1.
Я помню, когда перестала мечтать.
Не планировать своё будущее, не мечтать о насущном и необходимом, а мечтать о недостижимом на грани фантазии. В грёзах уходить из реальности и не разочаровываться в дальнейшем оттого, что мечты-фантазии не сбылись. А, напротив, заряжаться энергией жить, мечтая и фантазируя. Как в детстве, когда верили в сказки и Деда Мороза. Мы же были счастливы в своей вере. И даже уже понимая, что
Дед Мороз – это папа или сосед, мы всё равно его ждали...
Как в детстве, когда мы летали во сне. Я долго летала. И долго мечтала. Любила ночь, музыку, полумрак... Хорошую книгу и тишину, опять же в ночи. Днём действительность принижает, а ночью, в тиши и покое, читая, ты растворяешься среди героев и ты – один из них.
Да, мечтала. Дом на Рижском взморье, чтобы море, сосны, песок. Чтобы волны барашками одна за одной. Веранда с видом на море, и я жду мужа-моряка…, и он появляется под парусами…, ну примерно, как у Грина.
Мечтала, что направит меня редакция в центральную Африку или Южную Америку, взять интервью у героев-повстанцев, или вообще каких-нибудь аборигенов и я, попадая в самый круговорот событий, рискуя собственной жизнью, спасаю их лидера. Я совершаю подвиг, становлюсь известной и мои репортажи печатают все мировые издания. Это продолжение детских фантазий, где я спасала города и народы от фашистов.
Думаю, что умение мечтать и фантазировать более доступно человеку читающему. В то время не было интернета, и мы жадно черпали знания не только из учебников, но и из произведений художественной литературы. Хотели знать, например, о французской революции, и читали Фейхтвангера, Гюго, Дантона, Робеспьера. Романы тяжёлые, глубокие. По диагонали и в транспорте их не осилишь. А въевшись в чтение – уходишь из реальности. Ты там – в Париже, в захватывающих приключениях, где любовь и ненависть; преданность, самопожертвование и гнусные предательства; где свобода, равенство, братство и смерть. Читая, представляешь, и твоя фантазия безгранична.
Ну, мечтала я долго, подробно и, как говорили озабоченные устройством моей личной жизни родители, меньше бы мечтала и сидела ночами с книгами, давно бы вышла замуж.
И вот в период, когда в своих мечтах-фантазиях я пребывала в Италии, меня командировали в самую глубинку России – в Черноземье – подготовить репортаж о каком-то особенном фольклорном ансамбле.
Стоял прекрасный тёплый романтичный сентябрь. Уже прозрачный воздух был насыщен ароматами подающей листвы и, увядая, природа наполнилась яркими красками наступающей осени. Накануне мне привезли пластинку Рикардо Фольи. Песни грустные, надрывные, со скрытым темпераментом, романтикой и надеждой. Итальянских певцов в России тогда любили, но голос этого певца волновал меня больше других. Слушая его, моя девичья душа теряла связь с разумом и в блаженных грёзах взлетала к небесам. Как я полюбила Италию, и её прекрасный язык музыки и песни! Пришлось читать об Италии и, конечно же, «Итальянское путешествие» Гёте. Всё, я была повержена.
В своих бурных фантазиях, слушая любимого исполнителя, стремительно летела именно в Рим, где уже в самолёте встречала его – красивого темпераментного героя-итальянца... «Кто видел Италию, и особенно Рим, тот никогда больше не будет полностью несчастным». О, как я была счастлива в тёмной комнате, слушая пластинку! Душа волновалась, сердце уже было занято, и вдруг такое падение… словно из самолёта, стремительно вниз головой в самый центр российского Черноземья.
Погода стояла ясная, тихая. Пробыть в каком-то, Богом забытом, районе мне предстояло не более двух дней. На всякий случай я завязала на шею тёплую косыночку и, даже не вспомнив про зонт, уехала на вокзал. Вечером выехала – днём следующего дня должна была быть на месте. В вагоне поезда, устроившись поудобней на полке, я, мечтая о своей Италии, сладко уснула под стук колёс.
Разбудил странный шум. Глянула в окно и чуть не зарыдала... Надоедливый унылый дождь тяжёлыми каплями ритмично барабанил по крыше и заливал всё вокруг. То, что на улице сильно похолодало, чувствовалось даже в вагоне.
