Только что закончился дождь. Город, утомленный долгой жарой, с упоением дышал прохладным воздухом, распрямлял плечи прохожих, приподнимал на ладонях площадей напитанные влагой цветники и клумбы, улыбался вымытыми окнами, звенел гомоном ребятишек, купающихся в заполненном дождевой водой бассейне неработающего фонтана.
- Дашка, ты даже представить не можешь, как я рада тебя видеть!
На свете был только один человек, который позволял себе называть Дарью Сергеевну Никитину, доктора физико-математических наук, мать троих почти взрослых дочек - Дашкой. Они столкнулись «нос к носу» на выходе из метро, махнули рукой на все дела и сели за столик на веранде маленького уличного кафе.
- Давай рассказывай. Как жизнь, работа?
Круглолицая полная женщина с гладкими зачесанными назад седеющими волосами сняла очки, рассмеялась:
- Представь, Маринка, на работу меня сегодня не пустили.
- И ты опять полезла в окно? Помню-помню эту историю, как ты опаздывала на работу и пряталась от начальства. - Ухоженная стройная блондинка в легком брючном костюме табачного цвета тоже не удержалась от смеха.
- Ну, в окно я уже вряд ли пролезу, - вздохнула Дарья Сергеевна. – Нет, пропуск никак не могла найти. Вроде в сумке лежал, все перерыла, перевернула – нету, а вахтерша, такая черноглазая дивчина в форме, словно апостол у входа в рай: «Без пропуска не положено». Спасибо, аспирант мой мимо проходил, выписал временный.
Солидная женщина, профессор вдруг по-девичьи фыркнула, вспомнив, как растерянно рылась в сумке, перебирая кучу ненужных визитных карточек, блокнотиков, распечатанных статей и брошюр, футляры с очками и мешочки с таблетками - а любимый аспирант Миша долго убеждал вахтершу, что перед ней стоит заведующая лабораторией теоретической физики, потом разозлился и выписал временное разрешение на вход в институт. Церемонно преподнес его научному руководителю, галантно предупредив:
«Только до конца рабочего дня, Дарья Сергеевна, иначе запишут нарушение трудовой дисциплины».
- Вот поэтому мы с тобой, Маринка, и встретились, обычно я раньше девяти вечера из института не ухожу, - закончила рассказ бывшая Дашка. - Ты-то как?
- Ничего примечательного. В сорок, как положено, вышла на пенсию, работаю в училище, учу малявок танцевать, а они считают, что я зверь и издеваюсь над ними.
- Действительно зверствуешь?
- В нашем деле без боли нельзя, сама знаешь.
- Да, это мне повезло, что в четвертом классе мама настояла, чтобы меня отчислили из училища: «Представляете, ей надо о прыжке, о батманах думать, а она о каких-то там нейтронах-протонах грезит…».
Молодой официант, двигаясь бесшумно и грациозно, словно тигр перед прыжком, принес заказанные кофе, пирожные, исподлобья кинул на подруг быстрый взгляд. На секунду в зеленых кошачьих глазах мелькнул охотничий азарт, но тут же сменился бесстрастной улыбкой. Дождавшись, пока официант отойдет на несколько шагов, бывшая балерина шепнула:
- Как неодобрительно на нас посмотрел… Небось сокрушается, что за его столики одни старухи садятся.
- Ну, во-первых, ты себя старухой исключительно из кокетства называешь, - улыбнулась Дарья Сергеевна, - а во-вторых, он догадывается, что мы с тобой оставим ему чаевые побольше, чем желторотые студенточки.
- Может, и так, посмотрим… Как дочки? Рисуют?
- Непрерывно. Недавно зашли в художественный салон, Ксюха потребовала купить ей лесной пейзаж «для вдохновения»… Продавец рассыпался в комплиментах по поводу ее вкуса: оказалось, выбрала самую дорогую картину. Пришлось расстаться с месячной зарплатой.
