Сопротивление материалов. Практический курс

Направленность: Слэш, Гет
Рейтинг: NC-17
Жанры: Романтика, Ангст, Психология, Повседневность
Предупреждения: Нецензурная лексика


Описание:
"- Ты уверен? Нет, не может быть! Наш преподаватель? Эта кавайная няшка?"
"Кавайная няшка" Никита Николаевич Строев оказался с зубками. Но есть и у него слабости, и именно их будет искать староста группы, испытывая этот "материал" на прочность. А, как известно, у любого материала есть предел сопротивления.
____________________________________________

 Первая серия

Из всего, что тебе останется — а это много —
Угадай два момента, словно бы два ключа:
… Когда перекрестьем прицела станет твоя дорога,
И когда Архангелы молча встанут к твоим плечам…



— Ты уверен? Нет, не может быть! Наш преподаватель? Эта кавайная няшка? Может, аспирант?
— Светка говорила, что доктор наук.
— Да ладно тебе, ему на вид не больше тридцатника! А то и меньше.
— Вот придет — и спроси.
— Сам спрашивай.
      Никита Николаевич Строев прислушался, не торопясь повернуть к аудитории. То, что его уже не первый раз принимают за студента, злило и заставляло чувствовать себя не в своей тарелке. Ну, спрашивается, какого дьявола он согласился на предложение своего куратора и учителя, старого друга отца, профессора Снежковского, и взялся вести один из самых сложных предметов кафедры — сопромат?
— Чего разгалделись? — вклинился в беседу новый голос. Да какой! Настоящий оперный бас! Вопреки всеобщим заблуждениям, математик Строев был не чужд культурным развлечениям, и оперу любил страстно и всем сердцем. Наравне с любимыми формулами и теоремами. И в тембрах оперных певцов понимал достаточно. А бас тем временем продолжал нагоняй: — Еще раз услышу про «няшку» — устрою отработку. Будете лаборантам парты таскать. Ясно?
      Строев с изумлением слушал, как студенты, почти не огрызаясь, обещают и оправдываются. Судя по беседе, бас принадлежал старосте группы. Никита Николаевич раскрыл журнал и пробежался глазами по списку. Пометка «стар.» была возле фамилии — Строев протер глаза — Птичка.
«Ладно. Пора посмотреть на этого Птичку и других зверей зоопарка. Моего, черт побери, зоопарка. Снежковский, конечно, умный. Но гад, каких мало. Небось, самую шебутную группу мне сунул. Впрочем, с таким старостой…»
      Строев закрыл журнал, поправил галстук и манжеты, поудобнее перехватил стопку методичек и планов лекций, и вышел в коридор. Студенты подпирали стены, сидели на подоконниках. При виде преподавателя, зашушукались и заулыбались, нестройно приветствуя его.
— Здравствуйте, господа. Нет, я не профессор, только доктор математических наук. Для приветствия достаточно называть меня Никита Николаевич, — он отпер кабинет и посторонился, по традиции пропуская студентов вперед. Профессор Снежковский еще в бытность Никиты студентом приучил: после преподавателя в кабинет никто не входит. Опоздавшие могут идти и готовить тему лекции самостоятельно, их будет ждать короткая проверочная работа на практике. Что, собственно, и продемонстрировал Строев на двух опоздавших на пару студентах, объяснив новые правила. По аудитории разнесся слитный разочарованный гул: кавайная няшка оказалась с зубками.
— Итак, для начала познакомимся. Попрошу подняться старосту группы.
      Строев обвел аудиторию внимательным взглядом и едва сдержался, чтоб не присвистнуть, глядя, как с «камчатки» поднимается высоченный, широкоплечий парень. Вернее, судя по лицу, мужчина. Чем-то похожий на героя какого-нибудь скандинавского эпоса: светлые волосы, собранные на затылке в хвост, льдисто-голубые глаза, чуть хмурое выражение которых Строев различал даже с такого расстояния, на зрение он никогда не жаловался. Самым примечательным в облике старосты были, пожалуй, светлые усы, чем-то напоминающие знаменитые усы Халка Хогана, да длинная, крупная витая серьга в ухе. В правом. Строев заставил себя отвести взгляд от этой серебряной побрякушки и повнимательней приглядеться к старосте.
— Назовитесь, пожалуйста.
      Староста пробасил, хмурясь сильнее:
— Ян Птичка.
      Если он ожидал от преподавателя улыбки или еще какой-то типичной реакции на свою фамилию, то не дождался. Строев был серьезен, как распорядитель на похоронах.
— Благодарю, Ян, садитесь. Алиев. Бережной. Брагин.
      Когда перекличка закончилась, Никита Николаевич назвался еще раз, закрыл журнал и положил его на кафедру и прошел поближе к краю возвышения, на котором располагались преподавательский стол и доска.
— Итак, господа, я расскажу вам сегодня, на что вы подписались, избрав этот факультет достославного Университета Путей Сообщения.
      Он говорил, записывал аббревиатуры и расшифровки на доске, отвечал на вопросы, постоянно ощущая на себе внимательный взгляд слишком светлых, слишком серьезных глаз. К концу лекции Строеву казалось, что у него между лопаток или на лбу образовалась мишень. Это нервировало. Он заставил себя сосредоточиться и не обращать внимания на старосту группы. Звонок прозвучал для него, как сигнал избавления.
— Что ж, господа студенты, увидимся с вами завтра, на третьей паре. Сообщите вашим опоздавшим товарищам, что после третьего опоздания я предоставлю им право самостоятельно изучать курс, а в конце семестра буду спрашивать по каждой пройденной теме полностью весь учебный материал. За сим все, вы свободны, — он отошел к столу собрать бумаги, пока студенты, галдя, выходили из аудитории, и вздрогнул, услышав за спиной голос старосты:
— Никита Николаевич, разрешите вопрос?
— Слушаю вас, Ян, — Строев повернулся, только сейчас понимая, насколько этот студент выше и мощнее него: подойди староста на шаг ближе, он уперся бы ему носом как раз в грудь, в смайлик, нарисованный на футболке в районе сердца. Птичка понял, что зря стоит так близко, и отступил на пару шагов.
— Нам на кафедре сказали, что у вас можно попросить список дополнительной литературы по сопромату.
      Строев вздохнул и полез в папку с бумагами. Хорошо, что он все предусмотрел. Даже такого въедливого и старательного старосту. Добыл искомое и протянул Яну пару листов формата А-4, скрепленных степплером:
— Почти все это вам понадобится. Особенно, справочники. В библиотеке есть то, что помечено галочками. Если не найдете в сети остальное… Будем организовывать дополнительные пары после основных, чтобы я успевал дать вам всю нужную информацию.
— Спасибо, Никита Николаевич, — Птичка бегло просмотрел список, поднял глаза, встречаясь с преподавателем взглядом, и вдруг улыбнулся. И эта улыбка его преобразила настолько, что Строев вдруг понял: Ян намного младше, его внешность — такая же помеха для него, как и внешность самого Никиты.
— Не за что. Обращайтесь, — в голосе Строева промелькнула почти незаметная нотка снисходительного удовольствия: ему нравилось, когда его искренне благодарили.
      Ян Птичка уже вышел, а свежеиспеченный преподаватель Университета Путей Сообщения все еще стоял, задумчиво крутя в руках карандаш, думая о чем-то совершенно далеком от предмета, который он взялся преподавать. Когда же до него дошло, что мысли эти — ну совсем не те, что следует думать перед следующей парой, Строев покраснел, разозлился на себя и почти бегом покинул аудиторию. Чтобы через минуту туда вернуться, вспомнив, что вторая пара, собственно, будет проходить там же.
      Вечером, сидя в своей холостяцкой квартирке на втором этаже обычной кирпичной пятиэтажки, за планом лекции, Никита вдруг отложил ручку и встал. Подошел к большому зеркалу, висевшему в квартире с незапамятных времен. Кажется, оно еще от бабки осталось. Или от прабабки. В бабкины времена такую красоту не делали: массивная резная деревянная рама изображала какие-то лианы-плющи, зеркало же держали четыре искусно вырезанные лилии по углам. Строев вздохнул и вжикнул молнией теплой домашней рубашки. Скинул мягкую фланель на кресло, придирчиво всматриваясь в свое отражение. Из зеркального стекла на него хмуро пялился невысокий, изящно скроенный молодой человек, лет двадцати пяти на вид. Разве что тонкие, почти незаметные морщинки у темных, зелено-карих глаз могли выдать его истинный возраст. Строеву было почти тридцать семь лет.
      Никита взлохматил руками аккуратно расчесанную светло-каштановую шевелюру, так, что волосы, от природы слегка вьющиеся, тут же рассыпались в художественном беспорядке крупными полукольцами на косой пробор. Провел ладонью по коротко стриженому затылку, проверяя, не надо ли идти на поклон к Леночке, мастеру-парикмахеру, у которой он всегда стригся. Пальцы коснулись уха, прошлись, словно пытаясь нащупать несуществующую сережку. От того давнего, полудетского знака протеста остался только крохотный рубчик на мочке. Никита вздохнул, припомнив длинную, вызывающе-красивую серьгу в ухе у Яна, сцепил пальцы за затылком и потянулся. Отражение в зеркале повторило движение, от которого самому Строеву кровь бросилась в лицо. И не только.
«Да, совсем рехнулся, мужик? На свой светлый лик дрочить собрался?» — мелькнула полуироничная мысль. Но руки уже жили своей жизнью, проводя по плечам, оглаживая совершенно не тощую, в меру подтянутую грудь и рельефный живот, которых под одеждой никто не замечал. Строев сделал шаг назад, подтянул к себе высокое крутящееся кресло от стола и сел, откинувшись на спинку, не отводя взгляда от отражения. Широко раздвинул ноги, чуть выгнувшись в пояснице. Прикусил губу, сдерживая тихий стон. Прикрыл глаза, позволяя воображению нарисовать чью-то светловолосую голову между своих бедер, и крупные, широкие ладони, расстегивающие ширинку. Чьи-то?! Строев вскочил, как ужаленный, возбуждение мгновенно схлынуло.
«Твою мать! Твою, в бога, в душу, мать!!! Этого мне только не хватало!»
      Мужчина вцепился в свою шевелюру и замер воплощенным Страданием, пытаясь уверить себя, что совсем не он только что представлял себе своего студента в недвусмысленной ситуации. Уверялось плохо: картинка Птички, стоящего на коленях между ног Никиты, пропадать из воображения никак не хотела.
      Вечер закончился для Строева контрастным душем, после которого уже ничего не хотелось, только упасть и спать. Вот разве что снам душ очищения не принес совершенно, и проснулся Никита разбитым, с головной болью и каменным стояком.

Вторая серия

      Яну в жизни периодически везло, как утопленнику. Начать хотя бы с фамилии. Нет, все понятно — польские корни, традиции и все такое. Но Птичка! Он жестоко страдал в детстве, когда сверстники награждали его едва ли не каждый день новым прозвищем. Правда, лет в девять Ян резко пошел в рост, и дразнить его «Воробушком» или «Птенчиком» стало небезопасно — злой подросток мог и навалять от души. Но уже сама фамилия звучала достаточно похоже на кличку. В старших классах за Яном прочно закрепилось прозвище «Филин». А после того, как он увлекся ролевыми играми, в клубе его переименовали в Викинга. С этим прозванием он и ушел в армию. Отслужил год в стройбате, в Челябинске, откуда вынес новую кликуху: «Белый орел». Когда вернулся, полтора года отращивал безжалостно остриженную на призывном пункте шевелюру, проколол ухо. На двадцатый день рожденья ребята из клуба подарили сработанную кустарными мастерами серьгу.
      Идти в институт Ян решил не просто так, да еще и на специальность «Проектирование и строительство мостов и тоннелей». Видимо, стройбат даром не прошел. Ему нравилось созидать что-то монументальное, но не высотки и не торговые центры, а что-то более полезное. Мостов же за дорогу от родного города до Челябинска он насмотрелся вдоволь, и мощные стальные кружева навсегда оставили неизгладимый след в его душе. Так что, за тот год, что Ян провел дома после армии, он подтягивал высшую математику, физику, матан, но как-то упустил из виду такой важный предмет, как сопромат.
      Преподаватель по сопромату Яну понравился сразу. Хотя бы тем, что никак не отреагировал на его фамилию. А потом и спокойной уверенностью и увлеченностью своим предметом. Рассказывал НикНик, как Строева успели «окрестить» студенты, очень интересно и достаточно понятно. Ян слушал негромкий, спокойный голос, конспектировал, а сам пристально следил за преподавателем, внимательно рассматривая его. Щуплый, похожий на подростка, мужчина будил в душе Яна желание защищать, как котенка или щенка. Пока что юноша не очень-то понимал, что это впечатление обманчиво, как и его собственная внешность, и внешность Строева.

      Сопромат Яну не давался. Вот от слова «совсем». Он был похож на того, кто его преподавал. Вроде бы, если вышку понимаешь, в физике сечешь — то и ничего сложного. Но сопромат оправдывал свое название и сопротивлялся изо всех сил. В голове Птички никак не желали укладываться формулы и законы, по которым строятся все графики и чертежи. При том, что любимым предметом в университете для Яна было черчение, а преподаватель высшей математики, седая, удивительно уютная Зоя Валерьевна Вяземская, на способного студента нарадоваться не могла, ставя его в пример всем группам второго курса. Ян старательно записывал все лекции, решал задачи, помнил наизусть формулы. С домашней работой он справлялся, вроде бы, вполне себе успешно. Но, стоило Строеву вызвать его к доске, все вылетало из головы. Может быть, потому, что вместо нужных строк в голове было только строгое и одухотворенное любовью к предмету лицо Строева? Избавиться от наваждения никак не получалось. Ян мялся у доски, краснел, бледнел и заикался, получал «неуд» и, расстроенный до вскипающих на глазах слез, возвращался на место.
      Шел ноябрь, промозгло-холодный и переменчивый, как кокетка. То светило солнце, то ударял морозец, сковывая лужи уже довольно крепким ледком, то начинался нудный, серый дождь пополам со снегом. В этот день погода расщедрилась на солнечный и морозный день, за ночь асфальт отполировало льдом до состояния зеркального паркета. Тяжелые ботинки Птички крушили эту скользкую безупречность шипастыми стальными подковами. Он даже не смотрел, куда идет: в голове беспорядочно теснились мысли о том, что не видать ему стипендии, как своих ушей, потому что сопромат он не сдаст. Выйдет отвечать — и все, амба котенку. А если попросить сдаваться у другого препода? Нет, тоже не вариант. Как он это обоснует? «Здрасьте, товарищ завкаф, я не могу сдавать сопромат у Строева, потому что влюбился в него и заикаюсь»? Хорошенькое оправдание.
      Шедший впереди человек поскользнулся, и Ян машинально поймал его на руки:
— Осторожнее, парень! Ой! Никита Николаевич… — Птичка замер, густо краснея. Строев, выдохнув, дернулся из его рук и снова заскользил по льду, сдавленно ругнувшись. Ян поддержал его под локоть.
— Спасибо, Ян, — ситуация была неловкая, ничего, кроме этого «спасибо», Никита придумать не смог. Через рукав теплого пальто, свитера и рубашки он чувствовал, какая у студента железная хватка. Это будило целую лавину противоречивых чувств: с одной стороны, был подспудный страх не вырваться, пережиток давнего, из детства еще, неприятного случая, с другой стороны… А с другой стороны, признался себе Строев, это возбуждало. Сила, смешанная с совершенно детским смущением на таком взрослом лице этого парня.
— Может быть, отпустите меня? — с кривоватой усмешкой поинтересовался он у замершего Яна.
— П-простите, Никита Николаевич, давайте, я хоть до относительно нескользкого места вас доведу? — неожиданно вырвалось у Птички. Он снова покраснел, ожидая громов и молний. Но Строев неожиданно миролюбиво согласился:
— Будьте так любезны, не хотелось бы в двадцати метрах от крыльца сломать себе что-нибудь нужное.
      У Яна сердце трепыхалось где-то аж в горле, пока он шел, аккуратно придерживая Никиту за локоть, эти несчастные двадцать метров. И пульс стучал в висках так, что тихое: «Благодарю, дальше я сам» он расслышал не сразу. Потом еще пару секунд соображал, пока не догадался, что преподавателя можно, да и нужно бы отпустить, они уже дошли, и Строев взялся за перила свободной рукой.
— А… да, конечно, спасибо, Никита Николаевич, — невпопад брякнул Ян, почти отшатнулся и бегом рванул в корпус. Строев только головой покачал.
«Где он витает, хотелось бы знать? И что с ним вообще происходит? Завкафедрой говорит, прилежный студент, один из лучших на курсе. А с сопроматом — ну просто беда. Пригласить его на дополнительные занятия, что ли?»
      Не хотелось ему признаваться себе, что с куда большим удовольствием он занялся бы с симпатичным студентом совсем иной наукой. Строев постоянно гнал подобные неуместные мысли, напоминая себе и о возрасте, и об ответственности перед законом, тем более в свете последних законопроектов, и о том, что это попросту неэтично — соблазнять своего студента. Тем более, что он даже не был уверен в ориентации Яна. А что, если тот — в доску гетеро? Разочаровываться не хотелось, поэтому Никита старательно запрещал себе думать даже о подобном. Правда, не всегда удавалось не думать. Особенно, когда высоченный красавец-блондин мялся и краснел перед доской, боясь поднять глаза на преподавателя. Строев мгновенно представлял его на коленях перед собой, злился на неуместное возбуждение и очень натурально рычал:
— Опять не выучили, Ян! Я начинаю думать, что домашние задания вам делает кто-то более способный.
      А, что самое мерзкое, так это то, что Птичка даже не оправдывался. Косил ясными синими глазами, пытаясь сморгнуть слезы, сутулился, тихо бормотал свое извечное «Простите, я забыл», и тащился на свой любимый дальний ярус аудитории — «камчатку».
«Надо поговорить с ним сегодня же» — решил Строев, направляясь на кафедру. У второго курса сопромат был поставлен пятой парой, насколько он помнил расписание — последней. Вот и пообщаются после пар, без свидетелей. Не стоит ущемлять самолюбие студента, предлагая ему помощь при всех. То, что у этой «благородной» причины было двойное дно, Никита постарался выкинуть из головы.

      На последнюю пару Ян шел, как на плаху. У него в тетради была безукоризненно выполненная домашняя работа, а в голове, как всегда перед сопроматом — полный кавардак.
«Нет, не могу! Пойду к Вяземскому, пусть хоть убьет, но разрешит сдавать кому-нибудь другому. Или с комиссией. Если там будут сидеть человека три хоть — может, мне и попроще будет?» — думал староста, подходя к аудитории, — «Хотя, мне и полный класс студентов не шибко помогает… Что ж делать-то?»
Пара прошла, как обычно. Практические работы в тетради Ян с грехом пополам решил, запрещая себе вообще поднимать взгляд от стола.
— Ян, идите к доске, — услышал он уже в самом конце пары, когда понадеялся, было, что сегодня голгофы не будет. Обреченно вздохнув, он спустился по ступеням амфитеатра и прошел к «лобному месту», как про себя называл возвышение перед доской. Руки уже начали подрагивать.
— Ну, пишите формулу полного напряжения в заданной точке балки круглого сечения.
      Блондин напряженно замер с куском мела в руке. Хрустнуло. Ян ошалело посмотрел на разломанный на две части мел, судорожно вздохнул и повернулся к Строеву, не поднимая глаз:
— Никита Николаевич, ставьте «неуд». Я не помню.
— Садитесь, Ян, — мужчина не стал ставить еще одну двойку. Это уже было явно не незнание. Слишком уж походило то, как зажимался парень у доски, на агорафобию. Или боязнь сцены. Впрочем, отвечал же Птичка на других предметах? И блестяще отвечал. Нет, определенно, со старостой надо поговорить.
      Прозвучал звонок.
— Занятие окончено, все свободны. Ян, задержитесь.
      Птичка замер, потом очень медленно сложил тетради в сумку.
«Вот и смерть моя пришла… Сейчас сожрет с потрохами».
      Ян подошел к первой парте, готовый к грядущему нагоняю, заранее виновато опустив голову и не поднимая глаз. Только к тому, что Строев спустится с возвышения и остановится рядом, он готов не был.
— Что с вами происходит, Ян? — Никита Николаевич раскрыл журнал группы и пролистал несколько страниц: — Вот, смотрите, высшая математика — сплошные «отлично». Черчение, матан, детали — ничего ниже «хорошо», почти сплошь пятерки. Но с сопроматом у вас просто беда. Я начинаю думать, что дело не в вас, а во мне.
      Староста похолодел, кровь разом отлила от сердца, а само оно ухнуло куда-то в желудок.
«Кто ему сказал?! Как?»
— Я настолько плох, как преподаватель? — разом вернул Птичку на грешную землю следующий вопрос Строева. Ян с трудом перевел дух, сил на смущение и все остальное как-то не осталось, так что ответил он вполне спокойно.
— Нет, конечно, Никита Николаевич, вы отличный преподаватель. Дело не в вас, а во мне, — Ян поднял голову, посмотрел на терпеливо ожидающего продолжения мужчину и улыбнулся своей детской, обезоруживающей улыбкой, выдав:
— Я забываю все, даже свое имя, стоит услышать ваш голос. Особенно, когда вы меня вызываете к доске. А еще вы очень красивы, и это вообще лишает меня последних мозгов. Простите, Никита Николаевич, я пойду, пока не наговорил еще больше глупостей, — он схватил в охапку куртку, сумку, и выскочил за дверь аудитории, пытаясь сообразить, то ли уже можно идти топиться, потому что после этого разговора Строев его точно угробит, то ли положиться на русский «авось» и на то, что преподаватель сочтет, что Ян не ведал, что говорил. Тем более, что температура у Птички явно поднималась, голова начинала противно ныть, а в уши словно напихали ваты.
«И где я умудрился простыть? Ладно, сейчас доберусь до студенческой поликлиники и выпрошу пару дней «на отлежаться». И Строеву лишний раз на глазах не маячить. Дернул же черт за язык!»
      Ян свернул к остановке, надвинув капюшон куртки поглубже. В голове, кроме начинающейся простуды, не было ничего — блаженная пустота и тишина. Словно бы своим спонтанным признанием он сдернул с души паутину неуверенности и страха.

Третья серия

      Никита замер, пытаясь осмыслить сказанное Птичкой, только проводил глазами спешно унесшегося из аудитории парня. Слов не было, сердце, как подскочило куда-то к горлу, так и мелко трепыхалось там, гоняя по телу озноб адреналиновой волны.
«То есть… погодите-ка… я ему нравлюсь? — Строев потряс головой, словно это могло помочь уложить на место разбежавшиеся в ужасе мысли. — Или это розыгрыш? Или… Со студентов станется, устроить мне проверку. Так что будем делать, дурья башка? И где я мог проколоться, тем более так, что это заметили?»
      Никита выдохнул: паника осела, он снова мог мыслить адекватно. И первым делом, надо было узнать, чья инициатива — выяснение ориентации преподавателя такими методами. О том, что Птичка мог говорить серьезно, Строев даже думать не хотел. Таких подарков от судьбы он не ждал давно. Уж слишком напоминало это какую-то подставу, рояль в кустах. Не может быть, чтоб такой симпатичный молодой человек не пользовался успехом у девушек. Да Строев и сам видел, как липли к старосте все четыре студентки группы. Что поделаешь, кафедра такая, что у слабого пола особой популярностью не пользуется, одни парни в группах. А Птичке «повезло»: аж четыре будущих конструктора — приятные девушки, так и вертятся рядом с белобрысым мачо, так и строят глазки…
      Строев резко оборвал мысли, очнувшись от боли в ладони. С недоумением посмотрел на красный след от глубоко врезавшейся в кожу металлической линейки, которую до сих пор сжимал в руке.
«Твою же мать… Быть не может! Никитушка, ты, часом, головой не бился в последние дни? Вроде, не падал же. Ревнуешь, старая про*****?»
      А стоило вспомнить о падениях, как само собой всплыло ощущение сильных пальцев на руке чуть повыше локтя. Екнуло где-то пониже пупка, прогнав по телу волну щемящего тепла.
«Домой, домой. В холодный душ — и спать. Дожились, на собственного студента уже от одной мысли встает… Стыдобище».

      На следующий день Птичка на пару не пришел. На вопрос Строева, что со старостой, никто ничего толком не ответил. Никиту продрала дрожь: а ну, как дурной мальчишка, хоть и вымахал размером со шкаф с антресольками, решит что-то с собой сотворить? Так что после занятий Строев рванул на кафедру, вытряс из секретаря телефон старосты группы 245-КМТ и устроился на подоконнике в тихом закутке между двумя переходами из корпуса в корпус. Набрал номер и «завис», соображая, что будет говорить. Дисплей равнодушно подсвечивал циферки, не собираясь помогать ему в решении этой глобальной задачи. Наконец, махнув рукой и решив действовать по обстоятельствам, Никита нажал кнопку вызова и стал ждать, слушая длинные гудки. На седьмом или восьмом, когда он уже думал, что никто не ответит, успел перебрать в уме с десяток самых страшных вариантов и еще полтора десятка не самых, динамик хрипло пробасил:
— Слушаю.
— Ян?
— Да, кто это?
      Строев мысленно выматерился, выдрал из кармана отглаженный платок и вытер вспотевший лоб.
— Это Строев. Ян, вы не пришли на пары, а никто из ваших товарищей не знал, что с вами случилось…
      На том конце провода послышался смешок, потом сдавленный кашель, потом Ян ответил:
— Простите, Никита Николаевич, надо было предупредить секретаря на кафедре. Заболел, сам не ожидал. Спасибо вам за… беспокойство, я постараюсь сделать все домашнее задание, я уже взял у Насти Иванихиной.
— Д-да, конечно, выздоравливайте. До свидания, Ян… — Строев захлопнул крышку своей «раскладушки» и привалился плечом к проему окна, пытаясь совладать с желанием убиться об стену с разгона и странным облегчением: всего лишь простыл. Ян всего лишь заболел, а не…
«Чтоб я еще хоть раз!..» — мысль так и осталась неоконченной. Строев сердито засунул телефон в карман пальто, потуже затянул шарф и вышел в очередной ноябрьский дождь со снегом.

«Позвонил. И что теперь?» — Ян валялся в постели, читал учебник по математическому анализу, но в голову лезли совершенно далекие от учебы мысли. Мать пару раз заходила к нему в комнату, трогала лоб, беззлобно ругалась, что ему надо спать, а не портить глаза, приносила теплый бульон. Ян фыркал, но пил. А потом снова ложился, брал учебник и зависал на первом же предложении.
«Волновался? Или нет? Или хотел выяснить, не натворил ли я чего в помрачении рассудка?»
      Мысли были ленивые, словно разбухшие в горячей от температуры голове. Горло саднило, в груди хрипело, временами накатывала такая слабость, что руки с книгой сами опускались. Ян проваливался в какое-то полузабытье, в котором ему представлялись то непотребнейшие картинки с участием Строева, то вспоминался стройбат, то, почему-то, детство, горы песка на речных отвалах и умопомрачительные крепости, которые они с друзьями строили из них. А потом снова виделся Никита Николаевич, в строгом костюме, в застегнутой наглухо, под горло, рубашке, и он, Ян, эту его рубашку расстегивал, медленно, по пуговке, обнажая белую, ровную кожу. Он просыпался, долго пялился в потолок, улыбаясь неизвестно чему.
      Отваляться в постели пришлось не пару дней, а почти неделю. Кашель еще остался, но Ян понимал, что если сейчас упустит материал, то сессию завалит, несмотря на отличные оценки. А был еще сопромат, по которому Строев будет гонять в хвост и в гриву. Домашние задания были выполнены безукоризненно, но что будет на практике? А про то, как вообще показаться преподавателю на глаза, Птичка старался не думать совсем.
      В понедельник он поднялся по будильнику в шесть утра, сделал зарядку и прошлепал в ванную.
— Опять без тапок? — крикнула из кухни мать.
— Ну, ма! — Ян пожал плечами и влез в теплые, сшитые своими руками из кожи и кроличьего меха, тапочки. Посмотрелся в зеркало. Рожа была не то, чтобы страшная, но от совершенства далекая. Заросшая светлой щетиной, с запавшими глазами и синяками под ними. Ян потянулся и достал с полки старую отцовскую бритву, раскладную, немецкой фирмы, название которой с футляра уже почти стерлось. Проверил остроту лезвия, порезался и удовлетворенно кивнул своему отражению:
— Мужик, я тебя не знаю, но я тебя побрею.
      Когда он умылся, смывая пену с жесткими светлыми волосками, из зеркала на него глянул совсем другой человек.
— Ну вот, опять в киоске будут паспорт спрашивать, — ухмыльнулся Ян сам себе. Было дело, когда сбривал усы, продавщицы в магазине ругались, что, мол, знают они таких шестнадцатилетних акселератов, которые под два метра вымахали. Затем и таскал с собой паспорт постоянно в нагрудном кармане рубашки.
      Позавтракали. Мать умчалась на работу, а Ян все тянул время до последней минуты, оттягивая момент выхода в университет. Потом разозлился на себя за трусость: в бугурте перед противником никогда не пасовал, а тут боится, как первоклашка директора, и вымелся в считанные секунды.
      Он уже дошел почти до самого крыльца, лавируя между галдящими первокурсниками и вальяжно шествующими «стариками» с четвертых-пятых курсов, когда за его руку кто-то неожиданно сильно ухватился, поскользнувшись на прочном уже льду. Птичка обернулся, и все заготовленные слова замерли у него в глотке.
— Простите, Ян. Кажется, это становится традицией — держаться за вас, падая, — Строев был серьезен, но его глаза искрились сдержанным смехом. А скулы розовели явно не только от мороза.
— Всегда пожалуйста, Никита Николаевич, — Ян почувствовал, как на губах сама собой образуется идиотская улыбка.
— А без усов вы кажетесь младше. Спасибо, что послужили опорой, — Строев отпустил его руку и нырнул в толпу, мелькнув ярко-зеленым шарфом. Яна кто-то толкнул плечом, он очнулся и поспешил в корпус: до пары оставались считанные минуты, а ему еще надо было забрать с кафедры журнал.
      Короткий разговор не шел из головы весь день, до самой последней пары, которой был, разумеется, сопромат. Яну то казалось, что Строев над ним издевался, то что мужчина уже наверняка забыл дурацкое признание старосты.
«Хуже неопределенности нет ничего. Вот сейчас и определимся» — подумал он, входя в кабинет и кладя журнал группы на стол преподавателя. Однако, Строев за всю пару даже не глянул лишний раз на то место, где сидел староста. И вызывать его не стал.
— Ну, что ж, все свободны. До завтра, господа студенты, — Никита Николаевич как-то очень быстро собрал свои бумаги и вышел из аудитории едва ли не раньше, чем прозвенел звонок. Ян с минуту еще сидел за столом, не понимая, с чего вдруг Строев так поспешно сорвался.
«Такое ощущение, что он… боится? Боится, что я подойду?»

Четвертая серия

      На следующий день история повторилась, и через день. В пятницу Ян не выдержал и поднял руку на практическом занятии, желая идти к доске решать задачу. Строев обвел аудиторию взглядом и не сдержал удивления при виде этого «чуда».
— Ян? Вы уверены, что хотите ответить?
— Да, Никита Николаевич.
— Ну, что ж, идите, — преподаватель уткнулся взглядом в журнал, старательно игнорируя спускающегося по ступеням амфитеатра студента. Бесцельно перебрал бумаги на столе, слушая негромкое покашливание и стук мела по доске.
— Я закончил, Никита Николаевич.
      По ушам как кипятком плеснули.
«****ь! Он сказал «закончил», а не то, что ты подумал, извращенец старый!» — Строев с силой прикусил щеку изнутри, поворачиваясь к доске. Заставил себя отвести взгляд от серебристого росчерка серьги на фоне золотистой шеи, с которой еще не сошел летний загар.
— М-м-м… да, все верно. Садитесь, отлично, — и уже в спину возвращающемуся на место Яну добавил: — Болезнь пошла вам явно на пользу.
      Староста на секунду замедлил шаг, но не обернулся. Однако Строев мог поклясться, что он улыбнулся.
      Сбежать после пары не удалось. Сначала подошла одна из студенток, потом еще пара, и к тому времени, как они выяснили все, что хотели, в кабинете остался только Птичка. Причем, сел, стервец, на первую парту, вытянув длинные, обтянутые джинсами ноги в проход. Никита откашлялся, опасаясь, что голос его подведет:
— Вы что-то хотели, Ян?
— Да, Никита Николаевич, — парень подобрался, уставился прямо в глаза преподавателю своими невозможно-яркими, льдисто-голубыми и наглыми, — Я много пропустил и последнюю тему не понял. Вы не могли бы объяснить? Конечно, если у вас есть время, и не за «так».
      Строева снова бросило в жар. Эта фраза прозвучала особенно двусмысленно, или он уже начинает себе придумывать то, чего нет?
— Э-э-э…
— У нас сейчас физкультура, а у меня пока освобождение еще на неделю. Пожалуйста, Никита Николаевич! — и морду скроил умоляющую. Никита проклял себя за слишком живое воображение и неуместные фантазии. Встать теперь и уйти стало просто невозможно.
«Ты мудак, мужик, ты долбанный мудозвон! Тебе почти сорокет, о чем ты думаешь!»
      Не помогло. Строев потер лоб, стараясь сделать жест максимально расслабленным и нейтральным, с отвращением заметил, что пальцы подрагивают.
— Ну, что ж, Ян, доставайте учебник, — «Еб твою мать, что я несу?!» — Открывайте параграф тридцать пятый, страница сто пятая. Читайте, потом будете задавать вопросы.
— Ага, спасибо! — и опять эта детская улыбочка на губах. Не оторвать глаз, особенно, когда Птичка, читая, прикусывает нижнюю губу, или водит по ней колпачком ручки…
      Строев понял: вот он, его персональный белобрысый, синеглазый, здоровый, как лось, черт. А этот долбанный стул, с которого не подняться от накатывающей волнами слабости — его не менее персональный котел. А вариться он будет не в смоле, а в собственном соку. Вернее, не совсем соку.
— Прочитал, Никита Николаевич.
      Строев вздохнул, больно ущипнул себя за запястье под манжетой свитера, и вернулся в реальность, начиная повторять одну из лекций, которые Птичка пропустил по болезни. Ему было откровенно худо.

      Еще хуже Строеву стало в конце пары, когда Ян уронил ручку и, извинившись, полез ее доставать. Паршивец изогнулся так, что Строев увидел его бок от подмышки до бедра, на котором задрался свитер, футболка вылезла из-под ремня джинс, и в просвете мелькнула полоска загорелой кожи. На коротенькую секунду мелькнула, что там можно было разглядеть?! А Никиту как обухом по затылку «приласкали». Хрустнул, ломаясь, карандаш в пальцах. Строев выругался, пряча обломки, пока Птичка не заметил. Тот, кажется, не придал значения.
— Значит, удельную потенциальную энергию изменения формы проще найти не через интенсивность касательных напряжений, а как разность удельной потенциальной энергии и изменения объема без изменения формы?
      У Строева зашумело в ушах. Еще никогда в жизни обычные формулировки сопромата не казались ему настолько двусмысленными. Или все зависело от того, чьи губы это произносили?
— Да, Ян, вы все прекрасно понимаете. Ну, что ж, давайте сегодня закончим.
— Спасибо, Никита Николаевич, — Птичка вскочил, запихивая тетрадь и учебник в сумку, — чем я смогу вас отблагодарить?
«Мине…»
— Считайте, что эта лекция для вас была безвозмездной, — Строев махнул рукой, — Идите уже и не болейте больше. Скоро конец семестра.
— Постараюсь, спасибо вам!
      За дверью кабинета Ян, наконец, сумел перевести дух. Господи, как же нелегко оказалось сохранять самообладание, чувствуя на себе настолько горячий взгляд! Зато появилась хоть какая-то определенность. Значит, кавайная няшечка Строев тоже не идейно-правильной ориентации. Потому что никак иначе Ян не мог истолковать его поведение. Он специально уронил ручку, проверить, как отреагирует Ник-Ник на такую откровенную провокацию. Показалось: прожжет взглядом насквозь. Да еще и карандаш сломал, так разнервничался. Птичка улыбнулся нехорошим, волчьим оскалом, блеснув крепкими белыми зубами: фронт работ ясен, надо только решить, что выгоднее — осада или штурм?

      Дальнейшие две недели, до начала декабря, Птичка просто наблюдал. Так же, как в первый месяц семестра — неотрывно, внимательно, подмечая каждую деталь поведения и состояния. Строев великолепно делал вид, что ничего не замечает. Его выдавали только руки, умопомрачительно-красивые, длинные, нервные пальцы, перемазанные мелом, изящные ладони, через тонкую кожу которых просвечивали голубоватые сосуды. Никаких колец, перстней, даже часов на запястье нет. Эти руки хватались за любимую ручку, серебристый Waterman, чиркали в углах лекционных конспектов резкие угловатые фигурки. Ян сдерживал улыбку, прикусывая губы, с пар уходил с таким видом, словно занимался не записыванием лекции, а уроками жарких поцелуев. И ловил обжигающий, жадный и какой-то тоскливый взгляд Никиты.
      Потом началась зачетная неделя, и Птичке стало не до наблюдений. Хотя почти половину зачетов он получил «автоматом», старосте отлынивать было попросту некогда. То ведомости потерялись, то журнал отнести-принести-заверить, то разобраться с «хвостатыми» подопечными из группы. Ян метался по университету, как конь с подожженным хвостом, грохоча по граниту лестниц своими подкованными ботинками. Знал бы, что Строев, услышав этот характерный звонкий стук, резко менял направление движения, убираясь с его пути, сменил бы «гады» на унты. Хотя, скорее всего, ему было бы некогда в очередной раз доводить преподавателя до нервной дрожи переглядками.
      Семестр закончился, впереди ждали новогодние праздники и короткие каникулы, у Яна, выдохнувшего после зачетной недели, зрела совершенно дикая мысль: пригласить Строева на каток. В центре залили огромный стадион «Заря», от его дома — пять минут неспешным шагом. От дома Никиты Николаевича — и того меньше.
«Интересно, а он умеет кататься на коньках? Ну, если даже и нет — научу» — думал Ян, представляя себе, как можно будет обнимать мужчину на вполне логичных и законных основаниях — в поддержках, или если вдруг будет падать. От таких картин мозг бунтовал и выдавал ночами совершенно непотребные сны. Ян почти посочувствовал Строеву: если он чувствует себя так же, это ужасно.

Пятая серия

      Узнать адрес Строева было несложно — нужно только было пару раз проследить за ним до дома и посмотреть, в какой квартире загорается свет. Так что в семь вечера тридцатого декабря, сложив в рюкзак коньки, теплый свитер и термос с горячим чаем, Ян вышел из дома, лелея надежду, что Никита Николаевич никуда не ушел и не занят. Надежды оправдались: когда он позвонил в дверь, Строев открыл сразу, даже не посмотрев в глазок. Ян заранее огорчился: выходило так, что мужчина кого-то ждал. И, судя по удивлению на его лице, этим кем-то был явно не Птичка.
      Ян внимательно окинул взглядом одетого в совершенно непарадную домашнюю одежду Никиту. Либо этот кто-то, кого ждали, был тут частым гостем, ради которого не надо переодеваться, либо… Строев настолько неосторожен, что просто не смотрит в глазок.
— Ян? Вы что-то хотели? — Никита с трудом удержался от куда более экспрессивного возгласа. Птичка в теплой кожаной куртке, спортивных штанах и своих неизменных «гадах», с брызгами талой воды в волосах и с улыбкой во все тридцать два зуба был неотразим, как лавина.
— Ага, здрасьте, Никита Николаевич, хотел. Пригласить вас на каток.
      Строев опешил, на пару секунд потерявшись и не зная, что ответить.
— Но… я… я не умею кататься, — он даже отступил на пару шагов, чем наглый молодой человек и воспользовался, пройдя в коридор и закрывая за собой дверь.
— Не проблема. Я вам должен за лекцию, так что расплачусь уроком катания на коньках, — и снова сверкнул улыбкой, как вспышкой. Воображение Никиты немедленно нарисовало ему абсолютно бесстыдную картинку того, как можно будет без зазрения совести прижиматься к этому сильному юному телу и хвататься за руки Яна…. Строев покачал головой:
— И синяками во всех стратегически важных местах?
— Я постараюсь не дать вам упасть.
      У Никиты перехватило дыхание. Мозг, явно перегревшись от мощного выброса гормонов, щелкнул и отключился. Иначе как объяснить то, что он пришел в себя, уже натягивая куртку от лыжного костюма, полностью одетый для похода на каток?
— А коньки? — поздний и наивный аргумент, который Ян немедленно разбил:
— Там есть прокат, все расходы я беру на себя, все-таки, это моя инициатива.
      Строев вздохнул и закрыл дверь, кивнув студенту:
— Ведите, Ян.

      Каток был залит светом разноцветных фонариков, развешенных гирляндами на ограждении стадиона, и мощных прожекторов. И полон весело галдящей молодежи, детей и даже пожилых пар. Народ сидел на трибунах, пил шампанское, вино, чай и кофе, в проходах торговали всем подряд, от новогодней атрибутики до сахарной ваты, у входа на сам каток расположилась длинная будка проката. Через пару минут, отстояв не очень длинную очередь, Строев стал обладателем пары почти новых коньков. Ян тут же взял его под локоть, направляя к нижнему ярусу трибун, от которого ко входу на лед была залита дорожка, чтобы отдыхающие не били лезвия коньков о бетон.
— Идемте, я помогу правильно надеть. Вы носки теплые не взяли, да?
— Не взял, — согласился Никита, отчаявшись хоть как-то повлиять на ситуацию.
— Ничего, я взял запасные, — жизнерадостность Птички ничто не могло поколебать. Он усадил мужчину на скамейку, на свою куртку, быстро натянул свитер, поежившись от прикосновения холодной ткани. И опустился перед ним на колени, расшнуровывая его ботинки. Никита понял, что еще секунда — и он просто умрет. Пришлось почти до крови прикусить щеку и вцепиться в ледяное дерево лавки руками. В голове паровым молотом бухала кровь.
— Вот, так будет теплее, — Ян еще раз провел ладонью по подъему ступни Никиты, разглаживая толстый шерстяной носок. Мужчина издал какой-то нечленораздельный звук и резко кивнул. Ян взялся натягивать и шнуровать ему коньки, его лицо закрывали рассыпавшиеся светлые пряди, так что улыбка парня осталась Никитой незамеченной.
— Один момент, теперь я переобуюсь, — весело сказал он, плюхаясь на лавку и разуваясь. Никита смотрел на его гибкие, экономные движения, и умирал.
«Держи себя в руках, мужик, ты же сильный, ты сможешь… Чтоб тебя черти в аду так совращали, Ян, скотина ты… Я ж не стальной!»
— Ну? Попробуйте встать, — Птичка протянул Строеву руку в тонкой кожаной перчатке, и тот схватился за нее, поднимаясь, не уверенный в том, что колени не подогнутся немедленно. Они и подогнулись — когда Ян развернул его и уверенно обхватил рукой почти поперек груди, помогая устоять на разъезжающихся ногах.
— Я не дам тебе упасть.
      Возмущаться таким панибратским обращением у Строева не осталось сил и желания.

      Держаться на льду было тяжело, но Ян выполнял обещание, не отпуская руки Никиты. Они без особых проблем скользили, лавируя между веселящимся народом. Строев почти расслабился, колени уже не тряслись, правда, сердце все так же колотилось где-то в горле. Особенно, когда Ян сильнее сжимал его локоть, уводя от столкновений.
— Нравится? — горячее дыхание парня обожгло щеку неожиданно. Строев повернул голову и утонул у совершенно шальном, искрящемся весельем и отчаянной какой-то смелостью взгляде Яна. Тот наклонился так близко, что, сделай Никита еще хоть полдвижения вперед, дотронулся бы губами до его губ, чуть шершавых, обветренных.
— Очень!
      Ян улыбнулся, и тут на них наехала двигающаяся «паровозиком» орава молодежи. Никиту буквально швырнуло вперед, он впечатался грудью в грудь Птички, судорожно взмахнул руками — и оказался в крепких, слишком тесных объятиях. Губы согрело чужое дыхание, быстрое, резкое, окутало облачком пара. Ян еще крепче прижал его, уничтожая последнее расстояние между ними, поцеловал резко, напористо, удерживая под затылок широкой ладонью. И в следующую секунду отстранился, заглядывая в широко распахнутые глаза Никиты. Больше он ничего не успел: мужчина резко вывернулся из его рук, провел подсечку, бросок… И сам испугался того, что сделал. Неуклюже опустился на колени перед лежащим на льду парнем:
— Извините, Ян, рефлексы. Вы не сильно ушиблись?
      Птичка слегка обескураженно улыбнулся, трогая затылок, которым нехило так приложился об лед:
— Нет, все в порядке. Как это вы меня? — момент близости был утерян, так что он принял возвращение «выканья», как должное. Ничего, еще будет время, Он все равно добьется своего. Тот, кто однажды почувствовал на губах вкус своей победы, никогда не отступится.
— Айкидо, японское искусство безоружной самообороны.
— А, слышал и видел. А вы уже хорошо держитесь на коньках, — Ян подмигнул Никите, гибко поднялся на ноги и вздернул его, ставя снова на лед. — Еще покатаемся?
— Простите, Ян, но, наверное, на сегодня достаточно. Завтра праздник, я хотел выспаться перед ним, — Никита покачал головой, все больше увеличивая дистанцию, разрывая контакт. Ему было невыразимо горько: все случившееся было не более, чем прекрасной новогодней сказкой, но сказки долго не живут. Лучше сейчас все закончить и забыть об этом. Ну, насколько это будет возможно, видя Птичку перед собой почти ежедневно. Ничего, он справится.
— Как скажете, — Ян аккуратно довел мужчину до скамейки и отпустил. Пусть пока думает, что он отступился. Но это тактическое отступление, он просто перегруппирует свои силы для нового штурма неприступной крепости по имени Строев Никита Николаевич.

      Новый год Никита не любил, а честнее сказать — ненавидел всей душой. С того самого момента, когда его первый и единственный любовник пришел домой сказать, что уходит к другому. А через час после того, как он собрал вещи и вымелся на такси, позвонили из БСМП, сообщив, что отца и мать насмерть сбил пьяный лихач, когда они шли от вокзала к автобусной остановке, неожиданно приехав в гости к сыну. Именно с того нового года, уже почти десять лет назад, он не ставил ни елки, ни даже веток в вазу, только мамины любимые двухцветные розы. И в полном одиночестве пил коньяк, сидя на кухне без света. Хватало того, что с улицы были видны вспышки салюта да отблески фонарей. Он и этот день собирался провести так же. В холодильнике одиноко стояла миска с оливье — единственное послабление, которое он себе позволял. Оливье всегда готовила мама, у нее получалось так, как ни у кого другого.
      Никита налил себе еще на треть в пузатый бокал коньяку, сгорбился над тарелкой, поставленной на подоконник. Хотелось пойти и тихо сдохнуть в уголке. Зачем, спрашивается, он оттолкнул Яна? Но совесть немедленно ядовито подсказывала: «Хочешь парню проблем? Мало вас, геев, гнобят? Про самого себя уже ладно, можешь не думать, хотя и не мешало бы, но его-то топить зачем?»
      Старинные часы, того же возраста, что и зеркало в спальне, захрипели, потом принялись играть переливчатый мотив. Строев ждал, не оборачиваясь к полке, на которой они стояли: сколько натикало? Часы сыграли и начали отбивать с чуть заметной хрипотцой. Никита считал удары, даже не удивившись, когда их оказалось двенадцать. За стенами послышались крики, хлопки пробок, смех. Он отсалютовал своему отражению в оконном стекле и едва не выронил бокал, когда в дверь постучали. Вернее, заколотили.
«И кого черти принесли? Если соседи — вежливо пошлю».
Привычки смотреть в глазок у него не было никогда. Набрав в грудь воздуха для отповеди, он распахнул дверь и ошеломленно замер. Чтобы через секунду оказаться прижатым к стене в прихожей крупным, пахнущим морозом, шампанским и еще тонкой ноткой елового запаха телом:
— С новым годом, Никита Николаевич, — и без перехода — ухнуть в жаркий, сумасшедший поцелуй. А оттолкнуть не получилось, наученный вчерашним опытом, Ян сразу же перехватил его руки, поднял вверх, удерживая оба запястья вместе одной своей широченной ладонью. Подбил ноги, вклиниваясь между бедер, прижимая сильнее, жестче.
— Стой… да стой же! — Никита кое-как отвернул голову, обрывая поцелуй, — Ты с ума сошел? Что тво… — его голову вернули на место, зафиксировали второй рукой. Ян целовался с каким-то злым азартом, его рот хранил вкус выпитого шампанского, контраст холодных щек и подбородка, чуть колючих от невидимой щетины, и горячих губ срывал все планки и замки в разуме Никиты. Мужчина перестал вырывать руки, и их немедленно отпустили. Пальцы сами собой зарылись в прохладные светлые локоны, пробежались по ледяному серебру серьги, погладили затылок.
— Ты думал, я позволю тебе сбежать и снова закрыться в своей ракушке? — Ян, наконец, оторвался от его губ, чуть отодвинулся, пристально глядя в глаза. Такой — набычившийся, возбужденно-злой, он выглядел еще моложе, чем тогда, когда сбрил усы. — Не дождешься. Я тебя не отпущу. Слышишь? Ник, ты меня слышишь?
— Ты пьян и не ведаешь, что…
— Я выпил два глотка шампанского. И все прекрасно ведаю. Ты не ответил, — парень обхватил его плечи ладонями и стиснул так, что стало больно.
— Я слышал, Ян, слышал. И что ты будешь делать? Изнасилуешь меня? — в голосе Строева прорезалась ядовитая издевка.
— Если сочтешь это насилием, я отвечу, — Ян шагнул к двери, захлопнул ее и немедленно вернулся, не дав Строеву прийти в себя. Зацепил пальцами язычок молнии его рубашки, дернул вниз, наклоняясь и касаясь губами обнажившегося плеча. По контрасту с первыми поцелуями — умопомрачительно нежно, согревая кожу дыханием и лаская кончиком языка. Никита вздрогнул, вжался в стену, только чтоб не сползти на пол.
— Нет, стой, — прошептал Ян куда-то в шею, обнимая ладонями за бока, придерживая. И медленно опустился на колени между широко расставленных ног Никиты, оставляя на коже чуть влажный след от дыхания.
— Ян… не…
      Парень не обращал внимания на эти невнятные всхлипы, на слабые попытки оттолкнуть его голову и руки. А Строев понимал, что проиграл, вчистую проиграл. Потому что именно об этом он мечтал почти четыре месяца, именно эту картину видел в своих эротических кошмарах ночами, да и не только ночами. Вскрикнул, когда прохладный воздух коснулся паха. И тут же — еще раз, на контрасте с горячими, жадными, но не слишком умелыми губами. То, что у Яна опыта с гулькин нос, стало понятно с первого же движения. И это неожиданно завело Никиту так, что он вцепился в его волосы, с силой прижимая голову к себе, почти плача:
— Стой! Остановись, Ян, Янош, погоди… Подожди, прошу… — и сорвался на стон, когда жаркий язык тронул уздечку, не слушая просьб. — Аааа… да, боже!
      Какими силами он еще удерживался на ногах? Он не знал. Никите казалось, что он плывет, падает бесконечно и стремительно, куда-то в космос, где нет понятия низа и верха. Что это длится уже целую вечность — и всего один краткий миг между ударами сердца. Он наклонялся и снова выпрямлялся, выгибался, упираясь лопатками, затылком в стену, когда горло перехватывало спазмами и отпускало с протяжным стоном. И сорвался, не смог сдержаться, дернулся в конвульсивном рывке, и еще, еще, еще… И обмяк, разом растеряв все силы. Упасть Ян ему не дал, перехватил, прижал. Закутал в рубашку, натягивая ее обратно на плечи Никиты, Подтянул на нем домашние спортивные штаны, поудобнее перехватил — и поднял на руки, как ребенка.
— Командуй, где тут у тебя спальня.
      От его губ теперь пахло самим Никитой, чуть хмельным, мускусным ароматом. Строев разом полыхнул румянцем и дотянулся до его губ — пробовать.

