ПИР ГОРОЙ
После чествования победителей в отряде по распорядку наступило время обеда. Вскоре в кочегарку заглянул комиссар Фуфлонов.
- Парни, есть предложение отметить окончание турнира. Мы деньги выиграли – надо угостить остальных. А то как-то неправильно получается, не по пацански.
- Андрей Васильевич, мы разве против? Конечно, надо отметить. Только в лагере с этим делом непросто. Командир за нарушение «сухого закона» карает строго, - Царёв даже выглянул за дверь, чтобы удостовериться, нет ли поблизости сурового доцента.
- Есть план, - Фофанов понизил голос, - Завтра после обеда командир едет по своим делам в Москву. Вернётся только послезавтра, вот мы и провернём наше мероприятие, - комиссар даже потёр руки в предвкушении сабантуя.
- Значит, завтра нужно смотаться в Волоколамск, - Царёв уже прикидывал детали практической реализации замысла комиссара.
Андрею Васильевичу Фофанову в последнее время приходилось не сладко. Ещё совсем недавно его жизнь протекала совсем по другому руслу, и течение её было разным, то плавным, как на равнине, то стремительным, будто среди горных кручей. Жизнь была всякой, но только не серой и не бессмысленной. Работу свою он любил, и в глубине души даже не называл работой то, чем занимался. Он не просто переводил, донося смысл сказанного собеседниками, но и как бы перевоплощался, был то императором Хайле Селассие, то его преемником Менгисту Хайле Мариам, то московским патриархом Пименом, то Дюком Эллингтоном. При этом он передавал краски слов и их оттенки, а паузы наполнял неким смыслом, и небожители, разговаривающие друг с другом на разных языках, совершенно этого не замечали. Приходилось Андрею Васильевичу переводить и, так сказать, в неформальной обстановке, когда собеседники не только разговаривали, но ещё попутно выпивали и закусывали. Приходилось частенько выпивать и закусывать вместе с ними. Не торчать же трезвым столбом за их спинами? И вдруг, всё закончилось. Фофанов совершенно не верил Менгисту, переводя его заявление о том, что причиной смерти императора стала операция на простате и возраст, и что они всеми силами старались спасти его, но сделать ничего не смогли. Ходили слухи, что именно по приказу Менгисту Хайле Мариама императора задушили подушкой, а многих министров и десятки придворных казнили. Во всяком случае, официального расследования причин смерти не проводилось, результаты вскрытия не публиковались. Тогда он напился до беспамятства и даже не сообразил, когда его выслали из Аддис-Абебы. Продолжал пить в Москве, и жена, собрав вещи, переехала на лифте тремя этажами выше. К своему однокурснику Борьке Камневу. А потом Фофанова, оказавшегося (спасибо шефу) за кольцевой дорогой в институте культуры, тут же, как «молодого бойца», отправили в подшефный совхоз. И он, вдруг, остро ощутил себя лётчиком, сбитым окончательно и бесповоротно. Внешне это никак не проявлялось, Андрей жил, что-то делал, общался с теми, кто был рядом, как бы машинально, по инерции. Проклятые мысли не давали покоя, постоянно хотелось выпить, заглушить спиртным саднящую душу.
Обычно, доцент Райзенберг во время работы в совхозе из лагеря дальше Волоколамска не уезжал. Но неожиданно директору хозяйства Муравлёву позвонили из ректората и вызвали Арона Михайловича в Москву по делам, не связанным ни с учебным процессом, ни с институтом вообще. Приключилась неприятность с женой, работавшей каким-то небольшим начальником в гостинице «Россия». Потребовалась хватка доцента, обросшего связями в разных московских инстанциях, чтобы разрулить проблему. Райзенберг, оставив вместо себя Белосинского, срочно отбыл в столицу.