С тоской я посмотрела на свои светлые открытые туфли, с ещё большей грустью вспомнила яркий японский зонтик, что остался дома, и подумала: до чего же права мама, называя меня мечтательной дурочкой. До районного центра, куда я была направлена, можно было добраться только рейсовым автобусом. Промокла, едва вышла на перрон. Тяжёлое свинцовое небо покрыло город сумерками, беспросветным холодным дождём плакали низкие серые тучи. Осень закапризничала и показала себя с другой – недоброй стороны. До автовокзала пришлось ехать с пересадками, и спустя два часа ожидания, окончательно промокшая и замёрзшая, уставшая и голодная, я, наконец-то, заняла своё место в стареньком обшарпанном автобусе.
Как же сильно я сердилась и нервничала! До чего же раздражал меня, этот страшный фыркающий автобус с протекающей крышей! Как возмущали люди, что с огромными сумками заполнили весь салон, и без умолку говорили, говорили, говорили… Как я была обижена и зла на своего главного редактора, который направил меня в эту ужасную командировку! Ненавидела осень, дождь, себя, и напрочь забыла об Италии. Осталась одна мечта: сухая одежда и тёплый чай!
Автобус, не спеша, высоко подпрыгивая на ухабах, наклоняясь то влево, то вправо, поскальзываясь на жирном чернозёме, фыркал, чихал, пугая сломаться, но уверенно тащился вперёд. Женщина, сидящая рядом со мной, достала круг колбасы и батон. Я почувствовала нестерпимый голод, и с таким, похоже, вожделением бросила украдкой взгляд на продукты, что соседка, сжалилась и нисколько не сомневаясь, с треском отломила от колбасы хороший кусок.
– Ты чего энто так легко оделась-то, а? – бесцеремонно разглядывая меня, протянула колбасу и разделённый пополам батон.
– К кому едешь-то? Я наших всех знаю?
– Ну что пристала, дай человеку поесть, – вступили в разговор другие пассажиры.
Мне стало стыдно. Вспомнила про яблоко у себя в сумочке – собралась, глупая, в дорогу.
Откусив кусок от ароматной колбасы, и закусив её батоном, я совсем неожиданно и очень громко икнула. Один раз, затем другой… третий… Мой пустой желудок недовольно восстал против сухомятки. В автобусе дружно, но беззлобно засмеялись. Весело стало и мне, но за икотой не то что засмеяться, мне вздохнуть было невозможно. Кто-то протянул початую бутылку лимонада, а, сидящая позади меня тётка, со всего размаха стукнула по спине.
«Клоун, – подумала я, – ни в люди послать, ни дома оставить…»
Продолжая мысленно себя бичевать, немного насытившись и согревшись, под монотонный стук дождя, задремала. Приехали в район уже после обеда. В автобусе мне подробно объяснили, как дойти до редакции, но я умудрилась заблудиться. Перепрыгивая через лужу, поскользнулась на жирном, как масло чернозёме, и плюхнулась со всего размаху в лужу. Какой-то пацанёнок в больших резиновых сапогах и длинном болоньевом плаще, полы которого волочились по земле, помог подняться и вызвался проводить меня. Я едва поспевала за ним.
– Вон там, – махнул рукой в направлении высоких деревьев и, не останавливаясь пошёл дальше.
Низкое деревянное здание с резными наличниками, высокой трубой на крыше и табличкой «Памятник архитектуры. Охраняется государством», вмещало в себя радиоузел, редакцию местной газеты, городской и районный архивы.
С трудом открыла тяжёлую высокую входную дверь и оказалась в тёмном коридоре, где в огромной чёрной печке уютно трещали дрова, пахло подвальной сыростью, типографской краской, старым деревом и варёной картошкой. За одной из дверей не совсем трезвые голоса старательно и надрывно выводили про холостых парней в Саратове.
2.
И я пошла на песню и на запах еды. В центре большой комнаты стояли сдвинутые столы с остатками пиршества: варёной картошки, селёдки с луком, копчёного сала, грудинки, колбасы. Нарезанные помидоры, огурцы, любимые мною салаты с болгарским перцем. В углу огромный арбуз, бутылки со спиртным на столе, и пустые под столом. С голодным интересом смотрю на стол, все глядят на меня – насквозь промокшую, грязную, мятую, в порванных колготках, и ужасно измученную.
– Оп-па, это что за явление? – весело воскликнул единственный парень в компании немолодых женщин.
