Сегодня я хочу поговорить в безвоздушное пространство, меня окружающее и платящее мне тем же, чем я плачу ему, о любви, но о любви особенной.
Любовь, как известно, производится на небесах, точно так же, как томатный суп. Известно также, что предметы и явления, производящие современность, должны удовлетворять двум требованиям. Во-первых, они должны быть конкурентоспособны по отношению к другим таким же предметам и явлениям, а во-вторых – должны окупать стоимость, затраченную на их выработку изготовителем. Приведём пример. Так, отсутствие конкуренции в определённых регионах должно конкурировать с отсутствием конкуренции в других, тоже определённых. Также неконкурентоспособность должна оправдывать затраты, пущенные на её производство, путём её, неконкурентоспособности, реализации. Поскольку неконкурентоспособность является товаром, конкурентным аналогичному в других местах, то по мере расширения её производства приходит пора задуматься, как продвигать свою неконкурентоспособность на рынок, лучше международный.
Наверняка найдутся люди, которые возьмут на себя труд опровергнуть моё мнение о любви как о продукте. «Любовь, – скажут они, – никто не производит: чем бы она ни была, она есть одно из основных … человека». Но, озирая индустриальные окрестности Любви, если ни с того ни с сего возьмутся за это, они, возможно, заметят ряд процессов, к рассмотрению которых я хотел бы (имел бы наглость; «был неправ!»… и так далее) их направить. Если они будут терпеливо наблюдать за тем (не за моим текстом: я не настолько самовлюблён, к сожалению), как каждый из этих процессов совершается в этот момент, в этом месте и на самом деле (что одно и то же), то к вечеру, после экскурсии на – я полагаю – Небеса, каждый из экскурсантов сможет спокойно справиться с возражениями мне, а некоторые так и вовсе меня разгромят, найдя соответствующие приёмы…
Если захотят.
Зачем – не спросите вы – им это делать? Они делают это просто потому, что люди лживы, как говорила моя прабабушка, будучи женщиной простой и поэтому бессознательно повторяя мнение одного из нынешних сериальных персонажей. К тому же, раз уж они ассоциируют себя с собственной жизнью, что доставляет им массу FM-страданий и SM-удовольствий, то – в виде компенсации за такое классное унижение – им наиболее удобно отрицать вещи очевидные и гармоничные: например, великолепную механику чувства. Чем наглядней – чем фатальнее они видят вещь – тем квалифицированней, с тем большим знанием дела они могут, а большей частью – прискорбным образом должны (будучи пусть не «военно», но «обязанными») отрицать её существование – в первую очередь её право на существование.
Народная поговорка, которую я только что мог бы придумать, гласила бы: «Не увидишь – не ударишь». И я в Аркадии! и я вижу вещи! – как выразился бы Достоевский, – такие, о которых сказать «гармонично» – маленькое преступление, а не сказать так – чаще всего опасно. Чувствительный читатель сейчас уже чувствует, – а что ещё делать чувствительному, тем более несуществующему, читателю?! – что мы семимильными шагами приближаемся к некому Троянскому кону, причём к коню только потому, что в старое время дарить, особенно городскому магистрату, деревянных свиней было так же не принято, как сейчас – деревянные билеты банка России: даже билеты в первый ряд партера, откуда и сейчас весьма хохотабельно можно обозревать разгром Трои.
Мы думаем, что исковерканные образцы былых вещей мира и души – всего-навсего жалкое уродство. Но на заявленном вместе с ним фоне это «оно», этот вздор, это намеренно рождаемое исковерканным живёт в нас, вернее, нами, создавая свою гармонию в нашем с ним общем теперь материале, так как своего (как и мы теперь?) не имеет и, похоже, иметь не хочет. Обладание плотью не в интересах «оно» – возможно, из-за «его» брезгливости к существованию и к любой, даже выраженной в словах, телесности. «Оно» серьёзно; и именно в силу его смертельной, гомерической серьёзности, своего рода чистоплотности, происходит тоска по не-жизни, а затем взывание этой не-жизни в жизнь. (Как взывали бы раньше к Пресвятой Деве.) Из брезгливости к жизни «оно» нуждается в её извращении, а этим замыкается круг воспроизводства «оно». Особенно мерзко должно быть для «оно» то, что оно не в силах совсем уж не иметь существования. Гордость такого «оно» – оскорблённое и называемое поэтому скорбным знание об огорчительном факте своей жизни и о своей несостоявшейся радости не жить. Часто эта гордость выражена в по необходимости стоической форме: призван ум, чтобы авторизовать дурную бесконечность самоотсылок к собственному небытию; призвана «духовность», чтобы небытие и страсть к небытию стало, скажем так, «реккурентным». (Примерно то же происходит на каждом Интернет-ресурсе, где частота обращений обеспечивает тому, к чему обращаются, место в первом ряду. И такой принцип имеет последствия, в былые времена кратко отражённые на многих из заборов – как правило, дощатых.)