Этим и воспользовались «спортсмены», участвовавшие в турнире. Царёв с Фаусеком сгоняли в Волоколамск и, отстояв пару часов в очереди, закупили спиртное: пол-ящика водки «Старорусскоя». Ипполит, оповещённый заранее, готовил царскую закуску: салат из капусты с морковью, жареное мясо с картошкой, яичницу. Белофинский, проведя штаб и линейку, отправился в медпункт к Асе. «Спортсмены» после отбоя собрались в столовой, где Ипполит с Жекой накрыли стол, и банкет начался. Вскоре, после первых тостов, явился сторож Звёздочкин. Ипполит преградил дорогу непрошеному гостю.
- Слышь, брат, закрыто. У нас спецобслуживание.
- Да ладно, Ипполит, проходи Иван Степанович, присаживайся, - Фофанов, радушно пригласил сторожа к столу.
Разлили водку по стаканам, дружно чокнулись, выпили. Навалились на еду, энергично сметая всё из тарелок и нахваливая повара. Захмелевший Ипполит ничего не ел, он кивал головой, улыбался и даже прослезился. Уже больше десяти лет старик не занимался любимым делом, доживая однообразную и скучную жизнь в деревне вдвоём со своей Клавдией. Сын, большой начальник, добывает нефть где-то на Севере, наезжает редко. Летом в деревне ещё жить можно. Огород, с соседом на рыбалку сходить, выпить «чекушку» на праздник, а потом и покурить тайком. В поленнице у него пачка «Беломора» припрятана. Старуха не разрешает курить, страшно ругается. А зимой, хоть помирай, деваться некуда. И тут неожиданно привалила удача. Нашел его каким-то образом Арон Михайлович, дай бог ему здоровья, пригласил поработать поваром в студенческом отряде. А много ли старику нужно для счастья? Вот оно, опять дело, которым занимался, считай всю жизнь. Снова котлы, плиты, мясорубка, холодильники, меню. И вокруг молодёжь, которая только начинает жить. Они, молодые, делают своё дело, а в данный момент и он, древний пенсионер, пригодился.
Вскоре за столом воцарилась атмосфера непринужденности и добродушия, которая бывает среди крепко выпивших мужиков, невзирая на различия в возрасте и статусе. Лохматый Звёздочкин рассказывал «сыну полка» Мазаеву:
- До войны у нас в деревне народа много проживало. Человек сто пятьдесят. Не то, что теперь, четыре десятка всего осталось. Мне в сорок первом одиннадцать лет было. Я немцев, вот, как тебя видел. Танки шли мимо деревни со стороны Клина к Волоколамской дороге. Остановились у нас, солдаты пошли по дворам, забирали всё, что можно съесть. Курей, кроликов, картошку. Одежонка у них лёгкая, летняя форма, короче. А уже морозец был и снегом землю присыпало. Баба Нюрка Михина вцепилась в телёнка, кричит: «Не отдам, ироды!». Так её из автомата возле сарайчика и положили. Хромого деда Платонова застрелили. Что-то он им не то сказал. Волоколамск уже тогда сдали. И у Дубосеково, где сейчас этот, как его, мимарал, бой жаркий был, грохот стоял такой, что ухи закладывало.
Мазаев, не любивший рассказывать про свои военные будни, внимательно слушал сторожа. Был он старше его на 2 года, но нахлебался за время войны полной ложкой. Его, круглого сироту, подобрали солдаты, обогрели, накормили. Так и остался при полевой кухне, помогал, чем мог.
Ипполит, подкладывая сидящим рядом Петренко и Царёву в тарелки картошку с мясом, травил разные поварские байки.
- Как-то у нас в ресторане вышел скандал не шуточный. Я, брат, тогда поварёнком тока начинал. Какой-то важный посетитель обнаружил в тарелке таракана. Что там началось! Нашего шеф-повара не было на кухне, отлучился куда-то. Я крайний оказался. Тычут мне тарелку под нос, мол, что это такое? А я спужался, говорю: «Где? Что? Да это же лук жареный». Хвать таракана пальцами и в рот. Съел и не скривился. Они смотрят, то в тарелку, то на меня и понять ничего не могут. Мол, а вдруг, обознались, приняли лук за таракана? Ну, и хвалил меня шеф тогда… Так и сказал: «Спасибо за службу, Ипполит».
