Паровозик

- Ужинать будешь?
Павел Петрович оторвался от книги, вздохнул и вложил закладку, лежавшую на тумбочке рядом с кроватью.
- Да, пожалуй. А что у нас сегодня?
- Мойву запекла, как ты любишь. – Жена выглянула из кухни. – Салат по-сицилийски.
- Ого!
- Да уж. – Татьяна Николаевна, вытерла руки о фартук. – Был лимон, но, прости, уже пожилой. А тут я днем парочку купила свежих, ну и порезала. Как ты любишь, - повторила она, явно специально, - тоненько.

Ужинали вдвоем, Ольга позвонила, что задерживается, когда придет, не знает. Дочь работала в университете, писала диссертацию. Ей бы замуж в самый раз, но не разбери-пойми: не то наука мешает, не то просто не везет. Все не то, да не то. Павел Петрович, человек во многих вопросах подкованный, тут бессилен. Да и как разобраться с дочерью двадцати пяти лет, если, во-первых, она того не просит и не хочет, а, во-вторых, в себе-то на седьмом десятке еще не разобрался.

Он помнил дочь с младенчества: как забрал у медсестры одеяло, смешно сложенный сверток, конверт, непонятно, с кем или с чем. Так, казалось, и нес все эти годы. Самообман, конечно. Что он там нес? Всю жизнь отходил, как заведенный – в полседьмого утра выходил из квартиры, в шесть, а то и в семь вечера заходил. Еще гордился без меры – завод. Не тот, что у часов, а тот, что за бетонным забором с колючкой поверху, завод, дело жизни, радость и горе. Бог судья, где вправду было невозможно иначе, а где – маленько пыль пускал в глаза.

Дочь очень любил. И сына любил не меньше. Шлепал обоих, это было. Они до сих пор, нет-нет, да вспомнят. Но как без этого? То есть можно, конечно: его вон не шлепали. Правда, не много толка вышло. А его дети – вон какие – красавцы, умницы. Дочка не сегодня, завтра - кандидат наук. Сын – хоть и не кандидат, тоже – не последний человек. 

Сын теперь работал в крупной американской фирме. Два года назад, вот так же, за ужином, пробурчал невнятно, что получил вызов в Америку. Родители даже подумали, что шутит. Не шутит. Переписывался несколько месяцев, и вот заключил контракт на пять лет. Он и раньше-то не шибко слушал отцовские поучения. Был упрямый, как бычок, все норовил по-своему. Специальность в институте выбрал сам, поступал сам. Он все старался делать сам. Без лишнего шума женился, ушел в семью жены и через год вернулся. Павел Петрович и рассмотреть не успел, как следует, новую родню. Посидели за столом пару раз, и родня – уже бывшая. Хорошо, внуков не случилось. Хотя что тут хорошего?..

Через месяц сын уехал в пять утра в аэропорт и с тех звонил нечасто и только матери. Отцу – привет, вот и все. Родителей он не забывал, аккуратно переводил деньги, как ни ругались они, сколько не кричал Павел Петрович – не слышно, поди, за океаном.

Павел Петрович молча жевал мойву, которую всегда любил. Жевал, как автомат, как животное.
- Вкусно? – встревожено спросила Татьяна Николаевна. Она всегда тревожилась, как ему еда – в меру ли соли, сахара, остро ли. На самом деле, готовила она хорошо. Бывает так, что людям что-то дано: готовить, петь, шить. Да мало ли. Ей было дано многое. Она умела ладить с детьми, хоть и плакала порой тайком. Павел Петрович видел. Умел она готовить еду, душевно пела про клен заиндевелый и играла одной рукой трогательный романс из фильма «Небеса обетованные».

У Павла Петровича талантов не замечали. Он был средней руки расчетчиком, неплохо чертил, но пороха за всю жизнь не выдумал. Тоненькая пачка патентов да десяток статей в технических журналах – обычный итог обычного инженера. Павел Петрович не обижался на судьбу и этим несколько выделялся из общей массы. Что в нем нашла тридцать пять лет назад молоденькая выпускница института культуры, что в ней нашел рано лысеющий конструктор, кто мог бы теперь сказать. Жили, впрочем, неплохо, даже, скорее, хорошо. Квартира небольшая, но своя. Дети – сын и дочь. На балконе – лыжи и коньки, в тамбуре – велосипеды. Все – как у людей.

