Мое знакомство с Рахманиновым? Это все напоминало побег заключенного из хорошо охраняемой тюрьмы. Да, да, да, дражайший граф Монте-Кристо, вот вам ваша одиночка с толстенными стенами вокруг. И медная ложечка для взламывания этих самых стен! И никаких вам аббатов Фариа по соседству!
Так вот. Рахманинов. Сергей Васильевич ... Кто бы еще писал ноты с шестью бемолями в ключе? Или с пятью диезами? Или с растяжками в две октавы? Нас в музыкалке не учили играть в таких невостребованных тональностях. Так же как и садиться пальцами на шпагат! В особенности трудно от того, что читка с листа еще хромает. Так-себе, на троечку читка, с большой натяжкою.
Но красив! До чего же красив! Какие краски, и как они тебя "забирают"! И ты невозможно, невыносимо не, не, не, не, не, невыразимо в словах хочешь все это исполнить! И дело усугубляется тем, что тебе всего-то пятнадцать, а твоей новой и совсем еще молоденькой училке по специальности, Виктории Валерьевне, всего на восемь лет больше, но она уже закончила Консерваторию. И ходит она, словно бабочка порхает! А ты в нее, ну ... влюблен, конечно же! Ведь ты же нормальный пацан, с нормальным развитием! Ах, эта твоя юношеская платонически-возвышенно-мечтательная влюбленность! Она щедро удобряется и великой музыкой, которой ты учишься, и лирикой Есенина, которого ты тоже превозносишь. И эта твоя потребность любить растет на этой благодатной почве, превосходя все пределы, разливаясь на все вокруг тебя. И на Викторию Валерьевну, и на девчонок в школе. Причем, на всех! И такое вообще возможно только в юности. Потому что только в юности любовь бывает настолько чистой, настолько еще ничем не изгаженной, настолько возвышенной и настолько искренней, что может охватывать собою многих! Как в молодости Пушкина! И не только Пушкина. Они потому и великие - те, кто сумел сохранить в себе чистоту и силу той самой Первой Любви, которая однажды в тебе пробудилась, не опошлив и не испоганив ее обыденностью взрослых твоих дней. Они потому и великие, что смогли любить все и вся. Любить яро, неистово, неослабно и нескончаемо! Тогда внутри тебя и рождается такой внутренний порыв, что тебе все возможно становится. Что бы ни захотел, за что бы ни взялся. Когда внутри тебя полыхает тихое, чистое пламя Любви! Только в Любви возможно все суметь и ни в чем ни усомниться, соединяясь с Богом. И любить, любить, любить...
Идет весна. И воздух Донецкого апреля, такой синий и теплый, еще не знойный как летом, он, этот воздух, уже наполнен несказанными ароматами цветущих садов! Потому что природа, как и ты, очень, очень спешит жить! И в голове у тебя, конечно, никакие не уроки! Ведь ты весь внутри бурлишь, будучи переполнен счастьем, которое невыразимо в словах! Оно, это счастье, просто есть. В тебе, в весеннем цвете, в глазах озорных девчонок, случайно столкнувшихся с тобою на улице. В их улыбках и мимолетном смехе! В ... Да во всем! Все сейчас залито счастьем, и все это чувствуют! На то она и молодость! На то она и весна! И даже драчуны из соседнего поселка перестают тебя задевать при встрече. Потому что и они - такие же самые дети шахтеров, как и ты.
И вот однажды во время урока, когда ты рассеянно пытаешься что-то играть, принюхиваясь к аромату духов своего педагога и поглядывая исподтишка на ее слишком правильные и слишком открытые коленки, как раз тогда она, взирая на твои мучения с инструментом, тебе говорит.
- Все, Володя! - говорит она тебе, слегка сморщив свой носик. - Хватит уже этих мук! Отойди-ка, я сяду.
И садится, и начинает на убитом нашем студийном пианино исполнять "Революционный" этюд Шопена. А ты просто тогда уже совсем теряешь сознание! От правильности и красоты звука. От того, что раньше вживую никогда такого не слышал. И от того, как эта маленькая птица-синица, ... от того, что она вытворяет с клавишами! И только тут ты понимаешь, что в этой пичуге Виктории Валерьевне сокрыта какая-то невероятно огромная и таинственная сила и красота! Опасная. Иногда даже страшная. Но до невозможности прекрасная! И удивительная сила! И когда она кончает играть, ты понимаешь, что - вот оно! То самое, что хотел бы всегда делать ты - играть так же, как играет она! А она смотрит на твои мокрые от слез щеки и задает тебе вопрос, не требующий ответа.