- У нас в роте такой случай был. – начал рассказывать Мазаев, - Стояли мы тогда под Воронежом. Небольшая передышка наметилась. Наши разведчики захватили ночью «языка», какого-то важного фрица. Часа полтора он в штабном блиндаже находился, допрашивали видать, потому что напарника моего Сеньку Бирюкова, он по-немецки хорошо шпрехал, туда вызвали. Ну, это не моё дело. Моя задача – чтобы наша полевая кухня КП-42 дымила без передышки. У повара нашего Ивана Никаноровича горе было большое: сын у него погиб на Белорусском фронте. Но горе, горем, а кулеш варить надо. Никанорыч стоит над котлом мешает варево, тут смотрю я: немца ведут. А он такой, весь из себя, в пенсне, при галстуке, на кителе куча нашивок, эмблем, крест железный и зыркает, будто волчара. У немца, как положено, руки за спиной, сзади два солдатика наших. И, вдруг, когда они с кухней поравнялись, фриц как ломанётся в кусты. Никанорыч, хоть и пожилой уже был, шустро так, ему наперерез побежал. В руках у него черпак и котелок с кулешом. Догнал он фрица и со всего маху черпаком горячим по башке. У того фуражка слетела, под ним – череп лысый. Наш Никанорыч взял и опрокинул котелок с кулешом на лысину. Немец взвыл, громче сирены. А тут и солдатики подбежали. Короче, потом начштаба тоже благодарил нашего повара за службу, правда, пожурил слегка, за то, что перестарался малость. У немца вся рожа в волдырях, а его надо было в штаб фронта везти.
Студенты Сеня Фуршет, Задпхаев, Жека и Кульков спорили о советской и зарубежной эстрадной музыке. Назывались имена музыкантов и исполнителей, композиторов, группы и вокально-инструментальные ансамбли. Вадик доказывал:
- «Битлз», «Ролингстонс», «Пинк флойд» – это классика и никому до них никогда не дорасти. Джон Леннон – есть Ленин всех времён и народов.
- Ну, допустим. Но время идёт, появляются новые таланты. Вот, например, Андрей Макаревич, клёвый музыкант. Зуб даю, скоро «Машина времени» станет не хуже, чем «Битлз»,- не соглашался Сеня.
- Жлоб твой Макаревич. Боря Рубинчик его хорошо знает, он учился с ним в одной школе.
- А мне Градский нравится. Голос, как у бога, Юру Антонова уважаю, - Жека Марченко перечислял советских неординарных и, как бы, полузапрещённых музыкантов, - вот недавно вышел диск Тухманова «По волне моей памяти». Это же революция в современной поп-музыке. Там целый букет из талантов: Игорь Иванов, Александр Барыкин, Сергей Беликов. Кстати, Серёга в нашем институте учится, на моём отделении «Оркестровое дирижирование».
- Беликов? Это тот, что в «Араксе» на бас-гитаре играет? – удивился Вадик Задпхаев.
- Не только на бас-гитаре, и на флейте.
- Я в театре Ленинского комсомола их видел. В спектакле «Автоград» и в «Тиле». Они там были в монашеских рясах с капюшонами. Сидели в первом ряду, аккомпанировали и пели. Хипповая группа.
- Не знаю, как вы, парни, а я от Семёныча балдею, от Высоцкого, - вступил в спор Ванька Петренко, - в прошлом году на Таганке был, смотрел «Гамлета». А ещё раньше «Десять дней,», он там Керенского играл. Песни его давно собираю, у меня уже целая бобина на магнитофоне.
- А как на Таганку попал? - заинтересовался Фуршет, - Я несколько раз ходил к театру, хотел «стрельнуть» лишний билет. Так и не повезло.
