Все-таки Назара сморило, он сам уснул и оказался в состоянии полезной регрессии. Как и все важные трансформации, эта произойдет прямо сейчас, когда его сознание ушло, и он потерял бдительность. Бдение позволило ему обрести связь с Космосом, но не это.
"Свет зари осветил спящих на траве. Одна рука Чагатаева находилась под головой Айдым, чтобы ей не жестко и не влажно было спать, другой он закрыл свои глаза, укрываясь от утра".
Бдительным он был ночью, прозревал всеобщее, а сейчас, во время перехода и начала, скрывается от дневного света. Достаточно частое явление, когда день мешает думать, если сознание перегружено мелочами. Но сейчас происходит не мелочь, а решается вторая из его задач у народа джан, личная.
"Неизвестная старуха сидела около спящих и смотрела на них без памяти. Она трогала, еле касаясь, волосы, рот и руки Чагатаева, нюхала его одежду, оглядываясь вокруг, и боялась, что ей помешают. Потом она осторожно вынула руку Назара из-под головы девочки, чтобы он никого сейчас не чувствовал и не любил, а был с нею одной. Спина ее давно уже и навсегда согнулась, и когда старуха разглядывала что-либо, лицо ее почти ползало по земле, точно она была невидящая и искала потерянное. Она осмотрела все, во что был одет Назар, перепробовала руками ремешки и тесемки его штанов и обуви, помяла в руках материю его куртки и провела пальцем, смоченным во рту, по черным запыленным бровям Чагатаева. Затем она успокоилась и легла головой к ногам Назара, счастливая и усталая, как будто она дожила до конца жизни и больше ей ничего не осталось делать, как будто у этих башмаков, гниющих изнутри от пота, покрытых пылью пустыни и грязью болот, она нашла свое последнее утешение. Старуха задремала или уснула, но вскоре поднялась опять".
Отрывок начинается с путаницы. Почему старуха неизвестная и кому она неизвестна, если ясно, что опять все произошло само собой и к Назару пришла мать? Неизвестная - потому что ее не видят, не воспринимают, ее как бы и нет, и она свободна делать то, что считает нужным. Она очень древняя в обоих смыслах этого слова, определившемся в главе о старческой земле и детском ветре. Она древняя из-за возраста - и примитивная, как дитя или зверь, потому ее лицо и ползает по земле. Она - уже третий персонаж с дефектом зрения - кроме нее есть однозначно слепой Молла Черкизов и Айдым с невидящими глазами. В состоянии такой ранней депривации и травмы зрение и определение расстояний в пространстве ненадежны, увиденное исчезает из памяти, и потому надежнее опереться на обоняние и осязание. Дефект зрения персонажей повести связан еще и с беспомощной приземленностью, с полным отсутствием временной перспективы - из самой мелкой обыденности тут же выпадают или в бесконечное пространство, или в Космос, или в новый счастливый мир, который существует потому, что его пока нет.
Мать трогает и нюхает его - так поступают младенцы и животные, это обыкновение сохраняется у аутичных детей, такой контакт кажется надежнее, потому что причастен телу. Старуха хочет, чтобы и он касался только ее.
"Чагатаев и Айдым спали по-прежнему: дети спят долго, и даже солнце, бабочки и птицы их не будят".
Видимо, в этом предложении написано, как память матери оформляется в обобщенный образ: это она думает о спящих как о детях и вспоминает, как трудно их разбудить. Малого масштаба телесная обыденность творится на земле, для этого не помеха даже сон, сознание не требуется. А вот то, что не с земли (птицы, бабочки, солнце - образы ментальности и ясного сознания) в этом состоянии не требуются, они отвлекали бы.
" Проснись скорее! - сказала старуха, обняв руками спящего Чагатаева. Он открыл глаза. Старуха стала целовать его шею, грудь через одежду, руку, ползя лицом по человеку, и проверяла, и рассматривала вблизи все его тело: целы или нет его части, не отболело и не потеряно ли что-нибудь в разлуке.
- Не надо: ведь ты моя мать, - сказал Чагатаев".
