ЩЕЛКУНЧИК.
По мраморной, блестящей лестнице важно спускается Щелкунчик. Так я прозвал Мишку Брагина за его странное сложение: маленький рост, несоразмерно большая, благородной формы голова, досадно испорченная огромной челюстью, выдвинутой вперёд. За эту челюсть я его так и прозвал.
Жаль, что я тогда ничего умнее не придумал. Радовался даже своей изобретательности… Дурак…
Когда я, сорок лет тому назад, учился в консерватории, там было много лестниц. Не знаю, как сейчас обстоят дела с лестницами. Может быть их упразднили как предмет роскоши. Не знаю. Я давно не был в консерватории. Кто-то из командоров государства , посмеиваясь, изрёк, что люди искусства должны воспитываться в суровой атмосфере, не отвлекаясь на ничтожные соблазны жизни, вроде еды, одежды… Не знаю. Может быть и так. Может быть, всвязи с этим лестницы и отменили. Всё может быть.
А тогда, давно, когда мне было 19 лет, и я перемещался в пространстве не чувствуя своего тела, то по множеству прекрасных лестниц бегало, шло и скакало масса всякого интересного народа.
… Шли знаменитые Народные артисты, небрежно—элегантные, добродушные… Или совсем не элегантные… И ужасно раздраженные! Всякие, но почти все знаменитости.
Подняв головы, шли студенты-лауреаты, смотрящие на нас, простых смертных, как оперные солисты на миманс.
Впрочем были среди них и приятные, скромные ребята… Драть нос тогда было не модно, и иногда весьма опасно…
Каждый день чёрным метеором с первого этажа на четвёртый, прыгая через две ступеньки, взлетал огромный седой старик—ректор.
Ему было почти восемьдесят лет, он всегда носил чёрные костюмы и, пробегая мимо нас, прищуривался, делал страшные глаза, «сканировал» нас. Мы его боялись.
Щелкунчик не боялся никого. Даже оглушительно знаменитого ректора. На его наигранно-пронзительный взгляд Щелкунчик отвечал пренебрежительно-смиренной улыбкой, и всегда начинал причёсываться. Это давало ему возможность повернуться к страшному старику спиной.
Ректор понимал этот маневр. Он замирал на секунду, его пушистые, седые брови лезли вверх, но он быстро приходил в себя и улетал на четвёртый этаж, в органный класс. Что ему этот крохотный, странный человечек? Ну пусть бунтует, пусть не трепещет… В конце концов для угнетения можно было найти кого-нибудь другого…
А бесстрашный Щелкунчик, спрятав расчёску, шёл с нами в буфет пить пиво.
Мы знали, что Щелкунчик удивительно талантлив и не сомневались, что через три-четыре года он войдёт в синклит, станет педагогом консерватории. Мы смотрели на него с тайным трепетом, как на восходящую звезду.
А Щелкунчик шутил, пил пиво и ходил по консерватории так же уверенно и спокойно, как по собственной кухне.
Прошёл год. Щелкунчик блестяще закончил консерваторию, и всё у него сложилось, как мы и ожидали.
Страшный старик взял его к себе в знаменитый хор, одним из помощников. Объясняю: сразу после консерватории и вдруг стремительный взлёт на Эверест хорового искусства—невероятный успех! Невероятный для всех, но не для Щелкунчика.
Одновременно с этим подвигом Щелкунчик получил класс: студентов.
Опять невероятный, счастливый поворот судьбы! Невероятный для всех, но не для Щелкунчика.
Итак, всё произошло. Щелкунчик спокойно и уверенно пошёл по сияющему пути избранника…
И вдруг—страшная новость! Щелкунчик покончил с собой! Как—он?! Почему?! Ну, кто угодно, только не он!
Тем не менее, это была правда. Говорили, что ему изменила жена, что в отчаянии он выпил уксусной кислоты, и умер в страшных мучениях. Отпевал его родной отец, священник…
Сейчас я знаю, что жизнь бесконечно изобретательна на всякие ужасы, но тогда всё, что случилось с Щелкунчиком—поражало…
Зачем была эта загадочная жизнь? Зачем так страшно она закончилась? Я долго пытался это понять, но, разумеется, не понял.
Не понимаю и сейчас, по прошествии многих лет. Да и вообще, что я понял за эти годы, постоянно разбиваясь о разнообразные и многочисленные загадки жизни? Может быть только то, что смысл жизни заключается в том, чтобы мы её не поняли… Смирились с этим, и бесследно сгинули, печально посмеиваясь над претензиями наивной юности…