Марина внимательно посмотрела на подругу:
- Его, что ли, картина? Ты по-прежнему ходишь по художественным салонам?
- Нет, - как-то слишком поспешно ответила Дарья Сергеевна и, потянувшись к объемистой кожаной сумке, стала что-то в ней искать.
Марина попробовала кофе, отметила про себя: хорош и неожиданно рассердилась:
- Господи, да что ты там копаешься? Не хочешь отвечать, так и скажи, можно подумать, я тебя не знаю.
- Платок ищу, очки протереть…
- Жалкий лепет, - отрезала собеседница и, легко наклонившись, подняла выпавший из сумки конверт с тиснением, заклеенный множеством иностранных марок и штемпелями. - Держи, уронила. Что-то важное?
Дарья Сергеевна покрутила конверт в руках:
- Приглашение на конференцию в честь столетия Этторе Майорана, на Сицилию.
- Что за тип?
- Он не тип, - в голосе доктора физико-математических наук зазвенели интонации обиженной девчонки, - он гений.
- Так уж… Прям-таки и гений. Хотя я знаю, у тебя все, кого ты любишь, гении… Этот – из той же группы?
- Этот – из группы «Ребята с улицы Панисперна», как их называли. И не я, а Энрико Ферми считал Этторе Майорана гением, равным Галилео Галилею и Исааку Ньютону. Кто такой Ферми, ты, надеюсь, знаешь? - Дарья Сергеевна надела очки и с привычно-профессорским выражением лица испытующе глянула на подругу.
- Ну, слышала… Где-то от кого-то, - улыбнулась Марина, - ты что, забыла, как нам физику в училище преподавали? Небось, от тебя же и слышала…
- Основатель ядерной физики, лауреат Нобелевской премии, создатель первого ядерного реактора, считается одним из отцов атомной бомбы.
- И при чем тут какая-то улица?
***
Молодой мужчина, сидящий на последней скамье трамвайного вагона, с досадой сунул в карман коробку от папирос, зажал ладонями глаза и уши: «Это дребезжание трамвая выведет из себя святого. Да еще «динь-дзинь» перед каждой остановкой…». Тонкие пальцы нервно вздрагивали.
- Этторе, от кого прячешься? - раздался над головой веселый бас. - Поторопись, нам выходить.
Буркнув неизменное «динь-дзинь», желтый двухэтажный трамвай остановился. С подножки легко спрыгнул крупный молодой человек в светлых брюках и светлой рубашке с закатанными рукавами, следом - черноволосый мужчина в темном костюме. Несмотря на жару, пиджак застегнут, галстук подпирает шею. Глядя под ноги, мужчина молча поднимался по дорожке на холм, раскинувшийся вдоль улицы Панисперна, в то время, как попутчик его не умолкал:
- Жаль, что монашки только одиннадцатого августа подают на этой улице нищим хлеб с ветчиной - в память о великомученике Святом Лаврентии. Я бы с удовольствием перекусил. А ты, Этторе, успел позавтракать?
- Не болтай зря, Эмилио*, - нахмурился приятель. Он устал от разговоров «ни о чем», от амбициозных друзей, называющих себя «ребятами с улицы Панисперна», даже от разговоров о науке, неизменно сводящихся к разжевыванию истин, которые ему понятны без объяснений. - Слушай тишину.
Чуть слышно шелестел посаженный вдоль аллеи бамбук, сквозь высокие золотистые стебли пробивалось на дорожку полосатое солнце. Где-то вдали серая ворона, уютно устроившись на пальме, призывно бросала в воздух свое: «Карр, карр». Под ногами скрипел гравий.
Навстречу – бесшумно, словно проплывая по воздуху, шла женщина в длинном синем платье. Показалось или нет, что, поравнявшись, попыталась заглянуть в глаза? Майорана проводил ее взглядом, встряхнул головой: «Пустое…».