Павел Петрович старался быть справедливым. Да как это выдержать с детьми? Вообще, что такое справедливость – шлепать равное число раз или подарки одинаковые? С дочерью – одно дело, с сыном – другое. С мальчишкой сложно. Характер, упрямство. Порой кричал до хрипоты, порой шлепал. Частенько. А как, как иначе?! Зато ничего не жалко было. Да не в этом же дело! Жалко, не жалко… Надо, значит, надо. Тот же велосипед, лыжи, коньки. С одной стороны – лыжи, с другой – сверхурочная работа. И это нормально. Так и должно быть. Секция бокса у сына, с одной стороны. Катаракта у отца, с другой стороны. Музыкальная школа у дочери, с одной стороны. Скалиоз у матери, с другой стороны. Это – норма, тут без выставления счетов.

Сын отошел незаметно. С матерями сыновья чуть ближе. Дочери ближе к отцам. Павел Петрович много лет говорил это другим. Сам тоже постепенно поверил. Ольга ласковая, хотя тоже упрямая. Поставит на своем, упрется, как… коза. Но – ни жалоб, ни хныканья. Как-то в детстве слетела с велосипеда – с горки да на щебенку проселочной дороги. Коленки ободрала до мяса. Платье в лоскуты, сандалии вдрызг. Да черт с ними, с одежками и обутками. Пришла кое-как. Колесо переднее у велосипеда, как на плакате про вторую мировую – восьмеркой. Ноги в крови. Но ни слезинки, только глазищи в поллица. Мать плакала, пока промывала, да йодом мазала, а эта – хоть бы, что. Характер.

Сын часто плакал в детстве. Обидчив был до страсти. Да почему был? Видать, с чем родился, с каким характером, с таким и закопают. В младших классах плохо шло учение. Много Павел Петрович нервов ему и себе испортил. И лаской, и таской пытался. Плакал сын злыми слезами, редко были у них перемирия. Как оазисы в Каракумах – читал сын книжки по географии, была такая страсть у него.
Изучает теперь практически американскую географию, да, поди, уже не так интересно.

Вспоминает Павел Петрович время, давно прошедшее. Плюс квам перфект, если по-немецки говорить. Сын сразу английский учил, как и мать. Тут тоже разница прошла – Павел-то Петрович немецкий и в школе, и в институте. Давно то время прошло. Так давно, что будто бы и не было. Только и помнится редкий оазис: любимая игра у сына была – в паровозик. Ставили они с Павлом Петровичем три-четыре стула один за другим. Сын на первый верхом, отец – на последний. Подпрыгивали тихонько, покачивались, как в вагонах, а сын гудел иногда, как паровозик, и станции объявлял: «Станция «Повалиха». Стоянка три минуты». Особенно любили они, когда уже вечер, в комнате свет выключен, а у сына в руках фонарик, словно прожектор на паровозе.

- Ты чего такой смурной? – спросила Татьяна Николаевна. – Давит?
- Да нет, - вздыхает он, - все нормально.
- А то, может, нитроминт?
- Да говорю же, нормально, - отмахивается он. – Просто, тоскливо что-то.

Он ушел в комнату, включил телевизор, но смотреть не стал, перешел в спальню. Жена позвякивает посудой на кухне, негромко льется вода. Потом она выключает в комнате верхний свет, зажигает торшер, садится в кресло у телевизора и берет вязание. Она с юности любит вязать – шарфы, джемперы, шапочки. Счастливый человек.

Павел Петрович некоторое время смотрит на нее из темной спальни. Господи, ну, отчего же такая тоска?! Он очень любит жену. На самом деле. Никогда и никого не было у него, кроме нее. И детей он любит и надеется, что ничего не ждет от них взамен. Но почему же такая тоска? Иногда кажется, что можно умереть в такой вот вечер. Умереть, просто, от тоски.

Концерт закончился, и, пока шла реклама, жена тихонько заглянула в спальню – все ли в порядке. Павел Петрович сидел верхом на стуле, держась за деревянную спинку. Еще один стул стоял перед ним, два – сзади. Услышав шорох за спиной, он оглянулся с виноватой улыбкой:
- Станция «Повалиха», - сказал он странным задыхающимся голосом, - стоянка пять минут.