«Кабала святош», однако, пусть и вывернутая наизнанку, не менее сатанинская, чем её исторический источник и рассадник, так и остаётся «кабалой святош». Чистой умозрительности существованию всегда не хватало… но раз уж жить – но раз уж употреблять жизнь – тогда уж хотя бы в как можно более срамном виде! Вспомним, к примеру, рассуждения (конечно, это не «рассуждения» – это какие-то выращенные в мозгу существа, театральные действия которых принимаются читателем, особенно привыкшим к поведению Панча и Джуди, за логические аргументы и – поскольку венцом Цезаря является даже его задница (не её ли оттолкнул он рукой?) – за реализацию огромного творческого потенциала)… вспомним «рассуждения» Франца Кафки, особенно миниатюру «Голодарь» и два «высоких» и всеми прочитанных рассказа: они именно об этом массовом эффекте; как оказывается, даже немножко лубочном. Какими бы экзотическими эти рассказы ни казались, но те рассуждения, то есть создания, которыми они наполнены, и должны быть проникнуты тоской о неизбежности рождения и невозможности смерти, которая хоть и является одним из возможных протоколов, но как раз тем, который отменяет все правила – следовательно, и себя в том числе. Вообще же это сильно напоминает самовбивание вампиром осинового кола себе в грудь. И не говорите мне, что оно сдохнет! Самопригвождение во Ад не так уж болезненно… скорее, постыдно. Именно в силу этой последней причины требуется как можно более шумная компания: лучше, если всё человечество. Глянешь – а «наши уже все здесь!»
Страшно, мучительно серьёзно существа эти переживают свою жизнь: им мучение, а аз воздам («аз» – это либо оно само, либо ирония по отношению к «субъекту», существование которого они отрицают – но на всякий случай всё же окружают себя иронией, как пентаграммой. Странно, что демоны так же спасаются от человека, как человек – от них). Думают же, как правило, что они бессмертны, не из бесстрашия или же из страха, а только потому, что нынешнее Тело их – это единственное место, в которое они верят и в котором они существуют: сейчас; а потом уж никогда. Но их «сейчас» и есть их «никогда». Правда, под солнце и осиновый кол эта вера, говорят, быстро проходит. – Смотрите по этому поводу также хотя бы у Гоголя – «Страшную месть».
Конечно, всё сейчас написанное мной вряд ли можно подать в качестве рассуждения (во всяком случае, не следует), но то, что я пытался здесь сказать, всё-таки представляет собой попытку «развернуть» то, что я неполно, но вижу. Поэтому я и пытаюсь вложить то, что я вижу, в то, что я высказываю. (Умные люди так не поступают.)
Одна из последующих мыслей совсем, до нескромности проста: отрицание болезни служит возбуждению болезни. А благоверная русская ересь к ёрничеству (читай: болезнь к смерти), этот наш особенный «моральный климат», способствует к тому же её мирному, даже благостному протеканию. Что-то на уровне чего-то такого милого… сугубо культурного… даже профессорского… с мягкой горбинкой в выговоре и непременно в нелепых очках. Тут-то уж – но тоже мягко и с приговорами – болезнь духа объявляет себя философией и – мало того! – некой Сущностью: болезнь в конечном счёте хочет называть себя высокими словами. И – такою и любить себя.
Ибо любовь – возможно, единственный акт, которому консенсуально позволено не лезть ещё и в факты (почему? – вопрос интересный): достаточно громко заявить о нём. И те (или «то»), кто смеет громко говорить о нём…
Внидут первыми.