Смотреть на облака. Я люблю смотреть на облака. Это, можно сказать, почти забытое развлечение. Сейчас немногие люди регулярно занимаются тем, что подолгу глядят на небо и плывущие по нему Америки. Или Великобритании. Или сардины. Или большие непричесанные головы, плавно метаморфирующие обратно в несловесную белую массу и дырками для солнца и оконечностями самолетиков.
Если задуматься, облака — это одна из немногих вещей, которые вообще никак не изменились с того момента, когда один по уши закованный в железо и обливающийся потом мужик зачем-то сшибал другого такого же с лошади, глотая кровавую слюну и не спрашивая себя, получились ли у кого-нибудь хорошие фотки. Или когда различимый из космоса шестидесятиэтажный зверь изворачивался и смачно перекусывал шею стодвадцатиэтажному дереву, раскачивавшемуся пуще, чем верхушка башни Бурдж-Халифа. Ну, или когда мне было 15, я лежал в сетчатом гамаке, подвешенном между двумя соснами, и думал свою аналоговую, густую, не прерываемую нотификациями и позывами к еде цепочку мыслей.
Она начиналась, скажем, в пустом классе русского языка и литературы на втором этаже моей школы, где майские солнечные блики бестолково и совсем не метафорично блестели на уродливых ногах перевернутых и поставленных на парты стульев, последние полтора часа кое-как удерживавших двадцать пять нетерпеливых поп в летних платьях, и одну — мою — в широких маяковских штанах. Я стоял спиной к тревожно посматривавшим на меня из своих рамок светилам русской словесности, опершись на погруженную в ржавоватое ведро с мутноватой водой швабру — сделавшую при этом: «Чавк!» — и задумчиво (ну, то есть, в пределах задумчивости, доступной старшему школьнику) простирал взгляд к горизонту, из-за которого уже совершенно отчетливо катило лето / жара / неизвестность / будущее. Высоченные, широченные облачины и облачища выпрастывались из-за кирпичной гущи, маневрировали между строительными кранами и разворачивались над школьным двором, баскетбольной площадкой, магазином продуктов и веснушчатыми кварталами конца 90-х.
«Шкурка!» — вопил я, отбивая летящий на меня обтрепанный мяч и — будем честными — по чистой случайности в третий раз подряд попадая в чужой квадрат. Шкурку получал тот, кто выигрывал раунд без единого пропуска. Шкурка давала дополнительную защиту: скажем, если в следующем раунде кто-нибудь забивал тебе гол, ты мог просто заорать: «Шкурка!», и тебе не начислялось очко. Выражаясь игровым жаргоном, она была дополнительной жизнью.
«…бесконечная жизнь и бесконечные патроны», — сообщал мне мой школьный приятель, пока мы с ним переобувались, балансируя у подоконника, потому что все стулья были заняты. За окном горела ранняя осень, коридор возле раздевалок кишел малышней, все вокруг шумели и носились, пестря и размазываясь по нечеткой детской памяти друг друга. Мы держались за оконную раму, я и этот странный чувак, словно стараясь хоть ненадолго зафиксировать фокус и отпечататься где-то на each other’s сетчатке. Он говорил, приятель, мне очень тяжело ворочать языком, потому что — ты сам знаешь — это физика, но я должен тебе сказать что-то важное— И я кричал — буквально, кричал, потому что иначе было ничего не услышать — кричал ему: «Да, физика!».
— Говори громче! — показывал он жестом. — Я ничего не слышу!
— Я тоже! — разводил я руками.
— Физика, — доносилось до меня с какими-то чудовищными искажениями.
— Физика, потом литература, — заканчивал мой собеседник и сливался с веселым разноцветным релятивистским потоком других похожих, очень похожих и полностью идентичных ему детей, бесконечно переливающимся из двери в дверь, из осени в осень на первых трех этажах моей высокой и тощей личности.
Облака, плывущие над густонаселенными холмами, облака, отражающиеся в тинистой поверхности бывшего пруда-охладителя атомной станции, облака, плывущие вровень с моей головой, облака, пересекающие Сан Франциско Бэй почти с той же скоростью, что и такси, везущее меня из аэропорта, а потом обратно в аэропорт.
Они — едва ли не единственный ориентир для почти потерявшего надежду пассажира самодельной машины времени, сидящего на автобусной остановке где-то между оттаивающим Южным Медведково и аномально жаркой Саксонией, вертящего в руках телефон и бросающего осторожные взгляды по сторонам, словно кого-то ожидая, но на самом деле отчаянно пытаясь выяснить, какой шанс из десяти тысяч, что это та самая планета, откуда он когда-то отчалил.
Большие кучи водяного пара — все, что они собой представляют, и больше ровным счетом ничего. Ни красных полос через полнеба, ни розового градиента над вечерним городом; ни кожано-шерстяных, ни джинсово-шелковых, ни щеко-щечных объятий, ни шума реки, ни грохота поезда, ни скрипа петель, ни сыплющихся в лицо сосновых иголок — только водяной пар, воздух, физика и бесконечная жизнь.