- Хочешь так же? Тогда будем учиться по-другому! - говорит она тебе. И ты в этот самый момент видишь уже перед собой не педагога, а кого-то совершенно другого. Близкого друга. Да. Человека, который понял то, о чем ты сам только лишь мечтал и даже не смел сам себе в этих мечтах признаться! А она это в тебе разглядела. Это желание подчинить своей воле инструмент, эти звуки и эту музыку. Владеть ими! Управлять ими! Рождать их! И она это вот твое желание просто произносит за тебя. Вслух. И замечаешь в ее глазах это понимание твоего сокровенного, этот отклик на твои мысли. И потом - лишь кивок головы.
Проходит целая Вечность вашего открытого взгляда, и Виктория Валерьевна говорит.
- Так. - говорит она тебе. - Вот это мы больше не играем. И даже в руки больше не берем! - и откладывает толстую синенькую книжку с названием "Школа игры на фортепиано" на самый край инструмента. И достает из своего портфеля толстую книгу, на которой написано "Рахманинов. С.В. Избранные фортепианные произведения". Но ты-то, конечно, натура музыкально-утонченная, ты, конечно же слышал Рахманинова, и не раз! И пластинки с классикой мать, которую вы с братом ласково называете Масей, покупает вам регулярно. И ты смотришь на имя и фамилию того, кого тебе предложили "поиграть", и не веришь своим глазам. А она, видя твой открытый рот, тут же тебе говорит те самые слова, которые только и могут открыть в человеке двери возможностей, талантов и раскрепостить, развеивая в прах всяческие сомнения и заниженную самооценку. Она тебе говорит именно то, что должен сказать педагог с большой буквы "П". Чтобы сразу же вселить в ученика полную уверенность в его силах.
- Ты единственный, кто это ... м-м ... кому это вообще под силу! - уверенно говорит она тебе. И смотрит на тебя своими по-детски чистыми, хитрыми глазами, слегка наклонив голову вниз. Поверх очков своих смотрит. Испытующе. С интересом. И видя твой вопросительный взгляд, добавляет. - Из всех, кого я знаю! Так что, иди домой и разбирай. Сколько сможешь.
И вот именно эти слова убирают из твоей головы все стенки и препоны, которые обычно и не дают людям возможности себя как-то проявить! И они, эти слова, делают тебя сразу же очень взрослым и очень ... ответственным! Да! Потому что это не бирюльки какие-нибудь, это - Рахманинов! Этот момент становится моментом твоего превращения из подростка сразу же во взрослого мужика. Пусть еще глупого, но уже - взрослого! Который с этого самого времени все в жизни будет делать как мужик. Как батя. Как батины друзья. Как ваш физик в школе, Николай Викторович Кривов, однорукий, горевший в танке на Курской Дуге. У которого на уроках даже самые отпетые сорванцы и школьные хулиганы всегда сидят, затаив дыхание! Как все, кем ты до этого только лишь восторгался, глядя на них снизу вверх детскими своими глазами. Шахтеры, фронтовики, бабы, поднимавшие шахты и города из руин, и просто честные люди, трудяги. А теперь и ты с ними в одной упряжи. Все! Ты вырос! И поэтому даже на свою любимую училку смотришь уже совершенно другими глазами! Эта трансформация в тебе происходит столь стремительно и столь безболезненно, что остается незамеченной никем. Но ведешь с этого дня ты себя уже совершенно по другому. Ты стараешься быть взрослым, и кое-что у тебя получается уже прямо сейчас...
Ты идешь с урока музыки домой со своим новым нотным сборником Рахманинова. И идти-то тебе всего сто метров. Потому что дом совсем рядом с Клубом, где ваша музыкальная студия. А твои сверстники тебе кричат:
- Идем стрелять в посадку из нового самопала! - и показывают в руке длинный проходческий бур, который они уже переделали во вполне боевое оружие.
- Не. - говоришь ты. - Мать сказала с Русланом сидеть дома. А батя во вторую! - и бегом бежишь домой. Потому что твой пятилетний братейник, озорник-затейник, постоянно болел горлом. И сейчас он не в садике, а дома. И знаешь, что стоит только вам остаться с ним дома вдвоем, он из тебя все жилы вытянет! Но, делать нечего. С Масей не поспоришь - себе дороже!
