Глава 3
Ашрам десяти старцев
Воин двигался быстрым шагом стараясь держаться петляющей меж мелких сопок тропы. Его движение нельзя было охарактеризовать словами «шёл» или «бежал». Его шаги больше походили на прыжки – с сопки на сопку, с бугра на бугор, с гребня на гребень. Передвигаться по-другому не было никакой возможности, потому как земля с сумасшедшей скоростью неслась ему под ноги; ураганный поток воздуха бил во фронт, превращая длинные волосы в тугую ленту и яростно плюща лицо. Но не свист и гул ветра слышался воину: в ушах его стоял оглушительный, низкий, на пределе инфразвука, басящий грохот.
Власть над течением времени была дарована ему. В состоянии был он по воле своей время в пространстве его окружающем замедлить. Таков секрет, таков козырь. Хотя, со стороны виделось это по-другому. Казалось, что со временем ничего не происходило – это воин вдруг становился космически быстр – в движениях, мыслях, разящих ударах…
Дар этот не приобретается по праву рождения, и не преподносится милостью небес. Редкий дар этот можно лишь заслужить. Реками солёного пота, кровью и болью, риском, отвагой и доблестью; веками яростных поединков, изнуряющих походов, тяжёлых боев, невозможных побед в нескончаемых турнирах… Дар этот можно лишь выстрадать столетиями тяжкого ученичества, проведённого в адском чёрном труде; тысячами горьких поражений, падений и разочарований; сотен прохождений нескончаемыми тоннелями глухих обжигающих отчаяний…
Девять веков назад он стал обладателем Серебряного шара. Спустя ещё три с половиной сотни лет овладел Золотым. Золотой шар… Величайший трофей! Несчётные миллиарды идущих путём воина, с трепетным вожделением, мечтают хотя бы взглянуть на него. Не наберётся и сотни тысяч разумных во всём Миро, на чью долю выпала сверкающая слава добыть этот символ вершины. И только спустя, без малого, четыреста лет после этого, мастер Го счёл своего именитого ученика готовым приступить к изучению искусства растягивать время.
Громоподобный грохот в ушах; превратившийся в бетонную стену воздух рвёт кожу на лице, выжигает глаза (защитная маска в последнем походе не предусмотрена), а ещё на этой сумасшедше бегущей под ноги земле (скорость передвижения, по нашим понятиям, не ниже четырёхсот вёрст в час) нужно ухитриться не потерять тропу, ведущую в ашрам. И ещё нужно думать. Думать сейчас – потом может быть поздно. Только что случилось то, чего случаться не должно. Мирные охлоки не трогают людей; ассасины не появляются раньше шестой точки, и подобно охлокам не охотятся стаей.
«Лю!» – пронзила догадка мозг – «проникающий повсюду» – второй из его соперников. Второй, и самый опасный. Хитрый, как старый лис, и вёрткий, точно болотный уж. Выходец Ориентала, воин по рождению. Главное его оружие, роковой козырь – способность проникать в разум людей и сознание животных, овладевать их волей, видеть их глазами, слышать их ушами, обонять и осязать. Единым временем Лю может пребывать в мозгах сотен существ, больших и малых. И в это время он почти вездесущ, всесилен, непобедим… Сомнений нет: и охлоки, и ассасины, были лишь марионетками в лапах коварного ориентальца.
А за догадкой пришёл звон… Пока ещё слабый, еле уловимый, но вместе с тем отчётливый, пронзительный, даже на фоне грохотания встречного потока, звон идущий из некой микроскопической точки в самом центре головы. Звон этот есть сигнал, напоминание о том, что пришла пора платить по счетам. Дар замедлять время не бескорыстен – после неумолимо наступало последействие, делающее его обладателя весьма беспомощным созданием. Пусть ненадолго, всего на несколько часов, но природа всегда забирала своё, и ползущее до того время, начинало лететь стремительно, словно пытаясь поскорее догнать то, что было у него отнято.
