описывая большую дугу. Две женщины, ставшие более, чем родными, махали с пристани белыми платочками.
Тогда этот обычай ещё сохранялся.