Я, дипломированный журналист из республиканской редакции крупного издательства, стояла жалкая и растерянная, словно мокрая курица, перед нетрезвыми людьми из какой-то Тмутаракани! Какой позор!
В данный момент мне было бы, наверное, легче оказаться в отряде африканских повстанцев или аборигенов-людоедов. Я молчала и слёзы предательски выступили на моих глазах. Вот тебе и аборигены! Вот тебе и повстанцы! Как же я ничтожна, если не смогла нормально прибыть в самую что ни на есть рядовую командировку! Обида, гнев на себя, и я уже реву основательно!
– Ну и ну, тебе, красавица, дождя не хватило? Недостаточно промокла? – парень поднялся и подошёл ко мне. Ласково приобнял, прямо совсем, как родную, заглянул в глаза, и тёплой ладонью вытер слёзы.
– А мы уж вас потеряли, – улыбнувшись, сказала одна из женщин, – вы же корреспондент из Москвы?
Кивнув в ответ, я что-то невнятное пролепетала.
– А я – главный редактор газеты «Родное слово» – Сергей Сергеевич, – снимая с меня мокрую косынку и плащ, представился молодой человек и скомандовал женщинам, сидящим за столом, срочно меня переодеть, не то заболею и помру. Так и сказал: «Помрёт дитя невинное, а нам отвечать».
Они, как по команде, дружно вскочили со своих мест, загалдели, повели меня в какую-то кладовку и, не дав опомниться, раздели почти догола. Столь же ловко обрядили в синий технический халат, сверху закутали в безразмерную трикотажную кофту, на ноги натянули вязанные гольфы и тапки не меньше сорок первого размера.
Чтобы высушить мокрые волосы, на голове соорудили тюрбан из полотенца. И в таком скоморошьем виде торжественно усадили за стол.
Также дружно накидали в большую суповую тарелку всё, что было на столе, и наперебой рассказывали, что обмывают «лапки» внука Петровны из районного архива.
Когда еда в тарелке уже не помещалась, налили рюмку водки, которую мне обязательно надо было выпить, чтобы не заболеть – это раз, следующую за внука Петровны – это два, а далее, как пойдёт.
Мне уже было всё равно. Я чувствовала себя узником племени аборигенов-людоедов, которые если и съесть меня пока не собирались, то отпускать тоже не планировали. Не смея ослушаться, впервые в жизни, опрокинула рюмку водки, вытаращила глаза, открыла рот и вновь начала громко икать. Снова мне давали пить, стучали по спине и пытались испугать. Тут же по телу разлилось приятное тепло, в голове зашумело. Страх немного исчез и я, под рассказы про внука Петровны, про урожай картошки, которую все, к счастью, успели выкопать до дождя, про яблоки и какого-то сторожа, уплетала вкуснейшую картошку с копчёным салом.
Потом, с удовольствием, уже без икоты, выпила и вторую, и третью рюмку водки, и мне стало необыкновенно легко. Я уже всех искренне любила, но всё вокруг наблюдала как бы со стороны и, похоже, выглядела очень глупо. Потом спела за столом вместе со всеми несколько песен и… больше ничего не помню. Вернее, помню, как меня запихивали в люльку мотоцикла, а я всё порывалась идти в гостиницу, где для меня был забронирован номер. Всех благодарила за тёплый приём, и лепетала что-то, под общий смех, про Италию.
3.
К вечеру дождь прекратился, скромно и неуверенно выглянуло солнышко, защебетали птицы и городок не казался мне уже таким страшным и недобрым. Мотоцикл Сергея Сергеевича мчался по улице, разбрызгивая воду и грязь. Свежий ветер, сытная еда очень быстро выветривали алкоголь из моей головы и я, уже осмысленно и с интересом, присматривалась к молодому человеку, который иногда поворачивался ко мне, широко улыбался, обнажая ряд стройных белоснежных зубов, и весело подмигивал, одновременно крича ребятишкам на дороге: «Разбежались, сорванцы!»
Привезли меня в дом той самой Петровны, у которой родился внук и чьи «лапки» сегодня обмывали. Сергей «сдал с рук на руки» меня её сыну – здоровому мужику лет от тридцати до сорока, и наказал топить баню. Тот смерил меня взглядом и широко улыбнулся, приглашая в дом:
– Проходь, как тебя звать-величать, красавица? Меня Михаилом нарекли.
