Из горестных вздохов рождается вечерняя дымка над городом, переходя из лиловых одиноких брызг в фиолетовую протяженность, накрывающую всё вокруг до горизонта. На самом краю последних улиц, с цветами, украшающими подоконники, с кошками, высиживающих луну на крышах, с пыльными тополями – еще теплится небесная жизнь. Дунет ветерок – и жемчужная раковина захлопнется, лишь пылинки звёзд медленно прогорают до перламутровых прожилок рассвета, легонько подергиваясь от распирающего изнутри чувства причастности к вымышленной ночью слепоте.
Говорят, когда затихает последний звук в бетонном аквариуме и ошалевшая рыбка, отбившаяся от стайки, заплывает в привычный и уютный грот, начинается другая жизнь. Жизнь, напоминающая кадры из забытого черно-белого кинофильма, где в конце главные герои поют песню расступающемуся пологу черного леса, в глубине которого пылает костер из сосновых веток, брызгающий искрами счастья в высоту, украшенную качающейся пилястрой и анфиладами густого дыма. Они идут, держась за руки, к этому костру, не прекращая петь, пока ветви не вытирают их силуэты от напряженных глаз зрителей, застывших в зале – ожидания – и пропускающих поезд за поездом, мчащихся неустанно в пустоту степной империи.
Еще говорят, будто в кромешной тьме столбы электропередач сбрасывают поводки проводов и уходят к границам последних улиц, беседовать с тополями. Резиновыми змеями лежат на асфальте черные провода, обесточенные, но помнящие гул силы в узких телах. Они ждут, когда столбы наговорятся, и поднимут их ввысь, к ландшафту крыш и обществу птиц. Тополя не спешат отпускать гостей, пока не перескажут им все слухи, пока не приласкают их листьями, пока не приоткроют им – пустоту за своими спинами, глядя на которую городские столбы мечтательно скрипят, завидуя полевым сородичам.
Ночной город забывает лица людей, и верит, что они не вернутся и не напомнят ему, что он – Город. Внутри каменных внутренностей, в безвременной душной колыбели люди ворочаются в постелях и видят страшные сны, в которых они – кошмары города, где окна смотрят друг на друга в упор, центральная улица по-кошачьи выгибает хребет, а из люков и подвалов слышится глухой стук механического сердца. Фонари гаснут, отмахиваясь краснеющим – слабеющим – светом от назойливых ухаживаний ночных мотыльков, устало валящихся в сырость травы и там погибающих от своей безвозвратной любви к доброте лампочки.
Одинокий пёс пробегает перекресток, ныряя в черную прорубь подворотни. Его когти цокают по асфальту, и звук отражается от стен, заставляя животное поджать уши и бежать быстрее. Город следит за ним с вялым равнодушием, в пол-уха выслушивая жалобы неба на своеволие отдельных светил. Молочная патока – туман – ползет со стороны озера и бестактно включается в разговор, рассказывая о таких незначительных вещах, как щебетание утренних птиц и запах аира. Городу надоедает лепет собеседников, и он уже готов заснуть, утонув в рассветном мареве, но еще не вернулись столбы с прогулки, а значит – приходится ждать, пока они не найдут путь домой, пока не наденут поводки, пока не притихнут, исполненные впечатлений.
Город горестно вздыхает и небо, впрочем, как и туман, испуганно озирается на восток, откуда выползает солнце, поддерживаемое медной паволокой сытных облаков.