Дорожка-подъезд-пятый этаж. Все налету, на едином вздохе. Через три ступеньки. И даже без одышки. Сталкиваешься в прихожей с Масей, и она целует тебя в лоб и уходит вести продленку в школе. А твой братейник, озорник-затейник, тут как тут и с ехидным прищуром смотрит на тебя в упор, дескать: "Ща я тебе устрою!" Но ты хитрее малого пацана. Ты точно знаешь, чем его купить раз и навсегда. И ты отпираешь запертый на ключик "Сервант" и достаешь свою единственную на весь город электрическую железную дорогу, сделанную в ГДР, и купленную по чистой случайности в Москве в магазине "Лейпциг". Ей, этой дороге, цены нет! И братейник таращит глаза, ошарашенный такой твоей щедростью, а ты ему говоришь. Назидательно и строго.
- Играй и меня не трогай. Иначе больше никогда не получишь! - а он послушно кивает головой и тут же принимается прямо на нашем ничем не покрытом полу выкладывать рельсы и стыковать из друг с другом. Ты ставишь на свой фамильный "беккеровский" рояль, привезенный из Берлина твоими предками еще в конце девятнадцатого века, новые ноты и открываешь первую страницу, и читаешь: "Элегия". Это самое первое произведение в сборнике! О, да! Ты много раз слышал его на пластинках. И теперь оно перед тобой. И ты смотришь и не веришь своим глазам, потому что их шесть! Ровно шесть - ни больше, ни меньше! Шесть бемолей при ключе! Боже мой, это что же такое творится-то? Как это вообще можно разобрать с листа? Шесть! Боже, какой ужас! Ну, два знака, ну, на худой конец, три. Но зачем вообще ... Зачем "до-бемоль"? На кой он ляд, если это чистое "си"? ... И тут ты на миг теряешь самообладание. Потому что страх перед тем, чего сделать нельзя, берет верх над юношеской эйфорией. И какое-то время ты сидишь неподвижно, перебарывая в себе этот страх. А он внушает тебе картины одна хуже другой. И про то, как ты не справишься с нотами, такими черными и такими страшными, исполосованными лигами, на аккорды из двенадцати нот, при том, что у нормального человека всего десять пальцев на руках, а ногами на рояле не играют. На эти ноты, напичканные вводными бекарами и прочими опасными опасностями! И в особенности боишься того, что Виктория Валерьевна в тебе разуверится, и ... Однако, время идет, и делать нечего. Потому что ведь она же сказала, что кроме меня - никто! Никто! И вот тут-то в тебе и подает голос только что родившийся мужик, которого твоя учительница так тонко и умело выпустила на свободу, и этот мужик тебе говорит: "Ты же просто обязан теперь. Ты должен. Это теперь - твой долг! Как прошлым летом, когда ты был у корейцев в рабстве! Помнишь? Тогда тоже думалось, что сдохнешь на этих бесконечной длины грядках кукурузы, которые ты и такие же добровольные рабы как ты, с утра до ночи пропалывали, не разгибая спины, на сорокоградусной донецкой жаре! Помнишь?" О, да! Как же такое забудешь? А как еще было заработать на мопед? Впрочем, мопед ты себе тогда так и не купил. А деньжата от жестоких корейских плантаторов отдал Масе. Всю свою первую получку до копейки! Потому что так было принято. Так что, ничего, сдюжим!
Вот он, момент Истины!
В этой самой точке пространства и времени граф Монте-Кристо принимается медной ложкой царапать стены из неподдающегося камня! И выглядит это так. Ты берешь самый первый такт и начинаешь скрупулезно разбирать ноту за нотой. По одной. По порядку. Пробуя их тихонько пальцами. Слушая. Сверяя с тем, что помнишь, когда слушал эту музыку! Так, незаметно, тихо-тихо пролетают бесконечные столетия кропотливого, сосредоточенного труда. Длительностью как раз пока Мася не приходит с работы. И за это время упорного скобления ложкой по стене вы, товарищ граф, продвинулись на целых четыре такта! И уже много-много раз их сыграли. И вы, товарищ граф, уже можете эти четыре такта играть даже и без нот! Вот так! А через недельку у тебя будет разобрано и вызубрено аж целых двадцать тактов! Это - как минимум. И как раз к следующему уроку. А точнее, к следующему вашему свиданию с Викой! Но это еще только предстоит сделать, и неделька у тебя выдастся не из легких! Скрести ложкой по каменной стене камеры - это вам не в посадке с пацанами из подпала стрелять! Но дело того, конечно, стоит! А пока что Мася, взращенная на классической музыке в одном аристократическом месте, именуемым когда-то салоном Павловских, слушает эти два такта, на которые ты нещадно погубил четыре бесконечно тяжелых часа, и на лице ее выражен даже не восторг, а покой. Умиротворение. Потому что когда твой ребенок вместо стрельбы из подпалов по воробьям сидит и учит сложнейшие фортепианные пьесы, это с родительской точки зрения и есть самая сокровенная мечта!