– А меня Ириной назвали, – весело отозвалась я.
– Ну, ты тут, – он замялся, – давай располагайся. Не боись, у нас всё просто.
Присев на диван, я почувствовала, как безумно устала за этот суматошный длинный-длинный день, который никак не хотел заканчиваться.
Михаил сел напротив на высокий, в белом чехле, стул.
– Ты чё, правда, из самой Москвы будешь? – недоверчиво спросил. Я подтвердила.
– И зачем к нам пожаловала?
– У вас есть необычный фольклорный ансамбль, – не успела закончить, как Михаил от души рассмеялся.
– Так ты приехала наших бабок слушать? Вот чудная! – он искренне удивился, и интересным мне показалось слово «чудная» с ударением на второй слог.
– Старух наших слушать – это же надо такое придумать! Да у нас столько интересного, а ты из самой Москвы к бабкам нашим ехала.
Он уже весело хохотал. Возмущаясь, хватался руками за голову и хлопал себя по коленям. А мне стало интересно, что же у них есть такого необычного. И Михаил начал рассказывать. С огромной гордостью он говорил про суконный комбинат, на котором недавно установили станки с программным управлением, и из Ленинграда привезли первые ЭВМ. Хвалился продукцией – сукном – в которое одета вся армия страны. Показывал одеяла, что выпускает комбинат… Про лес, в котором грибы можно косить, а белки просто толпами прогуливаются по нему, как по проспекту, и абсолютно не боятся людей. Про озёра, полные рыбы. Про картошку, которая самая вкусная в стране, про соловьёв, что поют по весне лучше курских…
Он бы ещё долго рассказывал мне о своём родимом крае, кабы не пришла Петровна и не отправила его топить для меня баню, объяснив, что промокла я в дороге до костей. К тому же, как я поняла, здесь сохранилась прекрасная древнейшая русская традиция парить гостя в бане. Михаил ушёл, а Петровна тяжело опустилась на стул, руки по-крестьянски положила ладонями на колени, и устало вздохнула: «Что-то притомилась».
Я увидела, что лет ей уже немало, никак не меньше шестидесяти. Кисти рук её были широкие и узловатые, жёсткие и морщинистые. Они были грубые, не изящные, но сильные и надёжные, и в этом была их красота – это были руки труженицы. Через несколько минут она бодро поднялась, переоделась и ушла во двор «проверить скотину».
Для меня, рождённой и выросшей в Москве, деревянная баня «на задах в огороде» была необычной диковинкой. Запах нагретого дерева, берёзовых и дубовых веников, пряных трав, настойки эвкалипта, что вылили на горячий камень, и простого земляночного мыла. Жар и пар, который выдержать я не смогла. Сидя на полу на четвереньках, под весёлый смех Петровны, мылась травяной мочалкой. Немного выдержала дубовый веник и, полуживая, но лёгкая, как птица, вернулась в дом. Затем пила чай с мятой и чабрецом за столом, покрытым цветастой клеёнкой. Тёплый байковый халат Петровны на три или четыре размера больше моего и вновь навьюченное полотенце на голове. Тело было невесомое, чистое до скрипа, такие же невесомые и лёгкие были мысли.
Вот ведь как случается в жизни: утро выдалось дождливое грязное, холодное и раздражённое, а вечер – лёгкий, тёплый и добрый.
Петровна, румяная да помолодевшая, не стесняясь, с доброй улыбкой рассматривала меня и вдруг начала сватать за Сергея – главного редактора газеты.
– Ты, смотрю, девка-то ничего будешь. Вначале тёпленькой какой-то показалась, прямо придурошной, а сейчас смотрю – ничего вроде: ладная, весёлая. Ишь, как разрумянилась вся! Это вы в своей Москве все бледные да серые, а у нас тута жизнь райская! Не на асфальте, на земле живём! А к Серёге-то присмотрись, парень он хороший, и семья у него достойная была. Евойные мать и отец, царствие им небесное, настоящими людьми были. Серёга весь в отца, стоящий мужик – надёжный, а есть надёжа, будет и одёжа. У них в роду все рукастые, пьяниц отродясь не бывало. Ты ему сразу приглянулась, я энто вмиг заприметила, – она рассмеялась, – ты как мокрая курица в дверях стоишь, а он петушком заливается, и кружиться вокруг, и кружиться, охаживая. Ты чай-то пей, пей и думай. За хорошим мужем и свинка – господинка. Семя крепкое, здоровое, хороших детей нарожаете.