— Может, отпустишь? — поинтересовался Никита, когда Ян, так и держа его на руках, сел на нерасправленную постель и принялся рассматривать спальню.
— Тебя что-то смущает? — в голосе парня был явный вызов.
— Меня вообще все смущает, — буркнул Строев, — Начиная с моего возраста, твоего возраста, того, что ты — мой студент, и кончая тем, что скажут твои родители, если все это всплывет, не приведи бог.
— Ну, давай по пунктам, — Ян крепче прижал его к себе, чтоб и мысли не возникло рыпаться, — Мне почти двадцать один. Я совершеннолетний, долг Родине отдал, учусь на бюджете, подрабатываю. Мама ничего не скажет, потому что считает, что я вполне себе взрослый и за свой выбор отвечаю сам. Отец ничего не скажет потому, что пять лет назад умер. То, что тебе тридцать с хвостиком — не играет роли абсолютно, потому что выглядишь ты младше меня. Что еще? Ах, студент и преподаватель… Ты сейчас читаешь лекцию? Или проверяешь контрольные?
— Это сейчас, — вклинился Строев, — А что будет, когда начнется семестр?
— Я умею быть тихим и незаметным, честное слово, — Ян обезоруживающе улыбнулся.
— То есть, мне от тебя уже никак не избавиться? — судя по тому, как сплелись пальцы Никиты на шее Птички, вопрос был задан из чистой вредности.
— И не надейся. Правда, это твоя территория, и правила тоже твои. Но я тебя не отпущу, — Ян наклонил голову, мягкие, распушившиеся в тепле, волосы чуть щекотали лицо Никиты, когда студент целовал его, жадно и так собственнически, что хотелось или взвыть в голос, или растаять в его руках, как масло на сковороде. Сидеть на коленях у Яна было непривычно и даже где-то обидно: держит, как маленького! Но Никита сам тянулся к его поцелуям, сам обнимал, отбрасывая дурацкие мысли и не менее дурацкую гордость.
— Слушай, тебе же жарко, — оторвавшись от очередного поцелуя, Никита заметил, что Ян так и не разделся, сидел в куртке, а от его ботинок на линолеуме остались мокрые следы.
— Жарко. А еще я свин, проперся через всю квартиру в обуви. Извини, я сейчас все уберу.
— Тогда отпусти меня, наконец-то, я никуда не сбегу! — Строев расцепил руки и уперся ладонями в грудь Яна, — Честное слово. Есть хочешь?
— Хочу, — Птичка кивнул и убрал руки, — я к тебе прибежал голодным, только раз с друзьями чокнуться успел, а поесть — уже нет. Только вот в наличие у тебя праздничного стола я как-то сомневаюсь…
      Никита хмыкнул, встав и поправляя рубашку:
— У меня есть целый таз оливье. И коньяк. Какой кошмар, я дошел до того, что предлагаю коньяк ребенку!
— Эй! Я не ребенок.
— Ты мой студент!
— Именно! Я что, думаешь, только лимонад пью?
      Строев препирался с Яном, а сам пытался сообразить: как же так вышло, что это синеглазое наглое чудовище вот так влезло в его жизнь, абсолютно бесцеремонно, посмело «тыкать», набрасываться с поцелуями, зажимать у стены, а он позволил? И ведь никаких «люблю»! Ни разу Ян не произнес этого слова, как чувствовал, что Никита взбеленится, если услышит. Еще слишком хорошо помнились приторно-ласковые, полные этого самого «люблю» и «солнышек» слова Олега. Который с тем же выражением лица произнес: «Ты зануда, сухарь и ботаник, мне надоело созерцать твою спину, сгорбленную над учебниками. Ищи себе кого-нибудь подобного. А я хочу тусить и гулять».
      Страх, всколыхнувшись от воспоминаний, продрал по душе ледяными когтями: Яну двадцать! И ему тоже захочется гулять, ходить в клубы и на танцы, а он, Строев, уже слишком стар для такого, да и не любил никогда… И снова повторится история десятилетней давности. У Никиты задрожали руки, миска с салатом едва не полетела на пол. Поверх похолодевших ладоней легли чужие — крупные, источающие какой-то дикий, животный жар и магнетизм.
— Ну, что уже напридумывал?
— Ничего, — Строев попытался вывернуться, но его попросту обхватили поперек груди, отобрав миску, и прижали.
— Я тебя семестр изучал, как сопромат. Когда у тебя плечи становятся каменными, и левое выше правого — ты или злишься, или боишься, — Ян наклонил голову и прошелся губами за ухом, разгоняя по телу Никиты целую волну теплых мурашек. — Ну, так что?
— Я и в самом деле боюсь, — признание вырвалось почти против воли, — что тебе такой старый, плесневелый сухарь и зануда скоро наскучит.
— Никит, а посмотри на меня? — Ян легко развернул его за плечи, заставил поднять голову. — Я хоть и студент, но время свое трачу именно на учебу, а не на гульки. Ты же это имел ввиду?
      Строев вглядывался в серьезные, потемневшие глаза, мимоходом отмечая чуть заметную вертикальную морщинку между нахмуренных бровей, обкусанные, шершавые губы, которые Ян под его взглядом машинально облизнул, крохотное пятнышко золотисто-коричневой родинки у внешнего уголка левого глаза. И молчал. А что скажешь? Да, именно этого он и боится.
— Ясно. Ты про меня, кроме имени и телефона, ничегошеньки не знаешь. Но уже строишь какие-то выводы, исходя из ничтожно-малого количества данных, по неизвестно каким формулам. Где тарелки?
      Никита моргнул, поражаясь тому, как Ян переходит от темы к теме.
— В шкафчике над раковиной.
— Мог бы и не спрашивать, — Птичка уже вынул две стеклянные, кофейно-бежевые тарелки, отыскал в выдвижном ящичке стола ложку и вилки, — Что ты стоишь? Садись, доставай свой коньяк, готовь вопросы, буду тебе сдавать экзамен по своей жизни. Хоть так познакомишься.
      Строев хмыкнул: подход логичен, только вот незадача, что спрашивать, он не знал. Как-то всегда знакомства у него происходили плавно и постепенно, а не «пара-коньки-минет». Он достал еще один бокал, протер его полотенцем и плеснул на донышко янтарной жидкости. Спаивать Яна он не собирался, хватит и пригубить.
      Подумалось вдруг, что это первый за много лет новый год, который он проводит не в одиночестве. Говорят же, что как встретишь его, так и проведешь.… Почему-то при мысли о том, что можно будет целый год видеть, как Ян, наклонив голову к плечу, пытается убрать им свесившуюся на глаза челку, накладывает в тарелки салат и ставит их на стол, раскладывает столовые приборы… стоит на коленях, крепко прижимая его бедра к стене, полуприкрыв глаза., вилка выпала из пальцев, щекам и ушам стало горячо.
— Так, — перед ним легла чистая вилка, Ян сел напротив, чинно сложив руки на коленях, — будем ворон считать или есть?
— Будем, — не уточняя, что, кивнул Строев, поднимая бокал, — спасибо, Янош.
      Птичка усмехнулся:
— Меня так бабушка зовет. Мне нравится. Спрашивай уже.
      Никита нахмурился, почти всерьез:
— Ты меня всегда подгонять будешь? Ну, ладно, рассказывай про… про свою семью, для начала.
      Ян пригубил коньяк, отправил в рот вилку салата, прожевал и пожал плечами:
— Да что рассказывать? Простая рабочая семья. Мама — завлаб на консервном комбинате, наконец-то, месяц назад повысили. Отец был машинистом, пять лет назад погиб, помнишь, когда под Омском крушение было? Того стрелочника так и не посадили — сам в КПЗ повесился. А нам с того толку? Полторы сотни человек погибло… — парень глотнул коньяк, заел и продолжил уже менее эмоционально, — Бабушка на том же консервном заводе всю жизнь проработала. Дед шофером был, я его и не помню — молодым погиб. Живем недалеко, с мамой, бабушка уже года три в Ярошкино обитает, мы к ней летом ездим, как на дачу.
— Ясно. Ты ешь, ешь, я больше пока не придумал вопросов, — Никите и есть особо-то не хотелось, но за компанию он умял полтарелки оливье и сейчас просто смотрел, как ест Ян. Аккуратно, помогая себе кусочком хлеба, ни разу не поставив локти на стол. Сразу видно — воспитывали строго. — А где ты подрабатываешь?
— По физике и вышке задачи решаю, — Ян прищурился, — Только я тебе этого не говорил.
— Ладно, — Никита усмехнулся, чувствуя, как медленно сползает с души тяжеленный камень. Почему сейчас? Почему именно этот, похожий на юного скандинавского бога, парень? Ответов не было, но Строеву они, по чести, и не нужны были. Можно ведь один раз в жизни поверить в новогоднюю сказку?

Шестая серия

      Наверное, затопившее душу чувство легкости было слишком тяжелым, или дал себя знать выпитый коньяк, но через пару минут Никита начал зевать, интеллигентно пытаясь делать это незаметно. Однако Ян, кажется, видел его насквозь.
— Я посуду вымою, а ты иди и ложись спать.
— Эмм… — Строев слегка завис, пытаясь догадаться, что, в таком случае, будет делать сам Ян. Уйдет? Или… останется? И если останется, то где будет спать?
— Слушай, — Птичка отнес тарелки в мойку и вернулся к столу, нависая над мужчиной этаким воплощенным укором, — ну не думай ты сейчас, ладно? Просто иди, чисть зубы и ложись. Хорошо?
      Волосы на макушке Никиты взъерошило его теплое дыхание. Он чуть подался назад, на секунду прижавшись к парню, потом кивнул и встал.
— Хорошо.
       Уже переодевшись в теплую махровую пижаму, Никита услышал, как перестала течь вода на кухне, и быстро нырнул под одеяло. Зажмурился, как ребенок, притворяющийся спящим. Шагов он не услышал, только зашуршало что-то уже в комнате, и край кровати просел. В полной тишине было слышно, как на кухне тикают часы. Никита понял, что они оба сейчас задержали дыхание, стало смешно, но это отдавало уже истерикой. Он постарался медленно и неслышно выдохнуть. Ян откинул одеяло, провел по его груди ладонью, фыркнул, почувствовав ворсистую ткань. Нащупал пуговицы, бесцеремонно расстегнул, наклоняясь над ним. Никита задышал часто, откинул голову. На горло немедленно легли горячие губы, жесткие, шершавые. Выдох оборвался тихим скулежом, Никита мысленно обругал себя за несдержанность.
      Ян стягивал с него пижамную рубашку, даже про себя не решаясь комментировать происходящее. Слишком необычно все это было, он не понимал, откуда в нем взялась смелость на такое, не понимал, почему Строев подчиняется, не протестует против его наглости? Но пользовался его покорностью, пока было возможно. Прохладный, будто замерз, редкие волоски на груди, темные на светлом, острые соски, крепкие мышцы под бархатистой кожей… Содрать прочь рубашку, на пол ее, чтоб не мешалась. Согреет и так, собой. Попробовать на вкус, солоноватый, какой-то терпкий, как у ягод черноплодной рябины. И съежившийся от прохлады сосок под губами — как ягода. Тихий прерывистый выдох, пальцы вцепились в плечи. Ну зачем он пытается отталкивать? Ян перехватил запястье, прижал к постели, стиснул губами, прикусил кожу под соском, услышал еще один выдох со стоном пополам. И больше не задумывался над тем, что делать. Он должен был доминировать — ну, так будет. Не насиловать, ни в коем случае. Просто Строеву явно нравилось, когда он чувствовал чужую силу. Самым трудным было не сорваться. Ян и так уже держался на последних каплях самообладания, еще с того быстрого минета в коридоре.
      Он лег рядом, прижимая к себе Никиту спиной, крепко обхватил поперек груди, целуя в шею. Левая рука прошлась по поджавшемуся животу, оттянула резинку штанов, пальцы тронули густую жесткую поросль на лобке, перебрали ее, поглаживая. Строев заскулил, выгнулся, его голова удобно легла на плечо Яну. Каменный стояк Птички упирался прямо между его ягодиц, терся об мягкий ворс пижамы. Никита сам потянул штаны с себя, приподнялся, дрыгнул ногами и затих, когда горячий член парня лег вдоль ложбинки, касаясь влажной головкой копчика. Статью бог Яна не обидел, он был крупный во всем.
      «Ох, твою ж мать… Ты ж меня порвешь, жеребец молодой… А я идиот, нихрена ж в доме нет…» — Никиту заколотило от противоречивых чувств. С одной стороны, хотелось до искр из глаз. С другой — было страшно до полуобморока. Столько лет обходился как-то своими руками, и на тебе!
— Тссс, Никит, не нервничай, — тихий шепот обжег ухо, — повернись.
      Строев послушно перевернулся в кольце рук Яна, так и не открыв глаза. Тот накрыл его губы, раздвинул языком, целуя напористо и жадно, ловя ртом стон, вырвавшийся у Никиты, когда широкая ладонь сблизила и обхватила оба члена, задвигалась, заскользила по горячей упругой плоти, размазывая выступившую смазку. Мужчина вцепился в его плечи, кажется, оставляя следы от ногтей, застонал в голос, выгибая шею, толкнулся бедрами вперед.
— Тише, тише… — кого Ян уговаривал? Себя, Никиту? Это было куда ярче, чем дрочить самому на порнуху по компу, кусая губы, чтоб мать не услышала. Крышу снесло напрочь, он двигал рукой быстрее, жестче, сильнее сжимая пальцы, пока не почувствовал, как напряглось и дернулось тело любовника, по пальцам потекло горячее. И сам сорвался, прикусил оказавшееся перед лицом плечо, оставляя следы зубов.
— Дааааа… Ян… Янош, да… — задохнувшийся возглас, пальцы в волосах сжимаются до боли — и расслабляются. И в тишине слышно только успокаивающееся дыхание обоих.
      Захрипели часы, заиграли свою мелодию. Пробили три раза. Всего три часа… А казалось — целая вечность прошла с того момента, как он понял, что если отступится и позволит Строеву провести новый год в одиночестве, то будет последним мудаком, и сорвался с праздника, никому ничего не сказав. Они праздновали с соседями, четыре квартиры вместе, с одной лестничной площадки. Ничего, он потом маме все объяснит. Сейчас можно просто расслабиться и уснуть. Только вот одеяло натянуть на разогревшегося Никиту, чтоб не замерз.

      Никита вынырнул из какого-то невероятно приятного сновидения, не торопясь открывать глаза. Было тепло, его обнимали чьи-то крепкие руки… Стоп! Руки?! Ян! Вся благодать пробуждения улетучилась, вернее, трансформировалась в путаный клубок отрывочных чувств, главными из которых были жгучий стыд и не менее жгучее удовольствие. И эти два чувства уравновешивали друг друга, позволяя на время забыть о сумбуре в душе и прислушаться к голосу тела. А вот телу было хорошо без оговорок. Ему было уютно, тепло, и даже чуть ноющее плечо там, где этот неугомонный Птичка куснул ночью, приносило не дискомфорт, а удовлетворение. О причинах которого Никита предпочел не задумываться. А еще тело вспомнило, что принадлежит, в общем-то, нестарому человеку, у которого имеется практически нерастраченное либидо. И очень этим «порадовало» Строева. Потому что стоило шевельнуться, руки Яна, во сне сползшего так, что он дышал мужчине прямо между лопаток, сильнее сжались, обхватывая Никиту под грудью и поперек бедер.
— Куда? — сонный голос парня едва не заставил вздрогнуть.
— Куда-куда… пусти, обормот.
— Только убегать не вздумай, — Ян убрал руки, как показалось Строеву — нарочито медленно, по пути задев некоторую не вовремя поднявшую голову часть тела. Никита покраснел, выскакивая из-под одеяла, нагнулся за упавшими на пол штанами от пижамы и встретился взглядом с совершенно не сонными ярко-голубыми глазами Птички. Выпрямился, уже не стараясь прикрыться, вздернул подбородок:
— Что, нравлюсь?
      Это отдавало явным мальчишеством, неуместная какая-то злость, порожденная острым чувством неуверенности в себе. Ян же, гибко потянувшись, привстал, опираясь на локоть, и серьезно кивнул:
— Очень, — и откинул одеяло.
      Ночью Никита мог только ощущать его, представляя себе размеры. Сейчас он воочию увидел «богатырскую стать» молодого человека, понял, почему Птичка не стал добиваться чего-то большего, за неимением ни смазки, ни презервативов, и преисполнился к нему благодарности. Нервно облизнулся, давя в себе желание немедленно дотронуться, почувствовать упругость, вес, фактуру кожи, и не только руками.
— Эмм… Я тебе достану полотенце и новую зубную щетку… — сделал шаг назад, налетел на торшер, чертыхнулся и выскочил из спальни, как ошпаренный, матеря себя за поведение монашки-девственницы, впервые увидевшей голого солдата.
      «Дожились… ****ь, дожились! Я все понимаю — недотрах, почти десять лет долбанного воздержания и дрочки по-быстрому в ванной… Но какого хера я себя так веду? Как выпускница Смольного, которой революционный матрос в переулке юбку задрал! Да, большой, да, чертовски сексуальный парень. Но я-то взрослый, уравновешенный мужик!» — Строев посмотрел на себя в зеркало и вынужден был признаться, что с распухшими от ночных поцелуев губами и таким голодным ****ским блеском в глазах на «уравновешенного мужика» он не тянет. Тем более что в зеркальном стекле отражался кто-то явно моложе его тридцати семи лет, растрепанный, в пятнах румянца на скулах, с великолепнейшими засосами пониже правого соска и у основания шеи, и начинающим наливаться лиловым следом от Птичкиных зубов на плече.
      «Нееет, Никита, ты не монашка, ты та самая институтка, которую пока еще не выебли, но уже потискали. И самое печальное, что ей это понравилось. O tempora! O mores!»
      Отражение скорбно покивало в ответ, блестя при этом совсем не расстроенными глазами. Строев плюнул и принялся чистить зубы, попутно доставая с полочек ванного шкафчика запечатанную зубную щетку, одноразовую бритву и большое банное полотенце для Яна. Внезапно кольнуло острой тоской-воспоминанием: здесь уже давно не стояло двух щеток в стаканчике, и на полотенцесушителе всегда висели только два его полотенца — для лица и банное. И халат, пушистый, темно-синий халат. Который Птичка не сможет натянуть на свои плечищи при всем желании…
      «Так! Прекратить сопли! Одна ночь ничего не значит» — но в голове всплыло немедленно совсем другое выражение про «Один раз — не…», и внутренний голос-язва смущенно умолк. Никита залез в ванну и со злости включил самую горячую воду, которую был способен выдержать.
       Когда он, распаренный, красный, с мокрыми волосами и в халате, вышел из ванны, его буквально обняло облаком ароматнейшего кофе и поджаристых гренок.
      «Ооооо… Он что — мысли читать умеет?»
      Строев прокрался к кухонной двери и заглянул. Ян, в одних брюках и босиком, колдовал над найденной в недрах шкафа туркой, тихонько насвистывая себе под нос. Не оборачиваясь, фыркнул:
— Садись, кофе сейчас будет готов.
      Никита опешил:
— Ты как узнал?
— От тебя пахнет лимоном и чайным деревом. А на кухне таких ароматов нет. Значит, притаился за дверью. Дедуктивный метод, мистер Ватсон, — Ян снял турку с огня, налил в кофейную чашечку отменный черный кофе и поставил перед Никитой: — Наслаждайся. Рецепт называется «Номад».
       Строев взял чашку в ладони, вдыхая аромат кофе и пряностей, в глазах защипало, будто попало не смытое мыло.
— Ты пей, а я пока в душ, — Ян наклонился, отвел с его уха отросшую прядку, осторожно поцеловал и неслышно испарился. И хорошо, что оставил Никиту наедине с самим собой — так было легче загнать непрошенные слезы назад.
      «Нет, не могу… Все чудесно, как в сказке, но я не могу, не должен его поощрять! Я преподаватель, он — мой студент. Это противозаконно и аморально. Надо с этим кончать».
       Решение немедленно изгнать наглого и не в меру дерзкого мальчишку из своей жизни, а, для начала, из квартиры, казалось незыблемым ровно до того момента, как Ян снова вошел на кухню. Он был уже полностью одет, чисто выбрит, еще влажные волосы завивались на кончиках. Улыбнулся так, что Никите показалось, будто серый день первого января каким-то чудом превратился в майское свежее утро.
— Ну, теперь тебе можно сказать «с новым годом» и не получить по физиономии?
— Нужно, — решимость испарялась с каждой секундой, как лед на весеннем солнышке. Особенно когда Ян сел рядом, невозмутимо сцапав вторую чашку с остывшим кофе, при этом ощутимо прижавшись коленом к ноге Строева.
— Тогда поздравляю, Никита, с новым годом, — Птичка протянул руку и накрыл своей ладонью дрогнувшие пальцы мужчины. — Не желай только несбыточного, а то я не смогу исполнить.
— Ты?
— А ты веришь в Деда Мороза? Исполняют желания только люди.
— И ты готов исполнять мои? — в голосе Строева прорезался ядовитый скепсис.
— Те, что смогу. Разрушить город или построить дворец, например. Как только выучусь на джинна, — Ян смотрел все так же серьезно, только в глазах что-то мелькнуло.
      «Вот же… упрямец! Ну, как же ты не понимаешь?»
— А если я захочу чего-то, что пойдет вразрез с твоими принципами? Я далеко не ангел, мой милый! — сощурился мужчина, холодно глядя на парня.
— Знаешь, для чего людям бог дал речь? — неожиданно спросил Ян, не отпуская его руки, разворачивая ее ладонью вверх и осторожно проводя большим пальцем по запястью. Никита вспыхнул, проклиная себя за то, что так легко возбуждается.
— И… для чего же? — голос прозвучал чуть хрипло, Строев разозлился еще больше, дернул руку к себе… и понял, что держат его крепко, хоть и не больно.
— Чтобы они могли поговорить и уладить разногласия мирным путем, прийти к компромиссу. Если ты захочешь того, что мне покажется неправильным — мы обсудим этот вопрос.
— Я не хочу обсуждать, — Никита отвернулся, чувствуя себя ребенком, — я просто хочу, чтобы ты ушел и больше не появлялся в моей жизни.
— Это невыполнимое желание, — Ян потянул его руку к себе ближе, наклонился и поцеловал в запястье, расчерченное синими венками.
      Никиту будто током ударило, тряхнуло, он вцепился свободной рукой в край стола.
— Отпусти. Пожалуйста, Янош…
— Я вечером приду. Надо маме объяснить, куда я сбежал, чтоб не волновалась. Но я приду, слышишь? — Ян отпустил его руку и встал, — Не сбегай, Никит, я все равно тебя найду.
— Это угроза? — когда исчезли ласковые стальные тиски с запястья, Строев снова смог нормально дышать. Попытался сказать язвительно, а вышло жалобно, так что самому стало противно.
— Это обещание, — губы коротко обожгло поцелуем с привкусом кофе и корицы. Ян вышел в коридор, обулся и накинул куртку, расправляя капюшон. Волосы высохли, но без него идти было бы все равно холодно. — Закройся. И до вечера.
       Никита фыркнул, хотел шваркнуть дверью от души, но сдержался, только замком щелкнул раздраженно-громко. Послушал, как прогрохотали вниз подкованные ботинки, сполз по стене на пол и обхватил себя за плечи, едва сдерживаясь, чтоб не биться головой о стену. В мыслях царил полный кавардак.

Седьмая серия

      Сколько он так просидел? Часы подсказали, отхрипев свою мелодию и пробив три удара. Снова три… Двенадцать часов с того момента, как он прижимался к Яну, в горячке наслаждения выталкивая из пересохшего горла его имя… Так, забыть, забыть немедленно! Если б еще так просто было выполнить.
       Никита поднялся, дошел до кухни и мешком свалился на стул, глядя на две чашки с остатками кофейной гущи на донышках. Перевернул свою на блюдце. Подождал, сплетя пальцы на столе. Поднял, всматриваясь в узоры на дне. Не было сил даже посмеяться над своим суеверием. На донышке чашки совершенно явно вырисовывался вальяжно разлегшийся кот.
      «Как там бабка говорила? «Кот означает тайну, которую надо хранить, призывает к молчанию. До тех пор, пока молчите, никто не сможет навредить вам». Вот и ответ. Ты же все решил, чего ж ты ищешь доказательств правильности своего решения?» — и сам себе ответил, сдерживая желание швырнуть ни в чем не повинную чашку на пол: « Потому что я устал быть один. Я хочу просыпаться так, как сегодня. Хочу, чтоб меня обнимали, целовали, даже кусали, хочу трахаться, мать его за ногу, до звездочек перед глазами. Я хочу его, наглого, властного, упрямого, как сто ослов. Логичного, чтоб ему икалось! Хочу… А нельзя. Наша кафедра — то еще змеиное логово, не приведи бог, кто-то хоть заподозрит… Я вылечу с работы, Ян — из универа. Значит, решено».
       Никита встал и взялся мыть чашки, турку, блюдца. Потом отправился в спальню, постоял в дверях, глядя на заправленную «по линеечке» кровать, прикусил костяшку указательного пальца, приводя себя в чувство. Переоделся в домашнюю одежду и сел за конспекты и методички. Каникулы пролетят быстро, это только кажется, что неделя — много. На самом деле, у преподавателя ее почти никогда не бывает. Строев должен был выйти на работу четвертого января, договорившись с «должниками» о сдаче лабораторных работ.
       Голову от бумаг он поднял только тогда, когда услышал нетерпеливый звонок в дверь.
— Явился на мою голову, несчастье роковое, — пробурчал, идя к двери.
      Ян шагнул в квартиру, распространяя вокруг себя запах снега и мандаринов.
— А я тебе вкусностей от мамы принес.
— Все, хватит, Ян. Ты… Вы же взрослый человек, надо понимать… — менторским тоном, сбившись только на обращении, начал Никита.
      Договорить Ян ему попросту не позволил. Сгреб за грудки, прижал к стене так, что Строев только на носках и стоял.
— Мне что же, каждый раз теперь тебя так переубеждать? — больно прикусил нижнюю губу, целуя жадно, как дорвавшийся до воды потерявшийся в песках скиталец.
      Возражения и протесты вылетели из головы Никиты, как дым, пальцы вцепились в растрепанные пряди, сжимая до скрипа. Это был не поцелуй — схватка, и проиграть Никита собирался не сразу. Но кто победил, он так и не понял, когда Ян отстранился, заглядывая ему в шалые глаза:
— Переубедил?
— Не совсем, — губы слушались плохо, в голове осталась звенящая пустота, никаких рациональных доводов, которые он так тщательно продумывал, сидя над методичками. — Но задавил грубой силой.
       Ян рассмеялся, поцеловал еще раз, на сей раз осторожно, в уголок искусанных почти до крови губ:
— Прости. Ты ел?
— Работал.
— Тогда давай поедим, а потом я хотел вытащить тебя на каток снова.
— Ммм… идет. Только без поцелуев в общественных местах! А то снова «уроню»!
       Птичка только фыркнул, разворачивая Строева к ванной:
— Руки мой, я сейчас разденусь и согрею курицу.
— Вредная еда!
— Сам ты вредный.
— Бачилы очи, шо купувалы!
— Чего?
       Внутри Никиты ворочался и шипел привычный язвительный двойник. Он решительно заткнул его.
      «Еще три дня. Только три дня, потом работа, будет некогда рефлексировать и тратить время на развлечения, и все само собой закончится. Ясно?» — «Куда уж яснее» — с затаенной горечью ответило внутреннее «я» и убралось в глубины подсознания.
       Ян оставил свой рюкзак с коньками и одеждой в прихожей, взял только пакет с едой, которую завернула мама, выслушав, что сын намерен снова остаться ночевать «у друга». «Презервативы купи, герой. Рано мне еще бабкой становиться» — только и напутствовала. Ян почувствовал угрызения совести за то, что не сказал всей правды. Но отмахнулся от них обещанием, что как только разберется с Никитой и его метаниями от «да» к «нет», так сразу и признается матери в своей ориентации. Он даже не сомневался, что мама не оттолкнет. Слишком привык доверять и делиться самым сокровенным с нею. С самого детства привык.
       В аптеку он, кстати, зашел, купил весь «джентльменский набор»: две пачки презервативов, смазку, крем от ушибов и растяжений, массажный крем с нежным запахом меда. Ограничиваться только петтингом в эту ночь он не собирался, но просто так Никиту не разложишь. Именно для этого были придуманы коньки. После катания и горячего душа самое то — предложить размять уставшие мышцы. А дальше — дело техники. Вернее, обаяния самого Яна. Главное, не сомневаться.
       Никита, что бы он там не ворчал по поводу вредной жирной пищи, курицу Яновой матушки уминал так, будто не ел год.
— Ммм! Божественно! — и осекся. Так говорил только о стряпне своей матери. Птичка без слов положил ладонь ему на запястье, понимая: если захочет — сам расскажет. Но Строев не спешил делиться с парнем всем, это значило бы слишком глубоко впустить его в свою жизнь. — Правда, очень вкусно. Ты ешь.
— Я ем, — Ян, кажется, понял молчание Никиты по-своему, улыбнулся одними глазами. Вот и хорошо, не надо ничего объяснять.
       Поели, Никита пошел одеваться, пока Птичка мыл посуду. Даже не протестовал: хочется ему — пусть поухаживает. Хотя внутри что-то неприятно кольнуло: «Пользуешься им. И ничего не дашь взамен?» — «А что, должен? Он сам этого хочет. Я просто не возражаю» — «Трус!» — «Практичный, а не трус. Я просто возьму от этих трех дней все, что смогу» — «Бери-бери. А то потом у тебя просто больше не будет шанса на нормальные отношения. Идиот».
— Никит, ты чего завис? — Ян появился в дверях, вытирая руки кухонным полотенцем.
— Да так, думаю, что надеть.
— Теплый свитер, потому что в куртке кататься будет жарко. Носки шерстяные. Я защиту тебе достал, на колени и локти, чтоб синяков не набил.
— Спасибо, — Строев сам подошел и обнял, украдкой вдыхая резковатый, древесный и горький аромат, которым пах Ян. С ноткой здорового юношеского пота, капелькой того неповторимого запаха, который обозначает желание, с послевкусием снега и озона. Отпрянул, снова краснея, в который уже раз за эти три сумасшедших дня.
— Иди, обувайся, я сейчас, — почти вытолкал юношу из комнаты и быстро переоделся, стараясь выкинуть из головы мысли о том, что запах Яна взбудоражил не меньше, чем его поцелуи. И это уже просто ненормально.

***

       Каток был не то, чтобы пуст, но и народу было не так много, как перед новым годом.
— Как раз самое оно, чтоб учиться кататься, не боясь, что наедут, — обрадовался Ян. Снова переобул Никиту сам, как в тот раз. Поставил на ноги, придерживая. — Поехали?
— Держать будешь? — осведомился Строев, прикусывая губу, чтоб не улыбнуться тому, как загорелись глаза Яна от этого вопроса.
— Само собой. Я же обещал, что не дам тебе упасть.
— Ну, вперед, герой.
       Они катались, пока Никита не запросил пощады: ноги болели и подгибались. Ян отвел его к трибуне.
— Ты не против, если я еще покатаюсь?
       Строев покачал головой:
— Конечно, нет.
— Вот, — Птичка плюхнул рядом с ним свой рюкзак, — там термос и бутерброды. Я недолго.
— Да я ж не маленький, не денусь никуда, — фыркнул мужчина, думая, что как раз таки деться и хочется, домой, в тепло, в горячую ванну, греться и дать отдых ногам.
— Ты переменчивый, как ветер, — Ян наклонился и легонько тронул его губы своими, нарушив обещание не целоваться в общественных местах, — Прости, не удержался, — и вернулся на лед. Над стадионом из динамиков торжествующе звучало «Болеро». Строев, замерев с надкушенным бутербродом в руке, во все глаза смотрел, как кружится, летит, словно бы не касаясь льда, светловолосый юный бог, танцует, не отводя глаз от него.
       Музыка кончилась, а Никита смог сбросить с себя очарование этого ледяного танца только тогда, когда Ян, смеясь, плюхнулся на лавку.
— Это было… просто обалденно! Где ты так научился?
— В детстве занимался в спортивной школе. Но потом ее закрыли, другие для нас были не по карману, а для профессионального занятия у меня уровень не дотягивает. Вот и отрываюсь только зимой, когда есть возможность.
— Жаль, что пришлось бросить. У тебя получается не хуже, чем у профи.
— Лесть есть грех, — назидательно поднял палец Птичка, за что и получил легкий подзатыльник.
— Домой? Я, наверное, сегодня на коньки больше не встану — ноги отваливаются, — честно признался Строев.
— Домой. Горячая ванна, массаж, чай — и спать.
       Никита, глядя в горящие плутовскими огнями синие глаза, сильно засомневался в том, что после первых двух пунктов последует именно чай. Тем более, что Птичка из рюкзака аптечный пакет не выложил, и мужчина, доставая бутерброды, туда заглянул. Предвкушение в душе мешалось со страхом, гоня по крови мощную волну адреналина.

***

— Так, тебя в ванну, отогреваться, а я пока чаю заварю. Идет? — Птичка прислонил уставшего Никиту к стенке в коридоре и взялся расшнуровывать его ботинки, глядя снизу вверх в лицо мужчине.       Строев кивнул:
— Сам все найдешь.
— Да уж, не маленький. Иди, грейся.
       Никита запер дверь в ванную, сел на бортик и вытянул руки вперед. Пальцы подрагивали, а он никак не мог понять, от желания или страха? Открыл воду, принялся стягивать с себя теплый свитер и футболку. Встал перед зеркалом, разглядывая себя, как тогда, осенью. Нет, красив, спору нет, подтянутое тело, никакого лишнего жира, пивного пуза и прочих «прелестей». И кожа не дряблая еще пока, упругая, очень светлая. Мама говорила — молочная пенка. Никита усмехнулся, провел по груди, тронул след под соском, прерывисто вздохнул — чувствительное место отозвалось неожиданно сильно. Как Ян угадал? Никите никогда не нравилось, если трогали сами соски. Но вот кожа вокруг них… Если умело чередовать ласки и легкую боль, его можно было довести только этим.
       Никита скинул брюки, теплые подштанники и носки. Залез в горячую воду, блаженно постанывая. Вот взять бы и уснуть тут, не вылезая… И почему в воду нельзя завернуться, как в одеяло?
       Кажется, он все-таки задремал, потому что очнулся от стука в дверь:
— Никит? Ты там утопился?
— Почти, — проворчал Строев, нехотя выдергивая пробку из слива и вставая под душ. Вздохнул и принялся мыться, если уж мальчишка так хочет его сегодня соблазнить, надо подготовиться полностью. Если не морально, так хоть физически.
       У двери, стоило ему открыть, нарисовался Ян. Подхватил на руки, унес в спальню, где на табуретке уже стоял поднос с чашками, тарелкой с домашним пирогом и пиалкой меда.
— Ты меня зачем на руках таскаешь? — возмущенно свел брови Строев.
      Ян пожал плечами, опуская его на кровать:
— Думаешь, я не в курсе, как после тренировки на льду болят ноги? Пей чай, я в душ, окей?
— Иди уж, — Никита демонстративно отвернулся, краем глаза следя, как парень снимает и аккуратно складывает свой свитер и рубашку. Машинально глотнул чаю и чуть не зашипел, обжегшись.
      «****ь! Засмотрелся, вуайерист хренов? Теперь на четверть импотент!»
       Когда Ян ушел в ванную, и там зашумела вода, Никита украдкой прошелся по комнате и даже под подушку заглянул. Резинок не обнаружилось, хотя тюбик с массажным кремом лежал у изголовья, намекая на то, что массаж ему Ян сделать собирается и в самом деле.
«Может, передумал?» — мысль отозвалась одновременно и облегчением, и разочарованием. Он еле успел сесть обратно на кровать и потянуть с тарелки кусок пирога, когда Ян пришлепал обратно, с его волос текло на грудь и спину, банное полотенце туго обвивало бедра. Строев замер с непрожеванным куском, любуясь. Как-то с утра не до того было. Крепкие, в меру накачанные мускулы плавно перекатывались под золотистой от загара кожей, грудь покрывала довольно густая поросль светлых волос, такая же тоненькой полоской, как говорил отец, «****ской дорожкой», уходила под полотенце к паху от аккуратной впадинки пупка. Чуть левее него, равносторонним треугольником выстроились три родинки, а внутри этой фигуры была набита небольшая татуировка — сложная кельтская свастика, солнечный знак.
— Красиво.
— Тату? Да, это мне ребята из клуба делали.
— А говорил, что по клубам не шляешься, — Строев холодно сощурился.
— Это не тот клуб, где танцуют, а ролевой. Я там историческим фехтованием и рукодельем занимаюсь. Это, — он тронул серьгу, — тоже оттуда.
— Рукодельем? — Никита выглядел обескураженным. Нет, он, конечно, не из дремучего леса вышел, про ролевиков слышал и даже видел этих «двинутых» на эльфах и орках парней и девчонок. Но Ян явно имел ввиду каких-то других ролевиков.
— Ну, да. Придешь в гости — покажу, чем именно. Допил? Снимай халат и ложись на живот. Кровать у тебя жесткая, не буду на пол укладывать.
       Строев вспыхнул, рывком развязал пояс халата и улегся, спустив махровую ткань до ягодиц.
— Руки по швам, вот так, — Ян уложил его руки вдоль тела и чуть прижал ладони коленями, усаживаясь сверху на ноги Никиты. — Расслабься, я не больно.
       Строеву было и смешно, и обидно: размечтался, секс-секс… Хотел бы Ян его трахнуть — сделал бы это еще вчера. А он ему приписал благородство, мол, не захотел пугать, без презерватива и смазки лезть!
       Теплый, согретый в ладонях парня, крем капнул на кожу, потом широкие ладони легли сверху, погладили, размазывая приятно пахнущую субстанцию. Строев закрыл глаза и решил получать удовольствие от того, что есть, а не от мечтаний. Через десять минут он расслабился совершенно, разомлел от сильных, но очень осторожных движений. Настолько, что не сообразил даже, что не прикрыт больше халатом, Ян разминает уже не спину, а ягодицы, а вот то, что касается его ног, горячее и чуть влажное — это вовсе не рука.
— М-м-м… Ян? — получилось хрипло и тихо.
— Тсс, просто расслабься. Все хорошо, — Птичка наклонился, вытащил из-под кровати ворох фольгированных пакетиков и красивую бутылочку с яркой английской надписью, которая отпечаталась на сетчатке глаз Строева, как зигзаг молнии. Чуть хрустнула пробка, через минуту прохладные скользкие пальцы дотронулись до напрягшихся ягодиц Никиты. — Ну, что ты? Я буду осторожен. Пожалуйста, Никит.
       Строев вздохнул, прерывисто и резко, и заставил себя расслабить мышцы, опуская голову в подушку, чтобы Ян не увидел мгновенно залитого румянцем лица. Судя по тому, как чуть неуверенно двигались теперь руки парня, опыта у него не хватало не только в оральных, но и в таких ласках. Но его с лихвой компенсировала нежность. Сколько Никита мог вспомнить, его так никогда не ласкали — осторожно, мягкими, скользящими движениями, не стараясь насильно проникнуть в неподготовленное тело. Он чуть выгнул спину, не сдержав тихого стона, когда пальцы закружили возле самого колечка мышц, чуть нажимая. Ян наклонился, почти коснулся его спины грудью, стало щекотно от его волос, а потом тепло, когда его губы прошлись по шее, слегка прихватывая кожу. Через пару минут Никита потерялся в ощущениях, захлестнутый волной ласк, послушно перевернулся на бок, когда Ян прижал к себе, не оставляя без внимания ни единого участка тела. Снова, как прошлой ночью, с хриплым стоном откинул голову ему на плечо, подставляя под ласкающую руку горло, выгнулся, вжимаясь задом в пах, ерзая, чтобы почувствовать, как трется чужая плоть о кожу, влажную от смазки. И плевать, что подумают соседи, потому что сдерживать стоны стало невозможно.
— Ян! Яно-о-о-ош… Ян, м-м-м… — его губы накрыли пальцы, приглушая почти крик, когда парень, быстро натянув презерватив, потихонечку толкнулся внутрь, осторожно, медленно. Никиту выгнуло, как под напряжением в триста восемьдесят, затрещала простыня в пальцах, на глазах вскипели слезы.
— Тише… тише, Никит… тише, мой хороший… — срывающийся шепот в ухо, жадные поцелуи по плечам, по щеке, потому что не дотянуться до губ в такой позе.
— Садист! Давай же! — Никита сам дернулся назад, дыхание пресеклось от мгновенной вспышки боли, его остановили ладони Яна, обхватив за бедра, снова принялись ласкать, утихомиривая, заставляя отвлечься от того, как медленно входит в тело, заставляя растягиваться напряженные мышцы, обжигающе-горячая плоть. Строеву казалось, он прекрасно помнит все, что было тогда, десять лет назад. Сейчас выяснялось, что ничего подобного он не помнит. Что никогда раньше ему не хотелось кричать от такого дикого желания, наплевав на боль, никогда еще ему не хотелось, чтобы его любовник перестал его щадить и просто втрахал в постель! Он ухватился за руку Яна, рывком переворачиваясь на сдернутую к животу подушку, раздвигая ноги так, как только смог. И завыл, утыкаясь лицом в матрас, когда парень от этого рывка навалился на него всем весом, разом входя до упора. Поддал бедрами вверх, требуя движения, сейчас, немедленно. Ян понял, приподнялся, опираясь на руку, прижал его поясницу второй и неспешно задвигался по широкой амплитуде, почти выходя.
       Никита стонал с подвываниями, материл проклятого садиста Птичку, пытаясь двигаться ему навстречу, но Ян был неумолим, удерживая его в одном положении. Только чуть наращивал темп да сдвигался, отыскивая самый правильный угол. И довольно оскалился, когда Никита задохнулся, забился под ним, сжимая в себе совершенно невыносимо сладко, так что терпеть и растягивать удовольствие стало невозможно. Ян рыкнул, вколотился в еще подрагивающее в оргазменных судорогах тело и сам кончил, снова прикусив Никите плечо, правда, уже другое.
       Строев пришел в себя чуть раньше, но шевелиться и что-то делать было откровенно лень. И еще было приятно чувствовать на себе теплую тяжесть чужого тела, почти успокоившееся дыхание возле уха, пальцы, сплетенные в почти болезненном пожатии.
— Ян, — тихонечко шепнул, не поворачивая голову.
— М? Тебе не больно?
— Дурень. Только руку отпусти, сломаешь пальцы.
— Прости, — и короткий поцелуй в красные полукружья от зубов, осторожно, ласково. И подул, как ребенку на расшибленную коленку.
      Никита рассмеялся, утыкаясь снова в сбитую простыню, пряча слезы, текущие против воли.
      «Мой, мой Птичка, мой… еще два денечка мой…».

Восьмая серия

      Ян все-таки поднял его, отправил в душ, пока сам перестелил постель и согрел чайник. Потом они пили чай на кухне, и Строев думал, что раньше о нем еще никогда так не заботились. Даже его бывший любовник, с которым он прожил почти два года, не считал нужным поинтересоваться у вечно занятого учебой Никиты, ел ли он, отдыхал, или так и проторчал весь день за книгами? Приходил, затаскивал его в постель, брал свое и, зачастую, засыпал. Олега мало волновало, сделает ли он Никите больно, он никогда не извинялся. Правда, Строев и сам не заострял внимание на том, что секс был грубым, тогда ему это нравилось, кажется?
      «Старею, черт».
       Никита посмотрел на прихлебывающего обжигающий чай Яна и буквально утонул в мягко мерцающих теплых глазах. Улыбнулся:
— Расскажи что-нибудь.
       Птичка сосредоточенно нахмурился, вглядываясь в его лицо, потом кивнул сам себе и почти утвердительно сказал:
— Хочешь узнать, за каким чертом такой, как я, не ухлестывает за девчонками?
       Строев смутился: неужели у него любопытство на лице написано?
— И это тоже. Просто странно, ты, можно сказать, мечта девичья, красив, как бог, силен, а если приплюсовать ум и вежливость, выходит вообще что-то невообразимое. И такой облом для женской половины планеты.
— Никит, ориентацию не выбирают сознательно, я думал, тебе это известно, — Ян совершенно явно расстроился, и Строеву стало стыдно.
      Но парень продолжал, и Никита даже подался чуть вперед, внимательно слушая:
— Я до армии вполне себе обычным был, и с девчонками романы крутил, правда, особо было некогда. После смерти отца работать пошел, вернее, подрабатывать, грузчиком на багажку. Без трудовой, правда, зато платили мне, как взрослому, я уже тогда кабан здоровый был, вывозил норму за полдня. Школу закончил, думал: поступать или матери помочь? Решить не успел, повестку принесли. Мама и говорит: иди и служи, учиться успеешь, заодно, денег подкоплю за год, если вдруг не на бюджет. Я сразу в стройбат попросился, была возможность. Военком, конечно, у виска пальцем покрутил, но распределение дал. Я только в части понял, почему он меня идиотом посчитал. Дедовщина там была страшная, хуже, наверное, чем в тюрьме. Меня деды тронуть побоялись, а вот тех, кто похлипче — били. Пока я не вступился за одного… Димка мелкий был, щупленький, голова круглая, а шея тощая, — Ян рассказывал, а сам улыбался. У Никиты внутри заворочался мерзкий колючий ком ядовитой ревности. Однако, кажется, в этот раз лицо удалось сохранить.
— Его пытались заставить родителям домой написать, чтоб денег выслали. А у Димки мать — инвалид, отец — пьяница, какие деньги? Я и заступился. Троим руки повыбивал, чтоб не перелом, а поднять еще долго не могли. Еще одному нос сломал. Мне потом хотели темную устроить, да ребята-салаги предупредили, командир части разбирался долго. А когда все устаканилось, Димка ко мне пришел. Мы тогда на чьей-то даче сверхурочно впахивали, ну, как обычно бывает. Он меня в подсобке нашел… Дурак мелкий. Но ласковый, как теленок. Я и не думал, что так заведет. Раза четыре приходил. А когда дембельнулись, нам в разные стороны было ехать, на вокзале плакал, как ребенок.
— Письма пишет? — Строев даже удивился, что голос нормальный, горло сдавило, как удавкой. Хотя прекрасно понимал, что ревновать права не имеет. Сам не девственником под Яна лег, что уж там.
— Пишет, но редко. Он аж с Сахалина, а пока наша Почта России письмо через Тянь-Шань и Африку доставит… — Птичка махнул рукой и залпом допил остывший чай. — Спать?
— Ты иди, я еще посижу, — буркнул Никита.
      Ян внимательно посмотрел на него и фыркнул. Строев отвел глаза.
— Ревнуешь?
       Мужчина поперхнулся глотком чая, закашлялся.
«Откуда, мать твою, ты такой проницательный выискался?»
— Нет! — прозвучало чересчур резко и громко.
      Ян придвинулся ближе, взял его за руку, и Строев снова не смог ее отдернуть: слишком крепко, хоть и осторожно, сжал Птичка пальцы.
— Не ревнуй, Димка мне как брат младший, то, что я с ним спал, это глупость, просто он так видел свою благодарность, а я не смог оттолкнуть. Ему это было нужно.
— А тебе?
— А мне нужен ты.
       Щекам стало жарко, Никита наклонил голову, злясь на себя.
— Это сейчас. А потом что? Ты младше на шестнадцать лет. Мне полтинник стукнет, а ты в самом расцвете сил будешь. На кой-тебе это надо?
— Никит, ты умный, но такой дурак, — Ян встал, вздернул Строева на ноги, прижимая к себе, наклонился, обнимая ладонью лицо, — Я тебя…
       Никита заткнул его поцелуем, привстав на цыпочки. Только бы не слышать того, что мальчишка собирался сказать. Не нужно ему этого. И Никите не надо, лишняя боль.
— Идем спать. Мне за завтра надо еще две курсовые проверить, встану рано.
       Вопреки своим словам, он еще долго лежал без сна, слушая тихое сонное дыхание уснувшего Яна. Прижимался к его боку, переплетя пальцы, и старался выкинуть из головы незаконченную фразу. Олег в свое время с легкостью разбрасывался этими словами, и что в итоге? Они потом пересекались пару раз, бывший любовник как-то даже приперся с цветами и вином, уже после того, как Никита защитил кандидатскую. Пытался «наладить отношения». Строев выкинул его из квартиры, вышвырнул следом веник из роз. Бутылку, правда, оставил, побоялся убить ею Олега. Потом всю ночь глушил вино, коньяк, разбил что-то, наутро собирал осколки по всей кухне.
      «Люблю… Не верю я в это. Не ве-рю. Все, хватит любовей на мой век, наелся по самое «не хочу». Ничего, через полгодика ты, Птичка, будешь гулять с какой-нибудь симпатичной девчонкой, и думать забудешь про меня. Бля….» — Строев уткнулся лицом в подушку. Его обняли крепкие руки, теплые, ласковые. Укутали в одеяло.
— Спи, чего ты вертишься? — сонно прошептал Ян, целуя мягкими со сна губами в плечо.
— Сплю…
      «И ты спи… Ян, Янош… Птица перелетная».

