Илья Ильич Томосов вышел из темной прохлады пригородных касс в солнечное пекло перрона. Августовская пыльная и шумная окраина южного города осталась чуть в стороне и была уже не столь беспощадна к полноватому, одышливому и с недавних пор лысеющему учителю географии, только что получившему хорошее место в железнодорожном техникуме.
Жара жгла.
Электричка на станцию N., где в собственном домике саманной постройки уже тридцать лет проживал отдельно от стервы-жены и замужних дочек Илья Ильич, ожидалась вот-вот.
Илья Ильич вытащил из добротного старого кожаного портфеля большую пластиковую бутыль с водой и жадно припал к ней...
На станцию продолжали подходить пассажиры. Самая значительная их категория проникала в здание касс и далее на перрон, выходя из неприметного, но хорошо различимого верхними этажами, пятиэтажного офиса на привокзальной площади.
Они были удивительным образом похожи один на другого. Только при визуальном контакте «глаза в глаза» внимательный взгляд мог найти некоторые физиономические отличия между этими, издали совершенно одинаковыми, с общей походкой и сдержанной манерой общения людьми.
Все они были рослыми, довольно благообразными, хотя и налысо стриженными ребятами около тридцати лет... Все были одеты в легкие сходного покроя брюки и белые с коротким рукавом рубахи.
— Лысые дядьки..., — прозвучал какой-то не свой голос в расплавленной от жары голове. Томосов тут же подумал о нестерпимо разговорчивой дуре - директорше техникума, с девяти утра от своей собственной пустоты и скуки убивавшей его мозг. Но виновата, наверное, была жара...
И этот странный, с нарочито отчетливой интонацией голос, снова повторил, как бы глумясь над родной Ильи Ильича внутренней речью, всегда чуть смазанной: «лысые дядьки».
Дядьки, между тем, проворно вскакивали в вагоны подъехавшего состава.
Илья Ильич, сторонясь их и радуясь, что поблизости от него нет ни одного лысого дядьки, неспеша вскарабкался в первый вагон, где, как он уже успел обнаружить, был какими-то чудесными чудесами жив кондиционер... Да да... тот самый, настоящий, рабочий, из тех, что когда-то не скупясь ставили для иностранцев к футбольному чемпионату.
Электричка, пропуская целые бесконечности поездов дальнего следования, стояла на станции двадцать минут.
В вагон, где в совершенном одиночестве уселся смотреть в окно Илья Ильич, вошли два лысых дядьки и расположились неподалеку. Илья Ильич при желании мог бы хорошо видеть их лица.
Лица, как ни странно, у этих вошедших дядек, были совсем не похожи... Наблюдательный Илья Ильич отметил лишь какое-то беспокойное сходство в глазах — серых и карих— принадлежащих его единственным пока что попутчикам.
— Лысые дядьки..., — опять констатировал несвой внутренний голос.
Между тем, лысые дядьки нагло, практически в упор, разглядывали обильно вспотевшее при посадке в вагон лицо Ильи Ильича.
Илья Ильич отвернулся и стал смотреть на перрон, где другие лысые дядьки, со свойственной им непринужденной ловкостью, продолжали посадку на электричку.
В вагон вошли еще четверо лысых дядек и расселись порознь, в отличие от первых двух, продолжавших разглядывать Илью Ильича.
От этого стало как-то совсем уж не по себе... Сердце, впорхнувшее в тахикардию еще на ступеньках вагона, не успокаивалось.
Илья Ильич не хотел ехать домой с лысыми дядьками.
Ему даже подумалось об открытой пока еще библиотеке техникума, о соблазнительнейшей, лет тридцати трех, даме - библиотекарше, предлагавшей ему посмотреть имевшиеся в наличии карты и попить зеленого чаю.
Состав тронулся.
На перроне, правда, в честь другого, воинского, состава с огромными пушками на отдельных платформах, оглушительно грянул марш «Прощание славянки».
Лысые дядьки, вошедшие сразу после Ильи Ильича, так и не перестали смотреть на него.
Илья Ильич встал и, тяжко балансируя на прыгающем полу электрички, пошел во второй вагон.
На удивление там вообще не было свободных сидений: весь второй вагон был занят исключительно лысыми дядьками, впрочем почти не обращавшими внимания на вошедшего Томосова.
