Приморье. Село Раздольное, 1975 год. Случилось так, что оказался я в военном госпитале в одной палате с брошенными стариками. У обоих рак в последней стадии, и я, мальчишка, со своим гепатитом «В». Целыми днями рассказы, да разговоры.
Про ту жизнь...
- Ещё в тридцать втором, мы тогда в области — председатели, замы — все знали друг друга, а это уж потом, почти все поисчезали... Чем больше человек, чем он ярче, заметнее, тем скорее исчезнет. Это уж закон. Я тогда — зампред исполкома был. Горячий такой, да ещё и на своей секретарше женился! Аморалка — прости Господи. Ей 18, только после школы, а мне все 36. По тем временам уже старик; любовь, что тут скажешь... Каждую ночь, кувыркаемся, а сами «чёрного воронка» ждём. Понимали, что к чему. Ох и ночки были — сплошное моральное разложение. Вот и дождались. Приехали и забрали нас тёплыми на «пару слов». Через месяц меня выпустили. Разобрались. Как уцелел — ума не приложу...
- Так-таки и выпустили его за здорово живёшь, как же... А жена там осталась? Ага. Я таких навидался. Только с этапа — не успеют на лоб номер нашить и ну уже, бегом в опер часть. А мне что — солить их, стукачей этих? Осенью привозили контингент. А мне приказ был: чтоб к весне ни одного не осталось; уже новых на их место везут. Вот, бывало, весной приезжает начальство, делаем обход, а вдоль дороги, где рука торчит из снега, где нога...
«Ну это ты, — молодец, — говорят мне, — управился, только чего ж не прибрался-то? Непорядок.»
А я чего? Кого по осени пристреливали, так те в ямах, это уж как положено, а в основном-то, народец морозом пришибало, когда пайку сокращали. Где прихватило, там и лежит примёрзши. Не караулу же их из льда выламывать? Ничего, полежат до следующего этапа те и приберут…
Через три года бросили меня на новое место — в строительный трест. В должности: зам. управляющего. Через год управляющим поставили, а предыдущего на моё место определили — на Север. Вот ведь какие повороты судьбы. Он толстый такой был, с гонором. Думаю или сам сгинул, или обухом по голове — там это быстро справят.
- И что ты думаешь — поверили! Проявили органы классовое чутьё. Поняли, что за родную советскую власть я… мне только скажи… Я ведь и в войну районом руководил — план по льну давал! Да! Бригады с поля не отпускал пока дневной план не закроют. Бывало, при кострах собирали, а там одни бабы, да ещё дети врагов народа. И ничего — давали! По подпискам Госзайма мой район всегда первым был! На последние деньги облигации брали. Потом, по призыву, по этим... по дезертирам, чтоб облавы организовать...
А я ведь любил её. По-настоящему, а тут — вон оно как: «Клевета и дискредитация…». Но есть на свете справедливость. Говорят же, — пригрел змею на груди. Как есть — пригрел. И то правда. По недомыслию. Хорошо товарищи указали вовремя, одёрнули...
А может и опоила чем? Говорят, бабы могут...
- Этот, малахольный, всё про любовь твердит. Это, пока на первом же этапе зубы не выставят. Или блатные опустят... Или вот, бывало, начнёт такой долдонить как попугай, — верую-верую, мол, в партию родную, в учение товарища Ленина-Сталина верую; оттого-де и спасение ему выйдет. Хрена тебе, вражина троцкистская! Эти-то, первые в очереди под снег... Сколько их там сгинуло с верой в башке да с доносом за пазухой? Это теперь вон, куда ни плюнь — все невинно пострадавшие, да все незаконно репрессированные! А разобраться, так у каждого мертвяков на шее, что у цыгана бус, да у чёрта погремушек — у кого жена, у кого друзья. А у кого и дети — вражьи выб***ки...
Я вот всё думал тогда: отчего это в годы большого террора интеллигенция сраная, почти вся как один безропотно на убой шла. Не прятались, не бежали, а по домам сидели, дрожали, друг на дружку стучали и ждали! А чего ждали-то?! Когда за ними придут? Так, знамо дело — приходили!
А тут я, вот что ещё удумал: Коллективное самоубийство это было. Вот что. Массовое самоубийство интеллигентов, как класса. Сил сопротивляться у них нет, участвовать в терроре — кишка тонка, а безучастно смотреть — совесть не позволяет. Вот и получается одно — остаётся только сдохнуть.
- Тёплая она была, мягкая. Даром, что комсомолка... Уже в шестьдесят первом сразу после реформы в дверь постучали; сын открыл. Кричит: — Папка, к тебе тут старуха. Попрошайка. Я ему, конечно: разве ж можно так — старуха! Пожилая женщина, — говорю, — говорить нужно. А попрошаек у нас нет.
Я хоть и на руководящей был, но жили мы тогда ещё в многоквартирном — а ну, как соседи услышат? Вышел.
Гляжу, действительно старуха. В ватнике, с чемоданом старым. Платок серый.
Спрашиваю: — Вам кого надо? Молчит. Может хлеба или денег дать? Молчит. Сую ей рубль. Новый. Рубль взяла, а сама молчит. Тут ещё жена из гостиной: Дверь закройте, вдруг это воровка!
А, может часа через два, звонок по телефону.