Единственное, что влекло его сейчас – обсудить решение задачи с Ферми. Пять лет назад Эмилио познакомил их, и, оказалось, лишь Ферми способен понять те мысли, которые переполняют мозг…
- Что думаешь об экспериментах Ирэн и Фредерика Жолио-Кюри? - не унимался Эмилио. Он говорил, как все молодые физики в группе Ферми, бессознательно подражая «папе», собравшему их в коллектив единомышленников: медленно, низким голосом, до предела понижая тембр. - Ты ведь читал об этих опытах, несмотря на свое затворничество?
Майорана достал из кармана пиджака папиросную коробку, исчерканную формулами, и ускорил шаг: у входа в здание физического факультета университета маячит коренастая коротконогая фигура Ферми. Пожав плечами, на ходу бросил:
- Что тут думать? Открыли «нейтральный протон», да не узнали его.
Спустя час, опустив голову, он брел той же дорогой в обратном направлении. «Папа» Ферми, прозванный так за непогрешимость в вопросах теории, поддержал предположение, что в состав ядра атома входят протоны и нейтроны, оценил расчет энергии связей…
Этторе скомкал папиросную коробку с расчетами и, подбросив на ладони, точно детский мячик, отправил в урну. Пусть статьи об открытиях пишут другие. С него хватит понимания того как устроен мир и как хрупок…
Налетевший ветер легонько покачивал бамбук. В шелестении зеленых стволов вдруг померещилась пронзительная, тягучая мелодия. Казалось, она обволакивала душу и давала отдохновение мозгу.
***
- Твой гений тоже был отцом атомной бомбы? – лениво спросила Марина, поглядывая на то, как их официант летал на цыпочках вокруг симпатичной девчонки в рваных джинсах, медленно потягивающей сок и уткнувшейся в смартфон. Ей хотелось расспросить подругу о более прозаичных делах, чем какие-то там гениальные физики, но пусть выговорится. В этом Дашка не изменилась: она и в юности была способна воспламеняться и часами говорить о том, что казалось ей интересным.
Дарья Сергеевна грустно улыбнулась:
- Ферми считал: Этторе превосходит талантом любого современного ему физика, но, увы, не обладает тем, что должно быть присуще любому мужчине – здравым смыслом. Майорана не опубликовал гипотезу о существовании нейтрона, и к тем же выводам независимо от него пришли другие физики.
Помолчала, вздохнула:
- Майорана бесследно исчез в 1938 году. Но за год до своего исчезновения он все-таки написал статью, в которой утверждал, что нейтрино, не имеющие заряда, могут быть античастицами сами себе. Именно этим объясняется превалирование вещества над антивеществом во вселенной. Для тебя, Маринка, это конечно, набор слов. Но если майорановское нейтрино найдут, а такая возможность, похоже, появилась у экспериментаторов – придется пересматривать Стандартную модель элементарных частиц. Так что конференция обещает быть интересной.
- Подожди, подожди, как это «исчез»? – Марина даже приподнялась от изумления.
- Купил билет на пароход, который отправлялся 25 марта 1938 году из Неаполя на Сицилию, в Палермо. Больше его никто не видел: когда пароход прибыл на место назначения, Этторио на нем не оказалось...
- Убили?
- Неизвестно. Родным он оставил записку: «У меня только одно желание - чтобы вы не одевались из-за меня в черное… носите любой другой знак траура, но не дольше трех дней. После этого храните память обо мне в сердце и, если вы на это способны, простите меня». Как-то так, по памяти. Когда-то я перевернула массу всяких источников, пытаясь хоть что-то найти о нем…
- И?
- Маринка, все что нашла, есть в интернете. Интересуешься - посмотри. И то, что якобы человек, похожий на Майорана, обращался в неаполитанский монастырь с просьбой об убежище, но ему отказали, после чего он ушел в неизвестном направлении; и то, что после войны его следы находили в Аргентине… Много всяких слухов, домыслов. Ферми прокомментировал событие весьма скупо: «Если бы Этторе Майорана решил бесследно исчезнуть, то с его умом он бы легко это сделал»…
- А ты сама как думаешь, почему он исчез?