Лучше не ждать, когда тело полностью откажется служить тебе (а это неизбежно произойдёт с минуту на минуту) и звон из этой точки в центре распространится на всю голову, охватит тебя с головы до пят, станет громче грохота, отзовётся в каждой твоей клетке, и, превращаясь в невыносимую, рвущую на куски боль, бросит на землю в полном бессилии и неподвижности. Лучше не ждать, и поэтому – вся энергия вверх, прочь из точки тандэ, через макушку и раскрытые ладони – наружу, во вселенную…
Разом оглушает тишина. Она кажется полной, абсолютной… только бешеный стук сердца, стук скорее ощущаемый, чем слышимый. Стремительный полёт земли под ногами оборван, мир вокруг замер. Но оглушённое былым грохотом ухо вскоре вновь обретает способность различать звуки, оно снова слышит. Только это уже не рокот, не гул, это, скорее, шум и свист – обычные звуки ветра в пустыне. Да и весь этот мир в последних лучах заката теперь не выглядит полностью неподвижным. Вот сухой кустик чахлой колючки, как-то неестественно дёргаясь, дрожит под рваными порывами ветра. Вон мелкий зверёк, пустынный грызун на долю секунды показался на чёрном камне, и тут же исчез, мелькнул и тут же растворился в воздухе… Мир, как будто бы стал прежним, привычным, но воин хорошо понимал, что это не так. Он знал, что ветер этот никакой и ни ветер вовсе, а так – лёгкие, редкие, едва уловимые дуновения. Что кустик этот на самом деле и не дрожит совсем, а изредка чуть наклоняется под этим ветерком. А зверёк на камне сидел долго, возможно, с минуту, сидел и глядел на него. Понимал воин, что лишь застывший пейзаж пустыни создаёт иллюзию, что мир вокруг вернулся в привычные формы. Понимал, что окажись он сейчас, скажем, на людной городской улице, то был бы сбит с толку, обескуражен, ослеплён калейдоскопом проносящихся со всех сторон молний, был бы утоплен морем мириад стремительно сменяющих друг друга событий. Знал он, что со стороны выглядит сейчас, в лучшем случае, как ленивец, неуклюже преодолевающий по земле расстояние от одного дерева до другого. Это в лучшем. А в худшем, как полудохлая черепаха, всё ещё пытающаяся куда-то ползти. Кстати, если бы в пустынях этой планеты водились черепахи, и одна из них сумела бы попасться ему на глаза, то не ползла бы она сейчас, а летела по поверхности зайцем, спасающимся от охлока. Время вокруг изменило знак своей скорости. Оно теперь не ползёт, а мчится. Оно больше не черепаха, оно… даже не заяц, гепард. Такова расплата. Всё взятое у него взаймы должно быть отдано.
Это продлится недолго. С точки зрения восприятия времени воином – минут двадцать. Но с точки зрения наблюдателя в реальном времени пройдут часы. И эти долгие часы воин не будет воином, он станет почти беспомощен. Даже птицы-падальщики могут проявить интерес, приняв его за полумёртвого. Что уж говорить о врагах?
Где Лю? Удалось ли от него оторваться? Далеко ли до спасительной обители старцев? (Святые места на Ориентале – запретная зона для боёв претендентов) Сумеет ли он в темноте отыскать дорогу, не потеряет ли тропу? (Фонарики претендентам не положены, а Третья планета Ориентала не имеет спутников) И ещё он подумал: не может ли быть так, что Лю тоже платит свою плату, за способность быть вездесущим? Тогда, быть может, он лежит сейчас где-нибудь среди дюн, словно труп, в глубокой «отключке», расплачиваясь за своё всесилие запредельной комой… Но сразу отогнал эту мысль – нет ничего опаснее, чем недооценить противника. Это знает любой мальчишка, лишь начинающий грезить о Великих Шарах, не говоря уж об искушённейшем обладателе Золотого… Нет, своему врагу надо добавить силы, следует считать его в сто раз могущественнее, умнее, коварней, чем он является на самом деле. Только тогда у тебя будет шанс, пусть призрачный… Заночевать в пустыне, да в таком состоянии – сделать Лю шикарный подарок, выложить ему свою смерть на золочёном праздничном блюде.
В тайных сусеках резерва ещё осталась горсточка силы, позволяющая иметь власть над временем. Ведь, услышав предупреждающий звон, не стал он дожидаться того, что упадёт, почти умрёт; остановился сам, по своей воле. Что делать сейчас? Вырвать у времени ещё минуту, хоть несколько десятков секунд, и бежать, бежать по тропе в надежде увидать ашрам, чрез надвигающуюся темноту. Если повезёт, если хватит этой ничтожной горстки – спасён; если нет,… будь, что будет. Вся энергия вниз – в точку тандэ…
Уже тусклый, гигантский, в пол длинны линии горизонта, бордовый солнечный серп, наконец, полностью скрылся за нею, оставив за собой грязно-малиновую гаснущую полосу по всей её протяжённости, и сделав ещё видимые дали зловещими. Во враз почерневшем небе над головою тут же загорелись недобрыми огоньками миллионы зрачков звёзд. И в этих прощальных малиновых всполохах, оставляемых утомлённым светилом, там, впереди, справа, на вершине холма, возвышающемся над буграми и замершими дюнами, взор воина успел выхватить белеющие в сумраке шатры. «Ашрам!» – прозвучало в угасающем разуме воина, и в тот же миг, ставший нестерпимым звон, взорвался адской болью во всех его членах, будто кинжалами кромсая плоть, и молотом дробя кости.
Он рухнул без сил в полусотне шагов от шатров. Время стремительным смерчем вновь закружилось вокруг. Его, уплывающее в прострацию сознание, успело запечатлеть лишь, как какая-то белая волна стремглав нахлынула на него, подхватила, и с огромной скоростью понесла к шатрам. И ещё то, что четыре громадных чёрных валуна вдруг образовались вдоль невидимой черты перед шатрами. Он успел осознать, что они, валуны эти, летели с невероятной скоростью в его сторону, что в своём нынешнем состоянии, он и не смог бы отследить их полёта (как не видит глаз полёта пушечного снаряда), потому узрел лишь конечный результат. Не достигли цели своей они лишь оттого, что пославший их остановил их полёт. А остановил он их только потому, что тот, кому они предназначались, оказался к тому времени на святой пяди земли ашрама. Всё решили доли секунды… «Драрар! И он тоже здесь! Неужели они с Лю сговорились, до поры?..» – и это было последними мыслями воина.