***

       Никиту разбудил умопомрачительный запах кофе и чего-то еще, пахнущего фруктами и ванилью. Он потянулся и нехотя открыл глаза.
      «Черт, и сколько ж я проспал? Хотел же встать пораньше!»
       Подниматься не хотелось совершенно. Хотелось валяться, нежиться в нагретой постели, и чтоб Ян принес кофе. Поймав себя на последней мысли, Никита разозлился и решительно откинул одеяло. Стало зябко. Он укутался в халат и прошлепал на кухню. И замер в дверях, глядя на парня в переднике, колдующего над духовкой. Ян обернулся, солнечно улыбаясь:
— Доброе утро. Я, кажется, успел как раз, — у него в руках был поднос с пышными пирожками, от которых и исходил аромат, разбудивший Никиту.
— Ты когда встал? — Строев глянул на часы и с трудом подавил желание протереть глаза: стрелки показывали половину девятого утра.
— Какая разница? Главное, что ты не проспал.
       Никита машинально облизнулся и заторопился в ванную. Есть вдруг восхотелось со страшной силой, даже желудок отозвался голодным бурчанием.
      «Разбаловал! За три дня разбаловал уже! Уууу, зар-р-раза! Придется отвыкать…» — думать об этом было больно, но Строев не позволял себе смалодушничать и оставить все, как есть. Либо сейчас, либо… О том, какие проблемы ждут впереди, если он прельстится увиденным и полученным за три дня, думать не хотелось.
      «Я тебя созерцаю всего ничего, кто знает, как ты поведешь себя через месяц-два? Через год? Получив меня со всеми потрохами? А что, если это…» — Никита даже зубы чистить перестал, осененный внезапной мыслью. Она показалась мерзостно-противной, будто в мозг заполз слизень и испоганил там все. Утро сразу перестало казаться таким солнечным и прекрасным. — «А что, если это такой способ сдать мой предмет? Переспал с преподом, очаровал его пирожочками и кофе, сексом потрясным, глядишь — и сопромат выставит «автоматом»… Нет, не может быть…»
       Но червяк сомнений уже прогрыз дырку в ткани бытия и теперь копошился внутри, отравляя настроение и мысли. Никита наскоро закончил умывание и вернулся на кухню. Приткнулся в угол между столом и стеной и принялся наблюдать за четкими, аккуратными движениями Птички, который на маленькой хрущевской кухоньке казался удивительно уместным. Вспоминался его танец на льду, стремительный, летящий. Птица в полете и в гнезде. Правильная все-таки у парня фамилия. Подходящая.
       Ян поставил перед ним тарелку с пирогами, чашку кофе, и сел рядом.
— Что случилось?
       Никита, уже потянувшийся к пирожку, вздрогнул и чуть не опрокинул чашку.
— Ян, ети тебя за ногу! Откуда ты выискался, такой… такой?!
       Парень покачал головой, тонко дзенькнула серьга.
— Я по глазам вижу, когда у тебя на душе кошки скребут. Так что стряслось?
— Ничего, — буркнул Строев, — просто вспомнил, что завтра у четырех балбесов курсовые принимать.
— Так рано? — удивился Ян, — Назначил бы им хоть восьмого…
— Ничего, им полезно ограничить себе каникулы.
— Но ты их в первую очередь себе ограничил, — блондин пододвинул ему тарелку под руку и ультимативным тоном приказал: — ешь!
— Спасибо, Янош, — Строев уже без особого аппетита укусил булочку, внимательно следя за молодым человеком.
      «А как он себя должен вести, если его цель и в самом деле получить «автомат»? Господи, о чем я думаю? Но, если правда? К чертям! Завтра его тут уже не будет. И встретимся мы только на парах. А там не до выяснения отношений».
— Ты домой идешь? А то мать испереживается вся.
— Да, сейчас соберусь, — Ян сгрузил посуду в мойку и пытался отчистить противень от натекшего и запекшегося фруктового сока, — вечером в магазин сходить надо, у тебя муки уже не осталось, и вообще неплохо бы супа сварить, одними пирожками с оливье питаться — не дело.
— Не надо в магазин, суп подождет, — Никита мрачно прожевал последний пирожок и встал, — я сегодня буду допоздна в институте, ночуй дома, ладно?
— Позвони, когда придешь, Никит, — Ян посмотрел ему в глаза, не двигаясь с места.
      Строев промолчал, поспешно ушел собирать курсовые и тетради в сумку, стараясь выкинуть из головы все противоречивые мысли.
       Когда собрались уже выйти из квартиры, Птичка снова рывком прижал мужчину к стенке, целуя с какой-то жадной, исступленной нежностью.
— Позвони мне, пожалуйста.
       Никита снова не ответил, еще раз с головой ухнув в поцелуй, затыкая им Яна, себя и свою душу. Когда он повернул к университету, Птичка еще долго стоял и смотрел вслед, этот взгляд, казалось, прожигал насквозь зимнее пальто, раскаленным острием утыкался в спину между лопаток. Строев прибавил шагу, сгорбив плечи.
      «Я все правильно делаю».

      Никому он, конечно же, звонить не стал. И, придя домой, не стал включать свет. Наощупь разделся, прошел в ванную и только там зажег светильник над зеркалом. Посмотрел на себя, язвительно усмехнулся:
«Дожились, как вор, в собственный дом возвращаюсь! Ничего, если он и в самом деле придет, увидит темные окна. Надеюсь, подумает, что я сплю, и ломиться не станет».
       Спалось премерзко. Строев отчаянно мерз под прежде теплым одеялом, ворочался с боку на бок, будто ему чего-то не хватало. Когда понял, чего, вернее, кого — выматерился в голос, чувствуя себя так, будто это не он Птичку выставил, а Ян его бросил. Разум, стремясь избежать лишней боли, подбросил обманку, подменяя одно чувство другим. Вернее, подменяя вину памятью о причиненной обиде. Часам к трем ночи Строев уже накрутил себя так, что, явись к нему Ян вот прямо сейчас, наорал бы и, возможно, попытался набить морду. Он вскочил, вышел на кухню, увидел заботливо убранные Птичкой в пакет пирожки, схватил их и швырнул в мусорное ведро, удовлетворенно пнул его на место и вернулся в кровать.
       Разбудил его звонок в дверь. Машинально, накинув халат, он вышел в коридор — и остановился. Звонок был коротким и резким, Ян звонил именно так. Строев тихо подкрался к двери и заглянул в глазок. Блондин, как и ожидалось, стоял на лестничной площадке с огромным пакетом из ближайшего супермаркета в руках. И смотрел, как показалось Никите, прямо ему в глаза. Строев отпрянул от двери, прислонился к стенке, переводя дух. Звонок прозвучал снова, заставив его вздрогнуть. Потом что-то стукнуло, и Строев услышал тихое, приглушенное дверью:
— Никит, открой, пожалуйста. Я знаю, что ты дома.
       Сердце колотилось, как сумасшедшее, мужчина замер на месте, не решаясь двинуться в комнату по чуть скрипучему деревянному полу.
— Если ты хочешь так от меня отделаться, не выйдет. Я же предупреждал, что не отступлюсь. Никит, не разводи детский сад, открой.
       Строев молчал, в глубине души соглашаясь с Яном: то, что сейчас происходило, и в самом деле было детской выходкой с его стороны. Будто он… боялся? Да, Никита боялся, что, если этот великовозрастной мальчишка снова прикоснется к нему, он уже не сможет отказаться от призрачной надежды на счастье. А в его возможность для себя он не верил.
— Никита, пожалуйста, давай хотя бы поговорим не через дверь? — Ян прислонился лбом к деревянной обшивке и вздохнул. Что он сделал не так? Все ведь было замечательно… Может, он зря так форсировал события? Надо было дать мужчине привыкнуть, не тащить его в койку сразу? Но он привык давать себе отчет в собственных поступках и мыслях, и прекрасно понимал, что терпения долго разводить политес, когда от близости желанного человека сносит крышу, у него не хватило бы. Строев давно и прочно занимал не только его мысли и сны, он был необходим, как воздух. Яну нужно было касаться его, целовать, говорить с ним, да и просто молчать — но рядом. Видеть каждый день. Обнимать, засыпая, и просыпаться, чувствуя обнаженной кожей его тепло. Готовить для него кофе по утрам, смотреть, как открываются сонные карие глаза, как он потягивается, как матово светится в сумраке зимнего утра белая кожа. Видеть румянец на скулах, прикушенные в попытке удержать стон губы, когда Ян ласкает его, оставляя на этой белой шелковой нежности следы. Приходить к нему в комнату, когда он засиживается за книгами, вытаскивать обедать и ужинать. Знать, что тепло одет…
— Никита, ты можешь делать вид, будто тебе все безразлично. Можешь не обращать на меня внимания, игнорировать, шарахаться от меня. Но я все равно буду тебя добиваться. Я буду рядом. Ты сам поймешь, что это не минутная прихоть и не глупость.
       Строев проглотил комок, застрявший в горле, и выдавил хриплым шепотом, надеясь, что парень его услышит:
— Уходи, Ян…
— Хорошо, — отозвался тот, — сейчас, — он выделил голосом это слово, — я уйду. Сумку забери, пожалуйста, тебе надо нормально поесть, а не питаться всухомятку.
       Через минуту прогрохотали его подкованные ботинки, пискнул, открываясь, домофон. Клацнул, закрываясь. Никита сполз на пол по стене, обхватывая голову руками, растрепывая и без того лохматые волосы. Потом обругал себя за трусость, встал и открыл дверь. Пакет висел на ручке. Строев почувствовал себя глупо, но снял его так осторожно, словно в нем тикала бомба. Закрыл дверь и с любопытством заглянул внутрь. В пакете обнаружилась коробка яиц, здоровенный кусок свежего мяса, помидоры и зелень, картошка, морковь, лук. Пара лимонов. И бутылка белого «Токай». Никита унес все это богатство на кухню, поставил на табурет и подошел к окну. Напротив подъезда, на лавочке, под начавшимся снегом сидел нахохлившийся, как мокрая ворона, Ян. Словно почувствовал взгляд, поднял голову. Никита отшатнулся, сел на край стола. Бесцельно обвел глазами кухню, остановился взглядом на мусорном ведре и со жгучим стыдом вспомнил вышвырнутые в него пирожки.
«Он же старался, поднялся рано, пек…. Строев, ты тварь неблагодарная. Идиот и трус» — «Нет, я не трус. Я о его же благе забочусь. О его будущем!» — немедленно возразил внутренний голос. — «А если это серьезно?»
      Никита приказал себе заткнуться, разобрал пакет и разложил продукты в холодильник и шкафчики. И полез в мусорку за пакетом с пирожками, приговаривая себе под нос:
— Что упало у студента, то упало на газетку. А если поднял за три секунды — не падало вообще.
       О том, что Ян мог потратить на эти продукты половину своей стипендии, он даже не подумал.

Девятая серия

      Через час Строев снова подошел к окну. Снегопад усилился, на подоконник намело уже сантиметров десять снега. Одинокая фигура на лавке, казалось, даже не шевелилась. Совесть требовала спуститься и притащить сумасшедшего парня домой, отогревать и отпаивать чаем. Ехидный внутренний голос твердил, что замерзнет — сам уйдет. Никита заметался по квартире. Ему надо было собираться и выходить в университет, но как пройти мимо Яна? Машинально натягивая на себя одежду, мужчина пытался найти компромисс в этой ситуации. Так ничего и не придумав, оделся и вышел из квартиры, спустился по ступеням и замер у подъездной двери, обругал себя тряпкой и размазней, открыл ее и задохнулся порывом ветра пополам со снежными хлопьями. Вышел, хрустя снегом. Остановился у лавки.
— Ян, иди домой. Ты окоченеешь.
       Птичка поднял голову, стряхивая с капюшона куртки целый сугроб снега.
— Я провожу тебя. Давай, поговорим.
— Нет. Если захочешь поговорить — позвони, — Никита протянул парню бумажку с наспех нацарапанным номером, — а сейчас иди домой.
— Это не телефонный разговор, ты сам это понимаешь, — в синих глазах Яна стыла решимость и искреннее непонимание произошедшей с Никитой перемены.
— Значит, мы не будем говорить вообще. Все, поиграли в любовь — и хватит, — разозлился Строев.
— То есть… поиграли? — Ян вскочил, как ужаленный, Никита даже попятился от него на пару шагов, — Значит, ты считаешь, что я играю?
— Да. То есть, нет… Не знаю я! — ветер швырнул мужчине в лицо пригоршню снега, тот закашлялся, вытер с лица тающие снежинки, — Я вообще не знаю, что ты надумал себе, а вот я сглупил, поддавшись минутному порыву. Этого больше не повторится. Так что, идите-ка домой, Ян Станиславович, если не хотите выставить меня виновным в вашей болезни, которая непременно последует за сидением здесь.
— Не дождетесь, Никита Николаевич. Если кто в чем и виноват, так это я, в том, что ушел вчера. Надо было сидеть и ждать тебя дома.
— Вот упрямый мальчишка! Да я в отцы тебе гожусь, а не в любовники! — Никита сорвался на крик.
— Ты в тринадцать лет начал, что ли? — Ян шагнул ближе, в один миг оказываясь вплотную к Строеву, сгреб его за грудки, приподнимая и притягивая к себе: — Я. От тебя. Не откажусь. Так и знай.
— Ты еще кулаками это знание в меня вбей, — кажется, от злости Никиту перемкнуло, и он резко успокоился, становясь опять тем самым «ядовитым няшкой», которым бывал на парах. Ян от неожиданности отпустил его.
— Ты считаешь меня на это способным? Ударить того, кто мне дорог?
— Я тебя не знаю совершенно, но внешность соответствует.
       В глазах парня полыхнула обида.
— Меня учили доказывать свои слова делами, а не кулаками!
— А еще, видимо, зубами, — съязвил Строев, краснея не столько от смущения, сколько от неожиданной теплой волны, растекшейся откуда-то из паха при воспоминании о тех следах, что остались у него на теле после двух ночей с Яном.
— Прости, я не хотел делать тебе больно. Мне казалось, тебе понравилось… — Птичка отошел на шаг, опуская голову. В его голосе прозвучало раскаяние, от которого Строев только сильнее разозлился.
— Тебе казалось? Ты меня вообще спросил — хочу ли я с тобой спать? Может, я не гей ни разу!
— Но…
— А все, что тебе показалось, все, что я делал — просто уступки грубой силе! — Строева понесло. Ян коротко глянул на него из-под вымокшей челки, фыркнул:
— Врешь, — и обнял, притягивая к себе, безошибочно находя холодные губы, накрывая их своими, врываясь в рот Никиты языком. Ладони его опустились по спине замершего мужчины, прижали крепко и властно. И Строев почувствовал, как рушится самообладание, как тело само льнет к этим рукам, принимая ласку. Отчаянно застонал в жаркий рот, уперся в грудь парня и рывком оттолкнул.
— Нет! Хватит! Не приходи больше! Я… я не могу так!
      Никита развернулся и почти бегом кинулся прочь, опасаясь только одного: что Ян догонит и снова поцелует. Потому что еще раз отказаться он уже не сможет. И без того чувствовал себя, как апостол Петр, отрекающийся раз за разом от своего Учителя. Часть сознания, сохранившая ядовитость и трезвость мышления, ехидно поинтересовалась: «Интересно, а Птичка последует примеру Христа? Простит тебе это отречение?» — «Заткнись-заткнись-заткнись, сука, мне это НЕ интересно!» — Строев мысленно придушил гадину и перешел на шаг, оглянувшись. За ним никто не шел.

***

       Обида давила, как камень, где-то в груди, мешая дышать. Совершенно детская обида, на которую Ян считал себя, взрослого и самостоятельного человека, уже не способным. Но память раз за разом прокручивала перед ним этот эмоциональный диалог, и горло перехватывало до слез. Парень медленно поднялся к своей квартире, открыл дверь и зашел. Матери не было дома — то ли по магазинам ушла, то ли к соседям.
      «Тем лучше. Меньше вопросов — меньше нервов…»
       Что же он сделал не так? Иногда хотелось залезть в голову к этому невозможному ядовитому, колючему… Ян никак не мог подобрать верного эпитета, отражавшего бы всю гамму и глубину ощущений от Строева. Залезть, прочитать прошлое в событиях и лицах, в эмоциях, мыслях, и узнать, как и о чем Никита думает. Потому что никакой логике его поступки, в понимании Яна, не поддавались.
       Хлопнула дверь — вернулась мать.
— Ян, ты дома?
— Да, мам.
       Вера Васильевна почти неслышно вошла, постояла в дверях, глядя на лежащего ничком сына. Присела рядом, на краешек кровати, погладила по спине:
— Что случилось? Отшила тебя твоя зазноба?
       Ян перевернулся, обнимая ее за талию, положил голову на колени.
— Мам, нам надо поговорить, — запнулся, подыскивая слова, беспомощно посмотрел на нее. Какая же красавица она у него! Ян пошел в отца, такой же высоченный, светловолосый. Только у Станислава Птички глаза были серые, как ненастное небо, а Ян свои унаследовал от матери. Протянул руку и погладил толстую русую косу, перекинутую через плечо, заглянул в глаза — как в зеркало посмотрелся.
— Ну, говори уже, говори. За валерьянкой все равно не пойду, — она улыбнулась, взлохматила его волосы.
— Мам… я… в общем, это не девушка, — выговорил и замер, чувствуя, как дрогнула ее ладонь.
Мать вздохнула, потрепала золотистые вихры надо лбом сына.
— И как же тебя угораздило? Когда про Димку рассказал, я поняла, там выбора особого не было. А тут-то что? На кого хоть запал?
— Ты меня сейчас прибьешь, — сжал ее тонкую талию, уткнулся лицом в колени, — это мой преподаватель. Строев Никита Николаевич.
— Прости, кто? — Вера Васильевна на секунду замерла, потом расхохоталась: — Янош, сынок, ну ты и влип!
— Ты его знаешь? — Ян сел, глядя на ее раскрасневшееся от смеха лицо.
— Знаю? Конечно, знаю. Эту язву кто в университете не знал! Я, правда, уже заканчивала, когда он поступил, но в команде КВН мы год вместе играли. Если он остался таким же, как был, то я тебе искренне сочувствую.
— А… как же… Ну, то есть, ты же внуков хотела, не?
       Женщина притянула сына к себе, поцеловала в лоб:
— Я счастья тебе хочу, а внуки… Можно и приемного ребенка взять. Только доучись сначала, родной.
— Мам, ты у меня самая лучшая, — подскочил, схватил в охапку, закружил по комнате. Женщина смеялась:
— Поставь, медведь, уронишь! — а у самой в голове вертелись невеселые мысли. И дело было вовсе не в том, что сын выбрал мужчину, а в том, какого именно. Строева она и в самом деле знала. Как говорится, земля имеет форму чемодана, встретимся за углом: город у них маленький, даром, что почти миллионник. Стоит копнуть — там знакомый, тут приятель, сват, брат. Вышло, что протеже профессора Снежковского поддался на уговоры и пошел преподавать. И именно на ту кафедру, где учится Ян. Кто же знал, что сын влюбится в такую заразу? Еще на первом курсе Никита был не ангелом, она сомневалась, что, повзрослев, он стал мягче характером. А уж о ядовитом языке Строева просто легенды ходили.
      «Может, позвонить Алексею Викторовичу? Узнать осторожно про Никиту… Нет, не стоит. Снежковский тогда был страшно зол на меня, что не пошла в аспирантуру, как он советовал. Эх, профессор, какая аспирантура? Муж, ребенок, отец больной… Простите дуру старую. А позвонить — позвоню, с праздником поздравлю. Только говорить насчет Строева не буду. Незачем в дела сына лезть. Сам разберется».
— Так, напрыгался? — женщина сделала строгое лицо и посмотрела на сына, — Теперь идем пить чай, и ты мне все расскажешь. Что стряслось, что на тебе лица нет, и как с этим бороться.
— Мам, мамочка моя любимая, ты у меня самая понимающая и замечательная, — Ян расцеловал ее в щеки, обнял и пошел на кухню, ставить чайник. С души свалился камень, один из двух: мама не сердится, значит, все будет хорошо. А Строева он «построит», недолго зловредному преподавателю от него бегать. Что-нибудь придумает.
       Через час и пару чашек чая мать уже знала всю историю Яна.
— Не торопись, Ян, ты его нахрапом пытался взять, не вышло. Попробуй по-другому, не в личном контакте, их сведи к минимуму. Но не оставляй без внимания, пиши ему письма, записки, но только так, чтобы никто не понял, от кого — от парня или от девушки, не мне тебя учить, сам не маленький и понимаешь, почему.
— Да, мам, конечно, — Ян наклонил голову, из-под челки глядя на нее и восхищаясь: как она быстро включилась в его проблему, взялась за разработку плана «завоевания»! Ну, где, у кого еще могла бы быть такая мать? — А откуда ты так… ммм… такие познания в стратегии?
      Она фыркнула:
— Личный опыт, родной. Меня так твой отец «завоевывал», когда первый раз его отшила.
— Спасибо, моя прекрасная леди, я попробую, — Ян картинно склонился перед ней в поклоне, поцеловал руку. Женщина наградила его легким подзатыльником:
— Позер!
— Это не позерство, а оттачивание навыков этикета! У меня весной кабинетка, буду играть великосветского повесу, драться на дуэлях и куртуазничать с дамами.
— С твоей внешностью можно играть викинга или бога, но повесу? Мне снова прикажешь засесть за машинку? — женщина смотрела, как сын моет посуду, испытывая странное двойственное чувство: Яна она воспитала так, что было даже жаль отдавать его какой-нибудь девчонке в мужья. Но, представив его рядом со Строевым, каким она помнила Никиту по студенческим годам, дискомфорта не испытывала. Будто именно такая пара предназначалась ее сыну.
«Может, судьба? Кто знает, как там бог видит половинки одной души».
— Мам, ты же знаешь, я могу сыграть хоть коня, и все поверят. А шить не надо, мне Таська обещала рубашку и колет сшить.
— Опять ты ее эксплуатировать будешь! — притворно возмутилась Вера Васильевна.
— Ну, мама, ты же знаешь, что нет, — Ян подошел, наклонился, утыкаясь лбом в ее плечо.
— Ладно, я понимаю, что девчонка на тебя запала. Только если ты с ней никак — лучше не подавай надежд. Потом меньше обид и слез будет.
— Она не запала, ты же знаешь, Таська мне как сестра, даром, что ли, уже прорву времени знакомы?
— Вот именно, — вздохнула мать. — Хорошо, смотри сам, ты у меня умный, рассудительный и взрослый.
— Что-то я иногда в этом сомневаюсь, — ворчливо заметил Ян, внутренне довольно усмехаясь: редко какая мать признает сына взрослым, а его — признаёт.
— А! — Вера Васильевна спохватилась, вынула из кармана конверт: — Тебе от Димки письмо.
       Ян обрадовано улыбнулся, аккуратно вскрыл письмо и сел читать. По мере того, как он пробегал глазами неровные, прыгающие строчки, лицо его все больше хмурилось.
— Мам, у него проблемы.
— Что случилось?
— Отец окончательно допился до «белочки», прибил мать топором и сел.
— Ох… А Дима как?
— Пишет, что его за долги из квартиры выселяют. На похороны все деньги ушли, оплачивать нечем. И с работы увольняют… — Ян закусил губу, огорченно пытаясь решить, что делать.
       Вера Васильевна вздохнула и хлопнула по столу ладонью:
— Вот что. Узнай в Интернете, сколько стоит купить билет из Южно-Сахалинска до нас. И звони Димке. Пусть решает вопрос с квартирой и едет к нам.
Ян вскинул голову, глядя на нее с немым обожанием и некоторым изумлением.
— Мальчишка там или сопьется, или в криминал ударится. Первое — вероятнее. А здесь я его на работу устрою. Ты говорил, что он парень дельный.
— Ага, трудолюбивый и старательный. Только без вышки как?
— Ничего, высшее образование сейчас особой роли не играет, а нам на заводе нужны рабочие руки. В общем, поддерживаешь?
— Конечно, мам, ты все замечательно придумала, — вскочил, наклонился к ней, обнял крепко, но бережно — хрупкая женщина в его руках почти утонула. — Я тебе не устану повторять, ты замечательная мама.
— Гордись.
— Горжусь, моя бесценная леди, и готов целовать ваши следы! Честно, мам, — Ян смотрел на нее сияющими глазами, восхищаясь.
— Иди, давай, ищи билеты и звони Диме, — Вера Васильевна вздохнула: забот прибавится вдвое, если не больше. Но просто закрыть глаза на несчастье друга своего сына она не могла. Так уж воспитали.

***

      Строев, возвращаясь с работы, ожидал чего угодно от неугомонного студента. Даже того, что тот просидит на лавочке под его домом весь день и превратится в ледяную статую. Но во дворе никого не было, и он ощутил даже что-то вроде разочарования.
      «Неужели, решил отступиться? Хммм, так быстро? Да твою мать, о чем это я думаю?! Как разочарованная кокетка, ей-богу! Сдался — и хорошо, и просто замечательно!» — «Ты оказался прав, в который раз. Приятно?» — ядовито откликнулся внутренний голос. Приятно не было. Было противно осознавать, что циник в нем слишком силен, а вот романтик, похоже, почти умер.
      «Ну, а вдруг у него дела?» — мелькнула непрошенная мысль, — «В конце концов, сейчас каникулы, но скоро сессия, экзамены, и у меня в том числе! Ему надо готовиться… А с другой стороны, если моя догадка была верна, готовиться к сопромату он не будет, а станет добиваться меня с удвоенной силой. Хмм… Посмотрим, время все расставит на места».
       Дома оказалось удивительно неуютно и холодно. Никита заварил себе чаю, нарезал лимон, купленный Яном, и сел проверять сданные курсовые. Через полчаса чай в чашке кончился, и Строев замерз. Поежившись, он встал, собираясь одеться потеплее. А через пять минут понял, что завис, как поймавший «трояна» компьютер, перед зеркалом, рассматривая и трогая кончиками пальцев синяки на плече и груди. Да и дома тепло, это ощущение озноба — простейшая психосоматика, желание тела, чтобы его прижали и согрели. У Никиты уже даже не было сил злиться на себя, все равно это бесполезно. Всего лишь за три дня Ян вошел в его жизнь так, как никто другой не смог бы и за месяцы. Приручил, приласкал… и ушел.
      «Э, нет, ты его сам выгнал, забыл?» — не вовремя проснувшаяся совесть сдаваться на милость самообмана отчего-то не пожелала.
      «Не выгонял… — вяло воспротивился Никита, — Я о нем же забочусь! О его благе».
      «Какое благо, сделал больно обоим — и не рад теперь сам!» — ядовито фыркнула совесть, подталкивая руку Строева к телефонной трубке. Никита набрал номер, который не собирался учить наизусть, просто память математика сама выдала нужные цифры. И тут же сбросил вызов, вяло выматерившись. Сам ведь решил, что нельзя продолжать отношения, так зачем мучиться и мучить Яна?
      «Нельзя поступать с ним так. Он вовсе не собирался получать экзамен «автоматом» через твою постель!» — «Нельзя дергать его, как комнатную собачонку, туда-сюда. Вот если он сдаст в этом семестре мне сопромат не ниже, чем на тройку…» — «Строев, да ты, никак, торгуешься?» — Никита сел, где стоял. Это было похоже на отступление по всем фронтам. На признание того, что он больше не может и не хочет быть один.
      «Не просто не один, а именно с этим мальчишкой. Ну, давай, старый хрен, сказал «;», говори уже и «;». Признайся, наконец, что тебе, по большому счету, никто, кроме Птички, не нужен! Именно он, его руки, его тепло, его член, да-да, его кофе и булочки по утрам … Влюбился, Строев? Как мальчишка?»
       Никита опустил голову, растрепывая волосы обеими руками, посидел с минуту, раскладывая собственные ощущения по полочкам, как привык. И ответил сам себе, но уже вслух:
— Да. Да, мать твою, да. Влюбился.

Десятая серия

— Что? Как — на вокзале? Ты с ума сошел! Зима, какая ночевка на вокзале?! У тебя что, ни одного друга?.. О как… Ясно. Паспорт хоть есть? Уже радует. Иди в Сбербанк, бегом. Ага… Черт, тогда как откроется. Я на твое имя отправил блиц. Денег там хватит на билет на самолет до Москвы и от Москвы к нам. И еще останется на пожрать. Не перебивай! — громыхал по квартире бас Птички, который умудрился-таки связаться через знакомых и друзей знакомых матери с Южно-Сахалинском, отыскать там оставшегося все-таки без жилья и денег Димку и давал ему указания.
— Не спорь. Доберешься сам? Или мне метнуться в Москву тебя встречать? Хорошо. В аэропорту я тебя встречу. Жду, братишка.
       Ян положил трубку и покружил по комнате, стараясь успокоиться. Вера Васильевна выглянула из кухни:
— Ну, как он там?
       Сын подошел к ней и прижался лбом к ее плечу, согнувшись в три погибели.
— Представляешь, он уже почти неделю то на вписках, то на вокзале ночует! Квартиру таки отобрали, по решению суда. Денег нет не то, что на гостиницу — на нормальную еду.
— Это он тебе пожаловался? — мать потрепала его по стянутому на затылке резинкой хвостику и легонько оттолкнула: — Садись есть.
— Мам, ну, кусок в горло не лезет, — Ян сел на край табуретки, положил стиснутые кулаки на колени. — А Димка… не жаловался он, отказаться пытался. Обормот ушастый.
— Ничего, приедет, отогреется, отъестся. А ты, если вот так будешь сохнуть и чахнуть по своему Никите, сдохнешь, как та кошка.
— Я не чахну! — возмутился Ян. Вера Васильевна покивала с самым серьезным видом:
— Да-да.
— Правда! Просто…
— Просто мой сын влюбился так, что места себе не находит. Ешь, — она поставила перед парнем глубокую миску с наваристым борщом, — и садись за уроки. Когда первый экзамен?
— Да уже через три дня. Вышка. Я уже проштудировал…
— Не болтай, а ешь! Как раз встретишь Димку, вечером наговоритесь с ним, а утром у тебя все твои знания из головы вылетят.
— Неправда! — возмутился Ян, но настолько же в шутку, насколько шутливо прогнозировала его неудачу мать. Потом уткнулся в тарелку, хотя аппетита не было совершенно.
      «Интересно, а Никита себе супа приготовит, или нет? Сходить, что ли?»
— Даже не думай, — сказала Вера Васильевна, а когда Ян посмотрел на нее с немым вопросом в глазах, пояснила: — У тебя все на лбу написано, аршинными буквами, что думаешь. Не надо, не ходи. Сдашь сессию, потом посмотришь. Напиши ему письмо и в почтовый ящик брось. Но на глазах не маячь. Нечего.
— Да, мам, конечно, ты права.
      Как ни трудно было отказываться от того, чтобы сломя голову примчаться к Строеву домой, зацеловать, обнять, и не только, но Ян собирался последовать совету матери и провести планомерную осаду несговорчивого преподавателя. И для этого надо было в первую очередь набраться терпения самому.

***

       У Димки была громкая фамилия, которую он ненавидел столько, сколько себя помнил. А в сочетании с именем — вообще убойно выходило: Дмитрий Донской. Сколько он из-за нее натерпелся! В школе лупили все, кому не лень — Димка был мальчик слабый и болезненный. Не ботаник, не заучка, из тех, что есть в любом классе и школе: изгой и мальчик для битья. Домучив одиннадцать классов, он всерьез раздумывал, не податься ли во Владивосток в мореходку? Но повестка из военкомата и распределение на призывном пункте поставили крест и на этой мечте: не дотягивал призывник Донской до требований флота. «Ничего, лопатой в стройбате помахаешь, мышцу поднакачаешь — потом и в мореходку можно», — «утешил» его военком. Но стройбат в далеком Челябинске оказался вовсе не той «школой жизни», о которой мечталось Димке. Словно бы сама судьба за что-то наказывала его, сначала побоями одноклассников и алкоголика-отца, потом прессингом «дедов» в части. Именно там его, нецелованного, забитого мальчишку, в первый раз разложили и сделали «девочкой». К собственному стыду, вопреки боли и страху, он испытал ни с чем не сравнимый кайф. Правда, и сравнивать было не с чем. А еще было стыдно так, что хотелось просто скрутить петлю из солдатского ремня — и повеситься на ржавой трубе в туалете. Собственно, за занятием этим его и застукал Ян. Димка тогда так перепугался, что забился в угол между умывальниками и приготовился если не к смерти, то к разносу точно. Но хмурый здоровяк Птичка, вернее, «Белый орел», как прозвали там Яна, просто выволок парня из его укрытия, нагнул над раковиной и умыл, как ребенка. Потом веско сказал: «И думать не смей». И взял над незадачливым рядовым Донским шефство. Благодарить было надо, но у Димки не водилось денег на курево и шоколад, а Ян и не курил, и посылки со сладостями из дома щедро раздавал всем желающим, в том числе и Димке. И тот не придумал ничего лучшего, чем прийти к нему, улучив момент, когда Птичка остался один, и предложить себя. Он со стыда умирал, боясь поднять глаза, трясущимися губами выговаривая свое предложение. Ожидал чего угодно, как и в тот раз, и снова ошибся.
— Ты хоть знаешь, как это? — только и спросил Ян. А потом наклонился, приподнимая голову Димки, и поцеловал. По-настоящему поцеловал. Как в кино показывают, только лучше. И парень поплыл в его руках, жадно ловил его губы, задыхаясь, захлебываясь невозможным, остро продирающим по сердцу чувством, которое не мог даже назвать. И все было быстро, неудобно, на колченогом столе в рабочей подсобке, куда в любой момент мог кто-нибудь зайти. Но не было ни боли, ни того жгучего стыда и отчаяния, только всепоглощающее наслаждение. Димка искусал себе всю ладонь, отчаянно стараясь не орать, до хруста выгибаясь под крепкими, ласковыми руками. А потом минут десять пытался отдышаться, прижавшись к широкой Яновой груди, пригревшись, смаргивая слезы.
       Такое счастье ему выпало еще пару раз. А потом служба как-то неожиданно кончилась. И был дембель. И был вокзал. И он ревел, как девчонка, глотал сопли и слезы, хриплым шепотом просил: «Напиши мне, Ян, только обязательно напиши!». Ян и написал. Его обстоятельные, длинные, ласковые письма Димка бережно хранил в тайнике, перечитывал ночами, под дикие вопли вусмерть пьяного отца, скандалившего со своими собутыльниками, и всхлипы матери. Ничего «такого» в этих письмах не было. Ни намека. Да и Ян тогда, прощаясь на вокзале, сказал: «Ты мне, как брат младший, понимаешь?». Димка понимал. Но перестать любить, вспоминать ночами, днями, каждую свободную минутку своего защитника, сильного, ласкового, нежного — не мог.
       Отец допился до белой горячки. Залил глаза в очередной раз — и сбрендил. Схватил топор. Димка кинулся закрывать мать, его отшвырнули, как котенка — статью он пошел в мать, мелкий, слабосильный. Ударился об угол кровати виском — и потерял сознание. А очнулся, только когда милиция приехала со скорой. Спасибо соседям, вызвали, не побоялись. Да только матери это уже помочь не могло. Ее увезли в морг, отца — в КПЗ. А сам Димка, оглушенный свалившимся на него горем, остался сидеть на табуретке в залитой кровью комнате. Вокруг охали соседки, сновали какие-то люди, фотографировали, а ему было пусто и холодно. Как тогда, в умывальной комнате солдатского барака. Только сейчас ждать Яна Птичку не приходилось. Димка кое-как собрал себя, выдворил всех сердобольных падальщиц — соседок, дождался, пока уедут эксперты. Вымыл все, выдраил до блеска. И все равно казалось, что воздух пропитался кровью, алкоголем и ненавистью.
       Потом были похороны, на которые пришлось потратить все сбережения, что были у Димки заначены на черный день. И еще продать материны обручальное колечко, тоненькую золотую цепочку и серьги. Он ненавидел себя за то, что так вышло, что не смог защитить. Потом пришло извещение о чудовищной сумме долга за квартплату. Димка заметался по инстанциям, пытался взять кредит, но все тщетно: такую сумму никто не мог дать, а на рассрочку платежей коммунальщики не согласились. Вот тогда-то, не иначе как в помрачении рассудка от кромешного отчаяния, он и написал Яну. Не надеясь на помощь, просто изливая горе в косых строчках, на которые капали слезы.
      Димка не мог сейчас вспомнить, как он пережил два суда, над отцом и административный. Все прошло, как в тумане. Только вот он стоит, ежась на ледяном ветру со снежной крупой, держа в руках предписание освободить занимаемую жилплощадь до первого января будущего года. И некуда идти, и нет работы. И осталось снова подумать о петле, да только в ушах рефреном звучит грозное: «И думать не смей!», сказанное голосом Птички. Значит, надо бороться, надо барахтаться. И пытаться выбраться из этой ямы самостоятельно. Он и не думал, что за это решение судьба вознаградит его ТАК. Ответ от Яна был, как гром среди ясного неба: Димку выловили на вокзале совершенно незнакомые люди, привели в дом, накормили, сунули в руку телефон, а там… А там родной и любимый голос, перемежая слова львиным рыком, приказал лететь к нему. И Димка полетел.

***

      Письмо в почтовом ящике Никита обнаружил утром, заглянув больше по привычке, чем по необходимости: квитанции об оплате придут после праздников, а писем ему ждать было не от кого. Белый прямоугольник конверта его удивил, даже в груди неожиданно екнуло, как от страха. Мужчина достал письмо и пробежал глазами адрес. Штемпеля не было, а в графе «Кому» значилась только его фамилия и инициалы. Адреса отправителя тоже не было, но почерк был знакомый.
      «Что за игры, блин?»
       Сразу в памяти всплыли страшилки про письма с сибирской язвой или чумой. Никита хмыкнул и одним движением вскрыл конверт, развернул аккуратно сложенный обычный тетрадный лист.
      «Здравствуй, Никита.
      Как я тебе и говорил, разговор наш не телефонный, хотя знал бы ты, сколько раз мне хотелось позвонить! Поэтому, не обессудь, но я буду писать тебе часто.
      Как бы тебе не хотелось уверить меня, а прежде всего — самого себя, что тебе никто не нужен, думаю, ты скоро поймешь, что обманываться глупо. Ни к чему хорошему самообман еще никого не приводил. Ты нужен мне, я — тебе, и это веский повод пересмотреть свою жизнь, тебе не кажется? Я не стану давить на тебя, сидеть под дверью и попадаться на глаза. Просто знай, что, если тебе станет невмоготу быть одному, ты всегда можешь позвонить — и я приду.
Я многое хотел рассказать тебе, показать, как я живу. Познакомить со своими друзьями, сводить в наш клуб. Уверен, тебе бы там понравилось. Наверняка, девчонки назвали бы тебя эльфом и попытались бы научить стрелять из лука. Прости, это я смеюсь, конечно же. На эльфа ты бываешь похож только в одном случае. Но я тебе не скажу, в каком. Захочешь узнать — встретимся.
Сижу, читаю конспекты твоих лекций и вспоминаю, какой ты, когда увлечен своим предметом. Ты меняешься разительно. Глаза горят, ты весь там, в дебрях сопромата, ты влюблен в него, и, кажется, взаимно? Это не шутка, поверь. Я впервые вижу человека, настолько увлеченного преподаванием своего предмета. Я много могу сказать о том, как ты держишь мел, как двигаешься у доски, чертя графики и построение эпюр. О том, как меняется твой голос, когда ты хвалишь или ругаешь студентов. Я всегда внутренне знаю, когда ты откроешь журнал, и твой взгляд остановится на моей фамилии.
      Знаешь, я хотел сказать тебе спасибо. Ты первый человек, который, услышав от меня «Птичка», даже не улыбнулся. Не то, чтобы я не любил свою фамилию. Но, согласись, звучит она забавно? А вот твоя тебе подходит. Как ты нас «построил» на самой первой паре! Правильно говорят, настоящего учителя видно сразу. Ты — настоящий. Только почему-то этот настоящий ты прячется в свою скорлупу сразу, как только покидает аудиторию. Знаешь, о чем я мечтаю? О том, как однажды ты перестанешь прятаться и останешься собой, переступив порог университета.
      Да, я хотел предупредить тебя, потому что знаю, что ты ревнивый. Завтра прилетает Димка. Не ревнуй меня, пожалуйста. Ему нужна помощь, и вообще он мне как брат. Правда, Никит. Кроме тебя, мне никто не нужен.
      На этом я все-таки закончу писать, а то мне надо готовиться к экзаменам, а я не могу. Все время думаю о том, поел ты, не замерз ли, все ли в порядке.
Ян».
      Никита стиснул письмо так, что чуть не порвал.
      «Не ревнуй?! Не… Сука! Убью! Как брат? С братом, значит, можно трахаться?!»
       Нет, он понимал, что его злость совершенно необоснованна. Тем более что Птичку он сам выгнал, сам постарался обрубить все концы. Но внутри полыхал такой пожар, что ледяной январский ветер не мог остудить горящих щек. Никита не замечал, что на него удивленно косятся прохожие, забыл, что хотел перед занятием с «хвостистами» зайти на кафедру, даже о времени забыл, еще и еще раз перечитывая письмо, пытаясь отыскать в нем намеки на то, что Ян собирается делать со своим Димкой. Вот только намеков-то и не было. «Нужна помощь» — и все дела.
      «Знаю я, какая помощь ему нужна! Твою же мать, да что ж такое? Только я успокоился и все для себя решил, ты снова переворачиваешь все с ног на голову, проклятье мое персональное!»
       Строев медленно и с наслаждением порвал письмо на мелкие кусочки вместе с конвертом. Швырять на землю только постыдился, уборщицу тетю Валю он знал в лицо и не раз встречался с ней утром на лестнице. Донес обрывки до урны, выкинул. И через пять минут пожалел о том, что сделал. Стало казаться, что что-то в письме он упустил, не прочел, не увидел. Никита отдавал себе отчет, что это глупо, отдает бабским паникерством и еще надеждой. Но только надежды на чудо ему и не хватало, ведь уже все решено и самому себе доказано, безошибочно и неопровержимо, стройными математическими формулами!
       На кафедре он был чрезвычайно рассеян, поставил, почти не слушая ответы, тройки двум «хвостистам» и ушел домой. Секретарша с методистами только переглянулись.
       А дома было… холодно. Темные окна не вдохновляли возвращаться в привычный уют холостяцкого жилья, накрученные нервы надо было расслабить хоть чем-то. Никита и сам не понял, как оказался возле катка. Наверное, просто подсознание сработало: только там были круглосуточные кафе. Однако это не объясняло, какого черта он делает с бумажным стаканчиком горячего кофе и бутербродом в пакете из «Мака» на трибуне перед ледовым полем, и кого так упорно выискивает его взгляд.

***

      Аэропорт в городе был маленький, такой насквозь пропитанный духом СССР семидесятых, что казался не аэропортом, а пунктом отправки в прошлое на машине времени. Маленькая одноэтажная коробка вокзала с заиндевевшими стеклами, жесткие пластиковые сидения в зале ожидания, зябкое тепло после морозного алого утра. Полусонные встречающие, с какой-то натугой изображающие радостное оживление, Яна волновали мало. Он прихватил с собой конспект по сопромату и убивал время, перечитывая его по сотому разу. В голове уже уложились стройными рядами и логическими цепочками определения, формулы и расчеты, которые казались такими непонятными и тяжелыми в начале года. Страха перед грядущими экзаменами не было, даже с учетом того, что сдавать придется Строеву, как-то смотреть ему в глаза, отвечать на вопросы.
      «Ну, экзамен. Ну, Никита. Не убьет же он меня, да и сцены устраивать не будет. Он же весь в себе. Или вещь-в-себе, правильнее сказать. Человек в футляре. Черт, как же его из этого футляра выцарапать?»
       Очнуться от невеселых мыслей заставило оживление в зале. Оказывается, объявили Димкин рейс, а он и прослушал. Ян спрятал конспект в карман, поднялся, чтобы размять застывшие конечности. Минут через десять двери прилетного терминала открылись, пошли люди, разделяясь на два неровных ручейка: к выдаче багажа и к выходу. Откуда-то из гущи толпы отчаянно взвился голос:
— Ян! — и к Птичке рванул Димка, худой, серый от усталости и переживаний, в какой-то страшненькой тужурке с воротником из меха облезлого кроля. Влетел в раскрытые объятия, зарылся лицом в грудь, нервно и сбивчиво что-то бормоча. Ян прижал его, осторожно, чтоб не сломать ничего, улыбаясь: Димка со времени службы изменился, неуловимо повзрослел, хотя внешне остался практически таким же мелким недоразумением, как был.
— Тише-тише, успокойся. Все, прилетел, ты дома.
       Парень затих, потом поднял голову, блестя глазами под мокрыми ресницами и неверяще вглядываясь в лицо Яна:
— Дома?
— Дома, братишка. Успокойся.
       В глазах Димки что-то мелькнуло, на секунду показалось, что снова расплачется, так скривились губы. Но превозмог, улыбнулся, только крепко-крепко сжал ледяными пальцами ладонь Яна.
— Спасибо, Янош.
       У Птички екнуло под ложечкой от такого обращения, не к месту вспомнилось, каким тоном, каким голосом вытягивал, выстанывал это «Янош» Никита. Димка, как чувствительный барометр, мгновенно что-то понял, отстранился.
— Я не ко времени? — будто это он прилететь напросился, а не сам Ян его дернул!
— Дурачок ты, Димка, — Ян ласково поправил ворот его куртки, подтянул повыше шарф и повел, обнимая за плечи, — ну, как это — не ко времени? Все вовремя. Я скучал.
       Димка будто согрелся, расправил плечи от его слов, заулыбался. А Ян напомнил себе, что обещал относиться к парню, как к брату, и не давать ложных надежд.
      «Ладно, придется постараться. Димка поймет, он умница».

Одиннадцатая серия

      Мать взялась кормить обоих, и Яну показалось, что дай ей волю — запихает в «мальчиков» месячный запас продуктов. Впрочем, молодые, растущие организмы требовали свое, так что и борщ, и жаркое, и салат метелили за обе щеки. Вера Васильевна только усмехалась и подкладывала в тарелки обоим добавку. Когда же оба парня отвалились от стола сытыми пиявками, и Димка принялся сбивчиво благодарить, краснея и запинаясь, махнула рукой:
— Глупости, Димочка.
— Ничего не глупости, — Димка насупился, вздохнул: — Я работу найду и вам все-все, до копеечки, верну. Вера Васильевна, я не могу по-другому.
      Женщина чуть сощурилась, так знакомо, и Димка понял, у кого Ян скопировал этот внимательный прищур.
— Ты моему Янку не чужой, и мне, стало быть, тоже. Вот отъешься, чтоб я сквозь тебя стенку не видела, отоспишься, потом и поговорим. Работа от тебя не убежит. Так, мальчики, шагайте-ка мыться и спать. У тебя, Ян, завтра экзамен, если не ошибаюсь?
       Ян кивнул, крепко обнял мать, шепнул на ухо:
— Мамуль, спасибо. Ты у меня самая-самая.
— Иди уж. Полотенце Диме дай. Я сейчас ему на кресле постелю, — посмотрела сыну в глаза. Ян чуть заметно кивнул: можно было бы разложить его диван. Но зачем давать Димке лишний повод надеяться? А кресло-кровать в Яновой комнате стояло именно для таких вот визитов неожиданных гостей.
       Расстилая постель для Димки, Вера Васильевна думала о том, что будет. Ей не было жаль ни копейки из отложенных на отпуск денег, которые пришлось потратить на билеты для мальчика. Не так были воспитаны что она, что Ян, чтоб жалеть о потраченных на доброе дело деньгах. Когда-то давно она мечтала о большой семье. Чтоб дом — полная чаша, и за столом вечерами собиралось не меньше пяти человек. Когда после тяжелых родов врачи сказали, что детей у нее больше не будет, опечалилась. Когда же погиб муж — вовсе едва не погрязла в унынии. Сейчас бог дал ей шанс позаботиться еще о ком-то, кроме Яна, так разве можно отказаться? Материнское сердце обливалось кровью, глядя на несчастного, битого жизнью и людьми мальчика. Что из того, что Димка — ровесник ее сына? Выглядит он гораздо младше. А что влюблен в Яна — не беда. Перерастет, повзрослеет, может, познакомится с кем-нибудь из подруг сына. Всякое в жизни случается. Димке нужна семья, тепло и забота, и он, согнутый бедой, слабый, распрямится и окрепнет. Главное, не потакать этой слабости, а помочь ему вырасти над собой. Воспитала же она одного? И второго сумеет.
       Всех вещей у Димки было — спортивная сумка, в которую запихнул старенький костюм, белье, весеннюю штормовку и еще один комплект полевой формы — вылинявше-белесый. Яну хватило одного взгляда, чтоб понять: это та самая, дембельская форма, в которой Димка уезжал из армии. И что это, пожалуй, самое прочное и ноское, что у него есть. Когда раздевался в коридоре, стыдно было до смерти: за растянутый, скатавшийся свитер, за носки, которые не менял уже больше суток, за то, что вот так навязался на голову добрым людям. А стоило поглядеть в глаза Яну — отпустило, будто синевой из души всю мерзость вымыло.
— Ты, вот что, пока твои вещички не постираем, в моих штанах походишь. Идет? — Ян протянул ему аккуратно сложенные, пахнущие свежестью спортивные брюки, белоснежную футболку и мягкие, сшитые из меха и кожи вручную, шлепанцы. Димка покраснел, неловко поблагодарил, представляя, как утопится в Яновых штанах — в росте он прибавил совсем чуть-чуть, как был Птичке по плечо, так и остался.
— Иди-иди, мойся. Полотенце на этажерке, возьмешь любое, — Ян положил ему руку на плечо, легко развернул и придал ускорение в сторону ванной.

       Димка мылся с каким-то ожесточением, оставляя на коже полосы от ногтей. Казалось, что отскребает от себя грязь прошлой жизни, потому что попросту невозможно оставаться со всем тем, что накопилось — здесь, в этом доме. Потом разом опустились руки, он ткнулся головой в чистый зеленоватый кафель ванной, стоя под горячим душем, и вода равнодушно смывала слезы. Это была тихая истерика, эмоции, наконец, прорвались, нашли выход, и Димка был просто очень рад, что это случилось именно сейчас, когда его не видит Ян. Можно быть слабым внутри, но показывать это тому, кого любишь — значит, обрекать его на опеку, а себя — на зависимость. Пора взрослеть!
       Он еще раз намылился, ополоснулся и вытащил из шкафчика над ванной пушистое полотенце. Вытерся насухо, взлохматив коротко стриженые волосы. Натянул на себя футболку и улыбнулся: она предсказуемо оказалась велика, сползала с плеча и болталась, как на вешалке, на его худых, костистых плечах. Спортивные брюки тоже были слишком длинными, хорошо хоть в них можно было затянуть шнурок. Штанины он просто подвернул.
— М-да, Донской, ты просто фотомодель, — протер от пара зеркало, висящее на двери ванной, глянул на себя. Там, в туманном стекле, отражалось настоящее пугало. Димка фыркнул, поправил футболку, и его мгновенно кинуло в жар от мысли, что спать он будет в одной комнате с Яном. Щеки немедленно заполыхали, парень прикусил губу, чтобы прогнать масляную поволоку из глаз и хоть немножко отвлечься от совершенно неуместного возбуждения:
      «Долбоклюй ты, Димочка! Тут же еще и Вера Васильевна! Нет-нет, нафиг пошлые мыслишки. Да и не трахаться я сюда приехал…»
       Отражение скептически приподняло брови. Сам себе не верил. Так хотелось выйти — и обнять, прижаться, забраться ладонями под тонкий трикотаж Яновой рубашки, почувствовать горячую, гладкую кожу, жесткие волоски на груди, твердые горошинки сосков… Димка застонал и метнулся к раковине, поплескал в лицо ледяной водой.
      «Ой, мамочки… Веселенькая же меня ночка ждет!»