- Объясняю для «салаг», как можно попасть в любой театр на «халяву». Обычно, администраторы выписывают контрамарки или входные только студентам театральных вузов. В нашем «кульке» студентам выдают специальные бланки. Вписываешь в него свою фамилию и идёшь к администратору. Администраторы бывают всякие, добрые и вредные. На Таганке Фёдор Михайлович, как Достоевский, хороший дядька, никогда не отказывает. Даёт контрамарку или просто расписывается на бланке. Единственное неудобство, нужно приходить в театр часа за четыре до начала спектакля и занимать очередь к администратору. Потому что получают входные только первые пять-семь человек. Театр же не резиновый.
Затем студенты переключились на песни Высоцкого, военные, блатные, юмористические, сказочные и лирические, давно ставшие популярными в народе, а сам Семёныч – своим в доску. Царёв вспомнил, как ещё восемь лет назад, на радиозаводе хромой Гриша Мизин, сосед Сани за рабочим столом на сборочном участке цеха, подарил ему две страшно дефицитные в то время кассеты с импортной плёнкой. На одной кассете были записи Клячкина, Ножкина, блатных песен. На другой – мужик хрипатым низким голосом пел под гитару удивительные, необычные, но очень близкие и понятные песни. Про подводную лодку, нейтральную полосу, братские могилы, солдат группы «Центр», сумасшедший дом, сентиментального боксёра, вещего Олега. Гриша подарил кассеты в обмен на дружбу. Но дружбы не получилось, Мизин имел отвратительный характер. Саня подружился с весёлым Юркой Скоропадом, и Гриша в отместку забрал кассеты обратно. Но Царёв всё равно был благодарен хромому за то, что тот «открыл» ему Семёныча Высоцкого.
Фофанов рассказывал Маркову и Старшенкову об Африке, о племенах и обычаях, о сильных мира сего и разных знаменитостях с их привычками и странностями. При этом он называл небожителей по именам. Брежнев и Суслов были просто Лёня и Миша, а Мао дзе Дун – Мао. Физкультурник, относившийся ко всему скептически, говорил:
- Я вот не пойму одного, на фиг нам нужно всем им помогать? Неграм, арабам, вьетнамцам с корейцами. Нам что, деньги девать некуда? Мы им помогаем материально, строим заводы, обучаем, воюем даже за них. А у самих проблем выше крыши. Везде сплошной дефицит. Я вот за эти шмотки, - Гена показал на импортную куртку, - знаешь, сколько отвалил? А эти кроссовки, которые «за бугром» стоят копейки, знаешь, как доставал?
Звёздочкин, уже изрядно захмелевший, уставился на Гену.
- Какие такие крысовки ты доставал, на хер тебе крысовки?
Старшенков, не обращая внимания на сторожа, продолжал:
- В Москве, Ленинграде, в других крупных городах жизнь более-менее сносная, а здесь, в области, посмотри, как тут люди живут. Это сто километров от столицы. А где-нибудь в глубинке, в Мухосранске каком-нибудь? Там жизнь от Африки чем отличается?
- Ну, ты, Гена, сравнил. Со шмотками хреново у нас, и со стиральным порошком, и с туалетной бумагой. Зато с образованием, медициной, культурой у нас всё в порядке. И в космосе мы первые, - Марков горой встал на защиту собственных отечественных ценностей.
- Вот недавно, в начале сентября, наш военный лётчик Беленко угнал МИГ в Японию, - парировал Старшенков, - Как ты думаешь, отчего бы это? От хорошей жизни, от того, что мы где-то первые?
- Ну, может быть, это была вынужденная посадка? – высказал предположение «директор теплопункта».
- Шкура он продажная. Перебежчик! Надо вернуть его и судить, как предателя Родины! – громыхнул кулаком по столу «сын полка».
Фофанов, побывавший не в одной западной и восточной странах, как никто другой, ощущал разницу в уровне жизни там и здесь. Тем не менее, он решил эту щекотливую тему не развивать.
- Мужики, давайте выпьем за Вадима Маркова, инициатора и организатора проведения замечательного спортивного мероприятия.
Все встали, громко чокнулись стаканами и выпили за «директора теплопункта». Потом пили за повара Ипполита, за «сына полка» Мазаева, за комиссара, за мир во всём мире. Пьяненький Ипполит слегка толкнул Жеку:
- Давай, брат, гармонь, сыграй нам.
