В родном городке я не был долгое время – два или три десятка лет. Всё здесь изменилось. Это был уже не мой город. Исчезли, будто их не было, терриконики, но зато появился трамвай. Правда, он был однопутным с «карманами» для разъезда вагонов, но всё же это был городской транспорт. Куда-то запропастилась речка Шахтёрка. Не стало «триумфальной арки» - деревянного сооружения у пересечения, где сливаются улицы из Кандалепа и Соцгорода. Центр города сместился от бывшего клуба имени Сталина в сторону клуба «Шахтёр». Все, действовавшие в наше время, шахты – Капитальная1», «Капитальная2», «Четвертая»,«Девятая», «Десятая» - выработались и закрылись. Хорошо, что запасы угля в Кузбассе огромны, и недалеко от бывших открылись новые шахты «Шушталепская и «Высокая», а чуть дальше – «Распадская». Люди пока остаются при деле. И потому жив ещё мой город детства.
Я бродил по старым улицам, где каждый дом и каждый перекресток был связан с какими-то событиями и воспоминаниями. Моё внимание привлек мужчина, который, так же как и я, бесцельно слонялся по улицам и, подобно мне, внимательно вглядывался в старые здания. Потом я его упустил из виду, но когда садился в вагон трамвая, почувствовал хлопок по плечу и очень знакомый голос:
- Привет!
Обернувшись, увидел улыбающееся лицо и глаза, которые мне кого-то напоминали, но кого – вспомнить не мог.
- Вспоминай, друг, вспоминай своё пионерское детство, - сказал мужчина, а я никак не мог врубиться и определить собеседника.
Наконец он сжалился и доложил:
- Помнишь пионерлагерь и Кольку Половникова?
Я сразу вспомнил и Ашмаринский лагерь за рекой, и пацана, с которым были в одном отряде два сезона. Учились мы в разных школах, но каждое лето встречались в лагере, попадали в один отряд, и наши железные солдатские койки стояли рядом.
Атмосфера, царящая в лагере, очень похоже показана в детском фильме «Добро пожаловать или посторонним вход воспрещен». Только у нас всё было более серым и суровым, менее уютным и не таким показным. Отрядов было много, на всех не хватало спальных дощатых корпусов, и старшие группы жили в больших палатках. Рядом с палатками постоянно сушились матрацы, промоченные пионерами в ночных снах. Поэтому, когда я много позднее попал в армию, палаточная жизнь с вечной влажностью и промозглым холодом мне была хорошо знакома.
Пионерлагерь был километрах в пяти от города, и при желании оттуда можно было сбежать домой, но "бегунков" было немного. Здесь были интересные дела, каждый день заполнялся разными приятными и не очень приятными мероприятиями. Можно было качаться на качелях, подтягиваться на турнике и кольцах. Главное, в центре лагеря было футбольное поле, и разрешалось гонять мяч, сколько хочешь, исключая, конечно, время на общие мероприятия. Рядом была речка, и купались мы каждый день под присмотром вожатых. Ну и, кроме того, здесь вполне сносно кормили, что в те годы имело немаловажное, а для кого-то - определяющее значение.
Начиналось лагерный день с утренней линейки, когда озвучивалась программа дня и подчеркивалось, что можно и чего нельзя в этот день. Это всё очень хорошо показано в пионерских фильмах. Потом проходили спортивные соревнования, сдача норм БГТО, санитарные мероприятия, игры следопытов «Найди знамя». Чтобы как-то занять пионерскую шпану, придумывали призовой поиск – найди четырехлистный клевер или нарисуй марсианина. Работали разные кружки самодеятельности. Вечером были танцы, в основном, классического репертуара. Ни о каких танго или фокстротах не могло быть и речи, эти западные выдумки в пионерскую среду не допускались.
Почему-то мы очень любили дни, когда наш отряд назначали на дежурство по кухне. Может быть потому, что приходилось чистить картошку вручную на несколько сот ртов, и процедура чистки затягивалась далеко за полночь. И рядом не было вожатых. Это нам нравилось. А ещё нравилось, что дежурной смене доставалось больше компота.