* * *
Первым, что увидел он, были лица. Лица отрешённые, лица невиданные, лица древние. Морщины, резавшие их ещё глубже, чем у того человека на реке. Брови ещё гуще, волосы, бороды ещё белей и длиннее. Под стать белизне их были и одежды. Курились пряные, сладковатые благовония. Языки огня, трещавшего под котлом, в котором что-то шипело и булькало, играли оранжевыми отсветами на белоснежье туник, волос и бород. Старцы, вибрирующими горловыми голосами, от которых мурашки разбегались по телу волнами, распевали что-то тягучее, ритмичное, гипнотизирующее.
Вот одно лицо наклоняется над воином. Даёт знак другим, поднимая ладонь, и пение смолкает.
– Братья приветствуют тебя, в обители Десяти, о ищущий смерти, – произносят его уста.
Воин с изумлением осознаёт, что тело его не испытывает боли (хотя должно, должно болеть не меньше суток после того, что он сотворил с ним давеча). Слегка шевельнул ногой, той в которую несколько часов назад вцепилась хищная пасть охлока, и тоже не почувствовал никакого намёка на боль. Только усталость, свинцовая истома, делающая тело невероятно тяжёлым и почти неподвижным продолжала сковывать его.
– Приветствую и я вас, добрые люди, – отозвался он, пытаясь приподняться и сесть.
Старцы в белом подхватили его под руки и усадили на низкую подушку из жёсткой душистой соломы.
– Хочешь спросить – спрашивай, – сказал один из старцев, на вид самый древний из всех, и посмотрел на воина пристально своими бледно-голубыми, почти начисто выцветшими глазами.
– Вослед мне летели камни? – спросил воин.
Старик опустил веки и слегка заметно кивнул.
– Почему вы спасли меня, рискуя навсегда потерять свою жизнь? Ведь я догадываюсь, что вы отказались от бессмертия, как и тот человек у реки.
– Только смертный способен по-настоящему ценить жизнь, – ответствовал старик.
«Ну, я-то тоже способен, хотя и бессмертен… относительно…» – подумал воин, но промолчал.
– Нет, о сын СЖЗ, поверь, ты всё ещё мало осведомлён о цене жизни, – сказал старик, будто прочитав мысли воина.
– Как ты узнал, о чём я подумал, добрый человек? – спросил его поражённый воин. – Ведь я перекрыл чтение мыслей! Пикочип извлечён из моей головы. И как ты узнал, откуда я?
– Близость смерти открывает многое, – уклончиво ответил старик, и сразу спросил: «Кто указал тебе дорогу к нам? Тот человек у реки?»
– Да. Он, – кивнул головой воин.
– Почему он сделал это?
– Наверное, оттого, что я ему приглянулся. Так, по крайней мере, он сказал мне.
– Приглянулся? Чем же? – старик нагнал на себя удивлённый вид.
– Возможно… возможно тем, что понял его.
- И чего ты же понял? – спросил старик, продолжая играть удивление.
– Я понял, отчего он отказался от бессмертия и добровольно обрёк себя на страдания и немощь старости.
– И что же, по-твоему, побудило его к этому? – допытывался старик.
– То, что сполна познать жизнь возможно лишь на грани смерти…
Старец поднял подборок, что означало, что он желает, чтобы воин продолжил свою мысль.
– И ещё, по-моему, он понял, что мы с ним похожи. Ведь в путь за алмазным шаром меня позвали, в первую голову, не зов славы и почестей, а желание познать… постигнуть то, чего не дано бессмертным.
Старик помолчал. Лицо его вновь стало отрешённым, непроницаемым. Потом сказал:
– Ты хочешь спросить ещё о чём-то, воин. Так почему не спрашиваешь?
Нежданный гость старцев окинул взглядом всех собравшихся в шатре (они, скрестив ноги, расселись возле беседующих на полу, образовав полукруг), и спросил:
– Ты сказал мне, добрый человек, что святое место это именуется «обителью Десяти», но насчитал вас только девять…
– Брат Адан, тот кого ты и встретил у реки, и есть десятый, – вдруг перебил его старик. – Ещё до заката он был послушником, а ныне стал нашим братом, посвящён. Правда, сам об этом ещё не знает. Но ты не о том хотел спросить, воин, – сверкнул глазами старший из старцев.
– Верно, добрый человек… – извиняющимся тоном начал было воин. Но старик вновь не дал ему договорить, приказал строго:
– Спрашивай!
- Вы поклоняетесь смерти… ради жизни? – Воин глядел старцу прямо в глаза.
– Да, но не только, – мгновенно отреагировал глава ашрама.
– Тогда, ради чего?
– Смерть не конец, но начало, – последовал ответ.