- Не гармонь, Ипполит, а баян, - Жека с Пашкой пошли за инструментами.
Потом Ипполит пустился в пляс, мелко перебирая ногами. К нему присоединились Мазаев, Ванька Петренко и комиссар. Жека с Пашкой играли классно. Царёву вспомнилось детство. Тёплыми летними вечерами у них на деревенской улице собиралась молодёжь и танцевала под баян, на котором играл сосед Витёк Левченко. А дальше, у дома бабушки Лизы собирались тётки и пели песни. Аккомпанировал им дядька Иван Покрышин на гармошке. Как они пели! Переплетаясь высокими женскими голосами в унисон с мужским басом гармониста, песня плыла над ночной деревней, лугом, рекой и уносилась вверх в усыпанное звёздами небо.
Санины воспоминания прервал «директор теплопункта»:
- Про печь забыли, давай, Саня, сейчас твоё дежурство.
В кочегарке сидела Настя, дымя сигаретой.
- Настюш, ты давно здесь?
- Минут сорок сижу, работаю кочегаром вместо тебя. А у вас там, смотрю, пьянка. Что празднуете?
- Окончание турнира, собрались все участники во главе с комиссаром.
- Да, ваш турнир произвёл впечатление, девчонки до сих пор обмуслякивают, никак успокоиться не могут, - Настя прижалась к Царёву, - А ты знаешь, что я соскучилась?
- Я тоже, - Саня обнял её, так они и сидели, в обнимку, перед открытой топкой печи, в которой гудело и билось пламя.
После той первой ночи в гостевом домике они встречались ещё несколько раз. Саня чувствовал, как его затягивает эта сладкая трясина, и он погружался в неё с восторгом, не имея ни возможности, ни желания сопротивляться. Настя была необычной, и Царёв постоянно открывал в ней что-то новое. Она умела слушать и слышать, внимать и сострадать, подставляя свою душу, как пиалу. Люди, недолюбленные в детстве, потом всю жизнь остро испытывают дефицит душевного тепла и нежности. Конечно же, каждому человеку, для полноты счастья в будущем, необходимо в начале своей жизни ощутить всеобъемлющую бескорыстную любовь близких. Саня, лишившийся материнской любви и ласки в трёхлетнем возрасте, как никто другой это понимал и чувствовал. Каким-то непостижимым образом Настя своим женским чутьём это угадывала. Она была щедрой и, принимая ласки, отдавала вдвойне.
- Настюшка, мне дежурить ещё больше часа. Если хочешь, подожди меня здесь, или иди в домик, вот ключ.
- Хорошо, только посижу с тобой чуть-чуть.
Некоторое время они сидели, тихо переговариваясь, полностью погрузившись в тишину и покой. Со стороны пищеблока, еле слышимые здесь, в кочегарке, доносились звуки баяна. Затем раздались крики, звон стекла. Выбежавший на шум Царёв увидел разбитое окно столовой и толпу, вывалившуюся из дверей кухни. В центре её бился, пытаясь вырваться, всклокоченный сторож Звёздочкин. Дебошир обкладывал всех матом, пытался кусаться и ухитрился пнуть сапогом Птенчика по ноге. Его поволокли в сторожку и зафиксировали полотенцами на топчане. Недалеко от пищеблока, у «не писающего» мальчика, Царёв заметил две неподвижные фигуры, явно наблюдающие за происходящим. Ему показалось, что это отрядные активисты «близнецы» Клясевы. Впрочем, в темноте он мог и ошибиться.
- Чего у вас там приключилось? – Саня оторопело смотрел на подошедшего Маркова в разорванной куртке.
- Ну, так, какая же пьянка без драки? Этот говнюк Звёздочкин, пока мы отвлеклись немного, стырил последнюю бутылку водки и хотел улизнуть. Я увидел, образно говорю ему, мол, нехорошо это. А он схватил табуретку, начал размахивать. Кулькова, который на баяне играл, зачем-то огрел. Ну, мы его пытались утихомирить, так этот идиот в окно табуретку бросил.