Среди компании чистильщиков, сгрудившихся вокруг картофельных бачков, всегда находились рассказчики анекдотов. Как правило, это были туповатые, без тени юмора пацаны, которые с придыханием выдавали матерные побасенки про Пушкина («армянское радио» и «чапаевские анекдоты» появились значительно позже). Они считали себя непревзойденными артистами, и, перебивая друг друга, выкладывали одну пошлость за другой. Анекдоты были длинные, нудные и обязательно с матершиной. Но все хохотали. Не оттого, что было смешно, а потому что всем было весело от общения. Наутро невыспавшаяся дежурная смена помогала поварам расставлять чашки-ложки по столам и убирать грязную посуду. Зато не надо было идти на утреннюю линейку, заниматься уборкой лагерной территории и делать иную неприятную работу.
Кормили нас, в общем-то, неплохо. Но были и недоразумения на этой почве. Помню, что однажды наш отряд объявил забастовку и отказался есть то, что дома все мы слопали бы с удовольствием. Причина была в манной каше и картофельном пюре с лососем. Мы обвинили поваров в том, что манная каша была невкусной и плохо промешаной, и в том, что красную рыбу нам дают почти каждый день. Почему-то кета и горбуша в то время была повседневной едой, рыбы было много, и она заменяла мясо.
Конечно, с нашей стороны эта буза была наглостью, спровоцированная кем-то из пацанов ради спортивного интереса. Вожатые не могли с нами поладить, и на собрание отряда пришёл директор лагеря – бывший военный, прошедший войну. Он нам подробно рассказал во что обходится содержание каждого из нас и что можно на эти приобрести. Никаких санкций принято не было, и назавтра мы забыли об этой выходке.
Колька Половников относился к тем, кого называли безотцовщиной. Он жил с матерью - безграмотной и тихой женщиной на обочине улицы Ленина в миниатюрной будке – водокачке. В то время вода стоила денег – то ли одну, то ли две копейки за ведро, и Колька с матерью нажимали на кран выдачи воды, когда им в маленькое окошечко подавали водяной талончик. За это колькина мать имела мизерную зарплату, а Колька получил прозвище «Кыля-с-водокачки».
Он был отчаянным пацаном, иным ему было нельзя, потому что ни отца, ни братьев, ни других родственников у Кольки не было. Из всех ситуаций приходилось выкручиваться самостоятельно. Колька не знал страха, и это, пожалуй, было самой главной чертой его характера. В лагере он поражал всех, когда, раскачавшись на больших качелях, совершал с них высоченные прыжки, на которые не осмеливались самые отпетые хулиганы. Запреты физруков и других педагогов на него не действовали. Он не примыкал ни к каким ребячьим группировкам, ни, тем более, к шайкам «щипачей». Но за себя постоять мог, сражаясь отчаянно и не обращая внимания на количество и силу противника.
Обычно все спорные моменты между отдельными личностями и объединениями переносились на заключительную ночь смены, которая заканчивалась большим костром. Так и говорили с угрозой: - Встретимся на костре! -
Как ни странно, но этот перенос немедленного решения вопроса был по-детски очень мудр и гуманен, потому что большая часть обид со временем забывалась, кое-кто из противников приходил к мирному соглашению, а кто-то из струсивших просто не появлялся на костре. Поэтому стычек в прощальный вечер было немного, и они мгновенно пресекались вожатыми и администрацией лагеря. Но вызов «Встретимся на костре!» звучал сурово.
Колька редко доживал до костра, он либо сбегал домой, не дождавшись конца смены, либо его отчисляли из лагеря за излишнее проявление самостоятельности. Помню, что когда хулиганистые ребята из кандалепской школы ради смеха высыпали ему в тарелку полную солонку, он не задумываясь, мгновенно вычислил того, кто это сделал, аккуратно вылил суп на землю и запустил тарелку в обидчика. Но промахнулся и разбил голову другому. Поняв свою ошибку и представляя последствия, Колька сбежал из лагеря. Поэтому на фотографии, которую я здесь показываю, его нет.
И вот теперь мы с ним встретились уже поседевшими мужиками. На обычный вопрос о работе он сказал, что служил в армии и уже несколько лет на пенсии.