***

Строев замерз окончательно, выкинул в урну пакет и стаканчик из-под кофе и решительно направился домой. И так же решительно, успев только скинуть ботинки и шарф, взял телефонную трубку. Пальцы сами собой набрали номер, без участия рассудка. Никита слушал длинные гудки и думал, что он полный псих. Зачем он звонит? Что он скажет Яну? «Я соскучился, приходи»? «Хочу тебя так, что яйца сводит, иди и отымей»?
— Да, говорите, — мягко перекатилось в трубке.
      Никита медленно сполз по стене, садясь на пол, прижал телефон к уху плечом и тихо сказал:
— Прости меня, Янош.
— Никит, право слово, был бы я рядом — вытряс бы из тебя всю дурь. Но так как я не рядом, — Ян присел на обувную тумбу и прикрыл глаза, улыбаясь, — я тебе просто скажу, что люблю тебя.
— Правда? — голос Строева прозвучал так жалобно и по-детски, что парень не выдержал и рассмеялся.
— Правда. Хочешь, приду?
— Нет. У тебя завтра экзамен по вышке. Спать ложись.
— Обязательно. Ты сам не засиживайся, ладно? — и не дожидаясь ответа: — Я тебя завтра увижу?
— Да. Я же в комиссии.
— Тогда — до завтра, Никит.
— Угу, — Строев дождался коротких гудков, и сказал: — Я тоже тебя люблю, зараза синеглазая.

***

       Димке показалось, что он, как лотова жена, превратился в соляной столп. И какого черта его угораздило именно сейчас выйти из ванны? Почему он не задержался еще чуть-чуть?
      «А что, это что-то изменило бы?» — спросил он сам себя, и качнул головой: «Нет, не изменило бы. Только и того, что продолжал бы себя обманывать и видеть то, что хочется. Так даже и лучше…»
       Только отчего ж было так больно?

       Ян положил трубку на базу, повернулся, встречаясь взглядом с растерянными какими-то, потемневшими глазами Димки. Открыл, было, рот, но парень приложил палец к губам и через силу улыбнулся. Ян преодолел расстояние, разделяющее их, в один широкий шаг, взял Димку за руку, как маленького, и почти бегом потащил за собой, в спальню. Там уже были расстелены постели, и он усадил Димку на свой диван. Сел рядом, не зная, что сказать.
— Ян, ты не переживай, — Дима говорил тихо, почти шептал — боялся, что голос сорвется, — я все понимаю. Я не буду тебе… вам…
— Тссс, братишка, стоп, — Ян повернулся, крепко взял парня за плечи ладонями. Тот поднял голову, силясь растянуть губы в улыбке, прогнать с глаз набегающие слезы. Не смог, закусил губу, больно, до крови, отворачиваясь. И оказался крепко-накрепко прижат к твердой, как доска, груди. — Прости меня, Дим, прости.
       Димка всхлипнул, чувствуя себя не взрослым двадцатилетним парнем, а восьмилеткой, которому разбили нос хулиганы, и он пришел выплакаться к старшему брату в плечо. Это было… правильно. Именно это, а не всякие глупости.
— Влюбился, да? — он шмыгнул носом и поднял голову, серые глаза в мокрых ресницах смотрели без обиды, с детским любопытством.
— Не влюбился, — серьезно покачал головой Ян, сдерживая улыбку, — люблю.
— А он какой?
— Взрослый. Мой преподаватель сопромата.
— Ого! Ну, ты даешь! — у Димки даже слезы просохли, он поморгал и спросил: — Расскажешь?
— Расскажу. Когда спать ляжем. Молока теплого налить, на сон грядущий?
       Дима хлопнул ресницами раз, другой, и рассмеялся:
— Не-е-е, фу, какая гадость, я что — дошколенок? Так усну, — и через паузу: — Ян, спасибо.
— И тебе, Дим.
       Через десять минут, устроившись под непривычно-чистым, теплым одеялом, завернув его на себя, как кокон, Димка вопросил в темное пространство:
— Ну? Рассказывай!
       Ян фыркнул, скрипнул пружинами дивана, переворачиваясь на бок, посмотрел на одеяльную гусеницу на кресле: глаза у Димки были закрыты, лицо так и светилось любопытством.
— Ну… с чего б начать…
— Хоть с имени, что ли? — Димка приоткрыл один глаз, посмотрел на Яна и зевнул.
— Никита его зовут. Никита Николаевич Строев.
— Ух, как серьезно.
— Ага. Доктор наук, не хухры-мухры. Ему тридцать семь.
— М-м-м… — протянул Димка, в голосе его явно слышалось сомнение, только неясно, то ли в способностях Яна, то ли в состоятельности Строева.
— Я вас познакомлю, — «Когда добьюсь от Никиты нормальной реакции на мои ухаживания» — про себя продолжил фразу Ян.
— Красивый?
— Очень. Но главное не в красоте, Дим. Главное в характере.
       Он говорил, подбирая слова, больше для себя, чем для Димы, и замолчал, услышав ровное сопение уснувшего парня.
      «Вот и хорошо, одна проблема решена. Димка, эх, братуха… Ничего, познакомлю тебя с Ленкой, с Катюхой, или вон — Тасенька, мастерица-рукодельница наша… Один не останешься, стопудово» — с такими мыслями и уснул.
      Мать зашла тихонько, постояла, глядя на парней, поправила подушку сыну, укрыла Димку, который натянул одеяло на голову, зябко поджав пальцы на раскрывшихся ногах. Погладила темно-русый ежик.
— Мальчики мои, спокойной ночи, — тихо улыбнулась и ушла, плотно прикрыв дверь.

Двенадцатая серия

      Экзамен был самым обычным. И сдавал его Ян так же, как и год назад, первым войдя в аудиторию, назвав свою фамилию, мысленно ругнувшись, когда приемная комиссия не сдержала улыбок. Украдкой пробежался взглядом по лицам и на мгновение встретился с серьезными карими глазами Никиты. Строев не улыбался, даже, кажется, нахмурился. Ян выбрал билет, взял пару проштампованных листков и сел за первую парту, усилием воли заставил себя забыть обо всем, кроме заданий билета. Прикрыл глаза, вспоминая конспекты и учебник. Склонился над черновиком, начиная расчеты. Через сорок минут, переписав все на чистовик, проверил еще раз. Нет, все верно, кажется. Можно идти «сдаваться». Ян помедлил пару секунд, быстро черкнул три слова на черновике, собрал листы и встал.
— А, Ян, вы уже? — подслеповато моргнула на него седая, похожая на Сову из «Вини-Пуха», Зоя Валерьевна, преподаватель высшей математики. — Ну, идите отве…а-а-а-чхи!
       Ян с трудом сдержал улыбку.
— Будьте здоровы!
— Спа…а-а-а-чхи! Ой, Ян, сдавайтесь Никите Николаевичу, я сейчас, — Зоя Валерьевна с ненавистью покосилась на огромный букет лилий, стоящий прямо перед ней, и быстро выскочила из аудитории.
      Птичка мысленно поаплодировал сам себе: букет покупал он, и, как староста группы, прекрасно знал, что на лилии у Зои Валерьевны аллергия. Декан принимать экзамен не будет — он уже через полчаса после начала ушел. Остается Строев и Зайцева, молоденькая аспирантка кафедры, которая сама студентов еще боится. Чего Яну и было нужно. Он сел на стул, положил перед Строевым свои листки. На первом, черновике, подчеркнутое двумя резкими чертами, красовалось: «Сегодня в десять вечера». Строев, споткнувшись взглядом на этой фразе, потянулся за ручкой, покрутил ее в пальцах, из-под челки поглядывая на Яна, потом приписал ниже: «Да». И быстрым движением задвинул лист под ведомость, удостоверившись, что Птичка ответ увидел.
       Через десять минут Ян проклял свою комбинацию, благодаря которой его экзаменовал Строев. Никита гонял его по всему курсу, словно вознамерился «завалить». У вернувшейся в аудиторию Зои Валерьевны брови поднимались все выше. Наконец, Строев сухо процедил:
— Давайте зачетку, Ян, — бегло пролистал предыдущие странички документа, чуть кривя губы в усмешке, прикрыл зачетку рукой, выводя оценку. Расписался.
      У Яна душа ушла в пятки, как у зеленого первокурсника, он, не глядя, взял зачетку, протянутую Строевым, бормотнул: «Спасибо», и под язвительное: «На здоровье!» на ватных ногах вышел из аудитории.
— Ну, как? Ты чего такой? Валят? — накинулись на него коршунами те, кто еще не ходил на экзекуцию. Ян развернул зеленую книжицу, всмотрелся в четкие угловатые буквы.
      «Отл.»
— Строев — зверь, ребята. И, кто-нибудь, унесите вазу подальше от Зоюшки, а? Замучается же чихать, — блаженно улыбаясь, выдохнул староста.

       Сдачу первого экзамена на «отлично» отметили дома, Вера Васильевна налила парням по полбокала «Тамянки», плеснула и себе на донышко.
— Ну, молодец, сын.
       Димка, смущаясь, тронул хрустальную ножку своего бокала, улыбнулся подмигнувшему Яну:
— Круто, ты отличник, да?
       Ян фыркнул, щурясь на свет через радужные блики от хрусталя.
— Я ж ста-а-ароста, мне положено. Хотя у меня вся группа сегодня оказалась на высоте. Трояк только у Шевинского, но он и не бюджетник, лентяй и гуляка, на большее не рассчитывал. Больше половины — сдали на четверки. Зоюшка на нас нарадоваться не могла. По сравнению с прошлым годом подтянулись.
— Это потому, что ты староста?
— А то! — гордо выпятил грудь Ян, получил от матери шутливый подзатыльник и рассмеялся.
      На душе было легко-легко, будто сдал не просто экзамен, а прошел какую-то важную проверку. Отчего так — он не понимал, но радости это не убавляло. А еще грела мысль, что через два часа он позвонит в знакомую дверь, ему откроют, снова не посмотрев в «глазок», и можно будет обнять Никиту, зарыться лицом в его волосы и повторить то, что сказал по телефону. И посмотреть в его глаза, ища там ответ.

***

      Строев клял себя за то, что Птичка сумел застать его врасплох своим предложением, а у него не хватило духу отказаться. Только не сейчас, когда на горизонте появился соперник. И сам себя высмеивал: «Соперник? Да ты рехнулся! Ничего не зная, уже такие выводы». Легче от этого не становилось. С одной стороны — Ян ведь написал, что Дима ему не любовник, и никто не бросает долгожданного любимого после первой же ночи, чтобы переспать с другим. А злая, застарелая боль, как яд, отравивший душу и пропитавший ее насквозь, упрямо твердила: «Вспомни Олега. Тот еще кобелина был, хотя по виду — сущий ангел, из постели в постель нырял, как тот Иван-дурак по котлам. И ни разу даже совестью не угрызся!» Никита прикусывал губу и на последних остатках твердого рассудка пытался доказать заразе, что Ян — не такой.
      «А какой? Ну, давай, разложим по полочкам: красив, как бог, раз. Что, скажешь, никто на такого не западал? Ты что же, наивная фиялка, чтоб верить, что у парня никого, кроме тебя, нет? Ролевик, спортсмен, два. Ну, скажи еще, что там, у него в клубе, вот прям-таки и никого из вашей братии нет. Ага, как же! Молодежь сейчас такая пошла, что не гей, так бисексуал — все попробовать норовят. Ты сам-то веришь в то, что Ян весь такой неприступный, как скала, или в то, что они там не устраивают вечеринок, где не компотик, а водка, ну, или вино, на худой конец. А то, что сделано с пьяных глаз, никогда не считалось «взаправду». Еще не хватит? Ну, тогда третье, «на десерт»: то, что он тебе вышку сдал, еще не отменяет того, что сопромат он хочет получить автоматом через твою постель!»
       Никита застонал и сел на табурет, обхватив голову руками. Часы на полке пробили девять раз, словно укоряя мужчину за то, что на идиотские домыслы он тратит время, которое нужно потратить совсем иначе.
      «Стой! Ты же не хочешь сказать, что откроешь ему? — спросил сам себя Строев, раздеваясь и включая душ. И сам себе ответил: — Не хочу, и говорить не буду. Открою, впущу и отдамся хоть на коврике перед дверью». Никакие душевные терзания не могли отменить того, что от одной мысли о том, что к нему придет Ян, стояло так, что ломило в паху, а трусы мокли, как будто он был течной сукой, а не взрослым мужиком.

***

— Мам, я пошел, дома ночевать не буду!
— Хм, что, твой язва так быстро сдался? — выглянула из кухни Вера Васильевна.
— Ну, я же самый обаятельный и привлекательный, — ухмыльнулся Ян, натягивая куртку.
— Конечно, весь в отца, — женщина хитро прищурилась. Ян даже приостановился:
— Погоди, ты же сказала, что он тебя долго завоевывал? Письма писал, осаду устроил…
— Ну… два письма он точно написал, а остальные так подарил, когда я на свидание пришла, только чтоб его «опусы» не читать.
— М-да, меня терзают смутные сомненья…
— Иди уж, а то твой Никита передумает.
       Птичка чмокнул мать в щеку, улыбнулся подпирающему стенку Димке и убежал с уверенным:
— Не передумает!
— Вера Васильевна… — начал Димка, и женщина прервала его взмахом руки:
— Тетя Вера, Димочка. А то Вера Васильевна я и без того десять часов каждый день на работе.
— А… ага, хорошо… Я просто хотел спросить… — Димка замялся, покраснел.
— Почему я позволяю Яну встречаться с мужчиной?
       Парень кивнул, умирая от неловкости. Женщина поманила его за собой на кухню, вручила миску с картошкой и нож:
— Помогай. А позволяю потому, что он уже взрослый мальчик, и свой путь должен выбирать сам. И ошибки у него будут собственные. Если бы он мне два года назад сказал, что переспал с парнем, а я на него наорала — что было бы?
— А… — на Димку было страшно смотреть: от его ушей и щек можно было прикуривать.
— Да, я знаю, что у вас было. Ну, было и было, что ж теперь? Тебе-то сейчас труднее, чем мне, не так, скажешь?
       Дима помолчал, старательно не поднимая глаз от картофелины, которую чистил, вздохнул и все-таки ответил, чуть запинаясь:
— Нет. Я с Яном поговорил и понял, что за два года уже немножко перерос свою влюбленность, теть Вера. Да и тогда… Янош мне больше, чем любовник — он мне как старший брат. У меня в детстве мечта была — чтоб был кто-то, к кому можно прийти и в плечо уткнуться, на обиды поплакаться — и чтоб легче стало. Я маме… — голос сорвался, он сглотнул вставший в горле ком, — …никогда не жаловался, ей и так было несладко.
       Вера Васильевна отложила тарелку в раковину, вытерла руки и прижала его голову к груди. Почему-то сейчас Димка своих слез не стеснялся.
— Все будет хорошо, Димочка.
       И этим словам хотелось верить.

Тринадцатая серия

      Ян нажал кнопку звонка, чувствуя себя, по меньшей мере, Ромео под балконом Джульетты. Прислушался к тишине за дверью, сердце екнуло: а ну, как зловредный Строев попросту не откроет? Но через пару секунд он различил шаги, а потом замок щелкнул, и дверь открылась. Губы Яна помимо воли сложились в умиленную улыбку: мужчина стоял, кутаясь в банный халат, мокрые волосы топорщились и завивались кольцами, с которых по шее текли капли воды.
— Ну? Долго стоять будем? Холодно же!
— Блин, какой ты… — Ян шагнул внутрь, защелкивая дверь за собой, обхватил холодными руками голову Строева, наклоняясь и жадно, прикусывая губы, поцеловал его. Пряной волной отозвался нетерпеливый стон Никиты, его пальцы уже нашарили застежку куртки, рванули, потянули прочь с плеч.
— Ник, Никита, я же холодный…
       Тот не слушал — прижался, вцепился пальцами в ворот свитера, будто сейчас ударит, от нетерпения стукнулся зубами о зубы, но поцелуя не прервал — не было сил оторваться от таких желанных губ, со вкусом кофе. Чуть колючие щеки, еще не согревшиеся, волосы пахнут морозом и снегом. Не хватает дыхания, как будто целуется в первый раз. Ян отстранился, глаза шалые, пьяные, в поволоке желания:
— Разуться дай, Ник, не спеши.
— Разувайся, — Строев прислонился к стене, переводя дыхание, плотнее запахнул халат, краснея: полы оттопыривались, разъезжались в стороны, не помогал и пояс. Ян развязал шнурки, стянул ботинки, повесил на крючок куртку. Крепко взял за плечо широкой ладонью:
— Иди, я только руки помою. Я сейчас.
       И Никита послушно, на ватных ногах, пошел в спальню. Лег навзничь, раскинув руки, закрыл глаза. Голову вело, хотелось урчать и кататься по постели, как коту в марте. Шагов Птички он снова не услышал, слишком громко кровь стучала в виски. Только выгнулся навстречу, разводя ноги, когда Ян развязал пояс халата, раскинул полы в стороны: вот, бери, только быстрее. Застонал, не сдерживаясь, отпуская себя полностью, ощутив горячее, влажное прикосновение к бедру. Запустил пальцы в прохладный светлый шелк, путаясь в гладких прядках волос.
— Ян… Яно-о-ош… Боже!
       Зачем что-то говорить, тратить время и силы на произнесение ненужных слов? А то, что из горла рвется почти животный вой, когда чуть сильнее сжимаются губы, мучающие, вынимающие душу — это ничего, так и надо. И когда ладони властно разводят ягодицы, когда пальцы касаются влажного, слегка припухшего — готовился же! — входа, толкнуться к ним, нетерпеливо требуя без слов: возьми. Сейчас, немедленно, не размениваясь на ласки!
       Строев выгнул шею, в хриплом: «Да-а-а!» раскрывая пересохший рот, обхватил ногами за талию, вцепился ногтями в спину, не отпуская, вжимая Яна в себя. И кончил, сорвавшись, как мальчишка, от одного только проникновения. А показалось, что до самого горла достало жаром, насквозь пронизало! И хотелось еще-еще-еще, чтоб продлить это чувство, чтоб не заканчивались сладкие судороги, скручивающие внутренности в огненный клубок. И, кажется, Ян понял без слов, ухватил под колени, приподнимая, двинул бедрами, выводя Никиту на новый уровень удовольствия, заставляя задыхаться и скулить, царапая пальцами простыни. Пока не сорвет окончательно планку, пока не вырвется из горла хриплый, прерывистый, умоляющий крик. Пока не разольется внутри толчками горячее семя, а сам Ян не сожмет, как в тисках, шепча куда-то в плечо:
— Люблю тебя, Ник, Ника, мой Ника…

       Выныривать из легкой полудремы было так же, как возвращаться из невесомости на грешную землю. Все тело слегка гудело, тяжелое, наполненное сытой усталостью удовольствия, слегка подпорченного желанием немедленно уединиться с белым другом: ни Ян, ни Никита о презервативах так и не вспомнили, и организм реагировал соответственно. Строев выбрался из-под тяжелой руки парня, не одеваясь, рванул в туалет. Когда вернулся — уже вымытый, укутавшись в полотенце, с порога спальни наткнулся на серьезный, ожидающий взгляд голубых глаз.
— Мыться идешь? — Никита смутился, не совсем понимая, чего Ян от него ждет. Судя по тому, как мелькнуло во взгляде Яна разочарование, тот ожидал несколько иных слов. И только когда парень ушел в ванную, до Строева дошло.
      «М-мать моя женщина… Мужик, ты придурок, и не лечишься».

       Только сейчас Ян в полной мере осознал, каково было Димке. Как это вообще, когда открыто признаешься человеку в том, что любишь — и не получаешь отклика. Вообще, никакого. Оказалось — больно. Оказалось, что он даже не мог представить, сколько мужества понадобилось Димке на то, чтобы вчера спокойно с ним разговаривать. И это еще с учетом того, что Ян ясно дал понять: Донскому ничего не светит, так еще и разглагольствовал о том, кто оказался счастливее! Бедный-бедный Димочка, все-то ему что пнем по сове, что совой по пню.
      «Надо будет как-то извиниться, — думал Ян, стоя под тугими струями душа, — не заслуживает парень такого хренового отношения. И вообще: хорош друг, позвал — и бросил на мать. Ни по городу не провел, ни поговорить толком не успел… Ладно, будем исправляться».
       А вот поведение Никиты, когда Птичка вышел из душа, вполне взяв себя в руки, даже насмешило, хотя Ян и старался не показывать этого. Строев старательно делал вид, что ничего, ну просто ничегошеньки не слышал, и вообще, Яново признание самому Яну в оргазменном угаре почудилось.
      «Господи, Никит, кто ж тебя так поломал? И на сколько хватит твоей выдержки? Я ведь не отступлюсь. За двоих буду любить. Только я от тебя не откажусь, и не думай даже. Мой, мой, и пусть все идет лесом — полем — ковыльной степью».
       Строев только жмурился и вздыхал, позволяя себя обнимать, подставляя под поцелуи припухшие, горячие губы. И явно не собирался сегодня напоминать Яну о разнице в возрасте, общественном положении и прочей чуши.

       Они посидели на кухне, попили чаю с конфетами.
— Детский сад, — покачал головой Строев, оглядывая стол.
      Ян рассмеялся: это и впрямь напоминало чаепитие в первом классе или садике, с конфетами и сушками в вазочках, чаем и чинным сидением за столиком. Только сейчас на кухне сидели двое взрослых мужчин, Строев — в халате, Ян — в полотенце на бедрах, и временами целовались, и на этом различия заканчивались.
— Ну и что? Не все же пить коньяк, если ты взрослый и серьезный. Хотя, если хочешь, я сварю тебе кофе.
— Свари. У тебя получается воистину напиток богов, — Никита усмехнулся, разглядев в глазах Птички мелькнувшую гордость, заслуженную, надо сказать. Кофе Ян варил и в самом деле непревзойденный. И знал, судя по всему, множество рецептов. Через полчаса Строев мелкими глотками смаковал очередное произведение искусства своего личного баристы, сдержанно хвалил, но лучше всех похвал для Яна было выражение восторга в глазах любовника.
— Останешься? — чашка как-то слишком громко стукнула о блюдце, у Никиты дрогнули руки. Он смотрел на донышко, старательно не читая знаки в кофейной гуще — «Хватит, уже начитался» — и потому пропустил момент, когда Ян наклонился к нему через угол стола, приподнимая его голову и целуя в уголок губ.
— Конечно, останусь.
      «Кажется, — с горечью думалось Яну, — это и все, что мне светит. Максимум признания, который Никита может позволить себе. Ну, что ж, довольствуюсь малым, порадуюсь большему, если случится».
Они помыли посуду, и Строев потянул его обратно в спальню. Горечь отступала, смывалась какой-то почти незнакомой, сумасшедшей нежностью, когда Никита, прижавшись спиной к груди Яна, обхватил пальцами его запястье и прижал к губам. Будто пытался почувствовать ими пульс, ровно и мощно бьющийся в жилах ток крови. Когда откинул голову ему на плечо, щекоча лицо кончиками волос, растрепанных, вьющихся тугими локонами. Хотелось что-то сказать, но слов было так много, что они застряли комом в горле и никак не хотели выталкиваться наружу. Поэтому Ян пытался все-все рассказать прикосновениями, ласками, как иероглифами, написать на теле Никиты все свои чувства. Нежно, неторопливо, глядя в лицо теряющему с каждой секундой спокойствие мужчине, Ян снова и снова изучал его тело, получая в награду учащенное дыхание из приоткрывшихся губ, срывающееся на стон. Строев, кажется, даже не понимал, что тихо, умоляюще скулит на выдохе, тянется за руками, без слов умоляя продлить прикосновение. Крепко зажмуренные глаза потрясенно раскрылись, только когда Ян снова вошел в него, медленно, наслаждаясь каждой секундой. Потянул на себя, вынуждая сесть верхом на бедра, прижаться грудью к груди. Никита выгнулся, замер в его руках, резко выдохнул, цепляясь пальцами за плечи, наверняка оставив на коже лунки от ногтей. Ян повел по его спине ладонями, от лопаток до поясницы, чуть нажимая на ямочки над ягодицами.
— С-стой! Не надо… не хочу снова кончить сразу! — на скулах Строева ярче обозначился румянец.
— Я и не тороплю, — Птичка казался бы невозмутимым, если бы его не выдавало такое же тяжелое дыхание и подрагивающие пальцы, то сжимающиеся на ягодицах Никиты, то медленно поглаживающие их.
      Строев уткнулся лицом в его плечо, куснул, словно в отместку, и ахнул, ощутив, как подушечки пальцев Яна прошлись по растянутому, пульсирующему вокруг его члена кольцу мышц.
— Нечестно…
— Угу.
— Сделай так еще, — неожиданно для самого себя попросил Никита, и Ян улыбнулся, повторяя нехитрую ласку.
      Строев закусил губу, оперся о его плечи, приподнимаясь. И жадно смотрел в глаза, так, словно пытался прочитать в них что-то… Наклонил голову, дотягиваясь до губ Яна, рывком опускаясь снова до конца. Это было похоже на тот танец на льду, то плавный, то порывистый. И Ян снова вел его, поддерживая сильными руками, не давая сорваться с края, не позволяя скомкать удовольствие и завершить все слишком быстро. Никита чувствовал, что еще немного — и он начнет умолять. Слишком много для одной ночи, слишком сильно и жарко. Все — слишком: это признание, эти ласки! И в то же время ему хотелось снова услышать срывающийся шепот, произносящий его имя и три нехитрых, кротких слова.
— Ник… Ника… Ника-а-а!..
      «Давай, Янош, сейчас ты первый… о-о-ох… как я сидеть буду? Чудовище мое синеглазое…»
— Ни-ки-та! — и уже в захлестывающем спазме удовольствия: — Люблю тебя! Люблю!
— Да-а-а, Янош…
       Через пару минут Никита нашел в себе силы скатиться с Яна, ткнулся ему в плечо носом:
— В душ не пойду — ноги не держат.
— Утром, Никит, все — утром, — Ян нащупал рукой край сбитого куда-то вбок одеяла и накрыл их обоих, чувствуя, что проваливается в сон. Ему даже приснилось, что Строев поцеловал его в плечо, что-то неразборчиво шепча.

       Лежать, рассматривая в полутьме лицо любовника, было невероятно приятно. Никита уже забыл, когда в последний раз чувствовал себя так… хорошо, спокойно. Защищенно в чужих руках. Во сне Ян отчего-то выглядел старше, а не младше, как, вроде бы, должно быть. Лицо такое серьезное, словно ему снится экзамен. А, может быть, так и есть? Очень хотелось дотронуться до темных, будто подкрашенных тушью, ресниц, четко выделяющихся в свете одинокого уличного фонаря. До твердых, всегда слегка обветренных губ, у которых чуть горьковатый, пряный вкус свежесваренного кофе. До нахмуренных бровей, попытаться разгладить эту тонкую морщинку между ними. До колючих, в почти невидимой, очень светлой щетине, подбородка и щек. Но Строев не хотел будить Яна, ему нравилось вот так разглядывать его, зная, что это останется его тайной.
       Парень был напорист, не отступая от своей цели. Это Строева и подкупало, и пугало одновременно. У него не хватало сил отталкивать Птичку раз за разом, он капитулировал, сдавался на милость победителя, но внутри все равно точил червячок сомнения, выраставший в настоящую змею. Никита знал за собой эту мерзкую черту характера, знал, что после предательства Олега поверить безоговорочно в любые слова, даже подкрепленные поступками, не сможет.
      «Долго ли ты выдержишь меня, мальчик? Долго ли будешь сносить мои выбрыки и придирки? А я? Долго ли я смогу сдерживать в себе раздражительность и ревность? Ты прав, Янош, я ревнив. И требователен. После которой по счету ссоры ты плюнешь и уйдешь?» — невеселые мысли терзали Строева даже сейчас, когда его телу было хорошо в горячих и надежных объятиях любовника, после обалденного секса. Впрочем, усталость вскоре взяла свое, и Никита уснул, уткнувшись Яну в плечо лицом.

       Утро для Строева было временем неловкости. Будь Ян его постоянным любовником, живи с ним — все было бы иначе. А так… Что сказать, как поступить? А вот Птичку такие вопросы, кажется, не занимали вовсе. Он снова встал раньше мужчины, тихо намурлыкивая что-то под нос, возился на кухне, откуда уже плыл умопомрачительный запах кофе и чего-то еще, непривычный к ароматам домашних завтраков Строев не мог понять — чего.
— Доброе утро, — Никита прокрался на кухню на цыпочках и проговорил это, обнимая Яна. Птичка фыркнул, разворачиваясь в кольце его рук, откладывая лопатку для мяса на край тарелки.
— Доброе!
       Он рассматривал еще сонно жмурящегося мужчину, и где-то внутри все пело: Никита пришел к нему, сразу, не приводя себя в порядок, растрепанный, такой беззащитный без своей обычной язвительности и вида «я неприступный преподаватель». Рубежи сдаются, медленно, но верно рушатся границы между ними, и это не могло не радовать. Конечно, это еще не победа. Но уже огромный шаг к ней!
       Ян поцеловал его, наплевав на все возражения внезапно осознавшего себя в пространстве Строева, что, мол, зубы не чищены, лицо не умыто, волосы не причесаны.
— А мне ты нравишься таким, и не спорь.
— Мгм… хорошо, — вдруг покладисто согласился Никита, затихая в крепких — не разорвать — объятиях парня, прильнул к нему, позволяя себе почувствовать, что не одинок. Позволяя разуму обмануться и поверить, что любим. Все равно знал, что это ненадолго, что привычная броня рано или поздно облечет душу, выпустит колючки и постарается оттолкнуть, отыграть назад упущенные позиции.
      «Ну, пусть хоть сейчас.… Еще немножко тепла, хорошо?»

— Никит, как ты смотришь на то, чтобы я познакомил тебя с моей мамой?
       Строев уронил чашку, которую нес к раковине, чертыхнулся и сел на табурет.
— Ян! Ты меня доведешь до инфаркта! — он и в самом деле испугался и растерялся. Потому что это предложение автоматически перечеркивало все логические построения относительно целей Яна. Не укладывалось это в стройную формулу «экзамена через постель».
— А что такого? Я хотел бы, чтобы мой любимый мужчина и моя мама встретились и посмотрели друг на друга. Кроме того, можешь особо не пугаться, вы уже знакомы.
— Да? — Никита потер лоб и взлохматил волосы, пытаясь вспомнить хоть кого-нибудь с экзотической фамилией Птичка в списке своих знакомых.
— Да. Только ты ее знал как Павловскую Веру. Вы учились в универе на разных курсах, а играли за одну команду КВН.
       Если бы Строев не сидел — сейчас ноги точно бы подогнулись. Потому что Павловскую Веру он и впрямь знал. И, мало того, в свое время был в нее платонически влюблен, невзирая на то, что у Веры к тому времени уже был жених, и она была старше на пять лет.
— Твою мать, Птичка!
— Именно, — Ян забавлялся от души, рассматривая смену эмоций на лице любовника.
— А… она знает? — осторожно спросил чуть пришедший в себя Никита.
— Знает. Мало того, одобряет мой выбор.
       Строев открыл рот… выдохнул и закрыл его, как всегда, сбитый Яном с толку. Логика и расчет летели к чертям.
      «Как всегда с этим невозможным… просто невозможным синеглазым викингом! И что же делать?»
— Когда? — с ноткой обреченности вопросил Никита, подбирая чашку и удивляясь тому, что она не разбилась. Ян смотрел на него очень внимательно, и взгляд ярких голубых глаз был практически нечитаем.
— Я не тороплю тебя. Когда будешь готов — тогда и встречу назначим.
       Строев вдруг замер у раковины, вцепившись в ее бортики так, что побелели костяшки пальцев.
— А со своим Димкой ты меня тоже познакомишь? — ядом в его голосе можно было отравить стадо слонов.
— Если ты захочешь и будешь в состоянии не воспринимать его тем, кем он не является — конечно, — спокойно ответил Ян, но, видит бог, это спокойствие ему далось нелегко. Опять! Опять Строев себе что-то напридумывал!
— А кем же он является? — Никита развернулся, криво улыбаясь.
— Можешь считать, что моим младшим братом, я ведь тебе писал. У него убили мать, отец сел в тюрьму надолго, квартиру отобрали, с работы уволили. Я был бы последней сволочью, если бы закрыл глаза на проблемы своего друга.
       Строев отчаянно давил в себе порыв протереть глаза, чтобы удостовериться, что такое существо, как Ян Птичка, ему не приснилось в бредовом сне.
      «Идиот ты, Строев. Вспомни, кто его мать, и поверь уже, что такие Птички — редкость, достойная Красной Книги — существуют. Их охранять надо. Беречь, холить и все их причуды сносить терпеливо и с любовью. Не твоего полета птичка. Ты-то у нас приземленный, как баран, в облаках витать не приучен…»
— Ну, и что ты снова надумал? — Ян вздохнул, — Ник, Ника, ты меня слушаешь, но не слышишь. Как будто я на гоббледуке или на квенди говорю!
— Что? — вытаращился на парня Строев.
— Неважно. Так ты готов считать Димку моим братом, или продолжишь изображать Отелло и удушишь меня за разговор с ним в твоем присутствии?
       Строев посмотрел на плечистого, раза в полтора крупнее себя, парня, усмехнулся, сравнив габариты и силы.
— А ты что же, не будешь сопротивляться?
— Буду, я ведь не Дездемона, — пожал плечами Ян. Они переглянулись, и Никита рассмеялся, чувствуя, как где-то внутри с басовитым гудением лопнула туго натянутая струна.
— Не-е-ет, ты не Дездемона, ты Орфей! Мастер заговаривать язык!
— Ну, — Ян подобрался к нему неожиданно быстро, прижал собой к столу, перехватывая под спину и ягодицы ладонями, — тогда ты — моя прекрасная Эвридика, и я ради тебя готов сойти в Тартар.
— Не надо в Тартар, — тихо попросил Никита, заглядывая ему в глаза, — просто сдай сопромат на «отлично». Учти, я буду беспощаден.
— Договорились, — Ян усмехнулся, целуя подставленные губы.

Четырнадцатая серия

      Как ни хотелось Яну остаться еще на день, на ночь, навсегда рядом со Строевым, но Никита сам напомнил ему:
— У тебя дома гость, если я правильно понял?
— Да, и я сейчас веду себя не самым лучшим образом.
— Тем более что послезавтра у тебя второй экзамен.
— Я помню.
       Строев посмотрел в отчаянные синие глаза своего персонального проклятия и усмехнулся:
— Не переживай, я не собираюсь снова от тебя отбиваться, если ты уйдешь сейчас домой. И еще…
      «Мужик, опомнись, ты что?! Ты этого не скажешь…» — вопило в голове подсознание на все голоса. Никита от него отмахнулся, словно с обрыва в ледяную воду сиганул.
— Да? — терпеливо склонил голову Ян, внимательно рассматривая его лицо. Никита чувствовал, что проклятая способность резко краснеть при волнении снова его подводит, щеки будто опалило изнутри.
— Если хочешь быть со мной, переезжай. Ненавижу встречаться набегами.
       Ян молча шагнул к нему и сжал в объятиях так, что у Строева хрустнули ребра. Тот сипло выдохнул, с толикой яда осведомляясь:
— Ты передумал и решил убить меня?
— Перееду после сессии, хорошо? И после твоего визита к нам.
— Заметано. Сдаешь сопромат на пятерку — я иду к вам в гости — ты переезжаешь ко мне. План действий ясен?
— Так точно, разрешите выполнять? — Ян вытянулся в струнку и «отдал честь». Никита щелкнул его по носу:
— К пустой голове руку не прикладывают!
       Уже одеваясь в коридоре, Птичка спросил:
— Никит, а где ты служил?
— Под Архангельском, в ракетных войсках.
— Обалдеть! Расскажешь?
       Строев едва сдержал смех, глядя, как взрослый, серьезный парень преображается в любопытного мальчишку.
— Расскажу. Все, что не запрещено подпиской.
— Вау!
— Иди уж, чертяка, — Никита придал Яну ускорение шлепком пониже спины, бормоча: — Птичка — зверь гордый, не пнешь — не полетит…
       Парень сбежал по лестнице, грохоча ботинками и оглашая подъезд басовитым смехом. Он был счастлив, насколько это возможно, и это счастье распирало его, как летучий гелий — воздушный шарик. Море казалось по колено, горы — по плечо, а Альфу Центавра можно было достать руками.

***

— Донской! Собирайся, мы идем в набег!
— Что? Куда? — ошарашенный с порога Димка выглянул из зала с книжкой в руках — сидел, читал инструкцию по технике безопасности, выданную перед уходом Веры Васильевны на работу.
— Увидишь, — Ян разулся и достал с антресолей в коридоре объемистый чемодан. В нем мать хранила вещи, ставшие ему малыми. Насколько помнилось Яну, зимняя куртка и лыжные штаны, которые ему купили классе так в восьмом, там тоже были. — О! Есть! Ну-ка, примерь. Я тогда очень быстро расти начал, летом купили, а зимой я в них влезть не смог.
       Димка смущенно помял в руках пахнущую лавандой куртку — и в самом деле новую, еще с биркой.
— А мама ничего не скажет? Ну, может, она эти вещи хотела кому-то отдать…
— Дим, сам подумай, — Ян взлохматил короткий русый ежик на голове парня, усмехаясь, — если б хотела — давно бы отдала. Времени прошло — дай боже.
       Димка послушно кивнул, натянул на себя куртку. Ян присвистнул: рукава оказались даже длиннее, чем надо, но в целом смотрелось неплохо.
— Отлично. Одевай штаны, носки тебе я сейчас добуду, теплые, вязаные. Нам их Настя вяжет, я вас потом познакомлю, — Птичка заглянул в холодильник, стащил с тарелки бутерброд, наскоро перекусывая. — Ди-и-им, ты ел?
— Ага, как раз недавно, — отозвался Донской, потом появился в дверях кухни, уже одетый. — Так куда мы идем?
— В набег на центр, покажу тебе город, а потом пробежимся до «Льва и лилии», сегодня как раз собираются наши, представлю моего названного брата всей честной компании.
       Димка смутился, взгляд испуганно метнулся по кухне, словно в поисках того, что можно счесть отговоркой.
— Может, не стоит? Я там всем чужой…
— Вот и станешь своим, — Ян тряхнул головой, закидывая назад волосы, затянул хвост резинкой, не глядя на друга. — Дим, тебе тут жить, заводить новые связи, дружить с людьми. Прекращай уже прятаться в скорлупу, лады? — «А то мне одного «ракушечного» мало!»
— Знаешь, как тяжело с наскоку меняться? — хмыкнул Димка, садясь на край табурета и очень пристально рассматривая что-то на лице Яна. Или не на лице?
— Представляю себе. Но ты же умница, Дим, у тебя все получится. Ну? И что у меня там? Зубная паста? — Птичка потер шею под ухом, а Димка вдруг расхохотался, не в силах вымолвить и слова.
— Па…па-а-аста… Ой, не могу…
       Ян метнулся в ванную и уставился в зеркало на великолепный, багрово-фиолетовый засос со следами зубов на самом видном месте. Когда Никита умудрился его оставить — он не помнил в упор, но отчего-то становилось приятно и чуточку смешно: пометил, ревнивец, чтоб всем ясно было, что Ян — занят.
— Не ржи, Димка! Не ржи, кому говорят! Мне тут, понимаешь, сейчас допрос устроят, а ты ржешь.
       Донской, судя по звуку, треснулся лбом о стол, но смеяться не перестал, зато начал икать.
— Не мне же…ик… одному стра…ик!.. дать!
— Ну, блин… Ладно-ладно, Димочка, посмотрим, как ты сам пройдешь испытание Тасько-Демоном!
       Димка затих, побулькал водой — запивал икоту, потом появился в коридоре и спросил:
— А кто это?
— Это, брат мой, такое существо-о-о! — предвкушающе протянул Ян, в синих глазах плясали чертенята. Димкин испуганный вид его забавлял.

***

Долго гулять по центру города они не стали — день стоял на удивление морозный и ветреный, Дима, привычный к сахалинским морозам, только присвистнул, почувствовав, как замерзли, а теперь отходят щеки, когда Ян привел его в уютное маленькое кафе погреться и перекусить.
— Может, домой? — наивно спросил парень, решив, что Ян его пожалеет и не станет тащить ни в какой клуб по такой холодине.
— Еще пять минут — и начнет собираться народ.
— Здесь? — изумился Димка, оглядывая полуподвальное помещение, отделанное «под рыцарский погреб», как окрестил стиль Птичка. У облицованных диким камнем стен стояли деревянные столики, лавки, а посередине пирамидой громоздились бочки. Диме так и хотелось подойти и постучать, проверяя, настоящие ли они, или муляж.
— Здесь. Это наш «пятак», место сбора команды. Помещение под клуб у нас уже давно отобрали какие-то новорусские сволочи, мы там как раз летом ремонт сделали — и на следующий же день пришли, сказали — выметайтесь. Обидно, но пусть. Теперь собираемся или друг у друга дома, или здесь. Можем потом к нам пойти, если ребята согласятся, — Ян замолчал, понимая, что Димка его не слышит. Посмотрел на бессмысленно-восторженное лицо друга, перевел взгляд на дверь кафе и понимающе усмехнулся: в «Лев и лилию» вошло солнце.
       Димка никогда не думал, что можно вот так: увидеть — и пропасть. В сказки о любви с первого взгляда не верил еще с младенчества. Но когда случайно посмотрел в сторону открывшейся двери, услышав звякнувшие колокольчики, не смог отвести глаз от вошедшей в бар девушки. Наверное, если смотреть здраво, она была далеко не красавица: пухленькая, если не сказать больше, фигурка, круглое лицо, в ярком румянце с мороза, вздернутый, в конопушках, нос. И рыжая копна мелко вьющихся волос, в которых будто запуталось не зимнее — летнее, яркое, жаркое солнце.
       Девушка увидела Яна, улыбнулась, блеснув жемчужной улыбкой:
— Викинг! Давно не появлялся, зараза!
       Тот поднялся с места, и сразу стало ясно, что рыжая будет поменьше Димки ростом — Яну она уперлась носом как раз в солнечное сплетение, когда он ее обнял.
— Привет, Таська. Познакомься: Дима, мой названный брат, — развернул ее к Донскому Ян.
       Девушка протянула Димке крепкую, по-мужски крупную ладонь, и с неженской силой стиснула его руку.
— Приятно познакомиться. Настя, можно Таська, можно Демон.
— А… почему — демон? — растерялся Димка, забыв отпустить ее руку. Ян пакостно заржал:
— За вредность характера.
       Девушка фыркнула, аккуратно освободила свою ладонь из Димкиных пальцев.
— Сам ты такой, Викинг.
— Эгей, народ! — от входа к ним шли еще трое: два парня и девушка. Ян поочередно представил их:
— Хельг, Руна, Орлик. Ну, а если человеческими именами, то Олег, Лена и Святослав.
       Через час в кафе уже было человек двадцать, с попустительства администрации, парни сдвинули сразу три столика, расставили вокруг них тяжелые табуреты. На столах, к приятному удивлению Димы, не было ни пива, ни энергетиков, ни чего похуже. Только чай, кофе, у кого-то — молочные коктейли. Пирожные и булочки покупали, скинувшись. Димка мучительно покраснел — своих денег у него не было вовсе. Ян успокаивающе положил руку ему на плечо, внимательно посмотрел:
— Не дергайся, Дим, все окей.
       Когда все принесли и все расселись, разговоры как-то внезапно утихли, и в этой тишине, разбавленной негромкой музыкой от стойки, прозвучал чуть хрипловатый голос Демона:
— Ну, что, Дима, рассказывай, кто таков, откуда пришел?
       Ян кивнул Димке: говори, мол. Донской покусал губу, соображая, что им сказать.
— Э-э… Ну, как меня зовут, вы уже знаете. Мне двадцать, и я из Южно-Сахалинска.
       Кто-то присвистнул:
— Далеко забрался, молодец!
— Хочу найти себе работу и жить здесь, — запинаясь, продолжил Димка.
— А учиться? — спросила опять же Настя, она сидела напротив, и ее очень внимательный взгляд вгонял парня в краску. Глаза у девушки были карие, с золотистыми искорками и тонкими зеленоватыми колечками вокруг зрачков. Димка рассмотрел их, когда принес ей тарелку с эклерами. А когда поймал себя на том, что неприлично долго пялится в глаза незнакомой, по сути, девушке, принялся извиняться.
— «Не смотрите демонам в глаза, там, на дне некрепко дремлет Тьма» , — процитировала что-то неизвестное Димке Настя и усмехнулась. Тепла и радости в этой улыбке было мало. Очень знакомая была улыбка. Он такую в зеркале видел каждый день.
— Учиться надо, кто ж спорит, — пожал плечами парень, — но я пока не могу себе этого позволить. Вот когда на работу устроюсь, тогда и подумаю про заочку.
       Они не стали спрашивать о его семье, видимо, что-то такое было у Димки на лице написано. И он был благодарен этим ребятам за понимание. Говорить о больном не хотелось совершенно. Отца у него не было уже давно, считать им злобное, вечно пьяное и орущее существо, для которого метод воспитания был один — кулаком в морду, он отказывался. Еще в первом классе, отлежавшись после побоев за первую двойку, выплакав свою обиду на несправедливость учителей, он сказал матери: «Мам, ты у меня одна. Я вырасту, и тебя защищать буду». Так и считал всю жизнь, что у него одна мама, ни разу не назвал отца папой. Он до конца осознал, что матери у него больше нет, когда стоял над ее могилой на кладбище, совершенно один. Никто не пришел проститься с тихой, забитой мужем-алкоголиком инвалидкой, которую уже и на улице не видели лет двадцать. Она оказалась попросту никому не нужна, кроме сына, который не сумел ее защитить. Даже «сердобольные» соседки, узнав, что не будет ни поминок, ни даже угощения, ехать на кладбище отказались. Тогда, стоя над свежим холмиком, уже заметенным снегом, с простеньким железным крестом, он хотел лечь там же и сдохнуть, как собака. Его тошнило от сотрясения и трехдневного голода, и больше не к кому было прийти и уткнуться в плечо, чтоб просто помолчать, не требуя даже сочувствия. Заплакать тогда он так и не смог. Слезы пришли только здесь, рядом с Яном и его мамой. Хорошо, что никто ничего не спрашивал. Он бы не нашел слов.
       Димка сидел, пил мелкими глотками чай, слушал разговоры, вспыхивающие то там, то здесь споры на какие-то совсем непонятные ему темы, но почему-то не чувствовал себя чужим. И, когда зашел разговор о травах и цветах, вдруг включился в спор:
— Нет, ребят, «золотой корень» — это все-таки эдельвейс, а не женьшень. Женьшень называют «корень жизни». И так его не используют.
— А как? — тут же хищно вцепилась в него Настя, и Димка, отбросив мрачные воспоминания, погрузился в тот мир, который любил с самого детства. Он обожал тайгу, горы, облазил все окрестности города в одиночку, не боясь ни беглых зеков, ни бродячих собак, которыми пугали других детей. И читал запоем о сибирской и сахалинской природе, о путешественниках-натуралистах, исследовавших этот удивительный край. Был маленький — приносил маме собранные травы, «лечил» собственноручно заваренными чаями и настоями. Потом понял, что о травах надо читать специальную литературу — и стал бегать в библиотеку. Специально для него из запасников доставали пыльные подшивки «Юного натуралиста» лохматых годов. Библиотекарши приносили всякие травники, кое у кого даже раритеты попадались — с ятями и вычурным шрифтом на пожелтевших страницах. Растения он любил, вот только по биологии в аттестате стоял трояк — классная руководительница, по совместительству биологичка, бедного, и потому не полезного мальчика из проблемной семьи не любила.
       Когда за маленькими окошками бара окончательно стемнело, а деньги на чай и плюшки у компании кончились, начали расходиться. Подходили к Яну, хлопали по плечам:
— Пока, Викинг, созвонимся, — и так же прощались со слегка ошалевшим Димкой: — до встречи, Травник, будем рады увидеться еще.
       Когда в кафе остались только Ян, Димка и Настя, девушка подняла на Донского задумчивый взгляд, кивнула каким-то своим мыслям и сказала:
— Хороший у тебя брат, Викинг. Приводи на репетиции, у меня будем собираться по субботам.
— Обязательно, — Ян ее обнял, и девушка ушла. Птичка обернулся к Димке, который стоял с совершенно обалдевшим видом, подмигнул: — Ну, проверку у Таськи ты прошел. И имя в первый же день получил, а это дорогого стоит. Не знал, что ты так в травах разбираешься.
— Да я… Имя? — Димка помотал головой, несмело улыбнулся, — Травник? Здорово!
— Я о чем и говорю. Тебе на биофак идти надо.
— Какой биофак, Ян, с тройками в аттестате? — Димка помрачнел, — Мне бы хоть в технаре выучиться, на слесаря.
       Ян встрепал ему короткий ежик, усмехнулся:
— Посмотрим. Если что — подтянем, но учиться ты пойдешь.

Пятнадцатая серия

      Следующий экзамен Ян сдал без проблем, снова на «отлично». И третий. Оставался лишь сопромат, который должен был поставить точку в сомнениях Никиты и его метаниях. Мать, когда Ян поделился с ней ожидающимися переменами в жизни, только пожала плечами:
— Янош, это твоя жизнь. Я отговаривать не стану, буду счастлива, если у тебя получится ужиться с ним, — Вера Васильевна оценивающе посмотрела на сына, решая, стоит ли рассказывать ему о том, почему Строев так боится новых отношений. Ян мать знал слишком хорошо, сел напротив, положив на стол ладони.
— Давай, выкладывай, что там донесло сарафанное радио.
       Мать рассмеялась:
— Вряд ли профессора Снежковского можно так назвать.
       Ян вытаращил глаза в полном изумлении:
— Прости, а откуда ему знать о том, что там у Никиты с личной жизнью было?
— Ты удивишься, сынок, — фыркнула Вера Васильевна, — но профессора зачастую знают о своих студентах много чего такого, что, по идее, знать не должны вообще. Я вот, идучи к Алексею Викторовичу, была уверена, что он до сих пор на меня сердит за то, что я отказалась идти в аспирантуру, хотя у меня была почти закончена диссертация. А когда пришла, оказалось, что профессор был в курсе моих проблем, хотя я, вроде бы, ни с кем ими не делилась. Уж с его окружением точно. Так что я не удивлена, что и о перипетиях в личной жизни Никиты профессор был в курсе, — она помолчала.
       Ян терпеливо ждал. Если уж мать начала говорить, недомолвок не будет, расскажет все, что ей известно. А женщина смотрела на него, удивляясь, как он из порывистого, зачастую резкого на язык и дело мальчика вырос в такого уравновешенного, спокойного молодого человека. Правда, характер не изменишь, и весь его внутренний огонь, прятавшийся под внешностью прилежного студента, выплескивался на ролевых сходках, играх и концертах. Ян за учебниками и Ян с гитарой — были двумя разными людьми. Она видела его всяким. Кому, как не ей знать все его секреты, проблемы и радости? Мать есть мать.
       Вера Васильевна вздохнула и продолжила:
— Мне и спрашивать ничего не пришлось, профессор сам выложил все. В общем, десять лет назад у Никиты погибли родители, и в этот же день от него ушел его любимый человек. Не знаю, насколько уж Строев его любил, но Алексей Викторович сказал, что Никита уже десять лет один, живет бобылем и семью заводить не собирается. Так что-то, что он предложил тебе съехаться — уже огромный шаг с его стороны навстречу.
— Я постараюсь сделать так, чтобы он о нем не пожалел, — серьезно кивнул Ян.