Я слушала и внимала каждому слову – не потому, что меня интересовал Сергей, а потому, что необыкновенно приятна была слуху богатая колоритная речь Петровны. Чувствовала, что все слова сказаны от чуткости и сердечной щедрости, от простоты бесхитростной, душевной. Слушая, понимала, как крепко они стоят на земле родимой, на своих традициях, на своей, пусть безграмотной, но родной речи. Это их мир и их жизнь. Это их планета.
Уснула, едва успела опустить голову на подушку.
Проснулась рано. Кричали петухи, мычали коровы, трещали мотоциклы и громко переговаривались соседи. День обещал быть ясным и тёплым. Выстиранная и выглаженная моя одежда аккуратно была сложена на стуле.
4.
Сергей приехал за мной сразу после обильнейшего завтрака. По плану, я должна была встретиться с ансамблем, записать с ними интервью, песни и вечером уезжать. Но самая важная бабушка-певунья внезапно уехала в область, и вернётся только завтра. Зачем и кому нужны были записи песен, если готовился репортаж для газеты, не понимала, но, созвонившись со своим главным, услышала, что ожидать недостающую бабушку мне позволено ещё пару дней.
Неожиданно для себя, обрадовалась этому несказанно, и такую же радость заметила на лице Сергея. Если быть честной, то я сразу почувствовала некую искру, что пробежала между нами буквально при знакомстве, даже при первом взгляде друг на друга. Но допустить, что какой-то деревенский парень, который говорит: «Ехай», займёт место в моём сердце, не могла. Хотя этот деревенский парень был высокий стройный мускулистый блондин с вьющимися волосами, открытым смелым лицом и смеющимися глазами цвета сине-серого бархата.
«Как жаль, что встретила такого красавца в этой глухомани, а не в Москве», – с тоской думала я.
Затем мы сидели в редакции, и Сергей рассказывал про каждую бабушку отдельно. Про тяжёлую послевоенную жизнь в деревне, нелёгкий труд, потери, одиночества. Именно одиночество и подвинуло этих бабушек собираться и петь. Хотя пели в деревнях всегда и везде. Не зря же песню называют душой народа. Совместное пение помогало людям выживать в тяжёлых условиях деревенского быта и труда. Я слушала Сергея и дивилась, насколько же он знает, понимает и чувствует своих земляков, как много в его сердце доброты.
– Ну всё, делу время, – вставая сказал он, и протянул мне руку.
– Повестка дня следующая, – шутливо и одновременно серьёзно объявил, – едем к сеструхе, переодеваем тебя в спортивную одежду для выезда на природу, и отправляемся на рыбалку. Отдыхаем, варим уху, а дальше – как пойдёт.
Сестра Сергея, ещё школьница, легко поделилась со мной спортивной курткой, брюками, свитером, кедами и даже носками. Всё было, как показалось мне, заранее продумано и заготовлено. Видно, что Сергей действительно неровно ко мне дышал.
– Ну и пусть, – подумала я, – мне ведь всё это очень нравится!
И на самом деле – так хорошо и комфортно мне ещё никогда не было! Сергей не напрягал, с ним было удивительно легко и спокойно, а главное – надёжно. И мы помчались на зелёном мотоцикле ловить рыбу к местным озёрам, через осенний лес, поля, и я, периодически смахивая паутину с лица, чувствовала себя летящей во сне. За спиной лес, справа небольшая речушка, а прямо перед нами огромное тёмное озеро. В высоких камышах у берега суетились болотные утки, а в воде отражалось небо и медленно по ней плыли лёгкие воздушные облака. Осенний воздух чист и прозрачен. Кружит голову запах сухой травы, размоченной вчерашними ливнями; воды, пахнущей илом и рыбой, и лесной дух с грибным ароматом. А ещё чувствую, как пахнет земля. Эта первозданная природная красота кажется сказкой наяву и умиляет до слёз. Мысли путаются, и я в блаженстве ни о чём не могу думать. Просто дышу и созерцаю. Как же это прекрасно!
«Сутки, как приехала в эту Тмутаракань, – подумала я, – а уже два раза летала от счастья: вчера в бане и за вечерним чаем с Петровной, и сейчас здесь – у озера». Сергей ловил рыбу, которая, похоже, была прикормлена на этом месте, а я, укутанная в старое верблюжье одеяло, сидела на складном стульчике, прислонившись к берёзе и, опьянённая чистым свежим воздухом, периодически засыпала.
