Совесть

   

                Памяти Александра Ефимовича Махлина

                1
    
     Без резонерства тут не обойтись. Это плохо. А баснописцы все перевелись. Некому сказать, как раньше: уж сколь раз твердили миру… А дело вот в чем: мы – совки, т.е. мы родом из страны, где царила иная мораль, отличная от нынешнего часа. Это дважды плохо, т.е., что мы оттуда, и что там была мораль. Какая там мораль могла быть? Не могло там быть никакой морали, кроме человеконенавистнической. Чего там говорить – совки!
    
     Я, совок, интересовался у других, о которых я точно знал, что они тоже совки, о том, что им больше всего непонятно и неприятно в нашей сегодняшней несовковости. Ответ убивал меня наповал: тоже, что и вам. А именно: как дать взятку тому, кому надо дать – ведь стыдно, невозможно, унизительно!
    
     Случилось мне лежать в отделении, впрочем, само отделение тут ничего не значит, как и фамилия врача. У меня с собой была пленка, т.е. картинка некоторых моих внутренних органов, а надо было, чтобы меня обследовали в областной больнице. А туда нужно было направление. Стало быть, врач должен был посмотреть пленку, ощупать меня и подписать направление. Бывает ли что проще?

     Обход. Врач ласков и любезен со всеми, он всех любит, и его все. Я знал одного, подчеркиваю, только одного подобного. Но это еще было в полной совковости. И вот мне снова повезло. Моя койка у самого выхода, вот он сейчас: где у вас бо-бо? А анализы что? Чудненькие анализы? Мне кажется, вам и беспокоиться не о чем… Впрочем, пощупаем… Не думаю, что вам стоит волноваться… Вот еще денька три, и марш – марш… И я уже широко улыбался ему, сидя на койке образца… ну вы, конечно помните, когда была изобретена винтовка Мосина?..
    
     Но что это? Он проходит мимо, он не смотрит на меня, у него физиономия из ресторана напротив с игривой вывеской «Веселый век». Я обвожу взгядом остальные пять коек, это все народ  выздоравливающий, и теперь им глядеть на меня смешно: догадайся мол, чего он прошел мимо!
    
     Я догадался на пятый день, после того, как  мне прямо сказали: а ты дал? Я легко краснею: как, и где, и сколько? А никто ни гу-гу! – Догадайся! Надо, надо, что надо? Надо изобрести ситуацию… изящную…  достойную нас …  благородную…  Ах, Александр Сергеевич Пушкин, бессмертный вечный Пушкин: «… и в подлости умейте сохранять остаток благородства!»…  Как его сохранить, этот остаток? Складываю пополам лист бумаги, кладу туда две зеленые стандартные бумажки с портретом... Кстати, у портрета как было с благородством? А теперь своей обязанностью считаю специально подчеркнуть – симпатичные совковые зелененькие «трешки» давно уже исчезли, так что не стоило о них и вспоминать.
    
     И я пал. Ах, как мил он, этот чудесный человек, как он умеет понять меня и все мои тревоги: а тут? А тут? Форма – норма!
    
     А годы летят, наши годы летят… И вот я, совок уже насквозь проржавевший, вхожу в его кабинет. Мне свойственна некоторая доля иронического отношения к миру, или, по крайней мере, я так считаю. Говорят, что смех убивает наповал. Вот сейчас я его убью, и мне его не жалко. Раз надо убить, значит, убьем. Я здороваюсь, и мой первый вопрос словно выстрел из мосинской трехлинейки:
- И сколько вы теперь берет за визит?
- Это как ВАМ ВАША совесть позволит!

                2
    
     Снова приходится резонерствовать. Но о совках – ни слова. Давно это было, тысячу лет назад. И слово «совок» употреблялось в одном единственном значении.
    
     Мой старший друг, врач-гинеколог, говаривал: такого органа – совесть – у человека нет, во всяком случае, ученые не находят его. Я много смеялся, и мне даже нравилось при случае повторять эту мысль, чтобы посмеялись и другие. 
    
     Душными вечерами, а в саратовском Заволжье духота душит человека и тогда, когда уже «ночной зефир струит эфир…». Каждый вечер, когда старухи, те самые, что «стоухи и сторуки» (А. Вознесенский) , обсудив все дневные и не-дневные дела соседей и не-соседей, расползались по квартирам, где и сквозняка-то нельзя было устроить, поскольку воздух неделями протухал без движения, на лавочке устраивались мы. Около получаса мы, аттестовав себя как кукишъянцы-фиговисты, беседовали о мировых проблемах – религиях, войнах (друг всю войну резал конечности солдатам в медсанбате), литературе, поэзии, кино, словом, о том, о чем  -приличествует беседовать провинциальному интеллигенту. Это был обязательный ритуал, за которым неизменно следовал обмен репликами:
- А не пройтись ли нам, уважаемый Илья Александрович, по направлению к лечебнице? – до войны он еще успел прочесть пару томов Пруста в переводе Франковского. На что я всегда отвечал:
- Отчего же не пройтится, там, где мельница вертится, дорогой Александр Ефимович! – И мы шли, продолжая умные речи под темным небосводом, ибо не было в городе фонарей, чтобы подсветить его.
   
     Мы возвращались, когда ночь уже не нуждалась в электричестве, а тысячью глаз смотрела на спящий город, чьи избы словно сбежались в один табор вокруг единого фонаря на перекрестке. Фонарь был призван освещать фанерный транспарант, созданный кистью другого моего друга, Сашки Мухопада. На транспаранте фигура Ленина знакомым жестом указывала вдаль. А подпись была такая: «коммунизм нам освещает путь». Забавность ситуации всегда веселила нас.
    
     Но чаще всего мы возвращались молча, мой друг, видимо, пребывал еще в кругу своих медицинских проблем, а у меня каждый раз возникала мысль: «а у самого-то совесть огромнейшая, не нашенская»,  хотя… Ну что ему эти бабы, ежедневно рожавшие и всю жизнь страдавшие? Может быть, как раз в его палате они-то и страдали меньше всего? Проводил же он свои ежедневные дежурные обходы, как все врачи, да оперировал почти каждый день своих и не своих, спасая  коллег-неумех, которые, кажется, всю жизнь прожили в гоголевском измерении: «простой человек, если умереть, то и так умрет, а если выздороветь, то и так выздоровеет».
    
    Перед уходом домой он еще раз проводил обход, и только после этого считал себя вправе отдохнуть. И вот по ночам он еще раз возвращался к ним, словно без него с ними могло бы случиться что-нибудь ужасное. Однако с его больными такого почти не случалось, ужасное чаще случалось с «чужими» больными, и уже под утро его срочно поднимали, и он мчался туда, даже не успев выпить глотка чая. И так всю жизнь. Вот и рассуждай о совести…

               
                3
 
     Так совесть есть, или нет ее – вопрос открытый, и где она сокрыта – в самом ли человеке, иль вне его?