От них приятно пахло дорогим, а потому совершенно ненавязчивым, зарубежным парфюмом. Таким же пользовался один из зятьев Томосова — генерал внутренней жандармерии.
Это вселяло некоторую уверенность.
Илья Ильич встал в проходе, поставил портфель на пол и стал смотреть на бескрайнее поле ярких подсолнухов, изредка перемежаемое выжженными солнцем кусками дикой степи.
На душе отлегло. Ехать отставалось чуть более получаса.
— Откуда они только взялись в таком безумном количестве? — подумалось Илье Ильичу. — Их не пятьдесят, их явно даже не сто...
Любопытный Илья Ильич прошел весь состав вплоть до последнего двенадцатого или даже тринадцатого вагона.
Каждый последующий вагон был теснее предыдущего заселен лысыми дядьками. У некоторых был багаж. Некоторые выходили на станциях, ловко соскакивая мимо куцых вагонных ступенек, некоторые входили...
— Ровно одна тысяча лысых дядек, — подвел итог чужой внутренний голос .— И в последнем вагоне они битком, будто пельмени в советской пачке.
— Как же я одинок в этом мире, — подумалось изумленному учителю географии. — Нет, эти странности надо немедленно прекращать. А то и до дурдома недалеко...
Илья Ильич вспомнил дурдомовские рассказы своего дяди, отсидевшего там пару лет после какой-то выдающейся хулиганки, учиненной по очередному делирию.
— Не-ет... лучше вообще не жить, чем в таком унижении.
Впечатлительному Томосову привиделась дюжая фельдшериха, заглядывающая ему в рот в поисках непроглоченной таблетки, и вдруг обнаружившая ее...
Илья Ильич сошел за станцию до своего дома. Ему подумалось, что четыре километра пешком по свежему воздуху будут необходимы и достаточны, чтобы изжить из памяти странную маету лысых дядек.
Жгучий степной ветер старательно провеивал бескрайние посадки подсолнечника и кукурузы.
Илья Ильич шел обычным своим, уверенным, чуть с хромотцой шагом. Он знал, что добр, честен, разумен и невозмутим, что с головой у него все в полном порядке... даже сегодня.
Чтобы не напекло голову, Томосов купил в станционном магазинчике огромную дамскую панаму, и, понимая, что никто в посадках его все равно не видит, одел ее, ничуть не смутившись ее явным несоответствием его строгому деловому костюму -тройке. Впрочем, пиджак он снял и понес на плече.
Путь казался тяжеловат, жарок... Илья Ильич несколько раз присаживался на придорожных камнях и пил маленькими глоточками воду. О дядьках не думалось...
Немного досаждало навязчивое звучание вокзальной «Прощания славянки», напеваемой чужим внутренним голосом — вот, собственно, и всё...
Это не беспокоило. Это Илья Ильич давно за собой примечал.
Он открыл ключом свою красивую, лично выкованную калитку, вошел, запер ее на засов, повернул кран полива, автоматически направлявший воду под каждое из его садовых и огородных растений, погладил приластившуюся белую кошку и открыл двустворчатые, под старину, двери домика, ощутив жаркий выдох старой прогретой глины...
Он вошел и звонко открыл все маленькие окошки своего тесного, но уютнейшего на свете жилья; он достал из портфеля допитую почти бутыль с теплой, даже горячей водой...
Бутыль оглушительно хлопнула и разорвалась. В комнате встал во весь свой выше среднего рост лысый дядька с пустыми, бегающими глазами.
Илья Ильич был напуган до немоты, до невозможности сказать что-либо...
Между тем, его незваный гость, отбрасывая собой закатную тень и гулко ступая по старенькому дощатому полу, пошел к дверям хаты. Походя он сорвал со стен рушники, вышитые женой Томосова для оберега. Походя он сорвал на пол полочку с иконами в красном углу. Встал, широко помочился на пол, обильно и зло плюнул в герани на подоконнике.
В комнате потемнело, ибо во все окна заглядывали плечистые, белорубахие лысые дядьки.
Первый дядька - изверг, вышедший из бутыли с водой, повернул щеколду и запустил в дом всех остальных.
Илья Ильич громко вздохнул и замолк... Больше он не проснулся.