Дарья Сергеевна покрутила в руках чайную ложечку, смахнула с шелкового синего платья, красиво облегающего высокую грудь, невидимую пылинку, наконец подняла на подругу карие глаза, не утратившие с возрастом ни выразительности, ни блеска, тихо ответила:
- Ты будешь смеяться надо мной, но я думаю: он устал от одиночества, и оно его победило…
***
Знал бы кто-нибудь, как отчаянно хотелось Дашке в те дни счастья. Она жаждала этого душой, телом, кончиками пальцев, которые вздрагивали от жгучего желания прикоснуться к его небритой щеке… Похожая на бабочку в легком цветастом сарафанчике, с разлетающимися прядями темно-русых волос, падающими на лицо, Дашка не входила - влетала в комнату к любимому, готовая смеяться в ответ на самую слабую улыбку, плакать в ответ на любой вздох. Готовая развести все тучи над его головой, лишь бы только он позволил…
Он позволял, на несколько минут, и опять уходил в себя. Туда, где были глухие леса, пронизанные последним закатным лучом, треугольник гусей в низком небе, запотевшее от вечерней росы зеркальце - то ли озеро, то ли болотце. А еще поросшая по берегу реки осока и пойманная мальчишкой щука… Покосившиеся дома деревень, доживающие в них свой век угрюмые старики, да благословляющие случайно заглянувшего путника старухи, на худых руках которых топорщились вены, словно набухшие в половодье реки… Много всякого, самого разного было в мире человека, которого Дашка любила. Только охранником на пороге этого мира, словно цепной пес, вывесивший язык, стояло одиночество… Одиночество, которое, сколько ни билась Даша, никак не получалось разделить на двоих.
От этого хотелось плакать, но любимый кривился: ненавидел женские слезы, и Дашка терпела. С надеждой заглядывала в прищуренные синие глаза, затаившиеся в сетке морщинок, проводила ладонью по трехдневной щетине, короткому ежику на голове… Он не готовился к ее приходам и не пытался задержать, когда уходила. Торопливо целовал в ответ, бросал: «Ты же знаешь, я тоже…» - слово «люблю» он бессознательно пропускал: сколько можно говорить об одном и том же. И спешил вернуться в мастерскую. Туда, где валялись на подоконнике окурки и забытые надкушенные бутерброды, катались по полу банки из-под пива, запах красок довольно часто перебивался перегаром, а в углах, повернутые холстом к стене, стояли десятки картин без рам, на которых ветер гнал по небу тяжелые дождевые облака, трепетал единственный лист на дереве или, раскинув блестящие черные крылья, парил в мареве жаркого дня красавец орлан. Непостижимым образом художнику удавалось передать ощущение последнего мгновения покоя, предшествующего ливню, секунду спустя хлынувшему на землю, броску орлана на добычу или полету оторвавшегося листка… Критики (а еще больше критикессы, задыхавшиеся от восторга с прижатыми к плоским грудям кулачками) видели в художнике продолжателя то ли Левитана, то ли Куинджи, в ответ на что он скептически улыбался. Он-то знал, что ничьим продолжателем не был, и то, что писал, – был только его мир, рожденный его фантазией, его взглядом на жизнь и его одиночеством. Одиночество было платой за возможность творить и быть не похожим на других.
Смешная, наивная Дашка этого не понимала и не могла смириться. А он не мог терять время на то, чтобы ее утешать и успокаивать: слишком силен был зов, надо было успеть написать все то, что стояло перед глазами, требуя воплощения.