Мать "присвоила"его в близком соприкосновении, вспомнила, увидев, каковы дети, и теперь хочет сама быть увиденной. Когда Чагатаев целовал Суфьяна, он этим оживил и создал снова его лицо, бывшее прежде пустым; в этом формировании лица был и сексуальный подтекст - секс здесь используется как универсальный и безотказный способ близости, а губы старика ничем не отличались от губ оставленной Веры. Из-за этого оттенка Чагатаев смущается и останавливает мать. А она, наверное, просто продолжила свое дело и теперь пробует на вкус его самого (а не одежду, не ботинки) и снова формирует его тело, если оно по какой-то причине перестало быть целым. Она проверяет, не утратил ли он чего. Утрату она понимает как потерю части тела. Душу - как тело. Себя саму и его, утративших друг друга - тоже как тело. А сын смущается. Может быть, он приписывает поцелуям сексуальный смысл и смущается - или боится быть поглощенным, снова прилипнуть к матери. Он встает, и младенцем кажется она.
"Он встал на ноги перед ней, но мать была сгорблена настолько, что не могла теперь видеть его лица, она тянула его за руки вниз, к себе, и Чагатаев согнулся и сел перед ней. Гюльчатай тряслась от старости или от любви к сыну, но не могла ничего сказать ему. Она только водила по его телу руками, испуганно ощущая свое счастье, и не верила в него, боясь, что оно пройдет".
Да, он противодействовал поглощению. Мать его не съест - скорее, она к нему прилипнет своей поверхностью или затянет, как трясина, в очень низкий мир у поверхности земли. Он не будет ни по-настоящему съеден, ни отпущен. И снова Чагатаев приспосабливается - склоняется и садится. Не поднимает ее, не говорит с ней, потому что ничего этого Гюльчатай сделать не может. Она его ощупывает, присваивает - она не чувствует счастья, она превращает сына в объект-счастье, в живой предмет или даже имущество. Счастье-состояние мимолетно, имущество-пища тоже, и она боится утратить сына снова. Он действительно ей не принадлежит, он существует отдельно, и что с этим делать? В состоянии лишения, крайней депривации действительно нужно сделать так, чтобы одну и ту же "пищу" съесть сразу и оставить навсегда доступной. С вещью и сексом это сделать можно, с едой - нельзя. Люди в таком состоянии путают саму потребность, которая будет удовлетворена и исчезнет, и объект, который не настолько мимолетен. Гюльчатай, как любой человек в таком состоянии, и избегает эмоционального контакта (чтобы не "съесть" объект и не лишиться его тут же, потеряв из виду удовлетворенную потребность), и переживает будущую утрату. Сын остается недоступным, она его не обретает, и ее переживания замыкаются в порочный круг вечной фрустрации. В этом состоянии, чтобы избежать боли, уничтожается и целостность эго, и восприятие времени, и вместе с ними - боль, даже физическая. Состояние с утратой временной перспективы и вместе с нею болевой чувствительности описывал В. Н. Пугач у бомжей аутичных детей.
"Чагатаев смотрел в глаза матери, они теперь стали бледные, отвыкшие от него, прежняя блестящая темная сила не светила в них; худое, маленькое лицо ее стало хищным и злобным от постоянной печали или от напряжения удержать себя живой, когда жить не нужно и нечем, когда про самое сердце свое надо помнить, чтоб оно билось, и заставлять его работать. Иначе можно ежеминутно умереть, позабыв или не заметив, что живешь, что необходимо стараться чего-то хотеть и не упускать из виду самое себя".
Так поздно завершить сепарацию воссоединение с матерью правильным образом невероятно сложно или вообще невозможно. Мать прогнала Назара, он ушел - он вернулся, но к кому, это она или неизвестная старуха? Даже его прежнего навязчивого вопроса - это те же или другие вещи? - не возникает. Это и мать, и неизвестная старуха сразу. Она теперь как младенец - трогает, нюхает, касается губами. Сияние черных глаз теперь есть не у матери - у Айдым. Если остаться с матерью и отвергнуть девочку, совершить привычный обмен, то Назар будет поглощен - не зря теперь у Гюльчатай хищное и злое лицо. Ее сердце ненадежно, его нужно заставлять не останавливаться - а сосредоточенное в себе сердце тоже есть у Айдым. Теперь девочка может быть одновременно и матерью и дочерью, быть объектом заботы и поддержкой - эта двойственность надежнее, чем неоднозначность воссоединения с матерью. Но Айдым не может стать невестой - ею стала Ксеня, разные глаза которой так отличаются от черных сияющих глаз молодой Гюльчатай (Ксеня может быть плотским слепком двойного происхождения самого Назара - с русским голубым глазом и восточным черным).