       На экзамен к Никите он шел, как на амбразуру. В памяти по полочкам были разложены знания, оставалось только заставить себя не думать о награде за успешную сдачу, потому что тогда вместо знаний в голове оставались туманные клочки, а вспоминались только податливые губы и прочие части тела любимого преподавателя.
       Строев даже не удивился, увидев входящего в аудиторию первым Яна. Тот тихо поздоровался, вытянул билет, назвал его номер и немедленно сел на первую парту готовиться. На Никиту он даже не бросил лишнего взгляда. У того внутри поднялась такая волна противоречивых чувств, что он даже перепугался. Налил себе в стакан воды, краем сознания отмечая, как подрагивают руки, и мысленно выругался.
      «Дожились, Никитушка, не поглядел на тебя трахаль твой, ты уже рвать и метать готов! А парень пишет, видно же, что старается. Убедился, что не через постель твой Ян учится? — а злокозненное второе «я», привыкшее на все смотреть через темную призму скепсиса и язвительности, немедленно огрызнулось: — Я еще ответа его не видел и не слышал. Вот посмотрим…»
       Постепенно заходили другие студенты, садились писать ответы. Строев отвлекся, перестал буравить взглядом склоненную над листками белобрысую макушку Птички. И потому его голос, пробасивший над головой:
— Никита Николаевич, я готов, — стал неожиданностью. Строев поперхнулся воздухом, вскинул на студента глаза, невольно залюбовавшись им. Ян был серьезен, как похоронный распорядитель, в идеально отглаженном костюме, выбритый до шелковой гладкости, к которой так хотелось прикоснуться губами… Никита оборвал неправильные мысли и кивнул:
— Садитесь, Ян. Давайте ваш лист. Я слушаю вас.
       Птичка отвечал, Строев просматривал решения задач, кивал. Внутри разливалась почти сумасшедшая радость, унося внутреннего скептика куда-то в заоблачные дали. Потому что Ян знал все, отвечая, как по-писаному. Но при том не вызубренными фразами, а с полным пониманием того, о чем говорит. Уж на это Строева хватало понять. Он задал ему дополнительный вопрос, но уже больше для порядка, выслушал ответ и потянулся к зачетке. И поймал удивленный взгляд. Словно Ян не ожидал такого скорого конца экзекуции. Никита вспомнил экзамен по высшей математике и слегка смутился: вот чего ждал Птичка! Что злой и придирчивый преподаватель станет гонять его по всему пройденному материалу.
— Отлично, Ян, так держать, — Строев усмешливо сощурился, протягивая студенту зачетку, а внутри так сладко екнуло, когда Ян, прежде чем вынуть ее из его руки, провел по пальцам твердыми подушечками, как погладил.
       В зачетке Ян обнаружил записку: «Приду в гости завтра, в 14-00, готовься». Когда Никита успел ее туда вложить? Впрочем, когда бы ни успел, а он собирался сдержать свое слово, и Яна это несказанно радовало. Значит, завтра он познакомит любимого с мамой, вернее, они-то давно знакомы. А вот с Димкой придется знакомить, и это заставляло парня слегка нервничать. Правда, Дима уже почти неделю ходил, как чумной, всех разговоров было только о Таське, выспрашивал у Яна все, что тот только мог сказать о девушке. Ян рассказывал, усмехаясь: пропал Димочка, как есть пропал. Влюбился, совсем по-детски, как в первый раз. Правда, выбрал для этого чувства такой ершисто-колючий предмет, что впору за голову хвататься.
       Таське по жизни с парнями не везло. Непонятно, с чего так, ведь была она и умница, и рукодельница, и красавица — в своей, особенной манера красавица, конечно. Но если «разуть» глаза и посмотреть на нее не с точки зрения модельной внешности, становилось видно, что у нее правильные черты лица, ровная кожа, большие глаза, умопомрачительные ресницы. А уж про грудь и прочие части тела можно вообще просто промолчать, сглатывая слюнки — никаким моделям такие и не снились. Есть, за что подержаться, как говорится. Не кости, едва обтянутые кожей.
       Правда, Димка как раз таки ее красоты и не видел. Он видел свет, исходящий от Демона, хотя, скорее, даже огонь. И тянулся-тянулся к нему, не так, как мотылек к свечке, а как усталый и замерзший путник тянется к огню костра. А Таська… Ян видел, как она смотрит на него. Не верит пока, что это серьезно. Но на дне карих глаз теплится надежда. И, слава Богу, что она еще есть, эта надежда. Яну было страшно представить, какой стала бы его лучшая подруга, его Тасько-Демон, потеряй она последние крохи веры в лучшее. Слишком уж круто обошлась с ней жизнь в ее начале. Он знал ее историю. Димке ничего не рассказывал. Сочтет Таська его достойным доверия — расскажет сама. А в том, что Димка от нее не отвернется, услышав это, Ян был уверен. Не так воспитан его названный братишка, чтоб отворачиваться, да и сам прошел не через триумфальные арки и лавровые ветки в жизни.
       Птичка всерьез задумался о том, чтобы пригласить Таську в гости одновременно с Никитой. Тот увидит, какими глазищами Димка на девушку смотрит, и ревновать не станет… наверное. Хотя, нет, не выход. И не вариант прикрываться друзьями в таком вопросе. А вообще, надо было вернуться домой и посоветоваться с мамой. Она мудрая женщина, Ян привык прислушиваться к ее словам, хоть и не всегда поступал согласно ним.
       Вера Васильевна выслушала сына, предварительно накормив его и вернувшегося с первого дня стажировки на заводе Диму. Димка, уставший до чертиков, извинился, сползал в ванную и убрел спать, а Ян засел с матерью на кухне, обсуждать завтрашнюю «встречу на Эльбе».
— Ну, во-первых, Димку твой Никита увидит разве что вечером, когда тот с работы придет. И то мельком — сам же видишь, парень приходит вымотавшийся. Во-вторых, Строев далеко не дурак, хоть и ревнивый. Но ты ж понимаешь природу этой ревности?
— Мам, а ты не считаешь, что я резко так форсирую события? — Ян поставил локти на колени и опустил подбородок на сплетенные пальцы, поглядывая на мать из-под челки. Она задумалась, внимательно глядя на сына.
— Ты сейчас не можешь отступиться, потому что он воспримет это как сигнал того, что ты струсил. Подумает, что ты с ним поиграл и поступаешь так же, как тот его хахаль. То есть, подсознательно он от тебя именно этого и ждет.
— Я понимаю.
— Значит, понимаешь и то, что завтра придется собрать вещи и уйти к нему. Потому что вы уже выполнили, вроде бы, два условия для этого?
— Ну, пока одно. Я сдал сопромат на «отлично», а он придет на «смотрины», — Ян слегка улыбнулся.
       Вера Васильевна потрепала сына по волосам, прижала на пару секунд его голову к своей груди.
— Не бойся, все у вас получится. Я в тебя верю.
— Только в меня?
       Она усмехнулась, покачала головой:
— В вас. Верю в вас.

Шестнадцатая серия

      Кто бы сказал Никите, что он будет так нервничать перед визитом к кому-то в гости, он бы не поверил. Тем более, если этот кто-то — мать его любимого человека.
      «Теща… убиться, ****ь, да у меня язык не повернется так назвать Верочку. Вера-Верочка-Веритас. Надо же, вспомнил. Если я ее так назову — оторвет мне голову. Хотя, нет, просто посмотрит фирменным своим взглядом. Вот в кого у Яноша глазищи. Насквозь пронизывают, без ножа зарезать могут, оба — Птички…», — мысли метались хаотично, перескакивая с одного на другое, пока Строев собирался. С утра зашел в магазин, купил бутылку вина, торт и букет бледно-фиолетовых роз, пахнущих снегом и чуть-чуть ванильной сладостью. Он не был уверен в том, что все делает правильно. Он уже вообще ни в чем не был уверен. Пальцы подрагивали, завязывая двойной виндзор на галстуке, он слишком затянул узел, чертыхнулся, рывком содрал галстук. Сел на кровать, обхватив голову руками.
      «Господи, что я творю? Зачем?»
       Но привычная совесть-ехидина на сей раз смолчала, зато заговорила та часть Никиты, которая отчаянно и жадно тянулась к Яну:
«Ты ж хочешь этого, так какого черта накручиваешь себя? Хочешь тепла и любви. И он тебе это даст. Ну, поверь уже, позволь парню доказать! — А если ничего не выйдет? Если я снова все испорчу? Я же неуживчивый… — А ты пробовал уживаться? О, конечно, один-единственный раз попробовал, и уже на себя ярлык навесил. Так, встал, собрался и пошел!»
       И Никита встал, плюнул на галстук, взял приготовленные «жертвенные дары», как ехидно обозвал букет и вино с тортом, оделся и вышел. И только пройдя пару метров от подъезда, спохватился, что не знает адреса Птички. Нашарил мобильник, набрал номер и растерянно спросил, услышав Яново «слушаю!»:
— А где ты живешь?

       Ян встретил Строева у стадиона, усмехнулся, глядя на торт и букет, но ничего не сказал. Никита вспыхнул, подавил порыв зашвырнуть и то, и другое в ближайшую урну и мрачно зашагал рядом с Птичкой. Через пару метров тот отобрал букет, которому грозило превратиться в измочаленный веник раньше, чем они доберутся до дома Яна, так резко мужчина взмахивал им в такт шагам.
— Успокойся, Никит.
— Тебе легко говорить.
— Ничего подобного. Я, между прочим, тоже волнуюсь.
— Это еще почему? — подозрительно сощурился Строев.
— Потому что кое-кто энное количество лет назад был влюблен в мою маму.
       Никита покраснел и что-то пробурчал себе в шарф.
— Она до сих пор помнит стихи на бумажном журавлике.
— Врешь!
— Никит, как я могу врать, если мне неоткуда было это узнать, кроме как от нее самой? — изумился нелогичности любовника Ян. — А если она мне об этом рассказала, значит, помнит. И стихи показала. Они очень красивые. Наивные, но красивые.
       У Строева щеки заполыхали, и вовсе не от мороза. Ян придержал разогнавшегося мужчину за локоть:
— Пришли, — и зашарил по карманам. Потом досадливо прикусил губу и нажал кнопку домофона. — Ключи забыл.
       На самом деле ничего он не забыл, но эти несколько минут, после предупреждения, что они уже идут, были нужны и Никите, и матери, чтобы собраться с мыслями и немного успокоиться. Да и ему самому. Вот уж, право слово, не ожидал от своей психики Ян подобного выкрутаса, как ревность. А почему-то представилось сейчас, как вспыхнут мягким огнем глаза Никиты при виде матери, не зря же он в нее был влюблен… Птичка едва не сплюнул — остановило лишь уважение к труду уборщицы. Позвонил в дверь и сделал шаг в сторону, представляя открывшей женщине своего «жениха»:
— Мамуль, познако… кхм, вот, в общем.
       Вера Васильевна обозрела несколько растерявшегося Строева чуть насмешливым взглядом, кивнула:
— Ну, проходи, Никита. Я рада тебя видеть.
       Не было на лице Строева ни влюбленности, ни даже отголосков желания пофлиртовать. Зато было восхищение, как у ценителя перед портретом Моны Лизы.
— Веритас, глазам не верю! Как ты похорошела! — восторженно произнес он, протягивая ей отобранный у Яна назад букет.
— Льстец, — усмехнулась Вера Васильевна, принимая цветы. — И всегда таким был.
— Неправда ваша, тетенька, — Никита состроил обиженную детскую мордашку, и оба Птички рассмеялись, до того забавным он показался. Рассмеялся и Строев, напряжение первых минут встречи незаметно рассеялось, как туман.
— Ну, мальчики, надеюсь, вы голодны, потому что я собираюсь вас кормить.
— О-о, да! — облизнулся Никита. — Ян ведь от тебя набрался премудростей готовки?
       Вера обняла сына за пояс, улыбаясь.
— Конечно. Сейчас попробуешь, кто из нас лучший кухарь.
       Никита быстро замотал головой:
— Нет-нет, сравнивать я не стану.
       Женщина только кивнула, подтверждая, что именно этот ответ и хотела услышать. Никита немного расслабился, понял, что какой-то незримый рубеж он сейчас перешагнул, приблизившись к «материнскому благословению». Обольщаться, что все будет так уж просто, он не собирался — характер Веры Павловской вряд ли так уж изменился за прошедшие годы, а о его твердости Никита был в курсе.
       Обед, вопреки опасениям Яна, да и Никиты тоже, прошел не в напряженном молчании, а во вполне дружеской беседе. Ну, насколько могли беседовать оба представителя сильной половины человечества, дорвавшиеся до обалденно-вкусной домашней еды. И даже то, что Ян эту еду каждый день употреблял, не мешало ему восхищаться талантом матери — тоже каждый день. Если кто и был создан для обеспечения домашнего уюта и поддержания семейного очага, так это Вера Васильевна. Хотя Строев вспоминал ее в студенческие годы, и не мог не признать, что Веритас во все, чем занималась, вкладывалась по полной программе, будь то учеба, факультативы, команда КВН или домашний быт. С легкой, едва ощутимой тоской он представил себе, какой была ее семья, когда был жив Птичка-старший. Наверное, это было очень похоже на семью его родителей.
— О чем задумался, Никит? — вырвал его из размышлений вопрос Яна. Хотя, судя по выражению его глаз, парень все прекрасно понимал, отследив и взгляды Строева на мать, и на обстановку кухни.
— Так… вспомнилось кое-что. Знаешь, Янош, я за тебя сейчас просто очень рад.
— За меня? — Ян округлил глаза, совершенно искренне удивился.
— Ну, да. Мама у тебя — чистое золото.
       Вера Васильевна фыркнула:
— Золотой запас страны. Ну, чай кто будет?
— Не-е-е-ет, позже! — синхронно протянули оба мужчины, переглянулись и рассмеялись: чай с домашними пирогами уже просто не влезал.
       Потом они помогли помыть посуду, и все трое переместились в зал. В глубине души, Строев боялся, что будут альбомы и сентиментальные воспоминания, или того хуже — детские фотографии Яна. Но нет, никто не собирался показывать ему голопопого карапуза, слава Богу! Вместо этого Вера принялась выспрашивать самого Никиту о его работе, кандидатской, о профессоре Снежковском. Ян же внимательно слушал: мать давала ему узнать Строева с тех сторон, с каких самостоятельно он бы узнавал его долго, и не факт, что безболезненно.
— Знаешь, это не так уж и тяжело — преподавать, но я всегда был больше склонен к кабинетной работе, чем к интерактивному общению с аудиторией. Хотя, не скрою, нравится, черт возьми. Особенно когда понимаешь, что сумел донести какие-то знания до юных и незамутненных мозгов, — Никита ухмыльнулся, подмигнул Яну. Тот чуть покраснел, рассмеялся:
— Мои мозги как раз таки были замутненными. Аж до Нового Года.
       Тут уж пришлось краснеть и прятать глаза самому Строеву. Одного воспоминания хватило, чтоб бросило в жар, а уши заполыхали.
 — Значит, нравится преподавание? А Снежковский что? — спасла ситуацию Вера Васильевна, и Никита готов был ей руки целовать за это.
— А что Снежковский? Жмурится, как сытый кошак, говорит, что рад за будущее человечества в одном отдельно взятом университете, — пожал плечами Строев. Вера рассмеялась.
       В коридоре щелкнул замок, усталый голос Димки протянул:
— Вера Васильевна, я припо-о-олз!
       Женщина подхватилась:
— Димочка, раздевайся, мой руки и ужинать.

       Никита ощутил себя так, словно в лицо ему плеснули то ли кипятком, то ли ледяной водой.
— Он что, у вас живет? — голос, слава Богу, не сорвался. И ему даже удалось спросить это почти равнодушно. Вот только Яна это равнодушие нисколько не обмануло.
— Конечно, Никит, где ж ему еще жить? Вот когда дадут комнату в общаге, тогда и переберется. И то, не факт, что мама отпустит.
       Строев выразительно повел глазами по комнате: квартира у Птичек была стандартной двушкой, в зале на диване, скорее всего, обитала Вера Васильевна, а в спальне — Никита видел, дверь в нее была распахнута настежь — стоял такой же раскладной диван. Кресло Никита как-то упустил из виду, да и не факт, что понял бы, что оно — кровать. По душе рванула когтями мгновенно выросшая из кошки в тигра ревность.
— Так, — сказал Ян, — что ты снова себе придумал?
— Ничего.
— Не ври. Мы не спим вместе, понял? Кресло-раскладушка. Никит, ты меня слышишь?
       Строев выдохнул, тряхнул головой, пытаясь выкинуть из мозгов внезапно нарисовавшуюся препохабнейшую картинку.
— Слышу. Черт…
       Ян крепко взял его за руку, переплел пальцы, заставляя вспомнить совсем другое пожатие: в темной спальне, до боли в суставах.
— Не ревнуй, Никит. Пожалуйста. Не к кому, понимаешь?
       Строев как-то беспомощно усмехнулся, пряча глаза:
— Мозгами-то я все понимаю, Янош. А вот такая я ревнивая тварь. Пожалеешь, что связался.
— Никогда.
       Никита хмыкнул:
— Не говори таких категоричных слов, Ян.
       В комнату заглянул Димка, смущенно поздоровался.
— Никит, знакомься — Дима, мой названный брат, — тут же обозначил границы Ян.
      Парень подошел, протянул руку поднявшемуся с дивана Строеву:
— Очень приятно, Никита Николаевич, Ян о вас много рассказывал.
— Да?
       Крепкое, по-мужски солидное рукопожатие Строеву неожиданно понравилось. Да и Димка не показался ему похожим на тот образ, который Никита себе уже нарисовал в голове. Не был он похож на девчонку, хоть и щуплый, невысокий.
      «Эльф, мать его разтак! Недокормыш из проблемной семьи. Но забитым и зашуганным уже не выглядит, вернее, старается не выглядеть, — присмотревшись, решил про себя Строев. — А все влияние Веритас и Яна, скорее всего. Сколько он у них? Две недели? Ого, а это внушает!»
— Ян мне о вас, Дмитрий, тоже много рассказывал, — кивнул мужчина. И с каким-то ехидным удовольствием полюбовался на запунцовевшие щеки парнишки.
— Мальчики, чай! — позвала с кухни Вера Васильевна.
— Идем, надо стол отодвинуть, чтоб все сели, — Ян направился к двери.
      За ним потянулись остальные.
       А за ужином, который неугомонная Верочка умудрилась впихнуть и в недавно пообедавших Яна с Никитой, Строев сделал для себя еще один потрясающий все его жизненные устои вывод: Димка вовсе не казался влюбленным в Яна, хотя совершенно явно был влюблен. Вот только через слово поминал какого-то демона, причем, почему-то в женском роде.
— А Демон сказала, что в следующую субботу припашет меня к разбору своих залежей крафта.
— Чудно, — с ясно читающимся облегчением констатировал Ян, — обычно она к этому богоугодному, но совершенно неблагодарному делу припахивала меня. Там, знаешь, какие залежи? Не знаешь, ничего, увидишь. Таська у нас известная рукодельница. Она меня многому научила, и тебя научит.
       Димка сиял и лучился, сдержанно, но от этого не менее заметно для того, кто умел смотреть. Никита и смотрел, неожиданно поймав себя на том, что сравнивает этого влюбленного Ромео с Яном, и не просто сравнивает, а замечает явное сходство.
      «Ну, что, дурак ты старый, убедился? — неожиданно вылез давно уже не маячивший на границе сознания ехидный внутренний голос. — Влюблен и очень опасен. Для твоей задницы». Строев мысленно пожелал ему — самому себе — заткнуться и не отсвечивать, исподтишка разглядывая Яна и любуясь тем, как наполняются светом его глаза, когда он смотрит на него, думая, что Никита не видит.

       После ужина Строев, мысленно матерясь, помялся, не зная, что теперь делать. Встретился пару раз с Верой взглядами, глубоко вздохнул и решительно сказал:
— Ну, что, вещи собирай, Птичка. Или передумал?
— Щаз, не дождешься, — просиял Ян, метнувшись в спальню.
       Никита остался на кухне, помогать Вере с уборкой. В молчании прошло несколько минут, звякала посуда, шумела вода, и мужчина уже решил, что не дождется вопросов, но ошибся.
— Никита, ты твердо уверен в том, что делаешь? Вы оба делаете? — Вера Васильевна повернулась к нему от мойки, отставив недомытую чашку, но не выключая воду.
       Строев хмыкнул.
— Нет, и ты сама это понимаешь, Вер. Как я могу быть в чем-то уверен? Мне почти сорок, а Ян совсем мальчишка. Ему нужно гулять, развлекаться, тратить время на друзей, а не на такого, как я. У меня жуткий характер, я неуживчивая и ревнивая скотина, собственник, каких мало. Он сбежит через месяц, максимум.
       Женщина почему-то улыбнулась:
— Недооцениваешь ты моего сына, Строев. Надеюсь, через месяц ты изменишь свое мнение.
— Веритас, скажи честно, — Никита отодвинул ее от мойки и взялся домывать посуду, чего вообще-то терпеть не мог, но руки нужно было чем-то занять, и говорилось так легче, — как тебе вообще… как… почему ты вообще так спокойно смотришь на то, что твой сын встречается с мужиком? Не с какой-нибудь хорошей девчонкой, умницей, красавицей…
— Настоящей комсомолкой? — прервала его сбивчивые вопросы Вера. — Вот так смотрю. Понимаешь, Никит, он влюблен. А это очень хрупкое чувство. Если любовь запрещать и пытаться как-то ограничить, она все равно найдет выход, только будет уже искалеченной давлением со стороны. А я для сына хочу только счастья. И если он счастлив с тобой, будет счастлив — то я благословлю вас без вопросов и условий. Просто прими, как данность.
Никита составил на сушилку чашки, кивнул.
— Веритас, ты, знаешь, кто? Ты… Моя мама была бы счастлива с тобой познакомиться. Она всегда мечтала о такой… эм-м-м…
— Невестке? — Вера рассмеялась. Строев стушевался, глядя на нее, потом не выдержал и тоже фыркнул. У Птичек, что матери, что сына, был очень заразительный смех.

       Вещей у Яна оказалось немного. Причем, две коробки занимал компьютер, а остальное — большую спортивную сумку — носильные вещи, и рюкзак — книги и тетради.
— Я готов, — отрапортовал парень. — Такси вызвал.
— Зачем такси? — не понял Никита.
— Потому что по гололеду я комп таращить отказываюсь, он у меня один, на свои деньги куплен, и раскокать его я не готов, — спокойно пояснил Янош. — Да и остальное нелегенькое, нафига надрываться?
       Никита вынужден был признать его правоту. Так что через полчаса они просто снесли в машину все добро Яна и попрощались с Верой и Димкой.
— Ждем вас в воскресенье, — строго сказала Верочка, и Никита поспешно закивал. Можно было подумать, что для отчета ждать будет, но откуда-то он знал, что это не так. Просто она же мать, и даже если на словах и готова отпустить сына в свободное плавание, в душе это не совсем так. Он еще помнил, как переживала за него мама.

       Дома он порадовался, что у самого не стационарный комп, а ноутбук — было, куда поставить. Хотя и привык жить один, и сразу странно стало, пробегая глазами по комнате, видеть не только свои привычные вещи, но и Яновы. Нет, парень убрал их сразу на выделенные ему места, но компьютер, аккуратная стопка учебников и тетрадей на полке, стакан с ручками-карандашами — это все было чужое и непривычное. И вот что удивительно: они, эти вещи, не казались лишними. Как и куртка Яна, занявшая место на вешалке в прихожей, и его подкованные «гады». Будто тот всю жизнь прожил тут, вместе с Никитой, просто уезжал надолго и вот, вернулся.
       На плечи легли горячие ладони. Никита склонил голову, потерся щекой.
— Не пожалеешь, что со мной связался, Янош?
— Никогда.
— Никогда не говори «никогда», это глупо, в нашем-то мире, да такие слова. Все меняется.
— Никит, а ты уже жалеешь?
       Строев хмыкнул.
— Пока еще нет. Я хотел спросить кое-что… Вернее, поговорить с тобой хотел. Давай, сядем?
       Ян шагнул к дивану, не отпуская любовника от себя, сел. Впрочем, Никита вывернулся и сел рядом, так, чтобы иметь возможность смотреть парню в глаза. Молчал.
— Я слушаю тебя, — через пару минут напомнил Ян.
       А Никита просто пытался сформулировать хоть в какое-то подобие предложений свои разрозненные и скачущие перепуганными зайцами мысли.
— Да, так о чем я… Ты говорил, что занимаешься в ролевом клубе. Я просто подумал, не думай, что…
— Никит, успокойся, — Ян протянул руку и взял его нервно сжатую в кулак кисть в свою большую и твердую ладонь. — Я познакомлю тебя со своими ребятами. Просто чтобы тебе было спокойнее. Мы не устраиваем пьяных вечеринок, оргий, или что ты снова себе навыдумывал.
— Да я не о том, — невольно усмехнулся Строев. — Просто хотел сказать, что, ради Бога, занимайся в своем клубе. Не вздумай бросать, я не сочту это ущемлением моих…э-э-э…
— Прав, — закончил за него Птичка. — Я не так много времени трачу на это, но по субботам мы собираемся у Таськи, это традиция. Раньше было отдельное помещение, но у нас его отобрали. Часов на пять точно зависаем, никакого спиртного. Это можно себе позволить, если едем куда-то в лес, на шашлыки или на ролевку, но там уж от гейм-мастера зависит. Наша команда обычно горячительное берет очень в меру. Мы ж не пить ездим, а играть.
       Никите было уже в самом деле любопытно, в какие такие игры играет его синеглазый викинг. Он даже не догадывался, что прозвал Яна так же, как называли того в клубе.
— А во что играете?
— Ну, вопрос некорректный. Не «во что», а по чему. Ты вообще о ролевых играх слышал?
       Строев вздернул голову, почти оскорбившись:
— Я, по-твоему, что, из дремучей тайги? Слышал, конечно, про толкинутых и этих… эльфов восьмидесятого левла… Что?!
       Ян хохотал, как сумасшедший, утирал набегающие на глаза слезы, вроде бы, успокаивался, и снова сгибался в приступе смеха.
— У-у-у… все, я умер! — наконец, он сумел отдышаться, сгреб непонимающе и возмущенно взирающего мужчину в свои медвежьи объятия и поцеловал. — Я тебе потом расскажу, ладно? Просто, то, что ты сказал, ну, про эльфов, к ролевому движению никакого отношения не имеет. А термин «толкинутые», вообще-то, несколько оскорбителен. Мы — ролевики-реконструкторы, Ник. Занимаемся реконструкцией исторических событий, боев и не только. Это намного больше, чем игры. Тебе понравится.
       Почему-то Никита даже не усомнился в этом ни на секунду. Такой, как Птичка, всякой фигней увлекаться бы не стал, это верно.

Семнадцатая серия

      Димка шел к Таське, не чувствуя под ногами гололеда, да и вообще ног, как говорится, под собой не чуя. Впервые в жизни шел в гости к девушке, нес приготовленный Верой Васильевной пирог, и трепетал. Ян рассказывал о Демоне немного, скупо как-то, говорил, что Донской должен составить о ней свое собственное мнение, не полагаться даже на его слова.
— Она строгая, ты увидишь, может всех нас «построить» парой слов. Но никогда не провоцирует конфликты, скорей уж наоборот. Таська у нас первейший миротворец. Спокойная, если не доставать. Но если уж ее доста-а-ать… Тут тушите свет, ховайтесь в жито. На моей памяти это создание голыми руками вынесло из бугурта одного железячника, нарушавшего правила всю игру. Верней, не голыми, а какой-то дубиной, с земли прихваченной. Обычно, на игре она у нас или таверной заведует, или лавкой, или лекарем подвизается. Вот когда к ней в четвертый раз принесли пострадавшего от этого идиота, ретивое у Демона и взыграло.
       Он рассказывал еще пару историй, и Димка невольно проникался к Насте уважением. Еще с той встречи в кафе он из всей команды выделил именно ее, и тянулся к ней. Чувствовал в ней родственную душу, такую же битую жизнью не раз и не два, как сам. А еще Таська ему просто до одури и ярких снов нравилась. Ее глаза, ее улыбка, ее солнечные рыжие кудряшки. С ней рядом было тепло, хотелось обнять и не отпускать. Пока он не рискнул это свое желание выразить даже намеком. Достаточно было одного серьезного и какого-то изучающего взгляда, чтобы желание тянуть руки пропадало.
       Но на этот раз его пригласили в гости персонально, с просьбой о помощи: Демон жила в двушке с матерью, места было немного, и она периодически устраивала «разгрузочные дни», сортируя материалы для рукоделия, ролевые тряпки, инструменты и одежду. Что-то отправлялось в приют, что-то на продажу, на отдачу и просто на помойку.
— Опять мою берлогу хламом завалило, Травник. Поможешь? — спросила она. И разве мог Димочка ей отказать?

       Встретиться договорились с Демоном около того самого стадиона. Уж до него-то Димка добрался, не заблудившись по дороге. Остановился за десяток метров от входа, зачарованно рассматривая витрину цветочного магазина. Он понятия не имел, какие цветы нравятся Таське. Просто стоял и смотрел на горшок с рыжеватыми мелкими хризантемами, которые ему чем-то Демона напоминали. В кармане приятно похрустывала новенькая пятисотка — одна из шести, выданных ему на заводе в качестве подъемных и аванса. Димку разрывало напополам желанием подарить Таське эти хризантемы и страхом того, что они могут ей не понравиться, примет только из вежливости. Горшок стоил двести пятьдесят, он вполне мог позволить себе такую трату. Донской оглянулся, заметил мелькнувшую с противоположной стороны улицы рыжую копну и торопливо сунулся в окошко киоска:
— Дайте, пожалуйста, горшок с хризантемами, только заверните получше.
       И вручил сверток в газете Таське, не дав себе времени задуматься.
— Это тебе, вот… Только не бей меня ими, если не понравятся, ладно?
       Демон хлопнула ресницами, взвесила подарок на руке с задумчивым видом и рассмеялась.
— Надеюсь, это не какая-нибудь там орхидея?
— Нет, хризантемы…
       Таська удивила его до остолбенения и безъязычия, привстав на цыпочки и поцеловав в щеку.
— Спасибо, Травник. Замерз? Идем уже, а то я за сегодня уже намерзлась и набегалась.
       Квартирка у нее была зеркальным отражением квартиры Птичек по планировке. А царивший в ней идеальный порядок, как ни странно, придавал ощущение некоторой… неуютности, что ли? При том, что квартира выглядела едва ли не до стерильной чистоты вылизанной, и только в зале присутствовал легкий беспорядок, который казался нарочитым. Если учитывать то, что не на месте были книги, шкатулка со швейными принадлежностями, коробка с лоскутками и кусочками меха, то становилось ясно — это что-то вроде Таськиного протеста против безликого порядка. В ее комнате — то, что меньшая комната принадлежит именно ей, было заметно — беспорядка было куда больше. Но такого… творческого, что ли? Димка смотрел и видел, что она явно знает, где что лежит в этом кажущемся бардаке и нагромождениях коробочек, свертков и пакетов.
— Вот такой у меня раскардаш, когда надо устроить уборку, — Демон весело хмыкнула. — Ты кресло разгреби и садись, я сейчас чай поставлю.
— Тась, а что перебирать-то?
— Потом, сначала согреемся, — ответила она уже из кухни.
       Димка подошел к рабочему столу, заваленному нитками, пакетиками с бисером, какими-то неоконченными плетенками, баночками, коробочками, взялся рассматривать это все богатство, молча восхищаясь. У него бы, например, не хватило терпения сидеть и нанизывать бисеринки, да еще и так, чтобы вышло что-то осмысленное. У Демона же выходили невесомые кружева и какие-то массивные, тяжелые даже на вид — трогать он не решился — жгуты и браслеты.
— Нравится? — прозвучал ее голос из-за спины, и Донской вздрогнул, чуть не уронив на пол какую-то баночку с бисером.
— Шутишь? Да я в перманентном ох… офигении от твоих талантов, честное слово!
       Таська фыркнула:
— Да скажешь тоже — таланты. Это вон у Викинга талант. Ты его гитару слышал? Не? Вот будут у нас в субботу посиделки, заставлю его играть. Вот это — талант. А я просто шью, ну, еще бисером балуюсь. Или вон у Ярило-кузнеца нашего, Кольки талант. Такое может из серебра сваять, что куда там ювелирам.
— Демон, не преуменьшай. Ты просто… — Димка покраснел и закончил тихо, еле слышно: — просто чудо и солнышко.
       Таська замерла на пару секунд, скомкала в руках какую-то ролевую тряпку, которую пыталась сложить.
— Ну, да, — вышло глухо и хрипловато, пришлось кашлянуть. — Рыжая же. Солнышко как есть.
       Ее спас засвистевший на кухне чайник.
— Дим, иди чай пить.
— Ой, а у меня пирог же есть! Теть Вера дала, — вспомнил Димка.
       Момент неловкости схлопнулся, словно и не было. Но не забылся. Димка потом, помогая девушке наводить порядок и сортировать вещи, то и дело ловил на себе ее взгляды, не зная уже, что и думать. Надеялся только, что не обидел ее и не оттолкнул. Признаваться себе, что влюбился, он и не думал пока. Тасько-Демон была для него недосягаема, как звезда.
— А вот это для Викинга. На весеннюю кабинетку. Кста-а-ати, Травник, а ты-то на ней тоже быть должон! — хищно блеснули демонские глаза.
— А что такое кабинетка? — растерялся Донской, рассматривая шитую вручную рубашку с кружевными воротом и манжетами и представляя, как в ней будет выглядеть Ян. Представлялось нечто сногсшибательное, нереальное, как картинка из учебника истории про галантный век и роскошных кавалеров.
       Таська взялась рассказывать, попутно распахнув шкаф и роясь в его содержимом.
— О, нашла! Это ничейное, но время вроде то же… Угумс… Так, раздевайся, мерить будем!
— А…
— Давай-давай. Тебе должно пойти. «Юноша бледный со взором горящим».
       Димка порадовался чистой футболке под свитером. Но ее тоже пришлось снять, а своими костистыми мослами, правда, уже потихоньку обрастающими каким-никаким мясом на кормежке Веры Васильевны, он не особенно гордился. Но Демон накинула на него пахнущий лавандой атлас, и в щеки Донскому плеснуло жаром, когда девушка взялась поправлять отложной ворот и разглаживать ткань.
— М-м-м, так, надо будет тебе сшить бархатные панталоны, камзол, жабо. Так, где-то у меня была подходящая ткань…
       Таська зарылась в сокровища, загоревшись новой идеей. Донского вертели, как манекен, измеряли, что-то записывали, снова измеряли. Он уже перестал смущаться и покорно принимал все, что с ним творила эта… Ну, Демон же, как есть Демон!
— Все, значит, так, я все записала, до субботы раскрою и, наверное, успею наживить, так что в субботу быть обязательно! Мерить будешь, понял?
— Угу. Тась, а на этой вашей кабинетке… Там танцевать надо будет, да?
       Спросил и мысленно застонал, встретив Таськин хищный взгляд. Попался ты, Донской. Как кур в ощип.
— Нужно будет, Димочка. Еще как нужно будет. Граф Донской, вы записаны в мою бальную книжечку!

       Хризантемы пахли на всю комнату горьковатой осенней свежестью. Почему-то у Донского от этого запаха на глаза наворачивались слезы, хотя он не считал себя таким уж чувствительным к пустякам. Но еще было радостно: подарок Тасько-Демону явно понравился. Девушка пару минут стояла в обнимку с горшком, сунув нос в самую гущу цветов, и улыбалась. Да, это дорогого стоило.
       Они успели убрать большую часть бедлама в комнате, рассовать вещи по трем огромным пакетам.
— Вот, цивильные шмотки пойдут в приют, девчонки там меня уже, как Деда Мороза, дожидаются, — хихикала Таська. — А мне не жалко. Мама покупает, но на свой вкус, а у нас с ней они ка-а-а-ардинально различаются. Игровые раздам в субботу, кто польстится, что не раздам — опять же, в приют. Это старье вообще в мусорку, вернее, возле баков оставлю, может, кто и разберет. А ты молодец, не залипаешь на ерунде, мы быстро справились.
       Димка покраснел от похвалы.
       В прихожей звякнул замок, щелкнула, закрываясь, дверь. На лицо Таськи набежала легкая тень.
— Настя, ты дома?
— Да, мам.
— Ты не одна! — женский голос прозвучал обвиняюще.
       Димка приподнял брови, глядя на Демона, та поморщилась.
— Да, мам.
       На пороге комнаты воздвиглась моложавая блондинка в строгом брючном костюме с пренебрежительно-брезгливым выражением на лице. Если б не оно, Димка сказал бы, что мать и дочь похожи, как две капли воды. Но это выражение сводило на нет всю похожесть.
— И кого ты привела? Это что, еще один из вашей секты?
       Димка опешил. Такого он не ожидал.
— Какой еще секты, мама!
— Из такой! — женщина повысила голос, на щеках наливались некрасивые алые пятна. — Ты посмотри на него, посмотри!
       Таська посмотрела, исподлобья, больными какими-то глазами. Ну, щуплый, невысокий, всего-то на пару сантиметров выше нее. Темненький, коротко стриженый, сероглазый. На виске — подживший уже короткий шрамик. Обычное лицо, встреть она его где-нибудь в транспорте раньше — не запомнила бы. Ничего такого, что могло бы хоть намек дать на какую-нибудь ненормальность, но матери это и не надо.
— Извини, Дим, не ожидала, что так выйдет… Кстати, я вас не представила. Это Дмитрий, мой друг, — и даже крошечной заминки в ее голосе не прозвучало перед этим твердым и решительным «друг». — Это Анна Валентиновна, моя мама.
— Очень приятно познакомиться, — Димка вежливо кивнул, будто не было только что почти скандала. А потом сделал то, что в принципе не ожидал от себя: шагнул к Таське ближе и положил ладонь ей на плечо.
       Женщина с каким-то шипением втянула воздух, готовясь разразиться очередной ядовитой репликой.
— Потом поговорим, мама, — Таська вскинула голову, словно чужая рука на плече придала ей сил, голос прозвучал глуховато, но твердо. — Нечего устраивать сцены. Ничем предосудительным мы не занимались.
— Поговорим, — с угрозой пообещала Анна Валентиновна, круто развернулась и ушла, захлопнув за собой дверь.
— Извини, Дим, я…
— Чш-ш-ш, не надо оправдываться, — Димка усмехнулся, повернул ее к себе и обнял, прижимая. — Все хорошо. Только тебе попадет, наверное?
       Он слышал стук ее сердца — неровный и быстрый, задавленный всхлип. Но отстранилась через минуту Демон с совершенно спокойным лицом и сухими глазами.
— Не попадет. Просто орать будет, но я привычная. Хорошо, хоть в выходные ее дома не бывает. Так что не пугайся, на посиделках такого не будет.
— А я и не испугался, — Димка фыркнул. — Подумаешь, сектантом обозвали! Не уголовником же, да и не матом покрыли.
— Ну, что ты, — Таська скривила губы в усмешке, — Анна Валентиновна у нас дама воспитанная, матом не ругается, правда, и без мата может так пропесочить, что лучше бы… В общем, вот так и живем.
       Димка кивнул, внутренне содрогаясь: какое же самообладание надо иметь, чтобы вот так жить? Нет, он знал, что мама Яна — это не просто редкость, это бриллиант в куче песка, но почему-то ему казалось, что у всех ребят в клубе родители похожи на нее. Оказалось, что и в самом деле только казалось, а люди-то разные. И тем невероятнее была удача, которая свела его с этими парнями и девчонками — замечательными, светлыми, бескорыстными! Сумевшими все эти качества сохранить, невзирая на условия жизни.
— Ну, давай уже заканчивать? — предложил Димка. — Ты еще обещала показать, как тот браслет плетется.
       Таська снова окинула его каким-то задумчивым и очень внимательным взглядом, улыбнулась уже нормальной своей улыбкой — солнечной и яркой, и кивнула:
— Давай.

***

       Тасько-Демона в обычной жизни звали Настей Куличенко, и с Яном она была знакома уже столько, что иногда ей казалось — знает его всю свою жизнь. На самом деле, всего-то лет семь, как знакомы, но лучше друга она представить не могла. Только друга, хотя был период, когда ей казалось, что она влюбилась. И сейчас она была безмерно благодарна ему за то, что мягко, тактично развеял ее глупую подростковую влюбленность, оставшись именно другом. С ним было спокойно, как за каменной стеной. Самое смешное, что так обычно говорят о муже, а не о друзьях. Он был в курсе почти всех перипетий ее жизни, зачастую помогал выбраться из тяжелейших депрессий, когда у самой девушки попросту опускались руки. Именно к нему Таська бегала поплакаться в широкую грудь — до плеча не доставала же! — о проблемах и неурядицах, после очередного громкого скандала с матерью, или пожаловаться на жестокого учителя в школе. Сейчас учителей сменили преподаватели, а вот скандалы остались.
       Мать у Таськи была, как говорится, гениальной актрисой театра одного актера. Особенно ей удавались «роли» со слезами. Когда Таська была помладше, эти слезоразливы вгоняли ее в чувство вины и собственной никчемности, заставляя извиняться, тянуться до какого-то мифического идеала. И все равно она никогда не могла до него не то, что дорасти, но и просто понять, какой же он, этот идеал. Став постарше, Таська удивлялась, как могла женщина, практически не уделявшая ее воспитанию времени, заявлять, что «она угробила на бессовестную тварь лучшие годы своей жизни». Настю воспитывала бабушка, мать же практически все время была занята чем-то. Сначала это была учеба, потом работа-командировки-карьера, личная жизнь. В итоге, за первые пятнадцать лет своей жизни Таська видела мать от силы пару месяцев в году. В детстве ждала визитов Анны Валентиновны, как праздника: мать прилетала веселая, нарядная, шумная. Привозила дочери обновки, подарки, тормошила, расспрашивала, почти не слушая ответы, таскала в парк, на аттракционы, в кино, в кафе. И исчезала, как только надоедало возиться с живой куклой.
      Потом Таська подросла, ей стали не интересны аттракционы и куклы. Мать откупалась книгами, нарядами, «чтоб моя детка была лучше всех в классе одета, и не спорь, я знаю, как нужно!». А Таське совсем не подарки ее были нужны, ей хотелось поделиться своими мыслями, посекретничать, просто посидеть рядом с мамой, чтобы ее обняли. Но в следующий раз мать привезла компьютер, потом мобильный телефон, но так и не нашла времени просто пообщаться с дочерью.
       А потом умерла бабка, предварительно отписав любимой и единственной внучке квартиру. Мать приехала только на похороны, даже не поинтересовавшись, кто и как их устраивал. Ультимативно приказала собрать вещи и собралась продавать квартиру. Таська встала на дыбы: квартира была ее, родная, привычная, любимая, и никуда переезжать она не собиралась. Тут у нее были друзья, неоконченная школа, увлечения.
— Я не собираюсь бросать работу в Москве из-за какой-то сопли малолетней! — орала мать, впервые повысив на нее голос.
       Таська стояла, как громом пораженная, смотрела на этот «концерт по заявкам» широко распахнутыми глазами и не могла понять, что чувствует. Внутри словно оборвалось что-то, окончательно и бесповоротно. В Москву она все же поехала, ровно на три недели, которые стали еще одним переломным моментом в ее жизни.
      <Пятнадцатилетнюю девочку-провинциалку, возвращавшуюся с прогулки по городу, насыщенной, а потому затянувшейся до сумерек, в одном из переулков встретила веселая гоп-компания подвыпившей молодежи. Домой Таська вернулась, полумертвая от ужаса и шока, в разорванном платье и с измазанными в крови и сперме ногами. Еле двигаясь, поднялась на второй этаж и вдавила кнопку звонка.
— А-а-а, явилась, шалава малолетняя! — и пощечина было первым, что она услышала и почувствовала. — Сама виновата, идиотка!
       Ночью Таська, придавленная случившимся, попыталась перерезать себе вены. Не вышло, «Скорая» приехала на диво оперативно. Но это было только начало, первый круг ада, который ей предстояло пройти прежде, чем вернуться домой.

       Если бы Таська не попыталась порезать вены, не было бы никакого разбирательства. А так было и заявление в милицию, и осмотр, который показался ей едва ли не ужаснее изнасилования, и психолог, все сентенции которого сводились все к тем же «сама-дура-виновата». Поддержки от матери Таська не дождалась, да и не ждала ее больше, раз и навсегда запомнив и пощечину, и это «шалава малолетняя», и ненавидящий взгляд. Когда хватило сил хотя бы просто говорить, не срываясь на рыдания, она потребовала билет обратно. Скандал стоял до небес. Мать требовала остаться в Москве, разыгрывала очередную свою слезливую роль, угрожала законопатить Таську в дурку. Но все же сдалась.
       Уезжала из города пусть и слишком серьезная, но жизнерадостная, улыбчивая девчонка. А вернулся замкнутый, шарахающийся ото всех звереныш. Первым тревогу забил Ян, он же и «расколол» Таську, но остался единственным, кому она рассказала все без утайки. «Дальше меня не пойдет, Тась. Не бойся. Ничего, все наладится, солнце», — сказал Ян, и почему-то ему Таське захотелось поверить. Вот только с того времени платья она отваживалась носить только на ролевках, где были все свои, бережно относившиеся к бзику Демона. Даже на выпускной в школу она надела строгий брючный костюм, сшитый самостоятельно — принимать от матери деньги или вещи отказалась наотрез.
       В принципе, Таська с десяти лет, а то и раньше, была вполне самостоятельным человеком. Бабкиной пенсией и деньгами, что присылала мать, она распоряжалась сама, вовремя оплачивая коммунальные услуги, связь и покупая продукты. Хватало и на лекарства бабке, и на другие нужды, и даже получалось откладывать понемногу на что-то. Мать, приехав через месяц, посмотрела на то, как дочь ведет хозяйство, хмыкнула, швырнула на стол пачку крупных купюр и уехала в Москву снова. И никого не волновало, что пятнадцатилетний подросток остался один. Впрочем, одна Таська не оставалась, у нее были друзья, был клуб, было проявившееся и окрепшее увлечение ролевыми играми и шитьем костюмов. С семнадцати она уже даже зарабатывала на этом неплохие деньги. Хватало, чтобы не экономить каждую копейку.
      Анна Валентиновна приехала через три года, снова попыталась соблазнить дочь Москвой и московскими вузами. Таська отказалась наотрез.
— Я уже подала документы. Учиться буду здесь, на факультете иностранных языков.
— Ну, как хочешь, — на удивление спокойно согласилась мать. А через месяц переехала из Москвы: как оказалось, поругалась со своим любовником и тут же вылетела с работы, куда он ее и устраивал. Жить в Москве ей было негде, на работу устроиться она почему-то не смогла. Таська прекрасно понимала, почему: матушкин хахаль был какой-то шишкой, сказал пару слов — и вот уже Анна Куличенко в «черном списке», и хоть ты лоб себе разбей, а найти нормальную работу по привычной специальности не сможешь. Особенно, если ничего толком и не умеешь, кроме как улыбаться, варить кофе и носить бумажки в папочке. Ну, еще стучать наманикюренными коготками по клавиатуре, изображая бурную деятельность.
       В родном городе ей удалось устроиться в турагентство, менеджером. А Таське пришлось привыкнуть к тому, что в ее доме живет почти чужой ей человек, почему-то считающий себя вправе давать ей советы, требовать чего-то и устраивать скандалы. Но не выгонять же мать на улицу?

***

      Когда Димка помог ей вынести последний пакет с ненужными вещами на помойку и собрался уходить, было уже темно.
— Проводить тебя? У меня фонарик есть.
— Тась, еще чего не хватало! Что я, сам не дойду? — полусерьезно возмутился Донской. — Да и холодно там, как в Арктике, прям, будто не средняя полоса, а Магадан. Тебя мать-то пилить не будет? За «сектанта»?
       Таська махнула рукой:
— Да черт с ней, пусть пилит. Я уже давно внимания не обращаю, просто стыдно, что она вот так сорвалась на тебя. Ума не дам, почему.
       Димка хмыкнул.
— Так уж и не дашь? Сама посуди: красавица-дочь, взрослая, умница, вдруг привела в дом какого-то парня. Да еще и были мы с тобой наедине. Компрометирующая ситуация, леди, век так назад я обязан был бы на вас жениться.
— Ну… ладно, но сейчас не начало двадцатого века.
— А разница какая? Она ж мать.
       Таська пренебрежительно фыркнула, давая понять, что в гробу она видала такую заботу о своей репутации. Тем более… но вот об этом Димка не знает, и она еще не решила, стоит ли ему вообще об этом узнавать.
— Ладно, ты замерзла уже, Тась. Иди домой. Я дойду и позвоню, что жив-цел-орел.
— Угу… — девушка подумала, привстала на носочках и легонько чмокнула его в щеку. — Спасибо, Дим, — развернулась и скрылась в черной пасти подъезда.
       Димка еще с пару минут стоял, трогая пальцами щеку, и глупо улыбался. Как и положено без памяти влюбленному парню его лет.