Обо всех своих мечтаниях забыла напрочь. Действительность была краше, и я в ней летала, засыпая, или качалась словно на волнах, просыпаясь, в упоительном восторге. С интересом смотрела на красивую сильную спину Сергея, и сердце моё начинало биться чаще, и что-то падало в груди и животе, захватывая дух. Я не противилась этому чувству. Напротив, ловила его, наслаждаясь, взращивала в себе и растворялась в томительных ожиданиях. Я была невесомо счастлива.
В ведре плескалась рыба, пытаясь выпрыгнуть, солнце повернуло на закат. Костёр. Котелок. Кипит уха. Сергей расспрашивает меня о моей жизни, а рассказывать абсолютно нечего. Родилась и выросла в Москве. Школа, институт, работа. Несколько раз ездила на море. Живу с мамой и папой. Ничего не умею. Даже никогда не видела, как чистят речную рыбу. Рассказывая, вдруг устыдилась за свои грёзы и фантазии. Получалось, что пока я мечтала, жизнь проходила мимо.
У Сергея судьба совсем иная. Все его предки жили и работали на земле. Мать умерла при родах его младшей сестрёнки. Отец не женился, сам поднимал детей. По возвращении Сергея из армии он погиб. Заочный институт, работа. Главные заработки в колхозе во – время посевных и уборочных, основная работа на МТС. Газета – по совместительству. А свободные дни, вчера и сегодня, выделены правлением, чтобы встретить меня достойно.
Слушая его, поймала себя на мысли, что я не уехала в другую область, я улетела на другую планету. И сейчас, здесь – на этой незнакомой планете, мне очень хорошо. Мне нравится Сергей, приятна простота и душевность людей, но это не мой мир. Я не смогу здесь остаться. И почему нельзя взять кусочек из этого мира и перенести в мой? Почему такой вот крепкий сильный Сергей не живёт в моём мире?
– Нет, – подумала я с грустью, – в моём мире не может быть такого Сергея, ведь бытие определяет сознание, а бытие у нас разное. В голове был полный бардак из мыслей и чем больше я думала, тем сильнее запутывалась в них...
Уху съели, костёр потушили. Праздник закончился...
Мотоцикл трещал на весь лес и страшно раздражал меня. Фары тускло освещали дорогу и я, закутанная в старое верблюжье одеяло, необъяснимо нервничала, как пресыщенный впечатлениями ребёнок. Сергей не повёз меня к Петровне. Он заехал к себе во двор, взял меня на руки и вопросительно посмотрел в глаза. Сколько в его взгляде было любви и желания! И я поняла, почему нервничала: я боялась, что именно это и не случится. Обняла его за шею... сознание помутилось, голова закружилась, всё вокруг завертелось…, и мы оказались в какой-то маленькой хорошо натопленной постройке.
Сильное тело, нежные руки, горячие губы... И ласковый шёпот...
Утром Сергей крепко прижал меня к себе и на выдохе прошептал: «Не уезжай… останься!» Я в ответ молчала. Он прижимал крепче, словно хотел вместить меня всю в своей сильной груди без остатка, не отпустить, не потерять, а я – молчала.
Мне разве было плохо? Нет. Я летала ночью в счастье: я качалась на облаках любви и нежилась в ласках. Он был моей половинкой. Я чувствовала это. «А дальше в жизни как?» – шептал расчётливый разум. Понимала, что никогда не смогу остаться здесь. Я не смогу «давать курям» по утрам, сажать и выкапывать картошку, закрывать огурцы, топить печь. Я не хотела видеть мужа в телогрейке и резиновых сапогах. Не представляла себе жизнь вне столицы. И не могла представить Сергея в Москве. Ну как я могу познакомить его с друзьями, если он говорит: «Ехай». И я молчала...
– Не надо, Серёжа, – на выдохе с трудом промолвила, отстранилась...
5.
Утром в местном клубе собрались бабушки из ансамбля. Они что-то рассказывали, а я записывала, они пели – я записывала, они позировали – я фотографировала.
