Бобо мертва, но шапки не долой...
(И. Бродский «Похороны Бобо»)
Позже Филиппьеву казалось, что наваждение это началось, когда прогремел последний выстрел...
…У четы Филиппьевых существовала традиция – вечером по пятницам во время ужина, который они старались сделать по возможности праздничным, смотреть телевизор. Не важно, что. Они почти всё время молчали. Просто поглощали пищу, которая была по вечерам в пятницу чуть менее пресной, чем в остальные дни. Иногда кто-то из них, чаще – Владислав Дмитриевич, реже – Вера Павловна отпускали комментарий по поводу безыскусности и бессмысленности разворачивающегося на плоском экране действа, и тогда другой добавлял несколько поддерживающих мысль собеседника сентенций.
Сегодня показывали, кстати, неплохую старую французскую драму. Сюжет шёл к финалу. Героиня наставила в грудь героя револьвер, и тот, по-видимому, ещё слабо понимая, что происходит, выдвигал вполне резонные аргументы, уговаривая её убрать пистолет. На что героиня с взором, начисто лишённом всякого разума, произнесла: «Но ведь ты же не будешь жить!» и нажала на курок. Герой пошатнулся, схватился за грудь, и пытался произнести что-то укоризненное и увещевающее в адрес героини, но та повторила с тем же упорством: «Но ведь ты же не будешь жить!» и выстрелила ещё раз. Герой упал на колени и посмотрел на героиню умоляюще, но та, словно заведённая, повторила: «Но ведь ты же не будешь жить!» и выстрелила в третий раз. Герой упал, ноги его дёрнулись ,и жизнь, ещё мгновение назад пульсировавшая в его сильном молодом теле, начала покидать это тело, струйкой поднимаясь к потолку душного номера в отеле, где происходила финальная сцена фильма, затем ещё выше, к кучевым облакам, нависшим над городом с его церквями и виноградниками, затем ещё выше, к задворкам галактики, и, казалось, что до неё не было никому никакого дела, в том числе и супругам Филиппьевым… Потому что Вера Павловна спала уже давно, и рот её с потрескавшимися губами был приоткрыт, и очки смешно по-старушечьи сползли на кончик носа. Дремал и Владислав Дмитриевич, посапывая о чём-то своём очень давнем, и только звуки выстрелов связывали его с этим миром. И лишь героиня старой французской драмы всаживала пулю за пулей в уже бездыханное тело своего возлюбленного, повторяя: «Но ведь ты же не будешь жить!», пока в барабане её револьвера не закончились патроны, и воцарилась жуткая гнетущая тишина, разорвавшая всякое совпадение Филиппьева с посюсторонней реальностью.
А в реальности потусторонней снился Филиппьеву некий вишнёвый сад, и были в том саду поздняя весна и ранее утро, отчего розовато-белые цветки деревьев скрывались в белесом тумане, и царили в том саду прохлада и сырость. Филиппьев никак не знал цели своего пребывания тут, он знал лишь, что где-то в другой части сада ищет его Вера Павловна, спотыкаясь о влажные комья земли. Он мог бы её окликнуть, чтобы помочь выбраться, но ему не хотелось этого делать. Он бродил меж мокрых, усыпанных белыми цветами ветвей, отодвигая их ладонью, чтобы те не хлестали его по лицу, пока в глубине сада он не увидел Лику.