Восемнадцатая серия

      Уживаться на одной территории с Яном оказалось совсем не сложно и даже весьма приятно. Он не лез в личное пространство, как чуткий барометр, определяя, когда Строев хотел побыть в иллюзорном одиночестве, и окружал его заботой и теплом, когда тот приглаживал колючки и позволял себя гладить, как в прямом, так и в переносном смысле. Кофе по утрам, впрочем, был неизменен в любом случае. И что-нибудь вкусное к кофе. А еще регулярные горячие обеды, нормальные ужины — в холодильнике теперь водилась еда. Ян, обзвонив знакомых, плотно засел за подработки, не упуская, впрочем, и свою учебу. Иногда Никита просто поражался его работоспособности. Ну, и самым крупным плюсом переезда Птички на территорию Строева был, конечно же, секс, по которому тело Никиты, как оказалось, весьма даже изголодалось.
      «Вот же, кобелина старый, — думал, оглядывая себя в зеркало и отмечая следы, оставленные Яном, мужчина. — Седина в бороду, да? У-у-у!» Но сытый, довольный блеск в глазах был лучшим подтверждением тому, что ему это нравилось. Телу так уж точно, хотя в душе Строев все еще ершился, закрывался, отказываясь признаваться, что влюбленность в синеглазого викинга, его персональное проклятье, потихоньку перерастает в нечто большее. Правда, это не отменяло всплесков глупой, но оттого не менее кусачей и злой ревности, когда по субботам Ян уходил на свои клубные сборища. И Строев не понимал и сам, почему упорно отказывается пойти вместе с ним. Понимал, что его отговорки про возраст и чуждость этим увлечениям — не более чем отговорки, ему хотелось бы узнать, что Ян делает на этих сходках, хотелось послушать, как тот играет на гитаре, танцует, пусть даже и не с ним, а с девушками. Он был бы не прочь полюбоваться на Птичку в «фантазийном прикиде», представляя себе что-то то ли из «Трех мушкетеров», то ли из «Гардемарин». Но отказывался с упрямством, достойным барана, почему-то вбив себе в голову, что у Яна должно быть что-то свое, куда ему хода нет. А то, что таким вот образом держится последний бастион его нежелания признаваться в любви, он старательно гнал из мыслей прочь.
       Ближе к концу марта Ян предупредил, что у них начинается подготовка к большой игре по екатерининским временам, и стал исчезать из дома не только по субботам, но еще и по средам. И злая гадина, затаившаяся до поры в глубине души Никиты, снова выползла и принялась кусаться:
      «Ну, что, дождался? Крепость пала, даешь штурм новой! Он просто кого-то нашел и бегает на свидания. А ты, идиот старый, кукуешь дома», — ядовитые мысли вспыхивали болезненными уколами и колючими искрами. — «Не правда, — отбивался здравый смысл, — это чушь. От него не пахнет чужим запахом, я бы сразу все понял».
       Ревность на некоторое время умолкала, но потом снова поднимала голову. Ян чуял ее, как хищник чует слабину в добыче.
— Никит, в субботу у нас генеральная репетиция, может, ты все же придешь посмотреть? Это будет интересно, — в очередной раз предложил он.
       Никита, дождавшись, когда он снимет куртку и ботинки, шагнул вперед, прижался и едва не задохнулся, уловив от одежды Яна тонкий, почти незаметный аромат чужих духов. Внутри словно пропасть разверзлась, в которую он без зазрений совести спихнул отчаянно сопротивляющуюся надежду.
      «Ну, что? Дождался? Докаркался?»
— Никит? Что случилось? — Ян поднял его голову, заглядывая в глаза.
— Ничего, просто голова разболелась. На погоду, наверное. Или простыл, — в самом деле ощущая себя больным, отвел взгляд Строев.
       Ян тронул губами его лоб, нахмурился:
— Горячий. Температуру не мерил?
— Нет… У меня и градусника нет.
— Так, иди-ка, приляг, я сейчас, в аптеку и назад.
— Да не стоит…
       Птичка на пару секунд замер, вглядываясь в его глаза, как Никита ни пытался отвернуться.
— Что все-таки случилось, Ник?
— Ничего, — решил состроить партизана мужчина. Говорить на тему… да на какую угодно тему у него не было сейчас желания и сил. Слишком больно оказалось это — узнать, что его Ян — такой же, как все.
— Приляг, все-таки, я быстро.
       Ян накинул куртку и вымелся из квартиры, а Строев прошел в спальню и ничком рухнул на кровать. В голове царила пустота и тишина, непривычная и оттого пугающая. Но на споры с самим собой тоже не было сил. Да и что спорить? Какой толк в этом? Только что же теперь делать?
      «Подожду. Вот до субботы и подожду, посмотрю. Хотя чего смотреть-то… Рим пал, варвары обосновались в домах патрициев, можно лапать римлянок… Тьфу, да что за херня в голову лезет?»

       Забота Яна была приятна. Была бы, точнее, не разгорайся внутри Строева ревность, как пожар на торфянике: не видно огня, но едкий дым выедает глаза. Никиту разъедало разочарование и боль, будто с раны, сверху давно затянувшейся коркой, но так и не заросшей, сорвали струп, да еще и плеснули кислоты сверху. И даже изображать больного было не нужно — он и так был болен этим мерзким чувством, как тяжелым гриппом. Едва пересилил себя, чтобы встать и пойти на работу. Хуже всего было то, что поведение Яна не изменилось ни на йоту. Птичка все так же учился, решал задачи для подработки, готовил по утрам кофе и завтрак. Единственное, в чем Строев ему отказал — это в сексе.
— А вдруг я заразный?
— А на работе ты не заразный? — хмыкнул парень, внимательно глядя на него.
      Никита отвел глаза, не найдясь с ответом, но Ян не стал настаивать. Это почему-то тоже легло увесистым таким кирпичом в здание обиды Строева: «Значит, не нуждается в сексе, значит, где-то там ему этого додали».
      Эти два с половиной дня стали для него настоящей каторгой. Кого наказал? Сам себя, потому что Ян, судя по его поведению, никакой вины за собой не чувствовал и на хмурые взгляды любовника отвечал честно распахнутыми навстречу синими глазищами, в которых плескался немой вопрос. Отвечать на него Никита отказывался. И злился с каждым часом все больше и больше. В субботу он явился домой в настроении а-ля «Горец всея Руси»: «Всех убью, один останусь». Пар у него не было, но были две хвостистки, упросившие его объяснить пропущенную тему. Бестолковость студенток выбесила окончательно, тихая квартира показалась клеткой, и он, бросив сумку, выскочил обратно на улицу, рассчитывая прогуляться и остыть.

      День выдался неуютно-серым, совсем под стать настроению Никиты, ветер был сырым и холодным, задувал под пальто, трепал концы шарфа. Строев дошел до небольшого скверика и побрел, обходя лужи, пытаясь проанализировать все случившееся.
      «А, собственно, что случилось? — недоумевало его наивное внутреннее «я», ответственное за такие глупости, как любовь и надежда. — Где доказательства измены?» — «От него пахнет женскими духами! — рявкнул Строев. — Какие еще доказательства?» — «Ну, например, чужие засосы, царапины на спине, следы помады на рубашке? Нежелание секса?» — «Да! Он со мной вторую ночь не трахался!»
      Наивное «я» вдруг рассмеялось зло и обидно:
«Не он с тобой, а ты с ним, забыл? Склероз подкрался? На девичью память уже не спишешь, однако».
«Заткнись, сука! Это только то и значит, что ему не надо, натрахался на стороне!»
«Ой, какой же ты идиот, Никитушка».
      На это возразить ему было нечем.
— Никит? Ты что тут делаешь? Ты же простывший, а без шапки! — голос Яна вырвал Строева из горьких мыслей.
— А, лорд Птичка явиться изволили, — ядовито зашипел мужчина, вскидывая голову и шагая почти вплотную к парню. Пусть ему было неудобно смотреть в лицо Яну, но он хотел видеть, как недоумение в его глазах сменится виной. Он жаждал торжествовать свою болезненную победу-поражение.
— Как там ваши дамы-с? Или не дамы, а кавалеры? Надеюсь, мероприятие «вы и бал» прошло успешно?
— Чего-о-о? — брови Яна взлетели едва не до края шевелюры. Никиту уже несло по кочкам, он выплескивал из себя все накопившееся раздражение, со страхом замечая, как потемнели всегда такие яркие глаза стоящего напротив Птички. Но не мог остановиться, пока не выдохся окончательно и не замолчал, ожидая… расплаты? Или оправданий? Он и сам не знал. Ян помолчал еще минуту, потом тихо заговорил, и этот голос, насквозь пропитанный болью, был для Строева, как холодный душ:
— Никит, я не знаю, чего ты добиваешься от меня, какой реакции. То, что ты ставишь на мне какой-то эксперимент, понятно. Но тебе ведь не это нужно. Ты пойми, — он аккуратно поправил Никите сбившийся набок во время обличительной речи шарф, и от этого простого движения Строев едва не шарахнулся прочь, — ты сейчас сделал хуже не мне, а себе. И мне больно не от твоих слов и твоего недоверия, а от того, что плохо — тебе. Я же вижу, чувствую тебя. Если ты хотел, чтобы я тебя бросил, забудь. Я не отступаю от своих слов. Никогда. Никит, у меня есть гордость, есть чувство собственного достоинства. Пойди я у них на поводу, я сейчас развернулся бы и ушел. Но еще я тебя люблю, и это сильнее. Молчи, не перебивай. Я тебя слушал, и ты меня послушай, — его пальцы легли Никите на щеку, осторожно и ласково, подушечка большого очертила приоткрытые для возражения губы, заставляя молчать. — Я в курсе, что ты чертов собственник, что ты никогда не скажешь мне того, что я хочу услышать. Только прошу, перестань меня сравнивать с тем, кто был в прошлом. Я — не он. Пожалуйста, Ник, увидь во мне — меня? Не чье-то отражение, не свои худшие ожидания, а меня! Это не сложно, поверь.
       Ян замолчал, а Строев так и остался стоять, неосознанно прижимаясь щекой к его ладони, часто сглатывая и не зная, что сказать. Потом качнулся, упираясь лбом в плечо, почувствовал, как обняли плечи сильные руки Птички, как широкая ладонь парня прошлась по растрепавшимся от ветра волосам, приглаживая их.
— Прости… — глухо буркнул куда-то в воротник Яновой кожанки.
— Ты сейчас не занят? — буднично поинтересовался парень.
— Нет.
— Тогда, чтобы раз и навсегда исключить поводы для твоей ревности, пошли со мной, покажу тебе, наконец, наш клуб. Посмотришь, чем я занимаюсь. Познакомишься с ребятами. Я, кстати, шел тебя пригласить.
       Строев готов был сгореть со стыда и развеяться прахом прямо на месте. Но извиняться еще раз не стал — Ян, кажется, услышал и в первый раз, и принял.
— Идем.

      Никита сдержанно поздоровался с компанией, собравшейся сегодня у Демона, он уже знал, что это прозвище девушки Димки. Ну, как — девушки… Скорее, дамы сердца. Парнишка так трогательно ухаживал, что ревность, которая с момента знакомства с Донским так и оставалась свернувшейся у сердца змеей, бесследно развеялась. Это Строева удивило настолько, что больше ничему удивляться он уже не мог, ни обращениям в этом кругу, ни тому, что друг друга они периодически именовали «мадемуазель» и «мсье», сбиваясь на какие-то велеречивые расшаркивания. Взгляд Яна был откровенно смеющимся, но он молчал, вернее, ничем, кроме взгляда, не показывал, что его забавляет ошарашенное выражение лица любовника. Компания была разношерстной, но примерно одного возраста. И, что самое печальное, Никита в нее совершенно не вписывался. Уразумев, что счел это «печальным», он удивился еще больше: он все еще продолжал считать, что у Яна и него самого не может быть одного круга общения. Впрочем, у Никиты и круга-то этого не было, приходилось признать, что он был домоседом и затворником, «мизантропом и сухарем», как ядовито отрекомендовался внутренний голос. Нить общей беседы он потерял весьма быстро, впрочем, отметив, что, как ни странно, она в самом деле была общей для всех этих парней и девушек. И весьма удивительной: компания обсуждала «галантный век», нравы эпохи, какие-то письменные источники, причем, не только беллетристику, но и письма современников, исторические документы, научные изыскания историков.
— Это, Ник, называется «обоснуй для ролевки», — пояснил Ян, отвлекшись от разговора. — Я тебе говорил, что у нас будет кабинетная игра по этим временам. У меня, например, роль польского шляхтича, повесы и гуляки, приехавшего в Санкт-Петербург поглазеть на двор великолепной Екатерины Алексеевны, ну, и передать некоторые бумаги Ее Величеству, разумеется, тайно.
— Охренеть, — предельно честно высказался Никита, кое-как уяснив себе масштабы бедствия. — И что же, вы в самом деле наденете наряды того времени и будете вести себя так, как это полагалось дворянам?
— Именно. Ловишь на лету.
— Мать моя женщина, я хочу тебя увидеть в этом…
— Да без проблем. Снимать умеешь?
       Никита почесал затылок и вспомнил об отцовском ФЭД-3, которым тот снимал все семейные праздники и не только их. Качество фотографий было отличным, а на антресолях до сих пор хранилась отцовская же фото-лаборатория. В детстве и юности Никита и сам увлекался фотографией, так что он решительно кивнул:
— Умею, только не на цифровой технике.
— Камера у нас есть, оператор тоже, а вот фотографа — увы — нет. Так что, побудешь нашим штатным «гостем из будущего»?
— Уговорил, черт языкастый, — усмехнулся Никита. — А, кстати, где играть будете?
       Ян окликнул одного из парней:
— Княже, а где играем?
Хельг, здоровый и медведистый, поднял голову:
— В доме купца Воронихина, вестимо. Я уже договорился с администрацией, они под это дело акцию какую-то свою готовят.
— Слышал? — весело вопросил «негалантно» отвесившего челюсть Строева Ян. — Там, конечно, интерьеры ни разу не Екатерининские, но в Эрмитаж нас бы по-любому не пустили, да. Все антуражнее, чем у кого-нибудь на хате играть.
— Охрене-е-еть, — еще раз высказался Никита. — Значит, у вас тут все куда серьезнее, чем беготня по лесам с дрынами и в занавесках?
       Компания грохнула хохотом, показывая, что, несмотря на общую беседу, к ним с Яном все же внимательно прислушивались.
— Демон, покажешь ему, насколько все серьезно?
       Таська кивнула, выволокла из шкафа какой-то весьма объемный мешок и ушла с ним и еще двумя девушками куда-то на кухню, чтобы через полчаса появиться, осторожно протискиваясь бочком в дверь в… обалденном наряде екатерининских времен, с какими-то бесконечными оборками, лентами и бантами, с поднятыми в элегантно-небрежную высокую прическу волосами. Даже в принципе простоватое личико девушки приняло надменно-аристократическое выражение. Конечно, преображение было не полным, но тут оно и не требовалось, Таська просто продемонстрировала наряд. Строев впечатлился до той степени, что проснулись какие-то дремучие гены, и он, подорвавшись с места, поцеловал «даме» снисходительно протянутую ручку. Народ вокруг зааплодировал.
      Таська усмехнулась:
— Вот еще немножко серьезнее, с прическами-пудрами-мушками и прочими веерами — и будет наша кабинетка.
       Строев проникся до глубины души, сразу и безоговорочно приняв увлечение Птички, как нечто серьезное и требующее некоторых усилий и затрат. Стало понятно, что даже танцы за раз не отрепетируешь, он не был дремучим и не раз видел по телевидению исторические фильмы. Его, например, привели бы в трепет и ступор все эти менуэты, полонезы и что там еще полагалось танцевать на балах и светских раутах.
— Так, сейчас я разоблачусь и поставлю чай. Викинг! Поимей совесть, достань со шкафа свою гитару и настрой ее, народ жаждет меда скальдов!
       Ян хмыкнул, кивнул и поднялся.
«Посмотрим, как ты отреагируешь на наш «сводный хор мальчиков», мой ядовитый».
       Строев не отрывал от него глаз, будто сидел и пытался представить себе Яна в костюме той эпохи, «галантного века». По обалдевшим глазам мужчины было видно, что воображение его пасует. Что он там напредставлял себе, интересно? Костюм у Яна уже был почти готов, Таська что-то там колдовала с вышивкой, заканчивая его, обещала, что оторвать глаз от «шляхтича» будет невозможно. Оставалось только кивать и благодарить ее, притаскивая любимые Демоном конфеты на каждые посиделки, да вытаскивая ее время от времени на пополнение запасов «сокровищ», раз уж деньги от него Таська принимать отказывалась напрочь.
       Через полчаса, когда закипела вода в огромной кастрюле, — напоить всю компанию одним чайником было нереально, — а парни раздвинули оказавшийся складным журнальный столик, девушки принялись таскать в комнату чашки и тарелки с печеньем и конфетами. Сюда каждый приносил что-то свое, такие уж были правила, если клуб собирался не во «Льве и лилии». Ян тихо сидел, склонившись над черно-лаковой гитарой, носившей следы бурной жизни, посиделок у костра, путешествий и смены владельцев, подтягивал струны, прислушиваясь к звучанию. Наконец, вроде бы, удовлетворился. Строев же эти полчаса ерзал, как на иголках, не в силах оторвать взгляд от пальцев Птички на струнах — зрелище было неприкрыто-эротичным до неприличия.
      «Извращенец! Фетишист! Мужик, очнись и иди, умойся или передерни в туалете, пока никто не заметил, что у тебя стоит!» — разорялся внутренний голос. Строев оставался на месте, как завороженный, отмахиваясь от гласа рассудка. А синеглазая зараза еще и голову поднял, смерил его понимающим взглядом, подмигнул и улыбнулся. Никита мысленно пообещал ему все кары небесные и земные, усилием воли отвел взгляд и принялся помогать в подготовке к чаепитию.
       Наконец, все расселись, разобрали кружки.
— Чем порадовать скромному скальду собравшихся ныне за пенною чашей дев бури крылатых и сыновей Отца Мечей? — прозвучал в установившейся тишине голос Яна, заставив Никиту судорожно стиснуть свою чашку.
— «Мальчика» сыграй, Викинг.
— А потом «У старой цитадели».
— И «Морийскую».
— И «Путешественников».
       Ян кивнул, перебрал пальцами по струнам, на секунду прикрывая глаза и вспоминая текст. А потом запел под отрывистый бой:
— «Легион не сбивается с шага,
Строем двигаясь в небытиё.
Повзрослевший мальчишка со шпагой,
Ненадежно оружье твое…»
       Никита, провалившийся в какие-то измененное состояние сознания, слушал его голос, словно наяву видел всех этих парней и девчонок такими вот героями, которые «кто-то с кистью, с гитарой, со шпагой все же должен стоять за Добро». Романтики, мечтатели, такие серьезно-целеустремленные, но не забывающие оглядываться на прошлое, они ему начинали нравиться все больше и больше.
       Вторая песня ему откровенно не понравилась, уж слишком в ней много было пафоса и надрыва, хотя пел Птичка так, что Никита снова воочию увидел одинокого воина, единственного выжившего в бою, отбрасывающего ненужный уже щит и берущего два зазубренных, покрытых кровью клинка, «как проклятое счастье». Не понравилось это «погибших без надежды и без цели». Ему вообще никогда не нравились подобные глупые шаги хоть книжных, хоть киношных героев. А потом Ян замолчал на пару минут, просто наигрывая перебором простую мелодию, до боли знакомую. Хотя слова оказались другими, когда он запел:
— Люди идут по свету,
За солнцем вослед, за летом,
За тенью своей и ветром,
А кто-то и за дождем.
Люди идут и едут,
Ищут свои ответы,
Шлют и не шлют приветы…
Мы терпеливо ждем.
Люди уходят утром,
Прощаются за минуту,
Рукою махнув кому-то,
Враз покидают дом.
А может и днем, и в полночь,
Не вызвав такси и помощь,
Жаждой пути ведомы,
Забыв зонт и телефон.
Манит людей дорога,
Нужно всего немного —
Шаг первый за порогом,
И вот ты уже в пути.
Люди идут по свету,
Только что был — и нету,
Словно слизнуло ветром,
И следа уже не найти.
       Очарованный, Никита так и сидел истуканом, забыв о чае, угощении, обо все вокруг. Пока следующая песня не ударила его, как ножом в солнечное сплетение:
— Ты сегодня мой ад, мой яд, мой грех,
Ты ужасен, и все же прекрасней всех,
Ты в моей крови разжигаешь пожар,
Ледяною насмешкою гасишь жар…
Ты безумен, но не безумней меня,
На границе ночной темноты и дня
Раскрываешь объятья, закрываешь глаза
Нам нельзя быть порознь, и вместе нельзя.
Ты сегодня мое искушенье, мой рай,
Я сгораю с тобою, и ты сгорай,
Проклинай меня, смейся, кусай, целуй,
Закрывай мне глаза, обвиняй, ревнуй…
Только знай — завершится слепая ночь,
Предначертанного нам не превозмочь,
Не сойти со стези, что дана судьбой.
Но люби меня, слышишь, пока ты мой.
Будет утро, врагами проснемся вновь,
Только ненависть — тоже такая любовь.
       Строеву казалось, что у него кипит кровь, от которой полыхает все лицо. Что всем здесь предельно ясно, о ком это спето. Хотелось в самом деле побить нахального мальчишку, наорать… Или зацеловать до потери сознания, чтоб знал! Он сидел тихо-тихо, стараясь дышать ровно.
      «Ну, Птичка, ну, погоди!»

Девятнадцатая серия

      Игра была назначена на конец мая, а пока у всех парней и девушек из клуба была на первом месте учеба. Ян прибегал из универа, обычно, немногим раньше Никиты, но успевал состряпать обед или разогреть его, и закапывался в учебники и конспекты, или же в интернет в поисках того, что не достал в библиотеке. Строев порой искренне изумлялся его работоспособности и какой-то аномальной жажде знаний: мало кто из современных студентов мог похвастаться такой же. Кроме того, Птичка еще и подрабатывать успевал, решая контрольные и лабораторные для тех, кто не мог или ленился делать все сам. Не то, чтобы это приносило такие уж большие деньги, но Яну хватало, чтобы вносить свою лепту в совместный бюджет, покупая продукты, да еще и помогая матери и Никите оплачивать квартиры.
      Казалось бы, идиллия? Живи и радуйся, все прекрасно: жратва в холодильнике всегда есть, потрясающий секс — только намекни, обожающий тебя красавец-парень каждое утро будит поцелуем, а то и не только поцелуем… Чего еще желать? Но Никита сам не мог бы высказать словами, что за мерзкое чувство продолжает точить его изнутри, как маленький, но ядовитый червяк. Вроде бы и ревновать он перестал, познакомившись с ролевиками из клуба… Но иногда ночью, когда сам Ян уже крепко спал, Никита не мог уснуть, вспоминая вторую встречу у Тасько-Демона на квартире. Он тогда принес фотоаппарат, собираясь сделать несколько проб, чтобы вспомнить, как технику в руках держать. А ребята репетировали танцы. В не слишком просторном зале обычной квартиры могла танцевать только одна пара, ну — две, и они танцевали по очереди. И Строев против воли подмечал, как флиртуют с Яном, который совершенно не отказывался от танцев, практически все девчонки. А в том, что это был именно флирт, Никита готов был поклясться на «Справочнике» Писаренко. Как и в том, что Ян, вживаясь в своего персонажа, совершенно не был против этого самого флирта, раздавая направо и налево авансы и полуулыбки, расточая комплименты. В общем, Птичка вел себя, как записной ловелас, и никакие объяснения, что это всего лишь роль, не помогали изгнать точившую Строева ревность.
      «Ревность! — хмыкнул внутренний голос. — Да это уже не ревность, а чувство собственности в тебе говорит, самое что ни на есть собственническое! Ты ж собака на сене». — «Нихрена! Почему это — «собака на сене»? Я, кажется, ни разу еще ему не отказал в постели!» — «В постели — да, не отказываешь. А кто из рук у него выворачивается, кто шипит, стоит Яну обнять тебя? Ему не только секс нужен».
      Совесть, или что там жило внутри Никиты такое ядовитое и мерзкое, была права — «телячьи нежности» Строева раздражали, он старался свести их к минимуму, отводя взгляд, чтобы не видеть по-детски недоуменно-расстроенного Яна. Которому этого явно не хватало, вот и отрывается парень на редких встречах, восполняя нехватку тактильных контактов, простого дружеского общения, да и вот такого легкого флирта — тоже. Во всех своих проблемах Строев мог винить только себя, хотя очень хотелось переложить вину и ответственность на Яна.

      До начала мая Строев как-то умудрялся сдерживать своего внутреннего червяка, доросшего уже до размеров анаконды, хорошо питавшейся, и отнюдь не мышами. Но масла в огонь подливало то, что в последние две недели он не имел возможности присутствовать на клубных посиделках, а Ян, как назло, в эти разы задержался, оправдываясь тем, что помогал Таське, да и не только ей, готовить реквизит. Подозрительному Никите в эти дни казалось, что от парня просто несет женскими духами. И еще то, что оба раза Ян не спешил накидываться на любовника с ласками, тоже выглядело для него весомым аргументом, едва ли не признанием вины. Хотя на первое сам Ян пожаловался, что одна из девушек повадилась обливаться какой-то особенно пахучей туалетной водой, отчего Таська на нее в последний раз весьма зло нашипела. А касательно второго… Если бы Строев дал себе труд подумать и сопоставить кое-что, он понял бы, что Ян просто уже на пределе своей выносливости. Сессия оказалась весьма нелегкой, да еще и он стал брать в два раза больше работы, стараясь, чтобы его вклад в бюджет был хотя бы не смешон, и подготовка к игре тоже требовала сил и отдачи от всегда серьезно подходившего к делу Птички.
      Но Никита Николаевич Строев труда подумать без эмоций себе не дал. И напряжение копилось, а взрыв не замедлил последовать. Это случилось, когда Ян, вместо того, чтобы идти с занятий домой, позвонил Никите, у которого в тот день пар не было, и сообщил, что собирается в какую-то школу, где одна из девушек договорилась провести репетицию по танцам. Только заскочит за Димкой, у которого укороченная смена из-за Дня Победы. Это стало последней каплей. Невнятно что-то бормотнув, Строев бросил трубку и заметался по дому. Первым порывом было собрать и выкинуть прочь вещи любовника-изменника, а в том, что Ян ему изменяет, Никита был уверен на сто процентов. Ну, право, кому нужны доказательства, если есть вот он — не первой молодости мужик, и есть симпатичные девушки и парни, с которыми так много общего! Вторым порывом было проследить за Птичкой и застать его на месте преступления, и доморощенный Пинкертон влез в джинсы, накинул легкую ветровку и выскочил из дома.
      У него даже получилось остаться незамеченным Яном, когда тот подошел к собственному дому, а потом вышел из него уже вместе с Димкой. И проследовать за парнями почти до самого дома Таськи. Он даже не заметил, как мгновенно, словно в третьесортном фильме ужасов, весенний день превратился в ненастье: сгустились тучи, впрочем, грозы следовало ожидать, всю неделю парило, и стояла жуткая духота. Хлынул ливень, и Димка, при первых же каплях доставший зонт, укрыл им себя и Яна, а чтобы им обоим спрятаться под не слишком крупным куполом, прижался к другу, а тот приобнял его за плечи. Перед Строевым словно красной тряпкой взмахнули, все логические доводы, все мысли по поводу Донского, которые он думал, когда увидел Димку с Таськой, куда-то улетучились. Никита обогнал парней, встал перед ними, уничтожающе смерив обоих ледяным взглядом.
— Так вот какая у вас «репетиция»! Что ж, что-то такое я и предполагал.
      Ян на секунду опешил, а потом ему стало больно, будто Строев с размаху всадил ему в грудь нож. Значит, вот какие мысли были у того, кому он доверял и верил, кого безоглядно любил… Об измене и предательстве?
— Дим, ты иди. Я скоро подойду тоже. Девочкам скажешь, чтоб готовили костюмы, — ровно, стараясь не показывать этой боли, сказал он Диме.
— Ну, что вы, Ян, не смею вас задерживать, — выплюнул Никита, развернулся и зашагал прочь, прямой и удивительно юный в джинсах и ветровке, без зонта и под проливным дождем.
— Он что — приревновал? — изумленно вскинул брови Димка, глядя вслед теряющемуся за потоками воды силуэту. Ян вздохнул:
— Видимо, да. Он это умеет.
— Ну, блин… Ладно, я пошел, если что — позвонишь, ждать тебя или не стоит, — он заговорщически усмехнулся, и Ян ответил такой же усмешкой. — Держи зонт. Промокнешь же!
— Не страшно, — отмахнулся Птичка, почти бегом кинувшись догонять Строева.
      «Странно, он же свернул на Боровикова, — думал Ян, — отсюда до его дома прямая дорога. И куда этот… чудик провалился?»
      Улица была пустынна, только из какой-то подворотни доносились голоса явно подвыпившей гоп-компании, которую не загнал в подъезд даже внезапный ливень. Ян медленно пошел вдоль домов, почти пройдя этот закуток, когда услышал голос Никиты и перебивший его смех нескольких парней. Нехорошим предчувствием кольнуло сердце, и Птичка свернул в арку между домами.
      Их было четверо, двое с одного конца, и двое с другого. И Строева они вполне определенно зажимали в кольцо, не выпуская из арки.
— Эй, парни, оставьте его в покое! — негромко и спокойно сказал Ян, хотя внутри душной волной поднялась ярость. К нему тут же обернулись те двое, что были ближе.
— Мужик, иди, куда шел.
— Повторяю для тупых, — голос сорвался на низкий рык, — оставьте человека в покое.
      Кто-то из гопников рассмотрел серьгу в ухе Яна, пренебрежительно сплюнул:
— Развелось вас, пидарасов. Что, давно никто не ****? Так мы и тебя счас…
      Ян сделал два шага вперед, ударил первым. Парня отнесло в сторону, и на Птичку немедленно кинулись остальные трое. Прижаться спиной к стене Ян попросту не успел, окружили, он отмахивался, бил сам, зло и расчетливо, под кулаком уже дважды хрупнуло: кому-то сломал нос, кому-то свернул челюсть. Ударили сзади в спину, вроде, не сильно, он отмахнулся, не глядя.
— ****ь, ты нахуя?! Серый, бежим нах отсюда! — взвился чей-то крик, гопники подхватили своего товарища, которому не повезло нарваться первым, через минуту топот их ног пропал в шуме дождя. Ян уронил руки, чувствуя странную боль где-то внутри, на вдохе. Строев подошел, посмотрел с явным раздражением.
— И какого черта? Герой спасает даму сердца? — но видно было, что злится только потому, что злость помогает перебороть животный ужас жертвы, которую только что загоняли в угол. Ян улыбнулся, протянул руку, погладил его по мокрой щеке кончиками пальцев.
— Не рычи, Никит. Поправь мне капюшон, пожалуйста, мешает, — полуобернулся, чувствуя, как подгибаются ноги, оперся на стену рукой. Никита ахнул, обнимая, придерживая.
— Ян, Янош, не падай, только не падай! Давай, идем, ну же!
— Сейчас, Никит… я сейчас…
      Боли уже не было, только полуобморочная слабость и привкус крови во рту. Пропитывалась горячим футболка на спине. Цепляясь за Строева, Ян медленно вышел из-под арки, привалился плечом к стене. Качался и плыл перед глазами мир.
— Я сейчас «скорую» вызову, Ян, слышишь? Янош! — Никита успел подхватить, осторожно опустить падающего Яна себе на грудь, хрястнувшись коленями прямо в лужу. Непослушные пальцы нашарили, наконец, мобильник в кармане, набрали номер.
— Мужчина ранен! Улица? Улица Боровикова, сорок три! Пожалуйста… Левая верхняя часть спины, колотое ранение… Да из него кровь хлещет, мать вашу!!! Нет, не знаю! Да, нападение. Да. Я жду, — и пальцы к шее, прощупывая пульс: — Ян, Янош!
— Никит… — Ян повернул голову, подставляя лицо дождю, Строев наклонился над ним, заглядывая в глаза. — Не злись на меня, Ник. Мне… кроме тебя, никто…
— Господи, Боже ты мой, не болтай! Дурень героический! — Строева трясло, ему казалось, что жизнь Яна утекает у него сквозь пальцы, как теплая дождевая вода, перемешанная с кровью. — Пожалуйста, Ян, только не умирай, слышишь?! Я не хочу!
      Белые губы в алой окантовке крови сложились в усталую полуулыбку:
— Если не хочешь… я не умру.
      Где-то в конце улицы завыла сирена.
— Конечно, не умрешь! Я же люблю тебя, слышишь? Ян? Ян! Ян!!!

      Документы на поступившего в БСМП раненого пришлось заполнять Никите, и это не давало сорваться в позорную истерику и заставляло немного отвлечься от сумасшедшей тревоги и вины. Но последняя снова возвращалась и вгрызалась в душу, особенно в свете того, что Никита должен был позвонить Вере Васильевне. Когда он вытащил телефон, руки снова тряслись.
— Да, Никита, я слушаю.
— Вер… — мужчина сглотнул противный ком, — Янош в больнице.
— Номер.
— Ч-что?
— Номер больницы!
— БСМП. Вер, он сейчас в операционной… Вер?
       В трубке звучали только короткие гудки. Строев сгорбился, обхватывая голову руками. Что он сделал? Главное, зачем он наговорил гадостей Яну? Ведь, мать его, сам не верил в то, что говорит… Или верил? Он окончательно запутался в собственных чувствах, желаниях и мироощущении. Хотелось отмотать время на год назад и никогда, никогда не соглашаться на предложение профессора Снежковского. И тогда, может быть, у одного из них не было бы разъеденной ревностью души, а жизнь второго не висела бы на волоске. Может, все было бы по-другому для всех?
       Он не понимал, сколько прошло времени. Из глубины самоедства и пережевывания одних и тех же мыслей его вывела сильная и болезненная пощечина. Строев ахнул и вскочил.
— Ага, пришел в себя. Чудно. Идем, поговорим, — вопреки ожиданиям, над ним стояла не Веритас, мать Яна общалась в паре шагов дальше с медсестрой на вахте. А над Никитой воплощенным возмездием застыл, сжимая кулаки, Димка. Даже то, что он был ниже ростом, не помогало — парень смотрел на Никиту сверху вниз. И смотрел совсем недобро.
— Что, бить будешь? — привычно съязвил Строев, но сейчас ему от этой насмешки стало только хуже.
— Тебя? — выплюнул Димка. — Зачем? Мараться еще. Идем.
       И Никита пошел, сам не зная, зачем. Оправдываться перед этим мальчишкой? Он не собирался этого делать. Перед Верой он бы еще стал искать слова… Или не стал бы?
       Димка вышел через коридор, похожий на полутемную кишку, на больничный двор, забитый машинами. Ему в самом деле очень хотелось врезать этому наглому хлыщу по холеной морде за всю его ревность, за недоверие к Яну. Аж кулаки чесались, так хотелось. Но за то время, которое он прожил здесь, что-то в парне по имени Дмитрий Донской кардинально поменялось. Доказать кулаками свою правду нельзя, он это с самого детства усвоил. И поэтому он, развернувшись к Строеву, хлестнул наотмашь словами:
— Он никогда тебе не изменял. Даже не помышлял о таком. Даже не думал, что между вами возможно недоверие. Кроме тебя ему в душу так глубоко ни одна гнида не забиралась. Он же влюбился в первый раз, серьезно так, а ты ему в спину ударил. Ты, а не те отморозки. Теперь Бога моли, сволочь, чтоб он выжил и тебя простил. Хотя я, честно сказать, не понимаю, как он после всего тебе верить-то сможет, после того, как ты сам его веру растоптал. А как ты Вере Васильевне в глаза смотреть станешь, то и вообще не мое дело.
       Димка давно развернулся и зашел в здание, а Никита все еще стоял, прислонившись к стене, судорожно стискивая зубы и кулаки. Мальчишка был прав, тысячу раз прав.
      «Ну, поздравляю тебя, Строев. Ты баран. Нет, ты хуже. Ты самый натуральный козел, тварь. Доревновался? Доследился, идиот?» — как будто слов Димки было мало, ядовитая гадина-совесть продолжала кусать и грызть.

— Ранение, конечно, неприятное, он потерял много крови, требуется переливание. Операция прошла успешно, сейчас он в реанимации. К сожалению, у нас сейчас крови нет. Я бы посоветовал, если у вас есть возможность, дать объявление.
— Да, спасибо, доктор.
— В любом случае, мы сделали и будем делать все возможное, — доктор кивнул Вере Васильевне и ушел.
— Теть Вер?
— Нужна кровь, Дима. У Яна четвертая отрицательная, врач сказал, у них крови нет.
— Точно? — глаза Димки широко раскрылись. — Точно четвертая отрицательная? А, ну да, у него ж на нашивке было… Теть Вер, я сейчас дам кровь. У меня такая же. И я совершенно здоров. А потом ребята помогут, я уверен, найдем еще доноров! Четверке ж любую с нужным резусом влить можно.
       Вера крепко обняла парня.

       «Сейчас» растянулось на несколько часов, но кровь у Димки все-таки взяли, когда Вера Васильевна смоталась в заводскую поликлинику и привезла результаты недавних анализов медосмотра, а врачи БСМП сделали свои. Димка же обзвонил всех ребят из клуба и даже дозвонился до кое-кого из Яновых одногруппников. В больницу тут же примчались Таська, Олег и Лена, обещал подтянуться ближе к вечеру Святослав, перезвонил и сказал, что непременно приедет, как только закончит с работой, Коля-кузнец. Через полчаса примчалась почти вся Янова группа во главе с замдекана по воспитательной работе, которая, оказывается, была почетным донором.
       Строев тихо сидел в углу. Его кровь не подошла, и это было еще одним гвоздем в крышку его личного гроба. Никита методично сам себя закапывал, все больше уверяясь в том, что ему рядом с Яном не место. Все случилось из-за него, сейчас Строев сожалел, что те четверо гопников не встретились ему по пути к дому Яна. Отмудохали бы его по первое число, и ладно. Зато Птичка остался бы цел. За своими мыслями он пропустил момент, когда перед ним встала Вера, внимательно рассматривая, как некую диковинку.
— Ну? Ты уже догрыз себя, или еще осталось что-то разумное, что способно мыслить?
— То, что осталось, способно понять, что рядом с Яном…
— Тебе самое место. И если ты сейчас надумал сдернуть, то забудь.
       Строев тупо открыл рот и ошарашено посмотрел на женщину.
— Нет, неужели ты в самом деле не понимаешь? — удивилась та. — Скоро Янош придет в сознание, и, угадай, кто будет ему нужнее, мать, друзья или ты?
— А…
— Опасности нет, он выздоровеет. Или ты его уже мысленно похоронил и оплакал?
— Будет жить? Правда? Столько крови… у меня по рукам текла, Веритас…
       Вера Васильевна поняла, что он услышал пока только то, что Ян жив и вне опасности. Остальное перекрылось этим, как на картине тусклые краски скрываются и скрадываются более яркими.
— Вот же… Успокойся, Никита. Все хорошо. Он сильный, справится. А крови теперь хватит не только ему, но и другим больным.
— А мою не взяли.
— Ничего, Никит, ну-ка, посмотри на меня. Ой, молодой человек, да вам сейчас надо выпить. И поспать.
— Ч-что? — Никита будто очнулся от прострации, помотал головой. — Нет-нет, я в порядке. Я оста…
— Даже не думай. Тебе в самом деле нужно поспать, иначе санитары перепутают и увезут в морг. Давай. Дима с Настей тебя проводят.
       Мысль о том, что Донской, явно переставший Строева уважать после всего случившегося, будет его провожать, придала Никите сил.
— Нет-нет, не надо. Ему тоже нужно отоспаться, кровь ведь он давал. Я сам доберусь. И, Вер, спасибо, — он заглянул в ее глаза, обведенные темными кругами, снова ощутил укол вины.
— Я же говорила тебе, Строев: я в вас верю. Вместе вы все сможете. Если, конечно, один ревнивый идиот перестанет морочить себе мозги.
— Дима нажаловался, да?
— Нет, — она даже рассмеялась. — У тебя все на лице написано, Никита. Во-о-от такими буквами русским языком.

***

      Легко сказать: иди, Строев, отоспись. Легко сказать: ты нужен ему, Строев, не вздумай сбегать. Что делать, если так и хочется забиться в какую-нибудь глубокую нору и сделать вид, что тебя нет, не было и не будет?
      «Сопля, — припечатала внутренняя язва, — даже не желе, желе хоть форму держит, а ты летел-летел и по стенке — ***к — размазался. Краса-а-ава. Ну, что, трус, будем прятаться в ракушку? Только смотри, как бы однажды на твою скорлупку кто-нибудь подкованным сапогом не наступил. Ян хоть со всей лаской тебя оттуда, как улитку, выманивал, на вкусненькое. А кто-то может просто выковырять. Рассмотрит и размажет. Как тебе такие перспективы?» — «Какие еще перспективы? — продрало внутренней дрожью Никиту. — Я никого не собираюсь…» — «Да кто ж тебя спросит, болезный?»
       Общение с самим собой было не менее изощренной пыткой, чем методичное выискивание в себе недостатков там, в больнице. Хотя всегда приятно пообщаться с умным человеком, но не в этот раз. Внутренний Я Никиты в этот раз превзошел по ядовитости и колючести себя самого, растравляя и раздирая и без того измученную душу. Все, на что хватило Строева дома, это выпить бокал коньяку, принять душ и упасть в постель. Чтобы подорваться с нее двумя часами позже, выдергивая себя из кошмара. В нем он стоял над могилой, куда только что опустили гроб с самым дорогим ему и любимым человеком, и по обитой черным сатином крышке стучали влажные комья земли.
— Не-е-ет! — он сел, задыхаясь и размазывая по лицу пот вперемешку со слезами.
«Приснилось, просто приснилось!»
       В эту ночь он надрался в хламину, только чтоб забыться и не видеть никаких больше снов. А утром, встав по будильнику и кое-как приглушив головную боль таблеткой «алкозельцера», принял душ, выбрился и позвонил на кафедру. Удалось договориться за подмену, так что через час Никита уже ехал в БСМП. Его, как убийцу на место преступления, тянуло туда. В холле, в кресле, спала Вера, и он, осторожно присев рядом, дотронулся до ее руки.
— Вер?
       Она встрепенулась, как птица, осунувшаяся, уставшая.
— Вера, езжай домой. Я тут подежурю.
— А твои лекции?
— Попросил подменить. Как он, Вер?
— Еще не знаю. Но ты мне позвони сразу, если что!
— Конечно, Веритас. Езжай, отсыпайся. И спасибо тебе.
— Обращайся, — она улыбнулась.
       Строев, потормошив дежурную сестру на предмет информации, но ничего вразумительного не добившись, уселся в то же кресло, достал конспекты и учебник и взялся составлять план предэкзаменационных сводных лекций. Было не слишком удобно, но он не собирался оставлять свой пост. Он погрузился в работу, так что на появление врача в холле отреагировал только тогда, когда его окликнула дежурная сестра:
— Мужчина! Это вы про Птичку интересовались?
       Строев подскочил, роняя тетрадь и ручку. Врач подошел, кивнул:
— Вы — Никита Николаевич Строев? Ян очнулся. Можно две минуты поговорить.
— Я… Да, я сейчас… Надо его маме позвонить… — растерялся Никита.
— А вы ему, собственно, кто? — врач окинул его взглядом, таким подозрительным, словно Строев тут собирался пациента не навестить, а как минимум украсть.
— А… Я его преподаватель. Это он меня от четверых укурков отбил, — зачем-то добавил Строев, словно оправдываясь.
— Ясно. Хоть это и не положено, только родственников пускаем, но идите.
       И Никита пошел, нацепив на лицо маску, а на плечи — хрустящий белый халат.

Двадцатая серия

      Пока сидел в холле, Строев как-то не задумывался о том, что это не просто больница, а БСМП, не смотрел по сторонам. Палата поразила чистотой и какой-то сугубо больничной безликостью. Светло-серые стены, ослепительно-белые потолки, кафельный пол, новенькая хромированная койка. Всплыло слышанное или читанное в газете краем глаза: мэр города в приказном порядке заставил крупные предприятия выделить средства на ремонт станций Скорой Помощи и БСМП. Кажется, он и сам был из медиков или типа того. Аполитичный по сути, Никита никогда не интересовался тем, кто в данный момент является «хозяином большого кресла» в мэрии.
      Все эти мысли мелькнули и пропали, когда он усилием воли перевел взгляд на Яна. Глянул в глаза, обведенные черными кругами, и забыл все, что хотел говорить. Все, кроме одной сакраментальной фразы, которая, как заколдованная, из пересохшего горла выталкиваться не хотела.
— Ян, ты… ты поправляйся, хорошо? — «Что я несу? Я ведь совсем не то хотел…». — Мама волновалась, я ее спать отправил, а сам… вот… Ну, я пойду, меня только на две минуты пустили.
      Он попятился, развернулся и выскочил из палаты, как ошпаренный, не заметив мелькнувшую в синих глазах боль, не заметив, как старался Ян выпростать из-под одеяла непослушную руку, остановить. Уже в коридоре опомнился, когда добежал почти до дверей.
«Идиот!!! Назад, быстро! Назад, пока не поздно!»
      Эти десять метров больничного коридора дались ему, как последний километр восхождения на Джомолунгму. В палату он ввалился в совершенном раздрае, ожидая всего, особенно того, что Ян не захочет его больше видеть вообще. У койки ноги подкосились, пол больно ударил по коленям. В глаза бросилась как-то беспомощно развернутая ладонью вверх рука Яна, Никита опустил голову, утыкаясь в эту ладонь лбом, закрыл глаза.
«Прости меня. Ну, прости, пожалуйста, идиота старого… Только не гони сейчас. Повинную голову меч не сечет, кажется, так?»
      Слова не выговаривались. Вообще. Как будто он, или кто-то свыше, там, где меряют вину по делам его, задался целью окончательно утопить Никиту Николаевича Строева, не дав ему ни слова сказать в свое оправдание. Да и правильно, в общем-то, что слова? Ветер. Ян молча, медленно и с явным трудом потянул руку из-под его головы, и Никита понял — вот и все. Но прохладная ладонь неожиданно мягко легла ему на макушку, пальцы зарылись в волосы.
      Сколько он так простоял, Никита не знал. В себя его привел стук двери, закрывшейся за вошедшим в палату врачом.
— Что тут про…
— Ян, выздоравливай, — Строев поднялся, ему уже было наплевать, кто и что скажет, подумает или сделает. Потерять свое счастье в угоду чужому мнению он боялся больше. — Я еще приду, завтра, обязательно.
— Приходи, — отозвался Ян, — я буду ждать.
      Врач посторонился, профессиональная этика не позволила ему высказаться при пациенте, или же просто не счел возможным вмешиваться — кто знает. Но из больницы Никита ехал домой, чувствуя если и не крылья за спиной, то уж точно легкость неземную.

***

      Анна Валентиновна возвращалась с работы в настроении, близком к взрыву: шеф, просмотрев показатели работы их филиала, вызвал всех на ковер и вставил во-о-от такой пистон. Не всем, конечно же, только ей и Людочке, но Людочку так не тыкали мордой в ошибки, как ее! Да еще и сисадмин новый заблокировал доступ ко всем соцсетям, теперь и ВКонтакте не посидишь, и в Одноклассники не зайдешь. И клиенты один за другим. Вот, люди в отпуска собрались, путевки покупают, а она… А она уже сколько на море не выбиралась?! Скоро мхом тут, в этой российской глубинке обрастет и грибами покроется! И, главное, шеф на нее даже не смотрит, скотина. Не девочка уже, а ему, видите ли, молоденьких подавай. Вон как на Людочку поглядывал и после разборок остаться приказал. Сволочь! Все они, эти мужики, сволочи!
      Женщина в раздражении притопнула каблучком, тот попал в выбоину в асфальте, щелкнул жалобно и отвалился. Она едва осталась на ногах. Настроение стремительно упало ниже Марианской впадины. До дому еще два квартала пилить! Ей захотелось кричать и топать ногами, как маленькой. Если бы это хоть чуточку помогало, прохожие в этот чудесный весенний день получили бы изумительное зрелище тетки за сорок, истерически вопящей, размахивая сумочкой и туфлей со сломанным каблуком. Но женщина стиснула зубы, поджала губы и похромала дальше. Она старалась не смотреть по сторонам, делая вид, что все в порядке, но взгляд зацепился за самозабвенно целующуюся у лавочки пару. С изумлением и злостью Анна Валентиновна узнала в них свою дочь и того чертова сектанта, которого однажды видела в их доме. Забыв о сломанном каблуке, женщина ринулась к ним.
      В первую минуту Таська даже не поняла, что за странная тетка схватила ее за плечо, отталкивая от Димки. Тетка вопила и брызгала слюной, в ее речи смешались маты и какие-то нечленораздельные обрывки фраз. Потом от узнавания стыд затопил, как жаркая и одновременно ледяная волна: ее собственная мать орала, как потерпевшая, обзывая дочь шалавой, сукой и ****ищей, пыталась ударить растерянного Димку. Видимо, тот Анну Валентиновну тоже узнал, потому что аккуратно перехватил ее руки и толкнул на лавку.
— Тихо!
      Голос он не повышал, но мать заткнулась, словно подавилась словами.
— Анна Валентиновна, я не ошибся? У вас ко мне какие-то претензии?
— Ты!.. Да ты!
— Я, что дальше? За что вы оскорбили собственную дочь? Вы же взрослая женщина, — Димка окинул взглядом растрепанную фурию, дернул уголком рта, сдерживая презрительную усмешку, — а ведете себя, как базарная баба.
— Ах ты, сукин сын!
— Попрошу мою мать не оскорблять, она была хорошей женщиной. Так что вам не нравится? Что мы с Настей встречаемся? Так она, вроде как, самостоятельный человек, сама может выбрать, с кем ей встречаться. Вы свое право указывать ей давно потеряли.
— Да, эта тварь неблагодарная, подстилка дворовая…
— Мама! — Таське стало плохо, щеки горели, в груди расползался ледяной ком, перекрывая дыхание.
— Что — мама? А, так твой хахаль не знает, что тебя пол-Москвы переимело? Теперь будет знать! — с каким-то злобным торжеством закончила Анна Валентиновна.
      Димка перевел взгляд на Таську и ахнул, кинувшись к ней. Поймал оседающую на месте девушку, поднял на руки. Глянул на ее мать, но так ничего и не сказал, просто развернулся и зашагал по аллее куда-то вперед. Вообще-то, он шел провожать Демона до ее дома, но сейчас ей туда просто нельзя. И Донской выбрал единственный оставшийся вариант: он шел на остановку, собираясь отвезти Таську к Вере Васильевне. Почему-то ему казалось, что она не прогонит девушку.
— Тась? Тасенька?
       Демон, как вцепилась в его ветровку, уткнувшись лицом в плечо, так и не шевелилась. Ее колотило мелкой, неостановимой дрожью.
— Тась, солнышко, мы сейчас сядем на автобус и поедем к Птичкам. Все будет хорошо, слышишь? Все хорошо, Тасенька.
— П-п-пост-тавь м-меня, — нервно заикаясь, потребовала та. — Дим, п-поставь. П-п-послушай, я…
— Тась, — Димка прижал ее еще крепче, наклонил голову, уткнувшись ей прямо в ухо губами. — Мне все равно, что она сказала. Я тебя люблю и никогда не брошу. Поняла?
— Дим…
— Я знаю, что это неправда.
— П-п-правда… м-м-меня в М-москве…
— Таська-Таська, дурочка ты. А меня в армейке опустили деды, Ян из петли вынул. Ну и что ж теперь? Забудь.
      Девушка замерла, потом подняла голову, заглядывая ему в глаза. Димка чуть виновато улыбнулся. Больше слов не понадобилось.