- Что-то рановато? - сказал я.
- По инвалидности…, - ответил он, помолчав, добавил, – из-за ранения.
- Где угораздило?
- На Даманском. Слышал о таком?
Я слышал, потому что уже осенью того самого 1969 года, сразу после заварухи с китайцами, был призван в армию и отправлен на восточные рубежи. Бои к тому времени закончились, но состояние боевой готовности сохранялось.
Об этом инциденте сейчас многие не знают и не слышали. У меня сохранились газеты тех лет, и есть возможность восстановить суть событий. Напряженность возникла из-за спорных островов на реках Амур и Уссури. По ранним соглашениям граница пролегала по фарватеру рек, но с каждым годом линия фарватера самопроизвольно меняется. Получалось, что по воле природы у некоторых островов эта линия оказывается то слева, то справа. Одним из таких островов был Даманский на Уссури.
Ситуация осложнилась тем, что в Китае в это время бушевала «культурная революция». Энергию разгулявшихся фанатиков-хунвейбинов надо было куда то тратить. Революционная молодёжь уже успела разогнать по сельскохозяйственным коммунам сторонников западной культуры, сбросила с пьедесталов и пересажала в исправительные заведения бывшую номенклатуру (Как это похоже на майданную Украину!), и подходящей по масштабам провокацией стала пограничная проблема, которую в нормальном состоянии можно было бы решить безболезненно.
Начиналось всё почти безобидно – китайцы в зимнее время выходили на лёд спорной акватории и шли к нашему берегу. Пограничники посылали дежурный наряд, который выталкивал нарушителей за пределы охраняемой границы. Потом китайцы стали приходить с палками, а пограничники использовали автоматы как ударное оружие. Дополнительно к автоматам наши солдаты стали прихватывать с собой более удобные берёзовые рогатины, с которыми их предки ходили на медведей. Драки происходили регулярно в течение всей зимы, но до стрельбы дело не доходило.
Второго марта 1969 года наряд под командованием старшего лейтенанта Ивана Стрельникова выехал, как обычно, для выдворения китайской шпаны. И попал в засаду. На острове засели китайские автоматчики, и, когда группа выдворения вышла на лёд, по ним был открыт шквальный огонь. С помощью подкрепления, которое на бронетранспортёре привел лейтенант Виталий Бубенин (будущий организатор знаменитой «Альфы»), нарушители были отброшены. Так разгорелся этот конфликт.
После двухнедельного затишья бои возобновились. С нашей стороны действовали сначала только пограничники, а потом к ним присоединились мотострелковые подразделения сухопутных войск. К нам в часть приезжал командир дивизии, к которой наш строительный отряд относился в условиях военного времени. Он говорил, что поначалу в боестолкновениях участвовали две-три роты с той и с другой стороны, а потом, в пик разгара схватки, численность воевавших дошла до двух дивизий. Официально число погибших с нашей стороны оценивалось в несколько десятков, но было, конечно, гораздо больше. Кончилось тем, что наши с помощью тогда ещё секретных «Градов» полностью выжгли остров и… отдали его китайцам.
Хорошо, что сумели остановить эту бойню. Официально наши войска не переходили государственную границу в процессе боёв, но, похоже, отдельные части всё же оказались на китайской территории, потому что позже китайцы в Пекинском музее показывали советский танк, в котором погиб полковник Леонов. Перетащить тяжелую машину с советского берега к себе китайцы никак не могли, значит, она пришла туда сама.
Я пытался склонить Николая к рассказу о тех событиях, но он категорично отказался, сославшись на то, что это для него очень больная тема.
- Ничего там интересного нет, - сказал он, - одна грязь и кровь.
- Кем ты был? – спросил я его.
- Где?
- Там, на Даманском?
- Ротным.
Я не стал ни о чём больше спрашивать, потому что сам был ротным и знал – ротные командиры в штабах не отсиживаются, и, по статистике, в боестолкновениях процент погибших ротных и взводных командиров больше, чем солдат.
И мы с удовольствием опять перешли на воспоминания о пионерском детстве.
Продолжение следует http://www.proza.ru/2018/08/02/685