Лика – действующее лицо, персонаж из далёкой-предалёкой молодости Филиппьева, девушка, почти девочка с бездонными серыми глазищами и пухлыми обиженными губами. Подобные девушки в былое время строем прошли через похотливую юность Владислава Дмитриевича, не оставив в его душе заметного следа, но вот с Ликой было всё как-то иначе, причём спроси Филиппьева, а как иначе – он затруднился бы ответить. Он и спал-то с ней всего несколько раз, и случился весь этот роман задолго до его знакомства с Верой Павловной… Но вот ведь какая история, он до сих пор то и дело углубившись в свои старческие рассеянные мысли, вздрагивал…, потому что явственно ощущал рядом присутствие Лики. Ему вообще временами казалось, что она стоит у него за спиной и дышит в ухо, обдавая его всего едва уловимым ароматом малинового варенья. О его давнишней связи Вера Павловна ничего не знала, да и не было никакой вины Владислава Дмитриевича перед ней, но он почему-то очень боялся, что всё раскроется… «Что всё-то?» -увещевал себя Филиппьев, но не мог отделаться от навязчивого чувства вины перед супругой, причём чувство это становилось тем сильнее, чем старше становился сам Филиппьев. Он ощущал себя развратным старцем, имеющим молоденькую любовницу… Был, конечно, некий слабый резон в терзаниях Владислава Дмитриевича. Дело в том, что он-то старился, а Лика – нет, поскольку оставалась она в том возрасте, в котором они расстались с Филиппьевым, потому что никогда после этого… никогда… никогда… он более её не встречал.
Она стояла под деревом и смотрела на него своими серыми глазищами и пухлые губы были чуть приоткрыты, будто она что-то намеревалась сказать. Но она молчала, лишь приподняв руки на уровне пояса, Лика делала ладонями волнообразные движения, призывая этими жестами Филиппьева пойти за ней. Разумеется, он подчинился, и оно не могло быть по другому, ему было только до боли стыдно, что в другой стороне сада ищет его Вера Павловна, спотыкаясь о влажные комья земли, и что не дай Господь, их пути в этом саду пересекутся. Он, наконец, приблизился к Лике и взял её за руку. Рука её была точно такая же мягкая, тёплая, как много лет назад, и, как всегда, исходил от Лики лёгкий запах малинового варенья. Они шли так некоторое время рука об руку, и это Лика вела Филиппьева, а не он её, потому что именно она, а вовсе не он, знала конечную цель их путешествия. Он сразу всё понял, увидев стоящий под вишнёвым деревом топор, грубый топор с длинным растрескавшимся топорищем и ржавым обухом. Филиппьев выпустил руку Лики, а она продолжала идти, словно не заметив, что он её оставил. Филиппьев поднял топор и стал решительно догонять Лику. В тот момент, когда он её почти нагнал, она резко обернулась и пристально посмотрела на него.
Он всегда знал, что убьёт её именно так, глаза в глаза, когда на её пухлых губах будет играть улыбка ребёнка, и на лице, наконец, будет блаженство, а не обида, потому что и она, наконец, освободится от него… Он ударил её и раз, и другой, и третий… Ржавое лезвие входило в Ликино тело, как в брусок подтаявшего масла. Так ведь и должно быть, думал Филиппьев, размазывая по лицу кровь Лики и продолжая наносить удар за ударом… Ведь это же неправда, это ведь сон. Только сон. Тем более, что в этом сне, пока он её убивал, Лика не проронила ни слова, а воспринимала происходящее едва ли не с благодарностью.
Наконец он устал. Он сел рядом с тем, что ещё минуту назад было телом Лики, и отёр пот со лба. Скосив взгляд на дело своих рук, он увидел, что белая юбка Лики задралась, обнажив крепкие бёдра. Осторожно, окровавленным лезвием топора он опустил подол юбки.
И в тот момент где-то вдалеке Филиппьев услышал голос Веры Павловны. Она звала его. Ему стало страшно, и он ладонями начал рыть яму, по-собачьи отбрасывая назад влажные комья земли. Он всё слышал её дрожащий испуганный голос, пока делал свою работу. Свалив изуродованное тело Лики в яму, он так же быстро принялся его засыпать, и когда над могилой вырос холмик, голос Веры Павловны стих. Филиппьев понял, что именно теперь, когда Лики нет, он может остаться с ней один на один. Теперь им больше никто не будет мешать. Он лёг на холм всем телом и заплакал. И слёзы его капали на землю, проникая вглубь, орошая своим солёным теплом то, что ещё совсем недавно было его любовью.