Работа выполнена. Пора домой. Сергей вопросительно смотрел на меня, а я прятала глаза. Небо вновь затянули серые тучи. Сергея срочно, к моему облегчению, вызвали на работу и он, не попрощавшись, уехал. Провожали меня Петровна и Михаил. Бабушки из ансамбля, женщины из архива – все приготовили гостинцы, и в поезд меня грузили. Навьюченная, как ишак, везла домой вязаные гольфы и носки для себя, мамы, папы, и даже коллегам. А ещё я везла свежую курицу, общипанную и завёрнутую в крапиву, почти мешок яблок, "свойское" сливочное масло, несколько банок различных овощных салатов. Везла пакет печёных пирожков и войлочные тапки. Ещё отказалась от картошки, яиц, сливок, и много-много чего другого...
Прощаясь, Петровна крепко обняла меня и целуя, прошептала: «Не забудешь, ой, девка, не забудешь! Не бросают таких парней…»
Перекрестила вослед и долго махала мне рукой. Другая планета. Мне было очень грустно.
На вокзале меня встречали родители. Дома долго рассматривали подарки и всё просили рассказать, что же я такого необычного совершила, что меня так одарили.
– Да ничего, – почему-то злилась я, – они просто люди такие: добрые и щедрые. Они другие – вам этого не понять.
Мама присматривалась ко мне и волновалась, не случилось ли чего. Я казалась ей слишком грустной и задумчивой.
И она была права. Что-то изменилось во мне, надломилось. Может, повзрослела. Не знаю. Любимый певец больше не волновал, и я перестала строить воздушные замки в своих фантазиях. Совсем… Как-то услышала, если человек прекращает мечтать, он умирает. Я не умерла – нет, я стала жить воспоминаньями. И эти видения прошлого мучили меня, изводили тоской и лишали реальности. Это были мечты наоборот. Я вновь не жила здесь и сейчас. И мне было трудно с этим справляться. Конечно, со временем, воспоминания тех сладких незабываемых дней немного стёрлись в памяти, но не покинули меня.
Я не могла даже ни с кем поделиться своими переживаниями, заранее зная, что ни родные, ни друзья не одобрили бы мои отношения с Сергеем. Но забыть его я не смогла. «Не забудешь, ой, не забудешь», – как же была права Петровна!
Случалось, совсем неожиданно, словно ниоткуда, всплывал в памяти его последний взгляд: взгляд искренний и чистый. Грустный, пытливый и очень растерянный. Взгляд полный боли и отчаяния. Он был честен со мной, а кем выглядела в его глазах я? Как же это было больно и стыдно вспоминать! Я чувствовала Сергея, особенно ночами. Чувствовала запах его здорового тела, его ласковые руки на себе, и слышала трепетный шёпот: «Сладкая моя». И сердце взволнованно билось в такие минуты, и тело слабело... Полетела бы пташкой, побежала бы раздетая и босиком, но… выбор был сделан…
6.
Пришла зима. Сырая, мрачная, неуютная, под стать моему настроению. За ней весна и… понеслись жизни дни. Когда познакомилась с высоким стройным блондином, чем-то внешне похожим на Сергея, вышла за него замуж. Сыграли свадьбу. Роскошную. Сняли номер в отеле на первую ночь. Он обнимал, а я слышала нежный голос Сергея: «Сладкая моя».
Летели годы. Подрастали дети, старели родители. В стране всё перемешалось. Брак мой не удался. Когда становилось особенно плохо, вспоминала свою первую командировку. И сразу думала о том, а как бы сложилась моя жизнь, если бы я осталась?
Пришла эпоха интернета, и я надеялась найти о Серёже хоть какую-либо информацию. Несколько раз была в том областном центре и спрашивала коллег о нём, но никто ничего не знал. А я ощущала его, чувствовала, что помнит и думает. И как-то, поддавшись душевному порыву и навязчивым воспоминаниям, села в машину и поехала.
Я не представляла встречу и не думала, что сказать, просто мчалась по хорошей дороге на своём «ниссане» – заглянуть в прошлое, чтобы после успокоиться и… забыть его.
Городок тоже пережил перестройку, разруху и выкарабкивался своими силами, как мог. Появились тротуары, дома обшивали сайдингом, стояли современные торговые центры, туда-сюда сновали автомобили. Всюду пестрели рекламы. А вот редакция осталась в том же старинном здании. Печки в коридоре не было. За новыми дверями никто не пел, и вообще было удивительно тихо. Осторожно постучала, вошла. Дружно оторвав взгляд от мониторов, миловидные жизнерадостные девушки с интересом посмотрели на меня. Едва справляясь с волнением, спросила про Сергея. Они дружно подняли тонкие выщипанные бровки, сморщили носики, вопросительно посмотрели друг на друга и отрицательно покачали головой. Предложили спросить у Петровны.