А состояние Гюльчатай - возможность в любой момент заставлять себя жить и незаметно умереть - обычная не то чтобы опасность, но постоянная возможность для персонажей Платонова в их обычном шизоидном состоянии, когда опасно и уйти в себя, и бесследно раствориться в мир.
"Назар обнял мать. Она была сейчас легкой, воздушной, как маленькая девочка, - ей нужно начинать жить с начала, подобно ребенку, потому что все силы у нее взяло терпение борьбы с постоянным мученьем, и она не имела никогда свободного от горя остатка сердца, чтобы чувствовать добро своего существования; она не успела еще понять себя и освоиться, как наступила пора быть старухой и кончаться.
- Где ты живешь? - спросил ее Назар.
- Там, - показала Гюльчатай рукой".
Чагатаев может либо забыть Айдым и остаться с матерью, либо отвергнуть мать во имя девочки, и тогда он останется в единственно возможных для него диадных отношениях. Матери в каком-то смысле действительно больше нет, он не вернулся к ней, потерялся навсегда - она не дождалась его, состарилась и стала совершенно иной. Он мог бы совершить инверсию привязанности и стать матерью для нее, подарить ей возможность жить. Сама Гюльчатай сейчас рада как раз тому, что теперь кончить жизнь можно, все уже сделалось. Мать стала младенцем-девочкой. Ее легкость и воздушность указывает не только на пустоту ее сердца, заполненного тем, чтобы справляться с жизнью, но еще и на то, что она - мечта, ментальное содержание, уже не так нужное, отжившее и пустое. Мать уже как бы слепила снова тело сына, поняла его и никаких отношений больше поддержать не сможет. А сын, как и прежде, уже создал себе новый объект, на который можно опереться, из Айдым, и теперь мать может быть замещена.
"Она повела его через мелкие травы, через редкий камыш, и вскоре они дошли до небольшой деревни, расположенной на поляне среди камышового леса. Чагатаев увидел камышовые шалаши и несколько кибиток, связанных тоже из камыша. Всего было жилищ двадцать или немного больше. Ни собаки, ни осла, ни верблюда Чагатаев не заметил в этом поселении, даже домашняя птица не ходила на воле по траве.[...]
Шалаши и кибитки кончились. Дальше опять начинался камыш. Чагатаев остановился. Здесь было все, - мать и родина, детство и будущее. Ранний день освещал эту местность: зеленый и бледный камыш, серо-коричневые ветхие шалаши на поляне с редкой подножной травой и небо наверху, наполненное солнечным светом, влажным паром болот, лессовой пылью высохших оазисов, взволнованное высоким неслышным ветром, - мутное, измученное небо, точно природа тоже была лишь горестной, безнадежной силой. Оглядевшись здесь, Чагатаев улыбнулся всем призрачным, скучным стихиям, не зная, что ему делать. Над поверхностью камышовых дебрей, на серебряном горизонте, виднелся какой-то замерший мираж - море или озеро с плывущими кораблями и белая сияющая колоннада дальнего города на берегу. Мать молча стояла около сына, склонившись туловищем книзу".
Мать превращается в живой символ родины; о том, есть или нет народ джан, она уже не помнит. Она равносущна миру физическому - но в этом отрывке мир ландшафта и растений отделяется от мира людей и животных, социального по своей природе. Тут нет ни ресурсов, ни будущего, нет места Назару - непонятно, что тут делать. Теперь для него стихии стали призрачными, ненастоящими - и, возможно, больше не будут так мучить, как мучили раньше забывчивые вещи. Здесь есть все, но это ничего не значит. Накануне небо было Космосом, а сегодня оно измучено и бесформенно, как песок. Целей и и будущего здесь нет, мать уже мертва и живет по инерции. Кровная связь его с людьми джан тоже ушла в прошлое и исчезла. Мираж-город или море может говорить о народе джан больше, чем кибитки. У них нет своей материальной культуры, они живут в подачках или мусоре из города. Нет и "добра" - домашних животных, которых надо пасти. Их еда - тоже мусор, растения и кости. Даже Гюльчатай забыла, есть джан или нет. Их жизнь не значит ничего, кроме обузы - надо постоянно делать усилия, чтобы ее продолжать.