Еще через три часа, когда уже совсем темно, с шахты приходит батя. С черными от угольной пыли глазами и мутным взглядом. Потому что веки глаз изнутри мы, шахтеры Донбасса, специально не моем начисто. Это такая наша фирменная шахтерская "фишка". Чтобы каждый, кто на тебя посмотрит, понимал, что перед тобой человек, который только что выбрался живым из самого сердца Земли, и который всегда готов идти до конца! До полной и окончательной победы над врагом. Будь то немец, или угольный пласт. А мутный взгляд? Это потому что батю уже ноги не держат. Потому что он всегда, да-да, именно всегда, именно, невзирая ни на что, всегда-всегда-всегда делает две нормы. А бывает, и три. А в дни повышенной добычи - и больше! И пока он вешает свою ножовку за дверь прихожей, неспешно разувается и проходит в комнату, ты ему уже похвастался своими достижениями. Потому что достижениями нужно хвастаться только сразу, пока они еще горячие! И хоть батя простой мужик, не знающий даже и фамилии такой - Рахманинов, - он тоже понимает, что сын его занят в общем-то, делом! Пусть не таким важным и доходным, как на плантациях корейцев прошлым летом, но, тем не менее! И он подходит к тебе, сидящему за инструментом, после того, как ты ему уже сыграл свои новые четыре такта из "Элегии", и говорит:
- Давай, Вовка, давай! Не боги горшки обжигают! Глядишь, может и выбьешься в люди!
А потом батя ложится на диван, не обращая внимания даже на голод, и кладет в рот один из пирожков с капустой, испеченных Масей только что. Но как только голова его касается ничем не покрытых полированных поручней дивана, мгновенно засыпает с этим пирожком во рту даже его не прожевав. От невыносимой усталости. И сейчас можно хоть из пушки палить, батя не проснется! А Мася вынимает у него изо рта несъеденный пирожок, отворачивается и, пытаясь как-то задушить подступившие слезы, тебе говорит: - Учись, Вовчик! Только учись! Ради всего святого! - и смотрит на отца, и всхлипывает, и уходит на кухню. И после того, как все уже уснули, там, на кухне, Мася сидит, плачет и курит. И стряхивает пепел в широкую, плоскую перламутровую раковину, привезенную когда-то давно из Гагр. И горький дым Масиных печалей свободно и легко уползает сизой змейкой в настежь открытое окно. В тихую и прохладную темень украинской ночи.
А ровно через год, в такой же вот весенний день, граф Монте-Кристо совсем сбежит из своей тюрьмы. Потому что вера в свои силы, так умело раскрытая в тебе совсем молодым педагогом, она, эта вера, возьмет тебя за руку и отведет в такие глубины возможностей, скрытые в тебе, о которых ты даже и не догадывался! И вслед за вполне освоенными Рахманиновым, Шопеном и Бетховеном ты познакомишься с другими Великими. С Эйнштейном и Лобачевским, Колмогоровым и Арнольдом, когда перейдешь учиться в физ-мат школу, и дальше в Москву, в институт. Потом еще будут и великие художники и великие литераторы - все те, у кого ты будешь учиться их ремеслам в протяжении всех твоих дней. Но это все еще только будет. А сейчас ты, абсолютно счастливый донецкий мальчишка, этого знать про себя не можешь и поэтому просто безмятежно спишь ...
***
- Мама, ты не помнишь, куда я ноты положил?
- Какие?
- Рахманинова. Что-то вспомнить захотелось.
- Там на полке, - кричит из кухни жена, - рядом с монографией твоей!
Я, вздыхая и пытаясь не выскользнуть непослушными, шаркающими ногами из домашних тапочек, подставляю к стенному книжному стеллажу короткую деревянную лестницу из гипермаркета "Икея", что на Окружной. Держась за поясницу лезу наверх и вытаскиваю из-под толстенной своей монографии по пространствам дробных размерностей ту самую заветную синюю книжку. Уже основательно истрепанную и заклеенную скотчем. Затем сажусь за свой рояль, надеваю на нос очки и открываю первую страницу. "Элегия". И по-прежнему шесть бемолей при ключе ...