      Вера Васильевна собиралась в больницу к Яну, но, присмотревшись к Таське, поставила сумку и кинулась на кухню за аптечкой. Хотя Демон и успокоилась более-менее, но материнское сердце не обманешь, Вера чувствовала, что девушка только выглядит спокойной, а на самом деле же просто загнала все чувства вглубь себя. И уже не в первый раз, судя по всему.
— Дима, грей ужин, ставь чайник. Тась, идем, солнышко, поговорим.
      Она увела Таську в комнату Яна, вернее, там сейчас жил Димка, усадила на кресло.
— Опять мать? Что случилось?
      Таська улыбнулась бледными губами, допила разведенную водой валерьянку, поставила чашку на стол и помотала головой:
— Все в порядке, теть Вер. Просто немножко поругались.
— От «немножко поругались» Димка тебя бы не привел. Ну-ка, рассказывай.
      Говорить Демону не хотелось, она уже привыкла держать все в себе, старательно делая вид, что все хорошо. Но сегодня был явно не день Бэкхэма. Как же она испугалась, услышав материны слова. Испугалась, что Димка сейчас развернется и уйдет. Или посмотрит на нее так же, как мать, с гадливым презрением. Теперь было вдвойне стыдно: и за мать, и за свое недоверие. Димка, ее солнечный Травник, просто не мог бы так сделать, иначе он не стал бы Яну названным братом, неужели недоверие так прочно въелось в ее душу, что она это подумала?
— Вот что, Тась. Поживешь пока у нас.
      Таська вскинула на Веру Васильевну сухие, больные какие-то глаза.
— Теть Вер, но я…
— Не обсуждается. Нет, я знаю, что квартира та твоя. Но туда тебе сейчас возвращаться не стоит. Завтра с Димой съездите, возьмете вещи, какие нужны. И еще — купите замок, и пусть он врежет его в твою дверь. Во избежание, так сказать.
      Таська представила, что может сделать мать с ее «сокровищами» и всхлипнула. А потом просто свернулась в комок на кресле и заплакала, тихо, старательно давя в себе всхлипы. Опять ее словно закинуло в далекое детство — одну, к чужим, по сути, людям, оказавшимся роднее матери. Со слезами выходила и застарелая обида, и страх, и боль от предательства. Ее обняли теплые руки, пахнущие медом и сдобной выпечкой.
— Поплачь, детка, поплачь. Так и надо, — тихонько говорила Вера, гладила непокорные мелкие кудри и грустно улыбалась.
      Они со Славкой когда-то хотели много детей, двоих — минимум. Станислав говорил: «И троих поднимем, Веруньчик, дети в семье — счастье». Не вышло, зато теперь вот, два сына у нее. И почему-то женщине упорно казалось, что скоро, ну, годика через два, еще и дочка будет. Рыжая, как солнышко. Та, что тихонечко плачет сейчас у нее на груди. Ничего, отогреется, птаха замерзшая. Сильная, красивая птица, просто уставшая на краткий миг бороться.
«Ну, нет, я твою мать-ехидну-то приструню. Вот же… сука», — с каким-то злым азартом подумала Вера.

      Через полчаса Вера, оставив Димку и Таську «на хозяйстве», умчалась в больницу, пока не закончилось время посещений. Строев позвонил ей, сказал, что Ян пришел в сознание, врачи разрешили ненадолго посидеть с ним. Больше ничего не сказал, но она поняла и так: Никита Яна видел, поговорил и успокоился. Значит, все будет хорошо. Ну, насколько это вообще возможно с мерзопакостным характером одного и долготерпением второго. Главное, чтобы выздоровел сын, остальное приложится.
      Посещение не затянулось — врач, что-то ворча себе под нос, выставил ее минут через десять из палаты, посоветовал пока не таскать никакой еды, кормили в БСМП хорошо и бесплатно, за молодым симпатичным парнем, да еще и героем, нянечки-практикантки ухаживать выстроятся в очередь. Сказал, что завтра придет следователь, и потому пациенту нужно отдыхать, чтоб были силы разговаривать с представителем закона. Вера Васильевна только и успела рассказать, что Таська поживет пока у них, что ей уже раз сто звонили все, кому не лень, спрашивали, как он тут, и еще будут названивать, так что ему лучше выздоравливать поскорее. На это «поскорее» снова отозвался врач, сказал, что дня через три Яна переведут в общую палату, а еще через неделю можно будет выписать его на дневной стационар, если не будет никаких осложнений. На что Ян, усмехаясь, уверенно ответил, что разлеживаться на казенной койке и занимать место — это не по нему.
— Все бы так, — буркнул врач, правда, глаза у него блестели довольно. Пациент попался очень уж хороший, послушный. А то, что у пациента шашни с мужиком — его и вовсе не касается. Чист? Ну и ладно.
      Когда врач вышел, дав им побыть наедине, Ян с тревогой глянул на мать:
— Что там с Таськой? Зря Дима ее не притащил бы.
— Я с ней всего-то пару минут поговорить успела. Но и ежу ясно, что полный вперед.
— Что будем делать?
— Поживет пока у нас.
      Ян внимательно сощурился, Вера Васильевна махнула рукой:
— Тьфу на тебя, будто я не знаю, что будет! Сделаю вид, что не слышу ничего. Мартышка, мол, к старости слаба ушами стала. Делала же я вид, что не знаю, чем мой сын за запертыми дверями занят?
      Ян вспыхнул, отвел взгляд.
— Ну, мам…
— Дурачок, — она наклонилась, поцеловала его в щеку. — Я все и всегда знала.
— Спасибо, мам. Ты самая лучшая, я тебе это никогда не устану говорить. Только я у тебя такой непутевый.
— Ты у меня свет в окошке. Ну, все, вон, уже цербер твой маячит, сейчас выгонять меня будет. Пойду я. Завтра Никита придет?
— Обещался, — Ян улыбнулся.
— И Димка с Тасей, наверное, тоже вечером заглянут.
— Передай им привет, ладно?
— Передам, — Вера еще раз поцеловала сына и вышла.
      На душе у нее стало спокойнее. Уверенность Яна в том, что буквально совсем скоро он уже выздоровеет, передалась и ей, и пусть врачи говорили, что полная реабилитация наступит только через полгода, как минимум, а до этого Яну придется беречь себя. Он мальчик ответственный, так что все будет хорошо. Прямо сейчас ее голову занимали мысли о Насте Куличенко. Было дело, столкнулась однажды с ее матерью. Анна Валентиновна смотрела на всех свысока, словно делала одолжение «рабочему быдлу», снисходя до общения. А Вера тогда все пыталась понять, как у такой кукушки могла родиться такая замечательная дочь, хозяйственная, умная, самостоятельная.
      Видимо, именно в самостоятельности все дело и было. Таська себя сама воспитала и сделала. Одно время Вера всерьез рассматривала ее кандидатуру в невестки, но не сложилось. Ян не стал рассказывать ничего, но женщине хватило проницательности, чтоб понять, почему сын никогда не подходит к Таське со спины, а их объятия больше похожи на сестринско-братские. И почему девушка не носит платья и кофты с коротким рукавом, а если и надевает что-то такое, то прячет запястья под бисерными или кожаными феньками.
      «Встретились же двое с похожими судьбами, — думалось ей по дороге домой. — Что Димка через ад прошел, что эта солнечная девочка. И ведь даже не замечают, что похожи, и оба — солнышки такие. Не потеряли бы… Да нет, что я. Эти друг друга уже не потеряют. Не та закалка, не то воспитание. Но как бы так эту Анну выцепить? И поговорить. Хм, задачка. Но или я не Веритас?» — она поняла, что само собой всплыло в голове выражение времен студенчества, и тихо рассмеялась, отвернувшись к автобусному окну. Похоже, и та Веритас, которой она была двадцать лет назад, вернулась, вернее, проснулась. Ну, что же, так тому и быть. Чудить — так чудить!

***      

      Решить, что окоротит «кукушку» Куличенко было просто. Куда сложнее оказалось придумать, как это сделать. Не могла же Вера явиться в турагентство и устроить там скандал? Она вообще не любила скандалы. Однако все повернулось совсем не так, как ожидалось.
      Тем вечером они собирались ужинать. Утром субботы Таська и Димка наведались в Таськину квартиру, собрали чемодан с вещами, книги, конспекты и прочее, что могло ей понадобиться. Димка аккуратно врезал в дверь спальни замок, хотя и понимал, что вряд ли хлипкая преграда в виде межкомнатной двери, даже на замке, станет препятствием, если Анна Валентиновна пожелает напакостить. Но не ставить же железную?
— Давай, по максимуму сложим все и поставим так, чтоб нельзя было с психу раскидать? — предложил он, Таська согласилась, и работа закипела.
      Через два часа Демон грустно оглядела свою комнату, вздохнула:
— Тут никогда, блин, такого порядка не было, веришь?
      Димка усмехнулся:
— Ничего, это же ненадолго. Нужно искать выход. Ужиться вдвоем вам не светит. Или она тебя заклюет, или… да без «или». Ты же сама понимаешь.
— Угу, — Таська снова вздохнула, ухватила сумку с учебниками. — Идем? Не хотелось бы с ней встречаться. Хотя в субботу она никогда дома не бывает. Я даже не знаю, что она делает и куда уходит, представь? А у меня за каждый шаг отчет требуют.
— Теперь не будут, — утешил ее Димка. — Идем, солнышко.
      Они не заметили женщину, затаившуюся на верхней площадке лестницы и последовавшую за ними. Анна Валентиновна не стала лезть в тот же автобус, в который сели ребята, не рискнула. Она поймала такси, как в старых, да и новых тоже, детективных фильмах. Таксист, покосившись на странную клиентку, сдержался и крутить у виска пальцем не стал. Довез ее до дома, в подъезд которого вошли парень и девушка, очень похожая на женщину, высадил и уехал, не желая становиться свидетелем семейного скандала. Почему-то он даже не сомневался в том, что таковой последует.
      Анна Валентиновна поднялась на этаж и прислушалась. Да, кажется, эта дверь. Вот и голос дочери слышится. Ну, сейчас она им!

      Резкая трель звонка прервала Димку, который отчитывался Вере Васильевне о проделанной работе.
— Я открою, — он сдвинулся в сторону, пропуская разувшуюся Таську в комнату, и открыл дверь. — Вы? Что вам здесь нужно, Анна Валентиновна?
— Ма…
— А ну быстро пошла домой, шалава!
— А ну быстро закрыла рот, курица драная, — спокойно и холодно отозвалась Вера, отпихивая растерявшегося Димку назад, жестом указывая ему на Таську, на щеках которой расцветали алые пятна стыда. — Идите в комнату, ребята, я тут сама разберусь.
— Ты вообще кто такая?
— Я — мать, а вот ты кто? — Вера вышла на площадку, накинув ветровку, оттесняя Анну от двери и вообще с площадки, незаметно, но быстро. — Так кто ты, а? Какое право имеешь на Настю голос повышать?
— Я ее мать!
— Да нет, — Вера остановилась, глядя на Анну сверху вниз. — Какая же ты мать? Ты кукушка. Хуже даже, ты паразит, присосавшийся к девчонке. Тянешь из нее, тянешь нервы и силы. Ну, ничего, это все поправимо. Короче, слушай внимательно, Куличенко. Дорогу сюда забудь, поняла? Таське ты не нужна уже очень давно, нечего и права на вмешательство в ее жизнь заявлять, их у тебя нет. И если я узнаю, что ты опять к девчонке приставала, устрою тебе веселую жизнь. Все ясно?
      Анна открывала и закрывала рот, не находя слов.
— Молчание — знак согласия. А теперь развернулась и шуруй отсюда. А устроишь дебош в подъезде — полицию вызову, — хотя так и хотелось «напутствовать» незваную гостью пинком под зад, чтоб спустить с лестницы, Вера сдержалась. Она просто вернулась в квартиру и заперла дверь.

Двадцать первая серия

      Десять дней пролетели достаточно быстро для Никиты, чтобы он удивился словам Яна:
— Меня выписывают на дневной стационар.
— А… домой? — и сам не ожидал прозвучавшей в голосе безнадеги.
— Домой. К тебе. Только, Никит, нам нужно будет серьезно поговорить.
      Воспрянувший в первую секунду, Строев замер, переглотнул. Конечно, им надо поговорить. Все, что он тут за прошедшее время натворил, наговорил и прочие «на-» так не простить, будь ты хоть трижды ангелом небесным. Так Ян же и не ангел, хотя иногда и кажется им, но, видно, и у его всепрощения и понимания есть предел, и он, Строев, к этому пределу подобрался вплотную.
— Ник, Никит, посмотри на меня.
      Пришлось поднять голову, заглянул в лицо Яну, в очень серьезные сейчас глаза.
— Не хочу, чтобы ты сейчас приехал домой и начал накручивать себя, я ведь потом не разгребу твоих тараканов. Пожалуйста, не придумывай за меня, хорошо? Просто не думай.
       Никита кивнул, хотя согласиться было гораздо легче, чем выполнить. Вернувшись в пустую без Яна квартиру, он бродил по ней кругами и думал-думал-думал, ловил себя на том, что пытается выстроить их диалог, обрывал, злился, нервничал. Измотался и устал так, что мысли ушли сами, оставив в кои-то веки вместо внутреннего ядовитого диалога блаженную пустоту.
      С этой пустотой в душе он и встретил Яна, которого на такси привезла Вера Васильевна.
— Вот, Строев, твое сокровище, владей. Только в вату не заматывай, — посмеялась и ушла, оставляя их наедине, прекрасно понимая, что сейчас будет нелегкий разговор.
       Но прежде разговора было то, чего так отчаянно не хватало Никите — сжавшиеся на плечах руки, почти невесомые прикосновения губ к лицу, к губам, превратившиеся в жаркий, сумасшедший поцелуй. Строев словно пытался им одновременно и попросить прощения, и рассказать, как же он соскучился, и признаться, что любит, хотя твердо обещал самому себе сказать это вслух. Сейчас, когда Янош был почти здоров и мог услышать — и ответить. Да, боялся, до постыдной дрожи в коленях, до замирающего сердца боялся, что именно сейчас Птичка это его признание отвергнет из-за всех тех ошибок, что Никита натворил. Но куда бежать от самого себя и понимания, что больше нет уютной ракушки, все, треснула, раскололась, оставляя обнаженное и беззащитное нутро? Только отдать себя на милость победителя, викинга синеглазого, и остается. Пусть делает, что захочет — он в своем праве.
       Долго целоваться, стоя в прихожей, не позволил Ян. Разулся и подтолкнул к кухне. Наверное, это какая-то чисто русская традиция — вести серьезные разговоры именно там, словно в напоминание о древнейших законах гостеприимства и преломленном вместе хлебе. До всего этого Никита додумался, конечно, не сам, просто вспомнилось услышанное однажды на посиделках Янова ролевого клуба. А сейчас вот всплывало, помогая забить вакуум в голове, не думать о том, что сейчас скажет ему его счастье-несчастье роковое.
       Синеглазое несчастье только вздохнуло, глядя на бледного, как покойник, Строева. Ян молча полез за чашками, поставил на огонь чайник, принялся хозяйничать, собирая из наличного чая, специй и трав что-то, похожее на успокоительный сбор. Понимал, конечно, что сейчас его молчание Никите — нож вострый, но ведь и говорить с ним таким — бесполезно. Великомученик, чтоб его черти драли! Свистнул закипевший чайник, он залил травы и чай кипятком, укутал заварник полотенцем и развернулся к Строеву, жадно и тоскливо смотрящему на него. Этот взгляд он и спиной чувствовал, как жаркий луч софита. Невыносимо, когда взрослый, сильный, самодостаточный человек смотрит вот так, как побитый и потерявшийся щенок. Как будто уже сам себя заковал, а ключи от оков тебе вручил: делай, что пожелаешь. Невыносимо, неправильно! Не этого Яну хотелось, не это он загадывал в новогоднюю ночь!
       Он подтащил к себе табурет и сел так, чтобы касаться коленями ног Строева, дотянуться и взять его холодные ладони в свои.
— Никит, я же просил не накручивать себя.
— А я и не…
— У тебя все на лице написано, — вздохнул Птичка. — Послушай, я не собираюсь тебя ни в чем обвинять. Если уж на то пошло, то виноваты оба, сглупили оба. Я ведь знал, что ты тот еще собственник. Не спорь, Ника, не время. Просто послушай, что я скажу, услышь меня, а не свои домыслы.
— Это будет трудно, — честно признался Никита. — Я… не умею слушать и слышать. Но попробую научиться.
       Ян подтянул его ладони к губам, не поцеловал — просто подышал на них, согревая.
— Спасибо. Ник, я хочу, чтоб ты знал — я тоже не ангел, ни разу. И мне бывает больно и страшно, и гордость ты мою ранишь постоянно тем, что я уступаю тебе, прощаю, снова и снова пытаюсь пробиться сквозь твою броню. Но я те…
       Строев вырвал ладонь из его руки, закрыл ему рот, надеясь только, что не сделал больно.
— Ян, Янош, подожди… — дышал так, словно стометровку за олимпийское время пробежал, и руки от губ любовника не отводил, боялся, что не успеет сказать то, что должен, обязан был сказать первым. – Ян, чудовище ты мое синеглазое… Я… прости меня, все ты правильно говоришь, я виноват. Прости. Не стану зарекаться, что в последний раз такой сволочью был, честно, слишком уже я взрослый, чтоб вот так сразу поменяться. Гад я и трус, Янош, сам видишь ведь. Ничем такого счастья не заслужил, как ты. Прости, птица моя…
       Ян молчал, не сбрасывая его руки, смотрел потемневшими глазами в глаза и держал этим взглядом, как стальной струной, на которую нанизано было сердце Строева. Казалось, выдерни ее — и остановится, а пока бьется, с болью, через силу, но бьется. И он выдохнул:
— Люблю тебя.
       Пусть больной, исковерканной, неправильной и кривой любовью, пусть не умея этого, раз за разом совершая ошибки, спотыкаясь, падая, набивая шишки и себе, и любовнику, но…
       Ян протянул руку, завел за спину и неумолимо потянул к себе, перетаскивая на колени, обнимая во всю силу рук, и только сейчас Строев вспомнил о его ранении, наткнувшись на повязку.
— Янош, осто…
      Договорить ему не позволили. Сухие, шершавые губы смяли, накрыли, язык ворвался в рот, лишая способности здраво мыслить, и не здраво — тоже. Не осталось ничего, кроме этого дурманного, бешеного, ни капли не нежного поцелуя. Такого, как хотелось, такого, как было нужно. Жаль, недолгого, но он и сам понимал, что это еще не все, не обо всем поговорили, да и поговорить-то толком не успели.
      Но разговор продолжился только после того, как налили в чашки пахнущий мятой и мелиссой чай, чинно сели за стол.
— Давай, договоримся, Никит. Ты учишься проговаривать вслух все, о чем думаешь. Я ж не бог, не Чарли Ксавье. Мыслей не читаю.
— Кто?
— Ты что, «Иксменов» не смотрел? Потом, Ника, ладно? Так вот, как тебе условие?
       Никита всерьез задумался. Он привык вести внутренний диалог, привык к своей «почти-шизе», к своему ядовитому Внутреннему Я, которое было способно вывернуть любые истины так, что они станут хуже лжи, очернить белое и обелить черное в несколько предложений. Но проговаривать все это вслух? Проще удавиться. Правда, гораздо проще.
— Это… будет очень тяжело.
— Я знаю. Но «тяжело» не равно «невозможно».
       «А нужны ли нам такие жертвы? — тут же вылез этот распроклятый ядовитый гад, откуда только и взялся. — Не проще ли отказаться, собрать вещички твоей Птичке и избавиться ото всех на свете беспокойств разом? Будешь опять пару раз в неделю передергивать в душе, питаться всухомятку, зато никто не станет требовать от тебя каких-то там задушевных разговоров, некого будет ревновать, изводясь от одной мысли о том, что кого-то эти губы еще могут вот так целовать. А? Как тебе?» — «Заткнись, сука!»
— Согласен. Жаль, терпение в аптеке не купишь, я бы тебе сразу оптом партию закупил, Янош.
— Ничего, я его сам выработаю, как генератор — электроток, — улыбнулся Птичка. – Ты, главное, не пытайся меня глушить, хорошо?
       Никита кивнул. Он попытается, честно попытается все наладить.
      «Да-да-да, попытаешься, потом разведешь ручками и скажешь, что не удалось. Именно так и надо», — в какой-то мрачной истерике зашелся внутренний голос.
— Я…
— Не надо, не обещай. Обещания ничего не стоят. Мы оба знаем, правда? Ника, все это тяжело, я прекрасно тебя понимаю. Я ж ворвался в твою жизнь чуть ли не силой, и оставлять в покое не хочу. Не могу, понимаешь? Люблю тебя, со всеми твоими тараканами — люблю.
       Строев накрыл сжавшиеся на столешнице кулаки ладонями, которые Ян тут же поймал, переплел пальцы. Они снова встретились взглядами, поднялись, не сговариваясь, не отпуская рук.
— Тебе можно? ..
— Если ты будешь сверху.
       Никиту бросило в жар. Он замотал головой: никогда не был активом и начинать не хотел. Ян тихо рассмеялся:
— Не в том смысле.
       Нужный смысл Строеву нравился гораздо больше. Поза, в принципе, тоже — так у него, за почти полмесяца без Птички отвыкшего от него, было меньше шансов навредить и себе, и любовнику. И больше свободы движений, как ему казалось, чтобы Янош просто тихонько лежал под ним, разве что за ягодицы придерживая. Ага, щас! Будто он Яна не успел за эти месяцы изучить! Так тот и вылежал бы спокойно под ним, еще чего.
       Уже когда устроились на постели, когда натянули «изделие № 2», когда Никита, медленно, потихоньку, замирая, чтобы переждать вспышки боли в растянутых мышцах, впустил Яна в себя, поерзал, вспоминая заново ощущение наполненности и давления на какие-то и ему самому неизвестные точки внутри, от чего обносило голову, его чертов викинг обхватил широкими ладонями ягодицы, сжал пальцы, разводя их и чуть приподнимая, и пошел работать бедрами так, что Строев взвыл, вцепился в его плечи, выгнулся весь, задыхаясь мигом, почти теряя сознание от острого удовольствия. Потерялся в нем мгновенно, только и мог — просить бессвязно о чем-то. Ян прекрасно знал, что ему нужно, но не давал — замедлился, заскользил почти лениво, как раз когда Никита почти дошел до пика. Это медленное, спокойное движение заставляло балансировать на грани, а руки любовника держали крепко, не позволяя сорваться. У Никиты подламывались локти, он уже не мог издать ни одного осознанного звука, когда Ян сжалился, снова задвигался быстрее, теперь — неровными рывками, с силой вбиваясь в жаркое тело и медленнее выходя из него почти до конца. И снова, пока Никита не захрипел умоляюще, царапая его плечи. Себя он так и не тронул, да и не понадобилось. Через пару быстрых, удивительно точных ударов он кончил, выгнувшись еще сильнее, трясясь, как в припадке. И упал на забрызганную собственной спермой грудь Птички, пытаясь снова начать дышать. Прекрасно понимая — это еще не все, Ян не кончил. Тот продолжал двигаться — тихо-тихо, почти незаметно. Желание ощутить, как он кончит, заставило Никиту приходить в себя побыстрее.
      В этот раз он в самом деле двигался сам. Так, как хотел, как мог. Наклонялся, целуя обветренные губы со вкусом мятного чая, ловил хриплые выдохи, кусал в шею, в плечи, хотя раньше никогда себе такого не позволял: это была прерогатива Птички — метить своего любовника засосами и укусами. Но сейчас Никита ревниво оставлял на золотистой коже наливающиеся багрянцем следы и жадно следил за тем, как темнеют радужки в синих глазах, как расходятся провалами в черноту зрачки, слушал, как выстанывает Ян его имя:
— Ника-а-а… Ника-а! Люблю!

       После душа оба выползли на кухню голодными, Ян пошарился по пустому холодильнику, горестно вздохнул, но промолчал. Никита независимо фыркнул, но минут через пять подобрался к любовнику, взявшемуся чистить картошку, обнял сам, нарушая все свои табу.
— Спасибо, птица моя.
— Какая птица хоть? — усмехнулся Ян.
— Не придумал еще. Вернее, не понял. Но как только — так сразу. А кто такой этот… как ты сказал — Чарли?
— Никит, ты меня удивляешь. Ты, в самом деле, не смотрел «Людей Икс»?
       Строев чуть заметно пожал плечами. Ну, не смотрел, что ж теперь?
— Хочешь, посмотрим?
       Надо было бы перечитать конспекты предзачетных лекций… Но он пинками и каблуками утоптал внутреннего трудоголика, плюнул на лекции — чего он там не знает, господи помилуй?
— Хочу. С тобой — хочу.
       И они смотрели, когда поели приготовленное на скорую руку рагу, когда Ян скачал фильм на флешку. День пролетел совершенно незаметно. Самый счастливый день среди целой череды то кошмарных по собственной вине, то пустых, то полных горечи вины. Незаслуженный подарок, отдариться за который Никита мог только одним.
— И я тебя люблю, Янош, — целуя засыпающего любовника в висок, прошептал ему на ухо.

       Михаил Юрьевич Крамцев всегда был человеком дела, и на слова размениваться не привык. Именно поэтому, увидев у своего давнего делового партнера Хотынского в секретаршах Аннушку, ничего не сказал. Анна же его и вовсе не узнала, на фотографии с выпускного Миши Крамцева Михаил Юрьевич теперь походил так же, как молочный щеночек болонки — на взрослого сенбернара. Правду сказать, двадцать лет минуло, кто бы не поменялся? Впрочем, нет, Аннушка не менялась — все такая же красивая, такая же звезда, как она цокала на своих шпильках, неся в наманикюренных пальчиках папку с бумагами! Ретивое взыграло, но Крамцев властно подавил первый порыв и принялся выяснять все, что было известно Хотынскому о его секретарше. А выяснив, что они любовники — и вовсе отступился. Никогда он не лез в постельные дела партнеров.
       Впрочем, партнером Хотынский был ненадежным, и Крамцев терпел его почти пять лет только потому, что не мог поймать «на горячем». А как только его служба безопасности добыла искомый компромат, партнерские отношения разорвал, не забыв стребовать огромную неустойку за недопоставленные материалы и фальсификат. Михаил Юрьевич никому и ничего не забывал и не прощал.
       Не забыл он и об Аннушке Куличенко, однако вскоре выяснил, что Хотынский, найдя, на ком сорвать злость, уволил ее и выкинул из дому, да еще и в «черный список» внес. Проследив, как его школьная любовь пометалась в поисках работы месяц и уехала назад, в родной город, Михаил Юрьевич довольно усмехнулся в густые усы: теперь ему оставалось только немного подождать. Аннушка не привыкла работать, то, чем она занималась у Хотынского, работой назвать было нельзя. Пусть-ка помаринуется немного, потрудится, и тогда… Тогда он явится за ней, как принц на белом мерседесе, благо, и мерс есть, и даже белый. А что принц уже давненько не может похвастаться рыжими кудрями, это ничего. Кудри — ничто, деньги решают все, а он достаточно богат и имеет стабильный доход.
       Михаила Юрьевича не пугали и рассказы Хотынского о склочном и истеричном характере Аннушки. Только вызывали еще большее презрение к неудачнику, который не только бизнес вести не умеет, но и бабу на место поставить не может. С бабами, это Миша усвоил с самого детства на примере своих родителей, нужно строго. Но справедливо. Баб нужно одевать в шелка, меха и брюлики, но и спрашивать с них по всей строгости домостроя.
       Крамцов вспоминал, какой Аннушка была на выпускном, как она смущалась, когда пила шампанское, как податливо гнулась в его руках, пьяная, разомлевшая, отдавая ему свою девственность, и в штанах «боец» вставал по стойке «смирно». Конечно, сейчас она совсем не такая. Но это не мешало вспоминать тот единственный раз, коротая вечера в одиночестве. Михаил Юрьевич за все эти годы так и не нашел себе никого по душе, втайне от самого себя лелея нежный образ первой своей любви.

       Выяснить, где сейчас проживает Анна Валентиновна Куличенко, за все прошедшие годы не сменившая ни разу девичью фамилию, много времени не заняло. То, что адрес не изменился, тоже открытием не стало. А вот наличие взрослой дочери, да еще и ее фото, приложенное начальником службы безопасности, — стали, да еще как. Настя Куличенко носила отчество Михайловна и была до ужаса похожа на три года как покойную матушку Михаила Юрьевича.
      «Ах, Аннушка, ах, сучка белобрысая! Партизанка, твою мать!» — почти восхищенно думал Крамцов, рассматривая фотографию дочери, а в том, что Настя — его дочь, он и не сомневался. Наоборот, был уверен, что завоевать ее расположение будет нелегко. В двадцать человек уже взрослый, а если девочка хоть что-то из его черт характера унаследовала… Очень ему хотелось, чтоб так и было. Однако на слова Крамцов, как уже сказано, размениваться не привык. За него всегда и все говорили поступки. Поэтому в родной город он собрался очень быстро.
       Михаил Юрьевич терпеть не мог гостиницы, а своего жилья в этом городе у него не было уже давно. Отца еще три года назад, после смерти матери, перевез в Москву, квартиру продал. Пришлось поселиться в лучшем номере, что могли предоставить в «Брно». Он с некоторым даже умилением оглядывал простенький «евроремонт», отметив, однако, и чистое белье, и услужливый персонал, и плазменную панель на стенке номера, и даже минибар.
«Подтягиваются к европейским стандартам, подтягиваются! Уже хорошо», — думал он, наливая себе первый бокал коньяку и устраиваясь на лоджии в чуть скрипучем кресле. Майский денек был чудесен, торопиться некуда, можно было позволить себе расслабиться и отдохнуть от дороги. А уже завтра…
      «А завтра будем посмотреть, — сказал он себе, намечая планы. — Сначала в это ее турагентство заглянем, надо же начинать с чего-то».

       В турфирму назавтра Крамцов явился при полном параде, с цветами, конфетами и на машине. Очаровал всех сходу, подарил по букету каждой девочке-менеджеру, но самый большой и дорогой, конечно, достался Анне Валентиновне. Та милостиво улыбалась, но было видно, что не узнает. Вернее, узнать-то она его узнала по тем временам, когда он сотрудничал к Ходынским, но недоумение по поводу того, что такая шишка, как Михаил Юрьевич Крамцов, забыла в их богом покинутом агентстве, умело скрывала. За два десятка лет, видимо, и имя одноклассника из памяти выветрилось напрочь. Впрочем, Крамцов не удивлялся: женщины, по его мнению, обладали весьма избирательной памятью.
— Позвольте пригласить вас, любезная Анна Валентиновна, в ресторан? — мурлыкал он, мысленно ухохатываясь с того, с каким видом женщина поглядывает на сотрудниц. Мол, всем ли видно, что это именно к ней приехали, и на какой машине, и какой мужчина? Не забыл и сам внимательнейшим образом изучить контингент. Были там и пофигуристее, и помоложе, но… Он-то приехал за Аннушкой, и именно ее собирался увезти не позднее чем через неделю с собой в Москву.
— Позволяю, — царственно кивнула та.

       Анна Валентиновна цвела и пахла, забыв и о дочери, и о ее хахале-сектанте, и о том, что эта самая неблагодарная скотина-дочь ушла из дома. Она учуяла возможность начать все сначала, раз уж сам Крамцов к ней приехал. То, что Михаил Юрьевич вскользь обронил, что приехал по делам, а сюда заглянул случайно, обмануть ее не могло — ни о какой случайности и речи не шло! Случайно в туристическую фирму с цветами и прочим не приходят, и после на свидание не приглашают. Сердце ее пело: он приехал за ней аж из самой Москвы! А то, что почти через полгода — это ничего, воображение тут же нарисовало ей, как искал, не спал ночами, нанимая лучших сыщиков, чтобы отыскать ту, что похитила его сердце. Ей и в голову не приходило задуматься над тем, что все ее мысли — продукт сериалов и душещипательных мелодрам, которыми забит эфир телевидения. И что реальность отличается от ее личного выдуманного мирка, в котором она — королева, за руку которой должны сражаться лучшие из лучших.
      Конечно, Крамцов на лучшего не тянул: лысый, полноватый, лицо невыразительное, бледное, ростом только-только с ней на каблуках сравнится. Зато, судя по его костюму, по часам на руке, запонкам, галстучной булавке — богат едва ли не неприлично, а белоснежный мерседес с кожаным салоном видели, наверное, все работники фирмы. А бельгийский шоколад, щедрой рукой преподнесенный всем без исключения, даже уборщице? А розы? А ее букет из фиолетовых, едва не светящихся неоном, орхидей? Не-е-ет, она будет полной дурой, если упустит такого мужчину! А с лысины его воду не пить. Подумаешь — лысый, зато усы густые.
       Крамцов обещал заехать за ней к восьми, и домой Анна Валентиновна торопилась изо всех сил. На сей раз обошлось без сломанных каблуков, так что времени на то, чтобы принять душ и наскоро, но тщательно привести себя в порядок, было достаточно. Женщина не собиралась упускать шанс захомутать богатенького «папика». И не важно, что «папик» был ее ровесником.

Двадцать вторая серия

      Таська никогда не думала, что будет отдыхать душой в чужом доме и в чужой семье. Однако же отдыхала, из глаз потихоньку исчезало затравленное выражение и глубоко затаенная боль. Веру Васильевну они с Димкой на пару называли уже не по имени-отчеству, а тетей Верой. И ту это явно радовало. А уж как порадовала оговорка Димы, незамеченная ни им, ни Таськой: «мама Вера».
      Ночью, когда угомонились, когда уснула и Таська — на Яновом диване, и Димка — на кресле, как рыцарь, блюдущий честь дамы, Вера тихонько и неожиданно для себя всплакнула на кухне. Бог дал им с мужем только одного сына, а теперь у нее трое, счастье же. Радовало и то, что у Яна с его Никитой, вроде, все снова наладилось. По крайней мере, на следующий день после посещения поликлиники одним и лекций другого оба явились в гости и выглядели вполне довольными друг другом. Вера не обольщалась, зная Строева: все еще будет, и ссоры, и примирения. Надеялась только, что ревность свою Никита сдержит в узде. Похоже, это было единственное, чего ее сын не понимал и не хотел понимать, оставаясь верным и слову, и человеку, которому он это слово дал. Сложно им будет, не передать как. Но она верила в сына. Особенно сейчас, когда нашел в себе силы простить и поговорить с любимым.
      Сама она не знала, как бы повела себя в таком случае. Просто не представляла, как бы Станислав ее к кому-то приревновал. Он, кажется, был абсолютно неревнив, потому как его уверенность в себе поколебать не могло ничто. И Ян этим пошел в него. Вернее, они со Станом сына таким воспитали.
      Ей очень хотелось, чтобы Ян больше никогда не испытал сердечной боли. Но теперь это было уже не в ее силах — оградить его от всех мнимых и реальных опасностей этого мира. Давно уже не в ее силах, но сердцу материнскому как прикажешь не болеть за родную кровиночку, если и за чужую оно рвется?
      «Ничего, все наладится. Знаю, чувствую, все будет хорошо».

***

       Анна чувствовала себя царицей ровно до момента, когда в ресторане, в паузу между горячим и вторым блюдами Крамцев завел этот разговор.
— Аннушка, неужели ты меня, в самом деле, не узнаешь?
— Почему — не узнаю? Я вас помню, Михаил Юрьевич, вы работали с Ходынским, — кокетливо улыбнулась на это «Аннушка».
— Да-да. А еще мы с тобой учились в параллельных классах, помнишь?
       От неожиданности она едва не выронила бокал с вином. В щеки плеснуло горячим, а глаза сами вытаращились, словно в попытке разглядеть за этим грузным лысым «папиком» того огненноволосого красавчика, «короля» школы.
— Ми… Миша?
— Миша, Миша. Что, сильно изменился, да?
       Она пролепетала что-то невнятное, бледнея уже от другой мысли: неужели, знает? И поэтому явился, охмурял тут, цветы, ресторан?.. Крамцев смотрел с удовлетворенной усмешкой, потом и вовсе подтвердил ее догадки, спросив:
— Аннушка-Аннушка, что же ты мне ничего не сказала? Или родителям моим?
— Ч-что я им должна была говорить? — с вызовом вздернула голову очень быстро взявшая себя в руки женщина. — «Мы с вашим сыном на выпускном перепихнулись, и я беременна»? Да если бы я не была такой дурой, если бы моя мать не запретила делать аборт, ничего бы и не было!
— Значит, это Марианне Сергеевне мне спасибо за дочку сказать нужно?
— На кладбище, разве что, — почти выплюнула Анна.
— Жаль, — искренне опечалился Крамцев, но ненадолго. — Ну, что, Аннушка, когда с дочкой познакомишь?
— Никогда! — почему-то взвилась женщина.
      Михаил Юрьевич не понял причин, но выражение лица Анны Валентиновны ему не понравилось.
— Почему?
— А потому, что эта шалавень малолетняя из дому ушла с каким-то ублюдком, — с мстительным удовольствием глядя на мужчину, выдала та. — И носу домой, поганка, не кажет! Тоже в подоле принесет, если, конечно, вообще способна от кого-то понести.
       Крамцев помолчал, переваривая новость, хмыкнул: ай да Настя, ай да коза! Впрямь в него характером пошла.
— А теперь рассказывай, Аннушка, поподробнее, я тебя очень внимательно слушаю.

***

Гостей никто из собравшихся на кухне у Птичек этим вечером не ждал, Ян с Никитой наверняка сначала отзвонились бы, что придут, так что звонок в дверь стал некоторой неожиданностью. И Таська с Димой и Верой Васильевной тревожно переглянулись.
— Я открою, теть Вер, — подорвался Димка.
       Сперва он, конечно же, посмотрел в глазок, но грузного лысого мужчину, неподвижно и уверенно стоявшего на площадке, он не знал, потому двери открывал с цепочкой, хотя что там та цепочка поможет, если что!
— Здрасть. Вы к кому?
— Мне бы Анастасию Михайловну узреть, молодой человек.
       Димка на пару секунд опешил, помедлил.
— И как же вас представить, милостивый государь?
       За дверью отчетливо фыркнули.
— Михаилом Юрьевичем Крамцевым представьте. Так и будете держать за дверью, молодой человек?
— Я вас, уж простите, не знаю, потому — подождете, — почему-то озлился Димка и захлопнул дверь. Сердце колотилось, ладони вспотели. Он дошел до кухни, оперся плечом о косяк.
— Кто там, Димочка?
— К-кажется, это твой отец, Тась… — выдавил он, потом поднял глаза, чтобы увидеть, как разгорается во взгляде Таськи пламя.
— Ах, оте-е-ец… Ну, давай, посмотрим, что там за поставщик биоматериала нарисовался.
       Надо отдать Крамцеву должное: он с первого взгляда понял, что ни купить, ни запугать Таську не выйдет. Все же, не первый десяток лет на свете жил. Понял и то, что характером дочь пошла если и не в него, то где-то очень близко. Потому разговаривал спокойно и вины с себя не снимал, но и не лебезил. Вере было видно со стороны, что Таська этим прониклась, но и только-то. Не собиралась ни на шею вешаться, ни условия ставить. Впрочем, нет, одно все же поставила:
— Вы ее заберете.
— Заберу.
       Девушка кивнула и на этом, собственно, разговор был исчерпан. Михаил Юрьевич оставил визитку и откланялся.
— Если что — звони. Но ты, я вижу, человек самостоятельный, да и защитник у тебя хороший.
— Так и есть.
— Навязываться не стану, но имей в виду — если что, ты всегда, всегда можешь ко мне обратиться.
— Буду иметь в виду, — сухо сказала Таська и закрыла за ним двери.
       Потом долго сидела на кухне, где Вера оставила их с Димкой вдвоем, молчала, прижимаясь плечом к его плечу, думала. Димка примерно представлял сумбур в ее голове, но не лез ни с советами, ни с комментариями. Наконец, Таська отмерла, усмехнулась:
— Кое в чем он прав.
       Димка вопросительно глянул на нее.
— Защитник у меня хороший, — она развернулась к нему всем телом, посмотрела в смущенные и радостные глаза и потянулась поцеловать.

***

       Слово и дело у Крамцева далеко не разошлись, уже через три дня он позвонил Таське и сообщил, что забирает мать в Москву, из квартиры ее выпишут сразу же, как только пропишут там, а потом они и распишутся.
— Ничего себе, вы шустро, — усмехнулась девушка в трубку.
— В нашем возрасте тянуть время — непозволительная роскошь, Настюша. Да и мы с Аннушкой уже, вроде, взрослые и ответственные люди…
      Таська отчетливо фыркнула.
— Ладно, благословляю, только на роспись не ждите, у меня желания куда-то ехать и глазеть на торжество урвавшей свое «Золушки» нет совершенно.
— Злая ты, Настюша, — хмыкнул Крамцев.
— И память у меня хорошая. Всего доброго, Михаил Юрьевич.
— Отцом называть принципиально не хочешь?
— Не хочу. Смысла не вижу.
— Ладно, ключи сама придешь забрать, или мне завезти?
— Приду, во сколько и когда?
— Сегодня, в шесть вечера.
       На том и попрощались. Димки не было — он работал до шести, так что Таська рассчитывала вернуться домой как раз к моменту его и Веры Васильевны прихода, чтоб разогреть им ужин. Уже собравшись и выскочив под легкий грибной дождик, она остановилась: только сейчас дошло, что квартиру тети Веры почему-то очень быстро начала считать домом. Впрочем, удивительного-то ничего и нет, дом там, где нас любят и где нам тепло и уютно, а здесь ей именно так и было. Но все же, все же… У нее был свой дом, где она собиралась после отъезда матери навести свой, нормальный порядок, а не стерильную чистоту, вернуть то ощущение уюта, которое наполняло дом, пока еще была жива бабушка. Зато теперь никто не будет устраивать скандалов и разборок, не станет требовать отчетов о том, где она была и что делала. И можно будет без зазрения совести приглашать ребят в гости. В первую очередь, конечно, Димку. Потому что в доме Яновой мамы ни Травник, ни она не могли переступить через правила приличия и перейти черту. А поцелуи… их уже просто не хватало.
       За такими мыслями она и сама не заметила, как добралась до дома. Пешком — ехать на автобусе и в голову не пришло, слишком хорошая была погода, а у нее — настроение. Дошагалось легко, быстро. Во дворе, привлекая внимание всей ребятни и всех бабок-сплетниц округи, гордо сверкал мытыми боками белоснежный «мерин». Таська хмыкнула: несостоявшийся папаша был тем еще позером. Впрочем, это его дело, к ней не имеющее никакого отношения. Она быстро поднялась на свой этаж, открыла дверь и вошла, сморщив нос от резкого запаха мужского парфюма в прихожей.
— Настя? — из зала вышел Михаил Юрьевич, кивнул ей. — Мать собирается, мы скоро уедем. Может, тебе чего…
— Нет, — резко оборвала его девушка. — Мы об этом уже говорили. Могу повторить: я самостоятельный человек, способный обеспечить себя. От вас ничего не приму. Единственное, если вы поймете, что не уживаетесь с ней — не отправляйте обратно, найдите ей хоть какую-то работу, чтоб могла снимать квартиру или комнату в Москве. Потому что сюда я ее больше не пущу.
       Она прекрасно видела мать, замершую, хватая воздух, в дверях зала. Но не собиралась ни щадить самолюбие этой женщины, ни говорить обиняками. Хватит, и без того нервов ей потрепали достаточно.
— Ты-ы-ы!..
— Анна, закрой рот и собирайся.
       Негромкий голос Михаила Юрьевича подействовал на готовую взорваться женщину, как ведро ледяной воды. Она развернулась и отправилась складывать дальше свои чемоданы.
— Ого, — Таська с трудом удержалась от смешка, смерила отца внимательным взглядом. — Сильно.
— Думаю, мы уживемся, Настюш. Не переживай.
— И не думала даже. Короче, рада была познакомиться. Не то, чтобы я без отца страдала…
— Я понимаю, — Михаил Юрьевич улыбнулся. — Но все же подумай, может, захочешь познакомиться с дедом, пока он еще жив? Да и просто приехать в Москву, погулять по музеям, паркам?
— Подумаю, спасибо. Мой телефон у вас есть, ваш — у меня тоже есть.
       Крамцев внутренне умилялся дочкиному характеру, но не подавал виду. Кремень-девка, настоящая Крамцева. Вот бы еще парня ей из приличных найти. Но тут он не обольщался: Настя явно своего работягу-Диму не бросит. Да и, честно сказать, они хорошо смотрелись вместе. Правильно. Это не значило, что первая любовь не может остыть, хотя его любовь, вот, не пожелала остывать. Время покажет. Времени у дочери пока еще целое море.

Двадцать третья серия

— Из-за меня ты пропустил эту игру.
       Ян фыркнул.
— Нет, ребята отложили ее.
       Отрицать первую часть фразы он не стал, и они оба понимали, что она справедлива, это самообвинение — правда, из-за ревности Строева все и случилось.
— Значит, отложили? — Никита слегка оживился. — И… когда?
— Через неделю, как раз всем хватило времени подготовиться полностью, закончить все недоделки. Ты как, не передумал поработать фотографом?
       Никита посмотрел на него с долей изумления.
— А меня пустят?
       Теперь изумляться пришло время Яну.
— А с чего бы нет? Конечно, пустят. Договоренности в силе. Эй, ты опять что-то надумал?
       Строев слегка смутился, отвел глаза.
— Та-а-ак. Что на сей раз? Ладно, не говори, дай, догадаюсь. Думаешь, ребята теперь тебя, типа, возненавидят и все такое? Чушь, в наши отношения никто лезть не станет, личная жизнь — не повод для обсуждения.
— Дима так наверняка не считает.
— Хм. И что он тебе наговорил?
— Правду и ничего, кроме правды.
       Ян смотрел требовательно и внимательно, но Строев только покачал головой с чуть заметной улыбкой, отказываясь говорить на эту тему.
— Я не в обиде. Мне, кажется, это было нужно, чтобы окончательно открылись глаза. Так что Дима все правильно сделал и сказал.
— Хорошо, я оставлю это между вами, — Ян тряхнул головой, откидывая лезущую в глаза прядь. — Надеюсь, это не станет камнем преткновения?
— Не станет, Янош. Обещаю.
       На этом тема была исчерпана, хотя Никита не был на все сто уверен в том, что так и будет. То есть, со своей стороны — да, а вот что там себе думал Донской, он знать не мог. За прошедшее с момента выписки Яна время всей семьей, так сказать, они встретились только раз, и Дима с ним общался постольку-поскольку, больше внимания уделяя своей Таське, чем кому бы то ни было еще. Против воли эта парочка привлекала взгляд, заставляла присматриваться, любоваться даже светящимися неприкрытой влюбленностью лицами. И — что греха таить — завидовать тому, что они могут вот эти свои искренние чувства не прятать, что могут спокойно идти рядом и держаться за руки, могут даже целоваться на виду у всего мира.
      Он завидовал и честно в этом себе признавался. И офигевал от собственной этой внутренней честности и ее причины. Он тоже хотел так и почти пугался этого своего желания. Это значило только одно: он, Строев, уже принял и поверил в собственные чувства, он уже целиком и полностью отдал на откуп Яну себя, свою душу, со всеми ее ранами, шрамами, колючками и ядом. Больше между ними не стояло никакой искусственной скорлупы, никаких преград. «Вот он я, видишь, вот он я весь, как есть, все мое мягкое, беззащитное нутро. Владей». И Янош имел полное право хоть наизнанку его вывернуть, хоть стать ему щитом и хранителем. Никита сознательно запретил себе размышлять над тем, что он выберет и сделает, заставил себя поверить в то, что его Птичка не навредит, потому что иначе это не он будет, не сын Веритас, не тот человек, которому он доверяет. Потому что думать об этом уже значило — не доверять.
— Так, значит, через неделю? — Никита подорвался с табуретки, подхватил ее и полез на антресоли, доставать фотолабораторию и все остальные причиндалы.
— Тебе помочь? — Ян осторожно придержал его за пояс, потом перехватил тяжеленный фанерный чемодан, бережно опустил его на пол.
— Уф-ф, спасибо, да. Держи, — Никита достал еще какой-то кофр, в содержимом которого и сам был не уверен. — Надо порыться, что тут вообще есть, а то я сложить — сложил, но, сам понимаешь, это было давно.
       Ян оглушительно чихнул.
— Еще как понимаю. Сейчас принесу тряпку и ведро. Надо это все сперва протереть снаружи.
       Никита слегка покраснел. Да уж, стыдобище какое — столько пыли. А еще большее стыдобище оттого, что после смерти родителей даже не заглядывал сюда. А казалось бы — память об отце. Но такова природа человека, болезненную память стараются лишний раз не тревожить. Он поразмыслил над всплывшей мыслью, злобно и ядовито обсмеял сам себя.
— Что такое, Ник? — Ян отложил тряпку и опустил тяжелую и теплую ладонь ему на плечо.
— Да вот, только что в очередной раз дошло, что идиот.
       Ян только вопросительно приподнял брови. Следовало соблюсти их договор и проговорить вслух все мысли, и это все еще было трудно, но пришлось пересилить себя.
— Понимаешь, я счел, что вот это все, — Строев погладил крышку фотолаборатории, невольно наслаждаясь ощущением прохладной влажноватой поверхности под пальцами, — память об отце, и что мне будет легче, если ее спрятать подальше, не трогать и вообще забыть о том, как он учил меня работать с фотоаппаратом и пленками, и все такое. Но…
— Но это не так, и забывая, ты как раз эту память и предаешь, — тихо закончил за него мысль Ян, как всегда, безупречно угадав. Так что Никита только кивнул. — Ничего, это все поправимо.
       Он потянул его к себе, и Никита, глубоко вздохнув, на пару секунд позволил себе уткнуться в крепкое плечо, молчаливо благодаря за поддержку и за то, что позволил справиться с эмоциями, загнать горячо и болезненно вскипевшие в уголках глаз слезы назад.

       Как по объяснениям Яноша понял Никита, эта игра будет «кабинеткой», а бывают еще и «полигонки», и вроде бы даже намечается одна такая на середину лета.
— Но «цивильное посвящение» все же гораздо проще проходить на «кабинетке», — усмехаясь, сказал Ян. — Стресса меньше. А вот если тебе понравится и ты согласишься на экстрим…
       Никита примерно представлял себе этот экстрим в виде палатки, спальника, комаров, еды на костре и прочего. И, страшно сказать, уже почти хотел этого. Тем более что рядом будет Птичка, который торжественно пообещал не дать его забороть комарам и медведям и греть в палатке получше, чем обогреватель. Никита пофыркал, но на ус намотал.
      Пока же он усиленно готовился к своей роли «гостя из будущего», проверял фотоаппарат, искал пленку — с засильем цифровых технологий найти ее становилось гораздо труднее, выбирал фотобумагу разных форматов, настраивал увеличитель, готовил растворы, чтоб в последний день не метаться в поисках химикатов. Руки сами вспомнили привычные действия, несмотря на то, что прошло довольно много времени, как он в последний раз прикасался к фотоаппарату. И сам фотоаппарат работал безупречно: Строев отщелкал и проявил одну пленку, напечатал несколько выборочных фотографий и показал Яну.
       На фото везде был он, его большая гордая птица. Везде разный и неизменно солнечный. Ян долго рассматривал фотографии, потом сгреб Никиту в объятия и уволок в спальню, без слов давая понять, что и сам все понял, все увидел, что только можно было увидеть. И Никита, плавясь под ним, под шквалом жарких ласк, не сдержался, выстонал:
— Янош… любимый… Ян!
       И словно в награду за это его вымучили нежностью до последней грани, пока не взмолился, чтоб позволено было сорваться с нее, рассыпаться на острые искры удовольствия и тихо погаснуть в любимых руках. Оргазм — это маленькая смерть, и он себя чувствовал фениксом, сгорающим в пепел и возрождающимся в объятиях Яна и от его легких, словно бы извиняющихся поцелуев.
— Опять следов понаставил? — тихо усмехнулся Никита, чувствуя, как немного саднит плечо и на груди, и где-то под ухом на шее. — Ты меня когда-нибудь съешь.
— Не съем, это не гарантирует того, что ты будешь со мной всегда.
       Никита вздохнул, но поднимать такую тему не хотелось. Всегда… Это слишком… слишком страшное и тяжелое слово. Это книжно-киношные герои могут говорить его. Обычным людям стоило бы избегать таких слов.
— Я буду с тобой, Ян.