Мать мертва, и нет ничего, чтобы могло ее оживить - только камыш и остатки старых вещей. Она даже не связана с ландшафтом, как раньше был ему сопричастен сам Назар.
"Мать Назара жила здесь бобылкой-колтаманкой. Она удивилась, что Назар еще жив, но не удивилась, что он вернулся: она не знала про другую жизнь на свете, чем та, которой жила сама, она считала все на земле однообразным".
Если так, то Назар не только не может ничего у нее получить - он и дать ничего не может (это обычная проблема отношений матерей со взрослыми детьми. Чагатаев уводит за собой, и это дает крошечную надежду - или просто реализует детский инстинкт следования за матерью. Но для Гюльчатай все одинаково, нет смысла никуда идти. Она не рискует чего-то хотеть.
Дальше мы увидим, что деятельность, которую так равнодушно прервала Айдым - на самом деле не деятельность. И даже не реализация какой-то витальной потребности.
"Чагатаев сходил за девочкой Айдым, он разбудил и привел ее в камышовый шалаш матери. Гюльчатай ушла рыть коренья травы, ловить мелкую рыбу камышовой кошелкой в водяных впадинах, искать птичьи гнезда в зарослях, чтобы собрать на пищу яиц или птенцов, - вообще поджиться что-либо у природы для дальнейшего существования. Она вернулась лишь к вечеру и стала готовить еду из трав, камышовых корней и маленьких рыбок; она теперь уже не интересовалась, что около нее находится сын, и совсем не глядела на него и не говорила никаких слов, точно весь ее ум и чувство были погружены в глубокое, непрерывное размышление, занимавшее все ее силы. Краткое человеческое чувство радости о живом, выросшем сыне прошло, или его вовсе не было, а было одно изумление редкой встречей. Гюльчатай не спросила даже, хочет ли есть Назар и что он думает делать на родине, в камышовом поселении".
Да, Айдым может появиться, и мать уходит, старый объект вытесняется новым. Но об этом говорится очень неопределенно, Айдым и Гюльчатай вроде бы никак не соотносятся - пока есть в пределах видимости одна, нет другой. Отношений между ними нет, нет триады, нет конфликта - все это так же примитивно, как было прежде. Платонов не пишет: "После того, как ушла мать, Чагатаев сходил за девочкой Айдым..." или "Пока Чагатаев ходил за девочкой Айдым, мать ушла". Мир камышового леса настолько лишен какой-либо формы, что эти действия никак вроде бы не зависят друг от друга, текут параллельными потоками. Люди настолько разобщены тут, что такой идеи просто не возникает. Из-за этого отсутствия структуры, соподчинения ни о какой константности объекта речи не идет - Гюльчатай может помнить либо о сыне, либо о добыче и приготовлении еды. Ее радость не может стать чувством - для этого нет связей во времени. Правда неизвестно, то ли она была рада сыну, то ли изумлена. Это прошло и исчезло, ее прежняя жизнь продолжается, сын своим появлением ничего тут изменить не может. В таком состоянии трудно приписывать человеку выбор, но что-то подобное выбору происходит: мать забыла о сыне, занявшись едой, а Айдым поступила наоборот - забыла о супе и пошла с Чагатаевым. Одновременно быть в режиме "пища" и режиме "привязанность" у народа джан невозможно. Способности понимать мысли и чувства другого тоже нет. Гюльчатай поесть надо, и она не держит в памяти, что и сын может быть голоден. С его стремлением к сопричастности Назар почувствовал бы, наверное, и голод, и желание накормить ее. Она живет в теле, он распространяется за пределы только собственного тела. А уж о будущем и о намерениях она даже спросить не могла, это вне сферы ее представлений.