Жена трубку взяла, говорит: Тебя. А сама рядом стоит — волком смотрит, мол, что ещё за бабы на ночь глядя названивают. А там голос её... Не изменился ничуть.
Говорит, — Извини, мне в справке твой телефон дали. Уезжаю, — говорит, — не волнуйся. На тебя посмотрела, вот и успокоилась. Хороший сын у тебя, — говорит, — не ругай его — на тебя похож. А, потом спокойно так говорит, — И не бойся ничего я тогда ничего не подписала, верила в тебя, и сейчас писать не буду. Считай, чистый ты... И гудки в трубке.
В общем, не узнал я её…
- Как говорится: всех в яму компостную, да на свалку истории. Верую — не верую... Пережитки всё это. Вера, она тоже разная бывает. Сама по себе вера — ничто. Бесы, вон, тоже веруют, да толку с того: всё одно — Бесы! А веры у них, положим, почище архиереевой будет, потому, как сами собою Бесы свидетельствуют о Нём: Коль скоро есть на свете они, то и над ними есть — Он! Власть и Сила!
И про себя они твёрдо знают, что нужны ему. Чтоб грязную работу, чтоб ручки свои белые, не марал...
А, этот... В жизни своей слаще морковки ничего не видал. Чистоплюй. Спроси его как он руки целовал, когда отпускали его. Сапоги лизал, да ещё просил. А, кому? Так, Бесам же и целовал. А когда реабилитация вышла? Ты спроси, спроси его. Как узнал он, что Хозяина не стало — небось, первым в обком свой, как был без порток, рванул. Чтоб, значит, за партбилетом, чтоб обратно. Скажешь, потому, как верный Ленинец? Да, хрена тебе! Чтобы слезами иудиными верность свою доказать, да, чтоб поскорее с нами в общий строй встать. С Бесами. Потому, как чует гнида вину за собой и понимает, что не прощение это ни хрена — не по заслугам. Знает, сука, что в любую секунду мы то прощение и обратно забрать можем. Не прощение это, а казнь лютая, что отложена до нужных времён. Вот и ждёт, чепушила, всю свою жизнь паскудную, и трясётся. Даже тут: высох весь как скелет, жёлтый, помирать скоро, а по ночам от страха воет. Давеча тут со сна вскочил — весь обмочился. Говорит, — во сне лай собак лагерных прислышался, а сам и в лагере-то не был, только в тюрьме придурком катался.
Ждёт... Вот пусть и ждёт. Нам торопиться некуда…
- Жизнь прожил — жену схоронил. Всё как положено... Сын в Москве, в министерстве… Потому как, даром, что на похоронах матери не был, так и материально… В общем — приехал я к нему.
Там одни двери чего стоят — дубовые, метров по десять в высоту, а на проходной ВОХРа: в костюмах при галстуке. Культурно... Опять же вертушка, коммутатор. Как говорится — мышь не проскочит: «По какому вопросу? На приём только по записи. Родственник? Обязательно передадим…»
Пять часов в холле торчал, пока не велели помещение очистить. А его, оказывается и на месте не было. «Они все на объекте, потом немного отдохнут, а завтра все будут» — это мне уборщица рассказала...
На другой день уже с утра, дождался у входа. Выплыл он из чёрной «Волги». Запах… «Арарат», за три метра. Я к нему, — Здравствуй, мол, сынок, хорошо же ты отца родного встречаешь. Приветливо. Вот и к матери на похороны не заглянул. Занят был наверное?
Посмотрел он на меня мутно, да и выдал: По личным вопросам у нас по Средам принимают, а сегодня Четверг. Рыбный день. Опоздали вы, папаша… А, потом говорит так, задумчиво: у советской власти самоубийц нету. А всё почему? Да потому, как повода к самоубийству в нашей стране быть не может. А раз нет самоубийц, так и родни у них тоже нету. Уходи...
И, убыл за двери эти. Дубовые...
- Яблочку от яблони недолго катиться... Я так думаю, надо на него телегу накатать. Так мол и так: сынок этот, гнида, от народа трудового совсем оторвался, бюрократизм на местах развёл. Граждан в приёмной маринует, а сам в рабочее время на даче казённой пьянствует, отца родного не признаёт, к матери на похороны не едет.
Сразу, сучоныш, картину «Возвращение блудного сына» в деталях припомнит.
- Она, на кухонном столе записку оставила. Для меня. Мол, сын узнал фамилию того, кто донёс тогда на деда: что, дескать, дед немец, и немецкий шпион.
Архивно-следственное дело прочитал. Звонил ей, хотел приехать, вопросы задать, да не успел… В прощальном письме она написала, что жить так больше не может, что никого не винит…
А, какие тут вопросы? Почему она от собственного отца отреклась? Почему письма писала, да на митингах выступала, где дети врагов народа своих родителей топили? И она в первых рядах.
Дело к войне шло, а у них фамилия немецкая. Дед это понимал…
Если б не тот донос, да не отрекись дочь родная, всю семью тогда под корень пустили бы.
А то, что меня партия на его место поставила районом руководить, так это… значит заслужил я. Доказал преданность.
Утром у одного из-под подушки выпали бумаги, исписанные каракулями. Второго увозили с изжёванным печеньем «Праздничное» зажатым в костлявой ладони.
«Упокой, Господи, души рабов Твоих новопреставленных, и прости им вся согрешения вольная и невольная и даруй им Царствие Небесное. Аминь»