      Неделя пролетела в обычных, в общем-то, делах, незаметно и обыденно. Во всем обыденно, кроме поселившегося внутри Никиты щекочущего чувства ожидания чего-то особенного. Это вообще было, как привет из далекого и почти забытого детства, это чувство появлялось перед днем рожденья или новым годом, словно мохнатая бабочка, шевелило крыльями и рождало щекотку предвкушения волшебства и праздника.
— Никит, представь себе, что ты в театре. Что ты — невидимка, которого выпустили на сцену, позволив ходить между актерами, фотографировать, но не вмешиваться в постановку. И ты не станешь ревновать меня, потому что я — актер, играющий того еще повесу, которому по долгу его шпионской службы положено очаровывать дам.
— Не стану… — неуверенно пообещал Строев, вздохнул и честно признался: — Ладно, я все равно буду ревновать, но не покажу этого. Обещаю только оставить это все внутри.
— Никита, ну и какой смысл в этой ревности? — непонимающе взялся за голову Ян.
— Такой, что мне будет хотеться оказаться на месте всех этих дам, а нельзя.
— Гм. А что, если…
— Что?
— Ты можешь стать ролевиком тоже, никто ведь не запрещает.
       Строев помотал головой:
— Янош, я уже слишком стар для подобного, — чем насмешил и возмутил Птичку одновременно.
— Кто мешает тебе попробовать?
— Так, я не понял — ты пытаешься взять меня на «слабо»?
— А если и так? Слабо?
       Никита открыл рот и не нашелся, что сказать. Аргумент про возраст Ян просто не желал слышать, на слова о неуместности подобного ребячества для преподавателя открыл какие-то сайты в интернете и заставил читать блоги вполне себе состоявшихся зарубежных и отечественных коллег, увлекающихся ролевыми играми и реконструкторством. На слова о невозможности выделить время на подобные глупости просто выразительно промолчал, заставляя вспомнить о том, что сам Ян как-то умудряется и учиться, и подрабатывать, и заниматься со своими друзьями подготовкой к этим самым играм. На аргумент о дороговизне всех необходимых для этого увлечения вещей просто отмахнулся:
— Костюмы делает Таська, мы с ней сами сочтемся, да и все остальное — тоже не проблема. Ника, ты пойми, мы там — одна семья, никто не пропустит мимо ушей мою просьбу о помощи, а в новых людях мы заинтересованы. Да, в том числе и потому, что ты — фотограф. Взаимозачет.
       Никита попросил время подумать, хотя и знал, что внутренний скептик и язва разберет идею по косточкам и высмеет наивное желание влиться в молодежную тусовку. А вот внутренний ребенок, который, как оказалось, еще жив, уже шепнул: «Да, я хочу. Давай, попробуем? Мы ведь ничего не потеряем, зато сможем заглянуть за кулисы этого самодеятельного театра, ты ведь этого хотел?»
— После игры, Ян, хорошо?
— Я услышал тебя, Ника, — Ян усмехнулся и поцеловал его, словно ставил незримую печать на договоре.

      Все договоренности с местом проведения игры оставались в силе, пускать на самотек подобные основополагающие вещи ребята из клуба не собирались, на следующий же день после того, как Ян оказался в больнице, время игры было перенесено, а договор с музеем изменен. Им пошли навстречу, тем более что отсрочка позволяла и сотрудникам музея подготовиться лучше. Так что в назначенный день все, кто играл, и кто пришел просто посмотреть на игру, собрались у дома-музея купца Воронихина.
      Это было одно из тех зданий, что определяли лик старой части города: добротный, слегка приземистый дом, выстроенный из «вечного» терракотового и серого кирпича, силами реставраторов кажущегося совсем новым, с мезонином и характерными для русского купеческого стиля восемнадцатого-девятнадцатого веков полуколоннами и фронтонами. Домов середины восемнадцатого века в городе не осталось, вернее, многие из них находились на реставрации или были в планах на нее, а дом купца Воронихина уже несколько лет функционировал как музей.
— Так, дамы и господа, — Таська обвела собравшихся внимательным и строгим взглядом, — у нас есть полтора часа на подготовку, грим и согласование последних мелочей. Директор музея выделила нам два помещения под гримерки и реквизит, так что мальчики — налево, девочки — за мной.
— Как прикажет ваше императорское величество, — отчасти шутливо поклонился Ян. Отчасти — потому что скоро Таська перестанет быть просто Демоном, вживаясь в образ императрицы Екатерины.
       Никита с замиранием сердца направился за парнями, разглядывая тщательно воссозданные интерьеры купеческого дома, пытаясь заранее представить себе действо, которое ему предстоит снимать. Кроме него администрация музея пригласила и профессионального фотографа, присутствовали еще какие-то люди, кажется, журналисты местных газет и телевидения, и у Строева от волнения холодели руки: не хотелось ударить в грязь лицом. Хотя у него не было ни «цифры», ни прочих «зеркалок», только старенький отцовский ФЭД-3, он был уверен: старичок не подведет. И плевать на откровенно ироничные и презрительные взгляды чужаков. Тем более он собирается снимать не для широкой общественности, а для клубного архива.
       Пока он заряжал пленку, устроившись в закутке отведенного под грим-уборную помещения, началось таинство перевоплощения, и, закончив, Никита принялся наблюдать за этим процессом с острым любопытством и неослабевающим интересом. Потому что это было, черт возьми, настоящее волшебство! Потому что обычные, в общем-то, парни с помощью костюмов, париков, косметики превращались кто в галантных придворных щеголей, кто в лакеев, которым тоже отводилась определенная роль в будущей игре-мистерии. Но больше всего он, конечно же, следил за тем, как меняется Ян, невольно сглатывая и больно прикусывая язык, чтобы отвлечься от неуместных переживаний. Зрелище того, как Ян аккуратно натягивает белоснежные чулки, порождало такой безумный калейдоскоп ощущений, что он уже не понимал, как отнестись к собственному возбуждению. Ян нравился ему своей подчеркнутой мужественностью, как сказали бы психологи, маскулинностью. Но здесь и сейчас он был другим, и эта инаковость отнюдь не казалась искусственной. Ян уже играл, он уже вживался в роль, словно делал шаг за призрачную завесу времени, на два с половиной века назад. И там, за этой завесой, ему безусловно и безупречно шли скрывающие кисти пышные кружевные манжеты, жестко завитые и припудренные локоны, слегка подчеркнутые краской глаза и губы, маленькая мушка в уголке губ, словно намекающая на то, что ее обладатель охочий до поцелуев повеса, перстни и серебряная брошь, украшающая кружевное жабо. Каждая деталь костюма, как, впрочем, и у остальных парней, была тщательно продумана.
       Никита выскользнул из гримерки, чтобы отдышаться и напомнить себе о собственной роли невидимки-гостя из будущего. И чтобы снова окунуться в призрачный флер прошлого, наткнувшись взглядом на величественно замершую на лестнице девушку… нет, даму… нет — Императрицу.

      Саму игру Строев не запомнил, вернее, не так: он страшно сожалел, что не умеет раздваиваться и быть в двух-трех местах одновременно, потому что события игры разворачивались сразу в нескольких локациях, включая территорию особняка. Он бешено щелкал затвором фотоаппарата, то и дело меняя настройки, подстраиваясь под освещение и удаленность, поэтому выхватывал отдельные куски событий: кулуарные беседы, танцы, тайный язык вееров, улыбки, жесты, взгляды, разгорающуюся ссору молодого повесы-шляхтича с каким-то виконтом, брошенный вызов, отказ от примирения и апогеем всему — дуэль. Блеск шпаг, насмешливую полуулыбку и холодный прищур ярких синих глаз. Фразы на русском и английском, смысл которых улавливал лишь по последующим действиям.
       Ему не мешали даже то и дело путающиеся под руками операторы телевидения и чужие фотографы, зрители из числа работников музея и немногочисленные посетители, которых со временем становилось больше. За коваными решетками «купеческого сада» и вовсе собралась небольшая толпа, глазея на разворачивающиеся перед ними драматические события и обсуждая, «какое именно кино тут снимают».
       На съемку дуэли он потратил четыре пленки, оправдываясь тем, что не мог не заснять такое великолепие, хотя внутри прекрасно понимал: окажись в роли вызванного на поединок засранца кто-то другой, он, скорее всего, отснял бы от силы десяток кадров. Но той великолепной сволочью, которая, как кот с мышкой, игралась со своим противником, насмешливо роняя едкие фразы и расточая дамам улыбки и поклоны, пока несчастный поднимался с вымощенного брусчаткой двора в очередной раз, был Янош. И не снять момент, когда он загоняет своего оппонента в угол, заставляя его уронить шпагу и прижаться спиной к стволу необъятной старой липы, удерживая от необдуманных поступков прикосновением острия своей шпаги к горлу, между тем ведя вежливую и утонченную беседу с самой императрицей… Не запечатлеть это было преступлением. И Никита в этот момент остро сожалел, что у него в руках не видеокамера. И еще требовалось убедить себя, что он не из мстительного удовольствия запечатлел крупным планом лицо Димы Донского, играющего роль того самого несчастного, что бросил вызов великолепной сволочи и проиграл, с капелькой пота на виске и отчаянием в глазах, с закушенной губой. И все же он, как и многие зрители, выдохнул с облегчением, когда «поляк» вбросил шпагу в ножны и глубоко поклонился императрице. И только потом осознал, что настолько погрузился в атмосферу игры, что всерьез сопереживал незадачливому юнцу.
      Желание стать частью подобной феерии не только в качестве «невидимки-фотографа» укрепилось еще больше. Хотя подспудно Никита восхищался и ужасался колоссальными объемами вложенного в подготовку к игре труда. И ведь ни один из этих парней и девушек не обладал безграничными финансами и свободным временем, ни один не занимался игрой в ущерб повседневности. И они вовсе не считали то, что творят, каким-то там чудом, хотя это именно чудом и было: живая, органичная, изменчивая история, рождающаяся прямо на глазах у зрителей. Не было досконально проработанного сценария, не было выученных до реплики, до слова и интонации текстов. Зато был драйв, кураж, были настоящие чувства, настоящий огонь, искры, слезы, пот… Строев, задумавшись об этом, как-то отстраненно констатировал отсутствие ревности, хотя герой Яна в самом деле флиртовал напропалую, за что и был вызван. Но углубляться в рефлексии попросту не было времени, ведь игра продолжалась.

      Закончилось все как-то неожиданно, игроки собрались в бальной зале, императрица кивнула, и мажордом стукнул золоченым жезлом:
— Бал окончен, дамы и господа!
       И, пока они кланялись, выходя парами вперед и удаляясь в распахнутые двери, Строев отщелкивал последнюю пленку, стараясь запечатлеть всех, а зрители отбивали ладони, благодаря игроков за доставленное удовольствие. Наконец, съемочная группа закончила работу и принялась собираться, журналисты получили возможность отловить игроков для интервью, часть которого Никита успел услышать.
— Мы хотим заинтересовать молодежь историей их страны, но не только ею. В нашем клубе изучается быт, ремесла, культура, политический строй различных эпох и стран, мы учимся воссоздавать не только материальные свидетельства определенного временного периода, но и дух, ощущение исторических событий. Конечно, было бы просто замечательно, если бы наше начинание поддержали или хотя бы не мешали нам люди, облеченные властью. Чтобы у нас появилось собственное помещение, за которое мы готовы выплачивать посильную арендную плату, — Таська, еще не до конца вышедшая из роли, еще не разоблачившаяся из своего сложного и очень тяжелого костюма, вещала хорошо поставленным голосом, обмахиваясь веером и устало щуря глаза в камеру. — Собственно, оно у нас и было до недавнего времени, но, стоило нам сделать там ремонт своими силами, как оно срочно понадобилось кому-то еще. К слову, насколько мне известно, в данный момент это помещение просто заперто и никем не используется.
— Да, было бы просто замечательно, если бы руководство города прислушалось к ребятам, — Строев, протолкавшись к ней, внаглую встал рядом, не обращая внимания на шипение оператора.
— А вы, простите?.. — журналист перевел взгляд на него.
— Никита Николаевич Строев, доктор наук и преподаватель кафедры СИТС Университета Путей Сообщения. Сегодня присутствую здесь в качестве собкора клуба.
       Журналист посмотрел на него уже более заинтересованно и уважительно.
— Что привело вас в ролевой клуб, Никита Николаевич?
— Это долгая и запутанная история. Но, если вкратце, то один мой студент, сегодня изображавший польского шляхтича Вишневского, заинтересовал меня и познакомил со всеми этими замечательными молодыми людьми.
— Вы входите в клуб «Серебряный Лев»?
— Честно говоря, только собираюсь, — улыбнулся Строев. — Если пройду строжайший отбор и испытание у Ее Величества, — он слегка поклонился в сторону Таськи, та ответила легким кивком и потихоньку сдвинулась в сторону, уходя из поля зрения камеры, чтобы иметь возможность, наконец, спуститься в гримерку.
— И как вы относитесь к подобному занятию молодежи?
— Давайте будем откровенны, молодой человек, реконструкторство во всем мире — достаточно давно известное хобби, а в некоторых случаях и не только хобби многих и многих людей самых разных возрастов. И только в нашей стране оно все еще считается чем-то несерьезным, сродни детским играм в войнушку. Я был бы рад, если бы клуб получил поддержку и известность в том числе и не только в нашем городе. Ребята очень стараются, да вы и сами видели, насколько продуманы и проработаны их образы, я уж молчу о том, сколько труда вложено в каждый костюм, каждую роль. Я лично был свидетелем того, насколько ответственно все они относятся к подготовке, и, признаться, просто восхищен тем, что, помимо клубной деятельности, все они ведут активную повседневную жизнь, уделяют внимание своим семьям, личной жизни, учебе и работе.
       Журналист поблагодарил его, и Никита отошел, чтобы не мешать ему заканчивать репортаж. Осмотревшись, он направился в грим-уборную, чтобы помочь ребятам собрать реквизит и костюмы. В комнатке парней, вопреки его ожиданиям, царила приподнятая атмосфера, хотя они все устали, но в крови пока еще гулял адреналин, драйв, который неизбежно ощущаешь, занимаясь тем, что увлекает.
      Строев не утерпел, перезарядил фотоаппарат и принялся щелкать кадр за кадром, запечатлевая на пленке эти моменты, эти лица, сожалея о том, что не может заснять и девушек.

Двадцать четвертая серия

      Игра вымотала всех. После нее, по традиции, ребята собрались у Демона, и уже там навалилась огромная, как горный хребет, усталость. Девушки, несколько часов проходившие в очень тяжелых костюмах, заняли все возможные посадочные места, их и не трогали, позволяя отдышаться, расслабиться, вытянуть гудящие ноги.
— Тась, сиди, мы сами с чаем разберемся, — Димка, как галантный кавалер, усадил попытавшуюся выказать гостеприимство хозяйку квартиры в кресло. — Парни, айда на кухню.
       Строев, сгрузив кофр с техникой, тоже отправился за ними.
— Ребята, предлагаю немного отпраздновать игру. Шампанское всем за мой счет.
       Его, переглянувшись, поддержали нестройным гулом голосов.
— Только, давай, не «шампунь», а красное вино? Что-то типа кагора? — предложил Ян. — И мы тоже скинемся, одной бутылкой не обойдешься, нас много.
— Спросите дам об их предпочтениях, — кивнул Никита.
       Вино так вино, это не вызвало у него неприятия, в конце концов, он сам предложил выпить не просто чаю. И за ребятами он, если что, присмотрит, да они и сами уже не младенцы.
       Вернулся «засланный к дамам казачок» — Янош, принес весть, что девушки согласны на красное вино, если к нему будет сыр и фрукты, и деньги: скинулись все, у кого при себе была наличность. Никто не собирался обирать «собкора» клуба, чай, преподавательская зарплата — это вам не депутатская.
— Кто с нами?
       Вызвались идти еще двое, и Никита в сопровождении трех рыцарей отправился в ближайший супермаркет за покупками.
— Тебе понравилось, — Ян, идя с ним рядом, улыбался. Это был не вопрос — констатация факта. Но Строев все-таки кивнул.
— Это было очень… э… Офигенно, — он не нашел лучшего слова, кроме этого молодежного сленга.
       Ян смешливо фыркнул.
— Как насчет попробовать все это изнутри?
— Думаю, сперва мне предстоит какой-то экзамен от вашего Демона.
— Есть такое дело. Но я не думаю, что для тебя это будет чем-то сложным. Сопромат сложнее, честно.
       Теперь усмехнулся Никита.
— Думаешь? Я все хотел спросить: почему ты с таким трудом продирался через начало курса? Черчение, вышка — отлично, физика, химия — тоже, а сопромат — прям беда…
— Ты до сих пор не понял? — Ян даже удивился.
— Хотелось бы услышать, — уклонился от ответа Строев.
— Ладно. Все просто, — Ян понизил голос, чтоб слышал его только Никита, пошел рядом, близко-близко: — Влюбился в преподавателя, ни о чем другом думать не мог, выходя к кафедре, только о том, какие у него губы, если их поцеловать, какая кожа на ощупь, как бы с него этот галстук да строгий пиджак снять, пуговички на рубашке по одной расстегнуть…
— Хватит! — взмолился Никита, которому мгновенно стало неудобно переставлять ноги. — Я понял. Ну, Янош, ну, погоди, доберемся домой!
       Птичка только рассмеялся — бархатно, с предвкушением, этот смех состояние Строева ничуть не облегчил, только усугубил. Но пришлось отвлечься на покупки. Возбуждение попустило, а Ян больше не провоцировал.

***

       Вечер получился замечательный. Вино помогло расслабиться, снять остатки нервного напряжения игры. В какой-то момент Димка с Таськой оказались на балконе, отчаянно целуясь.
— Останешься?
— Останусь, солнце мое.
       Видимо, остальные восприняли краткую эскападу хозяйки дома, как сигнал, так что, вымыв посуду за собой, компания незаметно и быстро рассосалась. Последними ушли Ян и Строев.
— Маме только позвони, — обуваясь, шепнул Димке Ян. — Чтоб не волновалась.
— Ага, сейчас позвоню. Спасибо, — Донской подождал, когда он выпрямится, ухватил за руку, крепко сжимая ладонь.
— Да за что, братишка?
— За все. Сам знаешь.
       Ян только улыбнулся, обнял, похлопал по спине.
— «Защита» в кармане, не забудь, — и вышел, мягко прикрыв двери.
       Димка пару минут соображал, что за «защита», пока не сунулся в карман ветровки и не нащупал две пачки презервативов. И еще раз мысленно поблагодарил названного брата, сгорая от стыда за то, что сам даже не подумал о таком. Впрочем, даже если бы не было «защиты», и эта ночь, которая обязательно случится, имела последствия… Димка оборвал мысли: какие еще «последствия», чтоб их? Таська учится в поте лица, да и он сам… Работа, подготовка к поступлению — Вера Васильевна уговорила все же поступать в техникум на базе ее альма-матер. Не до пеленок тут обоим. Но если, если все же — он женится на Таське. Если только она согласится, конечно. Об этом он спросит. Обязательно спросит. Утром. В семейной жизни, насколько он мог судить с высоты своих лет, секс играл роль никак не меньшую, чем деньги или любовь. Можно любить до беспамятства, а если в постели они не сойдутся?
       Он поймал себя на том, что от таких мыслей почему-то даже не смущается. Повзрослел, что ли? Внезапно как-то…
— Дим? — тонкие ладошки легли на плечи, он повернулся в кольце ее рук, обнял осторожно, как птицу, которой нельзя помять яркое оперение.
— Задумался маленько, Тась. Тебе помочь чем?
       Она рассмеялась, кивнула:
— Диван разложить.
       Как-то так выходило в жизни Дмитрия Донского, что спальные места, где ему случалось преклонить голову, были узенькими, на одного: дома «подростковая» тахта, с которой в детстве частенько падал, мама все смеялась, что летчиком будет… Пока еще умела смеяться. В доме Веры Васильевны это было кресло, он, даже после переезда Яна к своему преподу, на его диван не зарился. И никогда он ни с кем не спал рядом. По крайней мере, в сознательной жизни. И сейчас это будет впервые… Все впервые. Первая — единственная! — девушка, первые поцелуи с нею, первый раз: назвать это таким приземленным и грубым словом, как «секс», не поворачивался язык. Он только надеялся, что не опозорится.
       Двоякие чувства вызывало то, что Таська девственницей не была. С одной стороны, он категорически не смог бы причинить ей боль. С другой, он ужасно сочувствовал тому, через что пришлось Таське пройти, и уж лучше бы они познакомились раньше! Но смысла строить конструкции в сослагательном наклонении не было. Уже все случилось в их жизни, может, случилось именно для того, чтобы они встретились такими, как есть.
       Он помогал расстилать постель, потом сидел на краю дивана, машинально гладя крахмальную простыню и старательно не думая о том, как Таська принимает душ. Потом вспомнил о просьбе брата, стукнул себя по лбу и вытащил сотовый, набирая номер Веры Васильевны.
— Да, Димочка?
— Мам Вер, я у Таськи, мы тут заночуем! — протараторил он, чувствуя себя не здоровым двадцатилетним лбом, а второклашкой, отпрашивающимся у мамы на ночевку к другу.
— Ночуйте, Дим, только…
— Ян обо всем позаботился, — Димка понизил голос, невольно снова краснея — ушам стало жарко.
— Вот и чудно, тогда я спокойна. Доброй ночи вам с Настей.
— Спасибо, мам! И тебе доброй ночи.
       Он нажал отбой, встрепенулся: шум воды в ванной стих. Через пару минут Таська вошла в комнату, шлепая босиком по полу и кутаясь в махровый халат, с тюрбаном из полотенца на голове.
— Иди, Дим, полотенце на сушилке висит для тебя.
       Он подхватился, чмокнул ее в щеку, теплую, румяную от горячей воды:
— Я быстро.
       Намылившись, довел себя до быстрой разрядки: уж лучше первый раз вот так, чем опозориться перед любимой девушкой скорострелом. А что второй раз встанет, и не сомневался: возбуждение и так до конца не спадало, стоило только подумать о ней. Домылся, замотал бедра полотенцем, вышел в коридор, вытащил пачку презервативов и, зажимая в кулаке, вернулся в спальню.
       Таська выключила верхний свет, неярко мерцала пара свечек в подсвечниках-фонариках с разноцветным стеклом, бросая размытые цветные пятна света на стены. Она сидела к нему спиной на краю дивана, расчесывая еще влажные волосы, и Димка решился, отбрасывая все сомнения и страхи. Сунул коробочку под подушку, сел рядом, обнимая и целуя в плечи — теплые, пахнущие медово-молочно, гелем для душа и тем запахом, что был присущ только ей, его Демону. Глухо стукнула о прикроватный коврик выпавшая из ее рук расческа.
— Не бойся, ладно? Сам боюсь…
       Таська хихикнула, развернулась в его руках, подставляя под поцелуи губы, лицо, шею… Дальше Димка просто не помнил, ни себя, ни своего смущения, ни того, как хихикали оба, разбираясь с «резинками». Только то, как целовал ее — всю, как с отчаянной решимостью ткнулся носом в рыженькие кудряшки аккуратно подбритого лобка, как потом она вцеплялась в его плечи, тянула вверх, на себя. Жаркая, узкая, ничья больше — только его, его Солнышко. Отзывчивая, нежная, требовательная. От тихого «Еще, еще, Дима-а-а!» вело, как от алкоголя. И когда сжало, стиснуло распаленным нутром — сорвался, невесть как дотянув, дотерпев, кусая губы, и без того саднившие от жадных поцелуев, застонал хрипло в ее шею, с трудом удерживая вес ставшего непослушным и тяжелым тела на локтях.
       Отдышавшись, с вернувшимся страхом: вдруг сделал больно? — посмотрел в ее лицо, ужаснулся и кинулся сцеловывать скатывающиеся из-под ресниц слезинки:
— Тась, Тасенька, что?
— Тс-с-с, все хорошо. Мне хорошо, ляг…
       Она прижала его, и пришлось подчиниться, все равно стараясь не наваливаться всем весом.
— Хо-ро-шо, Дим.
       Он чувствовал, как потихоньку замедляется заполошное биение ее сердца, успокаивается дыхание, успокаивался и сам. Зазевали оба разом, потом она фыркнула смешливо, и его отпустило окончательно.
— Идем в душ — и спать.
— Угу. Идем, — и подхватил на руки, не чувствуя ее веса, как принцессу-хризантему, рыжую, растрепанную, умиротворенно-солнечную. Любимую. Его.

Двадцать пятая серия

      Фотографии Никита печатал практически две недели по вечерам, когда выдавалось свободное время. И это только ознакомительный экземпляр, а ведь еще же придется допечатывать те, которые члены клуба захотят иметь в домашних альбомах! Отдавать негативы не хотелось — в фотоателье пленку могли испортить, поцарапать или потерять вовсе, поэтому сразу после игры Строев договорился, что весь архив пленок будет хранить у себя, а у Демона, кроме того, будет еще и архив альбомов с пронумерованными пленками и кадрами. Кому захочется какую-то особую фотку — приносит деньги на реактивы и фотобумагу, и получает заказ в кратчайшие сроки.
      Насчет «цифры» и прочих излишеств Строев тоже начал думать, хотя искренне недолюбливал современные способы останавливать мгновение. Ведь нельзя же сравнивать распечатанную на принтере «бумажку» с тем настоящим, плотным, еще влажноватым и пахнущим закрепителем «глянцем» или зернистым «матом», который и в руках держать приятно, и в альбом поместить не стыдно. А качество фотографии должно характеризовать мастерство оператора, а не умения «фотошопера», подчистившего все огрехи, заваленный горизонт или неверную светокоррекцию. Кое в чем Никита Николаевич Строев был тем еще педантом и ретроградом.
      Ян откуда-то приволок четыре толстых папки-альбома для фотографий и несколько пачек разноформатных листов-держателей, которые в эти папки нужно было вставлять. Наверняка скидывались ребята из клуба, все-таки, общее имущество. Никита поместил в альбомы совершенно все фотографии, кроме совсем уж запоротых кадров, такие он и из негативов вырезал и выбрасывал, не считая необходимым хранить то, что нельзя напечатать. Фото-раскадровку дуэли «шляхтича» и «дворянчика» он напечатал для личного архива — очень уж ему нравилось пересматривать эти фото и вспоминать врезавшиеся в память мгновения игры. Что греха таить — его они возбуждали.

***

      Встреча с клубом была назначена в «Льве и лилии» на последний день июля. Строев чувствовал себя абитуриентом перед приемной комиссией, а не преподавателем, и от этого немного злился. Ян же только посмеивался и успокаивать не торопился. Отчасти он был прав: Никита уже не подросток, должен был справиться сам. Отчасти же было обидно: ну неужели так трудно?! Что именно «трудно», Строев сформулировать не мог. Сам не понимал, чего хочет. Впрочем, кое-что из желаемого он все же получил, а результат заставлял его успокаиваться вне зависимости от того, насколько сильно он нервничал до. Распластавшись на широкой груди Птички, нервничать не получалось, только наслаждаться и впитывать непоколебимую уверенность синеглазого викинга в нынешнем моменте и завтрашнем дне.
— Есть у Тасько-Демона одна особенность, — неторопливо перебирая вспотевшие и от этого завивающиеся кольцами волосы любовника, вещал Янош. — Забавная немного: она всем дает прозвища на одной из первых встреч. Ни разу не было еще так, чтобы она промахнулась.
— Что, вот прямо ни разу? — не поверил Никита.
— Не веришь? Сам убедишься. Тебя она видела уже много раз, так что на встрече точно назовет. Наверняка же специально решила, что соберемся в «рыцарском погребе», типа, ради торжественности.
— И это обязательно?
— Имя? Знаешь, возможно, было бы и не обязательно, — задумчиво протянул Ян, — но это уже немного больше, чем традиция. Это как-то самое посвящение, как новое рождение для жизни на другой грани этого мира. Называясь Викингом, я словно открываю призрачную завесу между гранями и делаю шаг. Почему, думаешь, Ярило входит в свою кузницу только «в образе»? Потому что без него он просто Николай Андреевич Семашко, сварщик какого-то там разряда в вагонном депо. Почему Таська берется за заказ, только пообщавшись с заказчиком в модусе Демона? Потому что… это, конечно, совсем домыслы и мистика, но так у нее интуиция раскрывается и работает полнее. При всем желании я тебе не скажу, что меняется и каким образом.
— А что меняется в тебе? — Никита перевернулся, сложил руки на его груди, устраивая на них подбородок.
— Внутреннее приходит в равновесие с внешним. Ну и наглость становится более явной.
      Строев помолчал, подумал и протянул, щурясь:
— Тащить меня на каток ты приходил Викингом.
      Ян только рассмеялся.

***

       Удивительно, но факт: после разговора с Яном Никита успокоился. Не совсем, но достаточно, чтобы явиться на встречу в «Лев и Лилию», не чувствуя, как узлом скручивается желудок от волнения. Хотя холодок в солнечном сплетении все равно присутствовал. А еще некоторая обида на Яна, все утро старательно сдерживавшего улыбку. Ну и что, что вместо обычной рубашки, он надел внезапно найденную (три часа раскопок на антресолях — это «внезапно», да-да!) черную шелковую сорочку с хулиганским воротником-апаш и без пуговиц! К выгоревшим и слегка потертым джинсам она очень подходила, как и пижонские замшевые туфли, а то, что в таком наряде взрослый тридцативосьмилетний мужик выглядит на добрый десяток, если не больше, лет младше — и откровенно раздолбаистее… Ну, кто ж виноват, что он так хорошо сохранился?
       По правде говоря, Никита не мог четко сформулировать, что заставило его вырядиться именно так. Какой очередной бес подтолкнул в ребро? Ян шел с ним рядом, внушительный, как айсберг рядом с верткой яхточкой. Мысли об айсбергах навевала ослепительно-белая футболка, обтягивающая мощный торс и крепкие плечи и руки. Они, мысли эти, заставляли Строева часто сглатывать и судорожно припоминать сухую теорию матана и сопромата, только старательное повторение в уме формул и определений позволяло не опозориться на весь город. «Почему я не надел обычную футболку?» — иногда вклинивалась страдающая мысль.
       Ян тоже не добавлял спокойствия. Шел он так близко, что Никита прекрасно чувствовал жар его тела через тонкий шелк. И при этом не касался, зараза, вообще, ни кончиком пальца, ни бедром, ни плечом. Впрочем, к тому, что с Яношем сонное спокойствие возможно только тогда, когда оба глубоко и крепко спят, Никита уже почти привык. В иное время он испытывал рядом со своим Викингом какие угодно чувства, диапазон был огромен, и Строев не отказался бы забыть о негативной части этого самого диапазона, в которой сам же и был виноват. Пусть сейчас все вроде бы наладилось, но Никита не был идиотом и наивной фиалкой, чтобы не понимать: Ян дал ему еще один шанс, вместо толстого каната — тонкую ниточку, на которой все балансирует. И только от самого Никиты теперь зависело, сможет ли эта нить снова разрастись в стальной канат. Станет ли надежным мостом, построенным из выверенных на сопротивление материалов.

***

       Кафе встретило приятной прохладой и запахом чисто отмытых деревянных столешниц. Народу было на удивление мало, если не считать собравшихся ребят из «Серебряного льва». Строев еще от порога зала окинул их взглядом, отмечая нечто, роднившее их всех, таких удивительно разных. Что-то, похожее на сказочный флер, на отзвук рукотворной магии, на зыбкий отсвет реки времени на их лицах. И даже не стал мысленно упражняться в сарказме над собственными романтическими бреднями, потому что было не ко времени и не к месту. И тем более попросту невозможно под пронизывающим насквозь взглядом Демона.
       Девушка поднялась с места, заставив этим утихнуть все голоса.
— Здравствуй, Викинг. Приветствую, Маркиз.
       Ирония Демона дошла до Строева довольно скоро. Но возмущаться было поздно: имя, вернее, Имя дано — и дано метко, не в бровь, а в глаз. Так что он сидел, рассказывал о себе и совершенно не чувствовал былого стеснения. Таська направляла беседу, как опытный лоцман — каравеллу между острых клыков рифов, обходя темы, которые Никите затрагивать не хотелось. И через полчаса Строев обнаружил себя глубоко увлеченным в спор с Ярилом относительно марок стали для определенного рода изделий, причем в этом споре участвовали не только они двое: к нему прислушивались многие, вставляя собственные замечания по сути вопроса. Уже не удивляя своей разносторонностью и эрудицией, уже ощущаясь, как «свои» — еще не друзья, но уже и не чужие люди.
       Теперь Никита гораздо лучше понимал, как даже забитого звереныша вроде Димки эти люди так быстро превращают в цельного, сильного и готового поддерживать, добиваться и расти над собой. Украдкой посмотрел на Травника, и губы сами собой сложились в улыбку: Дима был так же увлечен разговором с другими членами клуба, но при этом трогательно опекал своего Демона, не напоказ, почти незаметно приобнимал, касался руки под столом или плеча в кипенно-белом кружеве блузки.
       Идея, пришедшая ему в голову, никак не была связана ни с Таськой, ни с Димкой.
— Ярило, можно тебя на пару слов? — попросил он, воспользовавшись паузой в разговоре, когда у большинства закончились напитки, и парни отошли заказать еще.
— Да без проблем, — Николай кивнул, и Никите на пару секунд почудилась веселая искра понимания в его глазах.

Двадцать шестая серия

Таймскип: полгода спустя

      Это был их второй Новый Год. Второй, что Никита проводил не в одиночестве. И, наверное, первый за долгие одиннадцать лет, когда в этом доме пахло не привычными розами и коньяком. Пахло хвоей от небольшой пушистой сосенки, украшенной только тремя гирляндами и золотистым навершием в виде звезды. Под ней уже лежала пара завернутых в блестящую бумагу коробок. Строев весь день ходил вокруг них, как кот вокруг миски со сметаной, на что Ян реагировал смешками и просьбами потерпеть до полуночи хотя бы.
      Еще пахло чем-то мясным, над чем сейчас колдовал на кухне Ян. Слюнки текли от одного этого умопомрачительного аромата. И ведь не банальная курица, что-то другое. Никита то и дело поглядывал на часы: Ян сказал, что за стол сядут часам к десяти, а сейчас только девять.
      И еще пахло апельсинами, выложенными в вазу. Мандарины не особенно любили оба, потому и не стали покупать, а вот мимо этих ярких оранжевых сгустков солнца и лета пройти не смогли. Ян обещал приготовить глинтвейн вместо шампанского.
— Никит, разбери пакет, пожалуйста! Там почта была, тебе письмо.
      Строев отложил конспект, который все равно не читал — мысли занимало другое, вернее, их, по сути, и не было, этих мыслей. В кои-то веки он ни о чем не думал, полностью доверив приготовления Яну и отдыхая. Больше просто сидел, не отрывая взгляда от простенького серебряного колечка на безымянном пальце, вспоминая, как дергался, то накручивая себя, то чудовищным усилием воли успокаиваясь, перед тем как решиться на очень серьезный шаг в отношениях. И как потерял дар речи, когда протянул на подрагивающей ладони Яну кольцо, сделанное Ярилом, а в ответ ему протянули точно такое же, только под его размер. Конечно, они не афишировали свои отношения — ни в коем случае. Но от ребят из клуба все равно ничего не укрылось. На первой в том году и первой в жизни Строева полигонке им устроили маленький пир, отойдя от сценария. Это было забавно и трогательно. Для кого-то это было бы просто игрой, но не для них. Все равно никакой официальной свадьбы в нынешних реалиях им не грозило, но для Никиты, как ни странно, то почти ритуальное чествование стало гораздо важнее, чем всяческие штампы в паспорте.
      Он сходил за забытым в прихожей пакетом, отнес на кухню яблоки и какие-то пакетики со специями, получив от Яна пару жарких поцелуев и утащив дольку огурца из-под его руки, со смешком ретировался обратно в комнату, увернувшись от полотенца. В пакете оставались переданные Верой и Донскими подарки, их тоже следовало положить под елку, то есть, сосну. И письмо, которое он вытащил с каким-то внутренним холодком. Вообще-то, некому было писать ему письма. Все свои, как говорится, дома — в одном городе.
      Конверт был украшен добрым десятком марок и наклейками в виде переливающихся снежинок. Будто писал ребенок… Почерк, которым был написан адрес, тоже был округло-детский, крупный. Никита узнал его мгновенно, еще не прочтя даже фамилию и имя отправителя. Пальцы сжались, сминая конверт. Он посидел пару минут, успокаивая дыхание и унимая так некстати нахлынувшую злость. Открывать не стал — незачем.

      Через час он о письме забыл напрочь: Ян позвал помочь накрыть на стол, потом они лопали умопомрачительно-вкусную запеченную рульку и прочие праздничные изыски, запивая это все горячим вином с пряностями. Потом захрипели старинные часы, отбивая полночь, загрохотали во дворе салюты… Наступил Новый год, и Ян, посмеиваясь, предложил идти уже и смотреть подарки.
— Боже мой, Янош, ты с ума сошел?! Это же Parker Sonnet?
— Угу, та самая, с золотым пером, — довольно ухмыльнулся Ян.
      Никита только головой покачал. Нет, он любил такие вещи, тем более — вещи статусные, дорогие, но никак не мог ожидать от Яна подобного подарка. Откуда только его сумасшедший викинг умудрился узнать, что именно на эту ручку он периодически облизывался, но позволить себе такие траты не решался?
— Ника, ты этого достоин, разве не так? — Ян подгреб его к себе, поцеловал в шею, заставляя терять нить разговора, растекаться по сильной широкой груди, выронив футляр с драгоценным подарком.

      О письме Никита вспомнил только часов в пять утра, когда угомонились и самые стойкие, и город утих в пьяной истоме новогоднего утра.
— Ян? Янош, спишь?
      Ян приподнял голову, сонно щурясь.
— Еще… или уже… нет. А что?
— Пойдем со мной? — на вопросительно приподнятые брови Строев пояснил, чувствуя, что вопросов потом не оберется: — На улицу, ненадолго.
      Птичка внимательно посмотрел, в синих глазах уже не было сонной мути.
— Идем, только оденемся потеплее, обещали мороз минус двадцать.

      Конверт горел неохотно, огонь словно давал Строеву шанс погасить его, открыть письмо, прочесть… Никита поджег письмо со второго конца, терпеливо ожидая, когда плотная бумага сдастся пламени. Он сделал в жизни много ошибок. Совершать еще одну? Нет уж. Прошлое должно было оставаться в прошлом. Его настоящее и будущее — Ян — крепко обнял его, и это было именно то, чего Никите сейчас хотелось. Он повернул голову, запрокидывая ее, чтобы видеть лицо парня.
— Я тебя люблю, Янош.

Таймскип: пять лет спустя

       Самым уютным местом, по мнению Строева, была кухня. За шесть лет, прожитых вместе с Яном, он к этому привык настолько, что практически не вспоминал о том, что когда-то приходил на кухню, только чтобы приготовить пару бутербродов и кружку чая, и все.
      Сейчас там всегда пахло чем-нибудь очень вкусным и заманчивым, и Никита иногда говорил, что отрастить брюхо ему не дает только Ян, хотя и кормит, как на убой. Правда, не уточнял, как именно Птичка добивается его подтянутости, но Вере и не нужны были слова: достаточно взглянуть в глаза Строеву, в этот момент затягивающиеся легкой поволокой.
— Еще чаю, Веритас?
— Нет, спасибо, а то я скоро начну булькать. Ты обещал показать последний альбом с фотками.
— А, точно. Сейчас, принесу. Слушай, так ты что, правда?..
— Да решила вот тряхнуть стариной, пишу диссертацию…
— Надеюсь, профессор Снежковский переживет это потрясение.
— Ах ты ж язва!
— Господи, спасибо Тебе и за малые милости: хорошо хоть не понос.
— Шут гороховый, — рассмеялась Вера Васильевна.
— Да, я шут, я циркач, так что же? — пропел Строев и вздохнул, теряя веселость: — Ох, Верочка, ты бы знала, какой у меня сейчас цирк с конями творится на работе. Аккредитация, будь она неладна!
— Знаю, знаю, Никит, профессор во все доступные уши стенает и грозится, что он устал и мухожук.
       Строев разразился хохотом. Ага, как же! Снежковский свой любимый вуз покинет только вперед ногами. Его на пенсию ректор выпереть пытался — и где теперь тот ректор, а Алексей Викторович — вот он, бессмертный горец.
— Никит, слушай, поговори с детьми. Ну что это за героическое преодоление? Таське рожать скоро, а она юлой в клубе крутится, видите ли, игра на носу!
       Никита хмыкнул: будто они его послушают. Нет, выслушать-то всяко выслушают, но вот запретить Демону заниматься любимым делом, раз уж выгнали в декрет, а беременность легкая, не сможет даже ее горячо обожаемый муж. Ха, подкаблучник!

       О том, что Дмитрий свою Тасеньку готов на руках носить, ноги мыть и воду пить, знали все. И что о ее здоровье он печется больше, чем она сама — тоже. Три года назад она забеременела в первый раз, собственно, они и свадьбу сыграли именно потому. Но… выкидыш. Не было никаких предпосылок, угроз течению беременности. Просто умер Таськин дед по отцу, с которым она все-таки познакомилась и на удивление близко сошлась. В Москву они с Димой ездили только затем, чтобы пообщаться с ним, чуть ли не на каждые вторые выходные. Вообще тот год выдался тяжелым, и морально, и физически. Но как-то пережили, выкарабкались, вытянули. Если б не Димкина любовь, если б не материнская поддержка и забота Веры, братская — Яна, да и всех остальных, Таська бы, наверное, сломалась. Ее вытаскивали все, потому что невозможно было представить это рыжее солнышко погасшим.
       Ну вот, сейчас оно сияло во всей красе. Бывает, что женщину беременность уродует, но только не Тасько-Демона. Никита против воли улыбнулся: такой теплый, энергичный, бойкий колобочек. Два года назад, в немалой степени благодаря ее пробивному характеру, городские власти вернули им помещение для клуба. Именно там сейчас большую часть свободного времени они и проводили. Вернее, Таська, он, еще несколько парней и девушек, у кого оно было — это свободное время.
      Ян после блестящего завершения учебы работал в проектном отделе ЖД управления, претворяя в жизнь свою давнюю мечту — строить не торговые центры, а мосты, эстакады, тоннели и прочие инженерно-технические сооружения. Правда, пока что до полноценной работы его не допускали, то есть, именно до проектирования, он «нарабатывал и перенимал опыт старших товарищей», проще говоря, учился всему, считай, заново, потому что, как ни крути, академическое образование и практика — это две большие разницы.
      Димка тоже трудился в поте лица, закончив техникум. Сейчас еще и на заочке учился, по направлению от завода, и старшим смены стал. В общем, молодец парень. Впрочем, кто бы сомневался: если в твоей судьбе примет участие сама Веритас, ты и горы свернешь, и на Марсе яблони посадишь. Веру Васильевну Димка называл мамой, любил и обожал и из кожи вон лез, чтобы она им гордилась. Вера иногда даже тихонько жаловалась Никите, что «мальчик себя загонит», на что Строев пожимал плечами. Этот лось… нет, ладно, на лося Димка все равно не тянул, хотя за пять лет весьма возмужал и окреп. Этот «бессмертный пони» кого хочешь загонит, а сам даже не запыхается.
      Сотовый Веры разразился бравурной мелодией «Прощания славянки». Никита приподнял бровь:
— Бог мой, Веритас!
— Ай, — она со смешком отмахнулась от него и приняла вызов: — Да, Тасень… Что? Ясно, скорую вызвала? Да. Хорошо. Да, знаю. Не волнуйся, сейчас подъедем, все привезем. Солнышко, я сама позвоню Алине Федоровне, все будет хорошо.
       Никита поймал себя на том, что до хруста переплетает пальцы, прислушиваясь к разговору.
— Никит, едем, — Вера сунула телефон в карман и рывком поднялась.
— Что там… Рожает? — голос «дал петуха», и Строев смущенно кашлянул.
— Пока только начались предсхватки, но лучше подстраховаться.
— Избавь меня от подробностей, — проворчал он, обуваясь и хватая пальто с вешалки, а ключи от машины — с полочки под зеркалом. — Если что и должно оставаться таинством, так это роды. Мужчине вообще о таком знать не полагается.
— Дремучий варвар!
— Вот уж нет, я просто здраво мыслю.
— Вот слышал бы тебя Димочка.
— Влюбленный равно безумец!
— Оно и видно!

***

       Строев считал, что партнерские роды — это самое натуральное безумие. И в то же время не мог не восхищаться Димкой: это же насколько полно нужно любить женщину, чтобы разделить с ней… такое. Донской твердо намеревался этот подвиг совершить. Собственно, уже совершал. Никита в который раз нервно посмотрел на часы.
— Ника, успокойся. Быстро только кошки, — хмыкнул Ян.
      Правда, и сам он имел бледный вид: очень переживал за любимую подругу.
— Шесть часов уже прошло…
— Может пройти и больше, первые роды, все такое.
— Мальчики, хватит метаться, — усмехнулась Вера. — Дворецкая — лучший акушер-гинеколог города, в конце концов, тебя, Янош, она принимала, примет и Тасиного пацана.
— И чего все так уверены, что будет мальчик? — проворчал тот. — Я девчонку заказывал.
       Смех немного разрядил нервное напряжение, но адреналин у всех присутствующих снова подскочил, как только завибрировал и заиграл сотовый, лежащий под рукой Веры на столе.
— Да, Димочка!.. Все хорошо? Тася? Ну, слава Богу… Де… девочка? О! Янош будет счастлив!
       Ян сполз по стенке на пол, хохоча во все горло и утирая невольно набегающие на глаза слезы.
— Эй, новоиспеченный дядя! — мать помахала у него перед лицом ладонью. — Они назвали ее Янина!
       Никита усмехнулся. Похоже, не нужно даже гадать, кто станет крестным отцом новорожденной Янины Дмитриевны Донской. А уж воспитывать ее будет весь «Серебряный лев». Ну и… разве это плохо? К тому же, не у них одних уже есть ребенок, будет ей с кем играть. Обеспечат преемственность поколений, так сказать.

Эпилог

Таймскип: четыре года спустя

       Съемочная группа суетилась, расставляя технику, операторы путались под ногами, на них пока не обращали внимания, отмахиваясь: канадцы сгрудились вокруг длинного стола, составленного из четырех маленьких складных столиков, просматривая документацию. Хотя Ян искренне не понимал этого мандража. Все было проверено и перепроверено на десять раз заранее, и здесь, на объекте, и в офисе строительной компании. Правда, он подозревал, что зарубежные коллеги попросту наводят тень на плетень перед журналюгами, ну да и Бог с ними, пусть суетятся.
— Ян Станиславович! Ян Станиславович! Ну хоть вы им скажите, басурманам! — воззвал к нему зам. — Ни бельмеса не пойму, чего бормочут!
       Ян с трудом сдержал усмешку: Марк Хиллиард прекрасно говорил по-русски, но вот с Сергеем Жуковским они почему-то никак не могли найти общий язык, все два года тесного сотрудничества канадцев с русскими Ян между этими двумя был вместо буфера.
— Mark, shame on you.
— I`m sorry, Yan, but that Russian grisly grizzly!..
— Oh, God, not now. It`s time.
— O`key, let`s go.
       Открытие самого крупного трехуровневого транспортно-пешеходного моста, над проектированием и строительством которого трудилась совместная русско-канадская бригада, было в карьере Яна тем самым взлетом, ради которого он работал столько лет. Честно сказать, волновался он дико, но буквально до того дня, когда все комиссии, наконец, подписали разрешение на ввод в эксплуатацию. Сейчас осталась только приятная, немного опустошающая усталость. И гордость: они это сделали. Осталось попозировать для красивых кадров. Он знал, что его семья будет смотреть новости. Скоро домой, наконец-то, он страшно соскучился по Никите, по маме, по мелкой шебутной Ясе, по Донским, по ребятам из клуба. Пальцы привычно тронули кольцо, пришлось прикусить губу, пряча предвкушающую улыбку.
— Ян, — оказавшийся рядом Марк чуть скосил глаза на его руку, — вы бы не хотели перебраться в Канаду? Все-таки, у нас больше возможностей…
       Ян покачал головой.
— Русские говорят: «Где родился, там и пригодился», Марк. Здесь вся моя семья, а Ник никогда не бросит преподавание и свою альма-матер, да и начинать жизнь в чужой стране с нуля… Нет. Я мечтал строить вот такую красоту, — он кивнул на ажурные, кружевные издалека фермы моста, гордо вознесшегося над мощным течением Волги, — здесь, в родной стране. Какой бы она ни была, это моя Родина.
       Канадец кивнул и улыбнулся не наиграно-телевизионной, а вполне искренней и немного усталой улыбкой.
— Знаете, Ян, я очень рад тому, что мне довелось работать с вами вместе. И надеюсь, мне еще не раз выпадет такое удовольствие.
       Ян кивнул и отошел, извинившись: завибрировал сотовый, поставленный на беззвучный режим.
— Птичка на проводе.
— Какой провод тебя удержит, лебедь ты мой? — смешок. — Я соскучился.
— Скоро, Ника. Я скоро. Послезавтра встретишь? Поезд прибывает в два сорок пять ночи.
— Встречу, конечно. Твое мелкое чудовище меня уже задергало: когда да когда.
— Эй, оно не мое!.. Ладно, мое. И, между прочим, тебя Яська тоже любит. Дядя Ника — самый крутой и суровый.
       Строев мягко рассмеялся.
— Да как же. Она из всех окружающих особей мужского пола вьет веревки и вяжет морские узлы. И я не исключение ни разу.
— Стальной профессор тает, словно мягкий воск, в руках юной леди?
       На несколько секунд повисла пауза. Потом прозвучал тяжелый, прерывистый вздох.
— Янош, как воск я хочу таять только в одних руках.
— Знаю. Я скоро, Ника.

       У любого материала, сколь бы прочным он ни был, есть свой предел сопротивления. Предел, за которым неизбежно наступает излом, разрушение. Прилагая усилия, чтобы разрушить чужую броню, главное — не спутать ее с внутренним стержнем. Выковывая и закаляя чувства, главное…

— Люблю тебя, Никит.
— И я тебя, Янош.