Когда ощущение собственной ненужности стало уж совсем нестерпимым, Дашка ушла. В конце концов, они взрослые люди. Никто никому ничего не должен… Но еще долго после расставания заходила в художественный салон, стояла перед двумя последними работами художника. На одной – счастливый мальчик с удочкой в руке, на другой – пустая комната, распахнутое настежь окно и занавеска, раздуваемая сквозняком. До боли в глазах всматривалась в картины, пока не перехватывало дыхание и не начинали дрожать губы...
Впрочем, настало время, когда и это прошло, Дашка стала судорожно, как одержимая, заниматься физикой, не позволяя себе ни вспоминать, ни задумываться о чем-то кроме работы. Довольно быстро защитила кандидатскую диссертацию, через пять лет – докторскую. В них не было великих открытий, но в узком кругу физиков-теоретиков, как местных, так и зарубежных, ее работы отмечали, на них ссылались, а коллега, работавший вместе с ней на кафедре, уступил свою очередь на защиту докторской, сказав: «Тебе ведь еще детей рожать…». Она рассмеялась, глядя в его восточные влажные глаза:
- Это что, Рустам, предложение?
- Считай, что «да».
Через полгода они поженились, а потом одна за другой родились три девчонки. Вопреки законам генетики у всех троих были яркие синие глаза и способности к рисованию.
***
Июльский вечер терял краски, размывая очертания предметов, словно приберегал всю палитру для исступления в небе: прозрачная голубизна сменилась насыщенно-синим с тонким росчерком темно-фиолетовых облаков, в промежутке между крышами зданий терялись оттенки светло-желтого, постепенно переходящие в розовый, и совсем далеко отсвечивающие исступленно-багровым…
В маленьком кафе было уютно. Щуплый вихрастый парнишка в концертном пиджаке с бабочкой, устроившись у стойки бара, негромко играл на флейте. Мелодия сжимала сердце, ей вторил ветер, шелестевший листьями склонившихся над столиками деревьев, а крохотные настольные лампы, вспыхнувшие на столах, напоминали мерцание светлячков.
Дождавшись, пока на чистой, прозрачной ноте затихнет пронзительная мелодия, Марина вздохнула и подозвала официанта:
- Не подскажете, кто этот мальчик, который так играет?
В ответ пожатие плечами:
- Не знаю, он приходит каждый вечер. Наверно, из консерваторских; они забегают в кафе подрабатывать, благо мы рядом, а хозяин распорядился не прогонять.
- Пожалуйста, передайте ему вместе с нашим «Спасибо», - Марина вынула из кошелька довольно крупную купюру, - и, будьте добры, еще по сто пятьдесят «Мартини» со льдом и лимоном, ну, и какие-нибудь бутерброды закусить.
- Маринка, ты что? – удивилась Дарья Сергеевна. – Уже по домам пора.
- Ну уж нет, пока ты мне все про своего гения не расскажешь, никуда мы не пойдем. Что ты там говорила о следах в Аргентине?
- Ленишься сама заглянуть в интернет? - улыбка слегка коснулась губ, но в глазах светилась тоска. То ли печальная мелодия грусть навеяла, то ли вспомнилось что-то…
Дарья Сергеевна тряхнула головой, отгоняя воспоминания, повертела в руках бокал с "Мартини":
- Знаешь, есть несколько свидетельств якобы пребывания Майорана в Аргентине. Все они не слишком достоверны: хочешь – верь, хочешь - нет. Вот тебе одно из них. В 1960 году чилийский физик Карлос Ривера, находясь в ресторане Буэнос-Айреса, в ожидании заказа пытался решить какую-то физическую задачу и писал на салфетке формулы. Подошел официант, извинился, что заставил клиента долго ждать, и с неожиданным энтузиазмом сказал: «У нас иногда обедает еще один человек, который тоже пишет на салфетках формулы. Мы называем его между собой сеньор Тео. До войны он был известным физиком у себя на родине, если не ошибаюсь, тогда его звали Этторе Майорана».