– У Марии Петровны? – с ужасом воскликнула я, прикидывая в уме, сколько же сейчас Петровне должно было быть лет!
– Нет, Натальи Петровны, – ответили хором, – она уборщица у нас, всех помнит и всё про всех знает. «Прокурором» кличут.
Девушки недобро хмыкнули и поджали накрашенные губки. Видимо, им доставалось от уборщицы-прокурора.
– А вы кто будете? Откуда? – наперебой посыпались вопросы, и я увидела, что если внешне в городке что-то изменилось, то в отношениях, похоже, осталось всё так же.
Наталья Петровна Сергея помнила очень хорошо. Сначала начала бойко вспоминать всю их родню, а потом внезапно замолчала, и, хитро сощурившись, спросила: «А ты чего, энто, всё выспрашиваешь, а? Кем ему будешь?»
Я что-то быстро сочинила, усыпив её бдительность и она, продолжила: «Он, как свою московскую кралю-то проводил, приуныл крепко. Даже попивать начал, чего в роду у них никогда не было – видно крепко зацепила, чисто ведьма была, приворожила и бросила. А говорят, и глянуть-то было не на что. Тощенькая, плохонькая! И каких ему только девок не сватали – нет, как отрезало».
Она вновь хитро взглянула на меня: «А не ты ли это часом, что интерес у тебе такой?»
– Нет, что вы, – засмеялась я. Да и кто бы в моём пятьдесят четвёртом размере мог представить тощенькую. Смерив меня взглядом, уборщица согласно кивнула.
– А потом, как колхозы-то позакрывали, они в Москву подались. Сейчас все в Москву едут. И что им там – маслом помазано, что ли? – рассуждала Петровна.
– А кто они? – стало интересней.
– Да Сергей с семьёй. Он опосля себе в жёны Наташку с ребёнком взял. Нагуляла бесстыжая. Из города привезла. Ну, мать-то, знамо дело, погнала её из дома сразу: «Иди, говорит, шалава, вон, не позорь мене». Вот, значит, и выгнала, а Сергей к себе позвал. Поживи, мол, не на улице же тебе с ребёночком мёрзнуть. Он добрый был, жалостливый. А Наташка-то и взглянуть не на что – худющая, бледнющая, болезная, и кто там в городе-то позарился на такую, – Петровну понесло, не остановить…
Пожалел Сергей женщину с ребёнком, приютил у себя, да и сошлись они. Может и полюбили потом друг друга. Ребёночка он усыновил. В девяностых уехали в Москву, а сестрёнка его и вовсе подалась в Америку. Вот и всё, что я узнала.
Больше я Сергея не искала. Зачем ворошить прошлое? Каждый свою жизнь прожил. Только свою ли? Я стеснялась Серёжиного «Ехай», а он уже давно живёт в Москве, а может, ещё где, да и какое мне теперь дело? Я свой выбор сделала… Да и он не побежал за мной. Только многое мне постоянно напоминает о нём. Фильм «Дело было в Пенькове» смотреть не могу – реву. Песню про парней в Саратове тоже, слушая, слезами заливаюсь. Даже вязаные носки с орнаментом, что продаются на каждом углу, будят во мне воспоминания. И тоскую–ю–ю...
Когда появился Сергей в моей жизни, я перестала мечтать. Он сломал все мои мечты про Рижское взморье и мужа-моряка под парусами; красавца-итальянца в самолёте, летящим в Рим. Всё он перевернул в моей жизни.
Самолётом для меня оказался зелёный мотоцикл «ИЖ» с коляской, Рижским взморьем – озеро в лесу, а парусами – старое верблюжье одеяло. И самым большим счастьем – два дня на другой планете в глубинке российского Черноземья.
И были у меня в жизни романы после развода, но никогда и ни с кем не срывалось в полёт сердце, и не взлетала до небес восторженно душа. Никто так крепко не прижимал к себе. А если и прижимал – я слышала горячий обжигающий шёпот Сергея: «Сладкая моя».
https://www.litres.ru/ludmila-kolbasova/pamyat-serdca/
https://ridero.ru/books/pamyat_serdca_3/
2018