Вообще кажется, что у одинокой старухи развивается маразм. Такой распад чувства себя и времени, такой эгоцентризм (при отсутствии связного эго) мы очень часто наблюдаем именно при медленно развивающемся старческом слабоумии.
Происходит нечто новое - мать Назара не замечает, и это не причиняет ему ни ужаса, ни боли, ни сильной тревоги. Он не впадает в состояние дереализации и деперсонализации, как прежде, когда был один. То ли он так окреп, что теперь может выносить, когда он забыт, то ли опирается теперь на Айдым, то ли ему достаточно просто быть рядом с матерью и самому видеть ее - и тогда все равно, что она его не воспринимает? Мы пока не знаем, возможен любой ответ. Попробуем определить его состояние точнее.
"Назар глядел на нее; он видел, как она шевелится в привычном труде, и ему казалось, что она на самом деле спит и движется не в действительности, а в сновидении".
Что-то похожее на деперсонализацию (симптом, позволяющий не переживать прямо сильную тревогу) все-таки есть, но проецируется на мать. Назар наблюдает ее со стороны, как подвижную куклу. Он в трансе, но чувствует: спит не он, а она. Это проекция, но его проекции обычно очень точны в силу слабо развитых границ эго. Он напрямую ловит состояние другого и обычно правильно. Ее реальность на самом деле фрагментарна, как сон - нынешний фрагмент есть, а все остальное исчезло.
"Глаза ее были настолько бледного, беспомощного цвета, что в них не осталось силы для зрения, - они не имели никакого выражения, как слепые и умолкшие".
Мать его не видит, ее глаза ослепли. Но что значит "умолкшие глаза"? Наверное, они не стремятся к контакту с другим глазами, ничего не выражают, не говорят. Дальше, раз мать не видит, Назар проникается этой ее закрытостью и начинает рассматривать отстраненно.
"Судя по большим зачерствелым ногам, Гюльчатай жила всегда босой; одежда ее состояла из одной темной юбки, продолженной до шеи в виде капота, залатанной разнообразными кусками материи, вплоть до кусков из валяной обуви, которыми обшит подол".
Он видит сам, за себя и за нее. За себя и за нее делает умозаключение - по настоящему состоянию ее ног и одежды восстанавливает, что было в ее прошлом.
"Чагатаев потрогал платье матери, оно было надето на голое тело, там не имелось сорочки, - мать давно отвыкла зябнуть по ночам и по зимам или страдать от жары - она притерпелась".
Тут он снова делает умозаключения: она почти раздета - значит, не чувствует холода и жары, ее кожа тоже стала неживой. Он как-то очень вовлеченно в прикосновения думает. И при этом повторяет то, что мать делала с его сонным телом: ощупывает одежду. Он становится ею, границы теряются, это благодаря одежде и телу.
"Назар позвал мать. Она отозвалась ему, она его понимала".
Он снова повторил ее утренние действия - позвал. Она откликнулась. Пусть контакт мимолетен, но он действительно состоялся - и опять благодаря способности Чагатаева очень осторожно вживаться в состояние другого.
"Назар стал помогать ей разводить огонь в очаге, устроенном в виде пещерки под камышовой наклонной стеной".
Дальше уже несложно - продолжать контакт как помощь, как участие в чужой деятельности даже принято.
"Айдым смотрела на чужих черными чистыми глазами, храня в них сияющую силу своего детства, свою робость, которая была печалью, потому что ребенку хотелось быть счастливым, а не сидеть в сумраке шалаша, думая о том, дадут есть или нет".
Назар не спешит с тем, чтобы присоединиться к одной из них и забыть другую. Формируется мимолетная триада (кажется, сознает это отчетливо именно Айдым): мать и Назар - это чужие, диада, а она - аутсайдер в треугольнике, о ней забыли. Ее источник жизни - не в другом, не в отношениях и слиянии, а внутри - это жизненная сила детства. Взрослый или вещь в мире Платонова не должен существовать сам из себя, на внутреннем топливе - это нежелательно, гордо, это отвергает других. Но Айдым - ребенок, она предназначена для того, чтобы любить кого-то и чтобы любили ее и не кажется, что своей детской самодостаточностью она кого-то отвергает. Ей одиноко, и она хочет счастья прямо сейчас. А что это такое, счастье? Это новое состояние мира? Какое-то блаженное телесное состояние? Или связь с другим человеком? Она сама не знает, но вместо счастья ей придется откладывать утоление голода, а это обыкновенна мучительная скука.