- Ну, знаешь, - Марина скептически поджала губы, - тут ты права: в это свидетельство верится слабо. Твой Этторе специально уехал куда-то, чтобы перестать заниматься физикой, и вдруг пишет формулы на салфетках… Не верю.
Подруга только пожала плечами:
- Ты не знаешь этих людей. Разные, конечно, бывают, но есть и такие, кто дышит этими формулами, вместо воздуха… Хочешь расскажу случай из жизни? Как-то пришел ко мне домой аспирант, Миша Левцов. Сидим, работаем, а Рустама вдруг восточное гостеприимство обуяло: во чтобы то ни стало надо ему в неформальной обстановке с молодым поколением побеседовать о физике. Пришлось стол накрыть. Рустам редко пьет, но с возрастом стал быстро пьянеть. Я Мишке намекаю, что уходить пора, а Рустам его за плечи обнимает: «Ты мой гость, я тебя проводить должен, хоть до троллейбуса». Не могу же я одного мужа в таком состоянии отпустить, пришлось смиренно, как истинной восточной жене, - тут Дашка, прорвавшаяся сквозь солидность Дарьи Сергеевны, хихикнула, и Марина ее поддержала, - склонить глаза долу и сопровождать этих пьянчужек. На троллейбусной остановке, как назло, пивной ларек. Мишка сразу за пиво, ну, он молодой, ему хоть бы что, а я за Рустама испугалась: вдруг сердце прихватит, что тогда делать? На лавочке возле остановки какой-то грязный бомж развалился, даже присесть негде. Физики мои вспомнили последнее заседание Ученого совета, обсуждают представленную на защиту диссертацию, Мишка горячится: «Представляете, Рустам Ибрагимович, диссертант ссылается на формулу, в которой в знаменателе выражение к нулю сводится. Бред это все. Не может такого быть». Рустам головой кивает, а я смотрю: бомж глаза приоткрыл и время от времени на спорщиков моих внимательно поглядывает. Тут троллейбус подошел. Бомж метнулся в троллейбус, и с подножки кричит: «Ребята, вы не правы. Выражение, стремящееся к нулю, очень даже может стоять в знаменателе. Возможны разные варианты. И может быть очень интересная физическая интерпретация». Ой, Маринка, видела бы ты лица и Рустама, и Мишки… По-моему, оба сразу протрезвели. И еще около месяца потом различные варианты просчитывали. Хорошую работу сделали, опубликовали в журнале Physical Review с посвящением: «Неизвестному советчику, указавшему верное направление»… Ладно, Маринка, пойдем, поздно уже.
Они уже расплатились и встали, когда к столику приблизился юноша-флейтист:
- Простите, вижу, что опоздал: слишком долго собирался с духом. Может быть…
Вздохнул и замолчал.
- Смелее, молодой человек.
Музыкант смущенно пробормотал:
- Хотел сыграть для вас. Не думайте, не из-за денег...
Поднял голову, на серо-голубые глаза упала темно-русая мальчишечья челка.
- Дома нельзя заниматься: соседи говорят, мешаю. Папа, когда был жив, умел укрощать их, а у меня не получается, - застенчиво улыбнулся, - здесь, в кафе – кто-то, как вы, прислушается – и радостно становится: не зря учился…
Марина мягко улыбнулась, села сама, потянула Дашу за руку:
- Садись. Как вас звать, юноша?
- Гарик. Извините, Игорь…
- Конечно, Игорь, мы с радостью послушаем.
- А я с радостью сыграю, - он поднес флейту к губам, взглянул виновато, - простите, грустно будет. Папа говорил: флейта в любом оркестре одинока.
Тягучая мелодия флейты парила над столиками кафе, пробуждая в душах томление о безвозвратно утерянном, обещая несбывшееся, уводя за собой…
***
Дома Дарья Сергеевна долго не могла уснуть. Чтобы не будить мужа и дочек, стояла на кухне у окна, рассматривала знакомую до мелочей площадку возле дома, на которой разноцветными кляксами застыли автомобили; кроны лип, подсвеченные уличными фонарями, вглядывалась в темнеющие на противоположной стороне улицы силуэты зданий. Она давно знала наперечет те немногочисленные окна, в которых и ночью горел свет.