Изнутри доносились крики пьяного сторожа:
- Развяжите, гандоны, всех урою!
Часам к трём ночи удручённые «спортсмены» побрели спать. Саня с Настей отправились в гостевой домик. Дежурный по кочегарке «директор» ещё долго слушал крики бесновавшегося сторожа. Наконец, он затих. В тишину погрузился весь лагерь, лишь на кухне слышался голос Ипполита. Завтрак никто не отменял. Кульков, приложив к шишке на голове холодный черпак, другой рукой подметал загаженный пол. Жека собирал пустые бутылки. В разбитое окно заглядывали звёзды, тянуло холодом. Конец сентября совсем не баловал, удивляя ранними заморозками.
Завхоз Петрович пришел в лагерь, как обычно, до завтрака. Осмотрел раскуроченное окно, заглянул в сторожку. Там храпел привязанный к топчану Звёздочкин. В это же время на хоздворе появился Царёв.
- Что случилось, Саня?
- Погуляли, Петрович…
- Понятно. Стеклорез в руках держать приходилось?
- Приходилось.
- Ну и хорошо, пошли, возьмём стекло и инструмент.
Вдвоём они довольно быстро застеклили окно. Затем развязали ничего не соображающего сторожа, и завхоз пинками погнал его из лагеря домой отрезвляться. К столовой потянулись сонные дежурные от отрядов накрывать столы. С ними шла, кутаясь в фуфайку, Маша Меркина. В верхней одежде она выглядела ещё крупнее. Остекленевшие листья хрустели под ногами. На траве густо лежала изморозь.
- Саня, там у нас умывальники замёрзли, умыться негде, - Меркина махнула рукой в сторону своего корпуса. Изо рта у Маши шел пар.
Вода во всех «мойдодырах» действительно замёрзла. На краниках висели сосульки.
- Да, однако, - Петрович озабоченно смотрел на замёрзшие умывальники, сосульки, хмурых девчонок стоящих рядом в телогрейках, с полотенцами и зубными щётками, - Я таких заморозков в сентябре не припомню. Попробуем растопить паяльной лампой. Главное, чтобы трубы не промёрзли.
Трубы, к счастью, не промёрзли, морозец для этого был явно недостаточным. Тем не менее, пару часов Царёву пришлось повозиться. С включенной паяльной лампой он ходил от корпуса к корпусу, добывая воду.
На следующее утро процедура повторилась. Замёрзшие умывальники, сосульки, паяльная лампа. За этим занятием его и застал вернувшийся из Москвы Райзенберг. Сопровождали хмурого доцента, вояж которого в столицу оказался удачным только на половину, активисты Клясевы. Общественники встретили командира у входа в лагерь. Они подробно описали ночное происшествие, окончательно испортив Райзенбергу и без того не радужное настроение. Однако он строго настрого запретил распространяться об этой истории в отряде, сказав, что ему нужно подумать, чтобы принять решение. Поговорив с Царёвым о хозяйственных делах и отправив комсомольцев заниматься наглядной агитацией, доцент направился к своему корпусу. «Значит, я не ошибся, это Клясевы ночью шпионили, - догадался Саня, - И доложили Райзенбергу. Теперь надо ожидать разноса».
Как ни странно, разноса не последовало. Командир ни слова не сказал о групповой пьянке ни на штабе, ни, тем более, на линейке. Лишь после отбоя он пригласил к себе в комнату Белофинского, комиссара, Мазаева и Старшенкова. О чём был разговор, история умалчивает. Но утром, сразу после завтрака, Фофанов отбыл в Москву, по официальной версии, с отдельными поручениями. Вернулся комиссар только за день до отъезда отряда и то лишь затем, чтобы забрать вещи. «Мудро, очень мудро, - подумал Царёв, - и не выгнал Фуфлонова из лагеря с позором, а всё-таки удалил. Переводчику урок, а нам всем – предупреждение, как не надо делать. И сор из избы не вынес, и проблему разрулил. Высший пилотаж!»