"Чагатаев вспоминал, где он видел такие же глаза, как у Айдым, но более живые, веселые, любящие, - нет, не здесь, и та женщина была не туркменка, не киргизка, она давно забыла его, он тоже не помнит ее имени, и она не может представить себе, где сейчас находится Чагатаев и чем занимается: далеко Москва, он здесь почти один, кругом камыш, водяные разливы, слабые жилища из мертвых трав. Ему скучно стало по Москве, по многим товарищам, по Вере и Ксене, и он захотел поехать вечером в трамвае куда-нибудь в гости к друзьям. Но Чагатаев быстро понял себя. <Нет, здесь тоже Москва!> - вслух сказал он и улыбнулся, глядя в глаза Айдым. Она оробела и перестала смотреть на него".
Айдым хочет немедленного счастья, а Назар пытается понять, что выражают ее глаза.
Он вспоминает, восстанавливает связи мира во времени. И Айдым оказывается заместительницей другой женщины, с которой распалась даже внутренняя связь Назара, эти отношения выпали из памяти, потому что кончились. Непонятно, Веру ли он имеет в виду, или забытые женщины заменяли друг друга и исчезали и прежде. Айдым - не простая заместительница: она не вытесняет собою ту, а наоборот - своим присутствием позволяет ей всплыть в памяти. Получается треугольник внутренний: Назар и женщина - пара, а Айдым - аутсайдер. Сам Назар - тоже вечный аутсайдер. Это персона важная - мы видим, как благодаря тому, что Айдым отступает в сторону, Назар может вступить в контакт с матерью или вспомнить женщину из прошлого. Если бы Айдым не стала чем-то вроде противовеса, Назар мог бы потерять себя рядом с матерью или потерять ту женщину, никогда не вспомнив его. Аутсайдером часто бывал и он сам - оставляя, например, Ксеню с Верой и Суфьяна с Моллой Черкизовым.
Назар вообще очень искусно лавирует между новыми и прежними объектами, никогда ни к какому из них не прилипая намертво и не оставаясь в одиночестве. Наверное, поэтому он прямо сейчас, как Айдым счастья, хочет в Москву, к своим. Но сейчас - момент уже сознательного выбора, и даже мысленного бегства он себе не позволяет..
"Мать сварила себе жидкую пищу в чугуне, съела ее без всякого остатка и еще вытерла пальцами посуду изнутри и обсосала их, чтобы лучше наесться. Айдым внимательно следила за Гюльчатай, как она ела, как еда проходила внутри ее худого горла мимо жил, но она смотрела без жадности и зависти, с одним удивлением и с жалостью к старухе, которая глотала траву с горячей водой. После еды Гюльчатай уснула на облежанной камышовой подстилке, и в то время уже наступил общий вечер и ночь".
Старуха ест сама, гостей не угощает. Она сейчас становится аутсайдером и, забывая, отвергает сына и девочку, и парой становятся они, хоть и не общаются сейчас. Айдым смотрит на старуху точно так же внимательно, как Назар. Завидовать и хотеть тоже есть смысла нет. Появление потребности - вовсе не гарантия ее удовлетворения. Что можно попросить поесть у матери Назара, девочке и в голову не пришло, ведь старуха сама голодна. Читая об Айдым сейчас, мы можем понять, откуда оно берется, это переживание сопричастности: девочка хочет есть, а еды ей не дадут; хотеть дальше мучительно; старуха хочет есть - и ест; надо слиться с ней, переживать ее, а не себя. Тогда я перестану быть на время, мучающие меня потребности исчезнут, а мне будет интересно, я буду понимать... Так, наверное, было и с Назаром Чагатаевым. Понимать, чтобы не переживать фрустрации, не хотеть, не завидовать и не злиться.
Иллюстрация: Фрида Кало, "Цветок жизни"