Мелькали огоньки проезжающих машин, по выложенному плиткой тротуару тянулись редкие полуночники. Мелькнула одинокая девичья фигурка в сарафанчике с распущенными волосами, вспомнилась протяжная мелодия, рожденная флейтой и сжалось сердце.
Заснула бывшая Дашка только под утро, когда забрезжил еще несмелыми сероватыми бликами рассвет. И будто сразу перенеслась на залитую жарким солнцем итальянскую улочку.
Стены домов выкрашены в разные оттенки желтого и оранжевого, словно солнце оставило на них отпечатки своих ладоней. На окнах – коричневые ставни-жалюзи и ящики с геранью, с верхних этажей свисает старый запыленный плющ. Среди кустиков герани на втором этаже умывается кот, какая-то пичуга весело щебечет и все время пикирует на него, заигрывая и требуя внимания. Кот лениво отмахивается.
Вдали видна лестница, ведущая к церкви Сан-Лоренцо, а на фасаде одного из старинных домов висит табличка: «Via Panisperna». Из распахнутых настежь окон выглядывают милые итальянские старушки в замысловатых шляпках, доносится запах жареного лука.
- Buongiorno, синьор Майорана, - несется из окон.
Мимо проходит коренастый мужчина в темном двубортном пиджаке, широких немодных брюках и с круглыми очками на носу. Он не отвечает на приветствия старушек, только наклоняет голову, ускоряя шаг…
- Вот, всегда он такой, - судачат старушки, словно бабушки на российской завалинке, - странные эти ученые, не от мира сего.
- И не говори, - подхватывают в другом окне. – То вообще несколько лет сиднем сидел в своей квартире, никого в дом впускать не хотел. Племянница моя, Эмили, еду ему приносила, так едва дверь приоткрывал. Теперь хоть на улицу вышел, да и то молчит, слова никому не скажет.
Неожиданно мужчина разворачивается и оказывается лицом к лицу с Дарьей Сергеевной. Давно нестриженые темные волосы, густые сросшиеся брови, черные глаза, выразительность которых не скрывают даже очки с сильными диоптриями линз, толстоватый нос, пухлые губы, ямочка на подбородке… Он вздрагивает, бормочет:
- Сил больше нет. О чем с ними разговаривать, синьора профессор, скажите, о чем? Вы ведь меня понимаете?
Дарья Сергеевна неуверенно кивает.
- У меня два брата, две сестры, но их интересует только луковый суп да не пора ли мне жениться, - Этторе горько смеется. – Пусть не волнуются: их детям больше достанется. А мир… не хочу быть вершителем судеб. Единственное, что мне нужно: наконец обрести покой.
Он вздрагивает и передергивает плечами, словно холод пронзает душу.
- Проводите меня, сеньора профессор, вы ведь тоже знаете, что такое одиночество, не правда ли?
Майорана поднимается на палубу парохода. За его спиной на бухте корабельного каната сидит девчоночка в цветастом сарафанчике, рядом трепетно и пронзительно играет на флейте паренек в великоватом концертном пиджаке. Бабочка отстегнута и торчит из верхнего кармана пиджака.
И совсем уж непостижимым образом черные глаза Этторе превращаются в прячущиеся в морщинках ярко-синие, шевелюра сменяется коротко постриженным русым ежиком… Тот, кто стоит теперь на палубе, хмурится и негромко говорит:
- Не плачь, Дашка. Ничего не поделаешь, так получилось…
* Эмилио Сегре - итало-американский физик, лауреат Нобелевской премии по физике 1959 г. «за открытие антипротона» (вместе с Оуэном Чемберленом).