- Ханссен. Да. Да, фру Сёдергор, всё в силе. Понимаю, но ничего не могу поделать. Обдумал. Так и есть, без пяти на станции Фюрторн. До встречи.
Содержание металла в её голосе дало-бы фору градуснику. Славная женщина: каждый раз, поднимая трубку я даю себе слово говорить от имени Ханссена, который служит в подвалах школ чёрные мессы и долбится в зад, но, признаюсь, ртутные пары снегоуборочной машины "Сёдергор" всё время берут верх. Будь ты счастливым отцеубийцей, пламенным обожателем кур или убеждённым растлителем собственного племянника, когда кажется что степень падшести уже давно может обеспечить пропуск в ад и простые смертные теперь-то уж точно не смогут ошпарить, своё берёт лёд. По крайней мере ТАК не говорить в ответ "до свидания" или не здороваться эта бронемашина умела и устоять перед этими способностями не получалось даже тому-самому-Ханссену.
Приоткрыв штору, он удовлетворённо отметил прогорклые сумерки, прописанные для Эльгмарге в половине восьмого утра. Из ванной в кухню уже заворачивала неровная череда мокрых ступней.
- Ингер, я разбудил тебя? Спала-бы ещё.
Девочка тёрла запястьями сонные глаза, слегка болтая свисавшими с барного стула ногами.
- Доброе утро. Поставь, пожалуйста, чайник. Только набирай не больше литра, разольёшь.
Ступни шлёпнули по плитке. Рассеянно зевнув, двуногий стог двинулся в сторону мойки.
Непросто описать вялую, понурую безразличность, с которой Ингер это делала. Зевательно-жвачная претенциозность, вызывающая отсутственность, показательная, мстительная покорность. С каждым годом, прорезавшим из розовой младенческой заготовки черты лица, начатки телосложения и брезжащий во взгляде характер, эти черты обнаруживались всё очевиднее. Поначалу не хотелось верить, но перелётная птичка, сбросившая накануне очередного боевого вылета свёрток – вкрадчивое, издевательское: "теперь Ханссен у нас счастливый папа" – медленно, но непреклонно росла передо мной, как гриб, с холодной неотвратимостью генетической предестинации. Деланная самодостаточность в постыдном сочетании с поражающей воображение трусостью и мелочной, кучерявой сентиментальностью, такая-же истероидная самоуверенность беатифицированной вселенским интернационалом мученицы, синтез проницательного ума и холодной непричастности, тот-же отрешённый фатализм потенциальной суицидентки, присыпанной конфетти с праздника, которого она всегда ожидала. Чего-то из ряда вон выходящего: чуда, карнавала вокруг её барного трона, откуда та могла-бы беззаботно и требовательно наблюдать за ряжеными плясками наёмных шутов. "Ты у нас папа" – Ханссен был готов вот-вот услышать эту бархатную издёвку из слегка надутого, будто от обиды, девичьего рта. "Чёртов белый свет, в котором приходится прерывать утренние почёсывания и обречённо брести выполнять приказы. Ты у нас теперь..."
Опуская мнительность отцовства, особенно в пикантных случаях когда ночные вылеты твоей ненаглядной переходят во многомесячные дозаправки и ремонты на неведомых аэродромах, техобслуживание детёныша – вещь чрезвычайно сложная, трудоёмкая и дорогостоящая. Справки и больницы, капельницы и клизмы, каши-малаши и лужи мочи в коридоре. "Ингер научилась сидеть", "у Ингер прорезался зуб", "желтуха, краснуха, золотуха, погремуха": я сидел ночью перед монитором и читал "как правильно накладывать на животик компрессы", "занимательные игры для детей до трёх лет", "эти наши проблемы: как матери одиночке получить субсидию. Знакомимся с изменениями в законодательстве". Господня срань. Я умею готовить растирки от покраснений в области паха, витаминные пюре и знаю как сымитировать сиську; как нужно разминать ноги чтобы у ребёнка не было проблем с походкой и могу говорить голосом пройслеровой Маленькой Ведьмы. Это далеко не полный перечень моих неоспоримых (только попробуй) достоинств, но ограничимся тем что я смог в течение девяти лет круглосуточно тащить на себе процедуру эволюции кашляющего эмбриона до вполне пригодной герцогини с правильной походкой, совершенно не красным пахом и умеющей спросить остановку на трёх иностранных языках. Ты, наверное, скажешь что это очень полезный и развивающий опыт, приведёшь кучу примеров когда специалистов выгоняли с работы и они находили цель жизни, у кого-то умирали близкие люди и, примирившись с утратой, те обнаруживали что видят мір в совсем новом свете, но я, нисколько не оспаривая драгоценность и уместность этих комментариев, всё-таки позволю скромно заметить: вопреки чрезвычайно правдоподобной теории позапрошлого века, у меня за девять лет имитации женской груди не выросло ничего похожего на женскую грудь. Чуть, правда, не отсох член, ведь когда я позволял себе в получасовой промежуток после работы заехать в сауну или на массаж, чтобы спустить на чью-нибудь спину непрерывно зудящий где-то под подбородком пузырь жгучего кислорода, это оборачивалось слезами и тысячей всяческих "почему", на которые я так и не научился давать ответы. Просто я мужчина, просто хочу на рыбалку, смотреть матчи не в повторе и кому-то всадить. Просто ты – маленькая девочка в моём доме, прожорливый кукушонок, питающийся моей жизнью. МОЕЙ, понимаешь?
Но Ингер не понимала. И Ханссен, а ведь при заднеприводности, отсутствии уважения к старшим и склонности выбрасывать окурки мимо урны я ещё человек, у которого есть сердце что так и не смогло привыкнуть к детским слезам, снова урывал пол часа на то чтобы вгрызться в лакомый пирожок свободного от протирок, готовок и проверки домашних заданий, времени. Смотрел по последнему полутайму четвертьфинал премьер-лиги, онанировал на фотографии подруги молодости, стриг СВОИ ногти и чистил СВОИ зубы. Делал что-то своё, и помалу этот укромный ломтик "только своего" разросся в голове Ханссена так, что опухоль застелила и нестриженые ногти с помятым галстуком, и растрёпанную макушку Ингер, и ушедшую в очередной декрет сотрудницу из отдела продаж, тяжёлым задом которой я так давно бредил. "Моё, только моё".
Абсолютно не вижу смысла себя в чём-либо оправдывать. Особенно после искупительных ледяных пыток фру Сёдергор. Известно-же: я переимел весь соседский курятник и каждую пятницу распинаюсь на сатанинских проповедях продлённого дня, но всё-же хочется отметить ужас, который испытывает разумный человек перед чудом деторождения. У женщин грудь, оказывается, отрастает не для того чтобы мять её руками. Вернее, не только для этого. Женские сиськи – это специальные аппараты, напичканные железами производящими молоко, как у коров или коз. Засунув такую штуку в рот маленькому ребёнку (желательно перед этим проверить не забит-ли у него нос. Так, профессиональная ремарка) можно лишить того не только способности орать, но и утолить голод. Представь себе: ты, увешанный сиськами, перерабатываешь организмом ужин чтобы потом накормить им другого. СОБОЙ. Твой интеллект деградирует до степени, необходимой чтобы найти общий язык с существом ещё более глупым и беспомощным чем двухнедельный щенок: как опытный охотник, умеющий подражать крикам птиц и могущий съесть за присест полкило сырого мяса, ты умеешь пиликать на космическом сленге, который понимают растения, улитки и новорожденные. Сомневаешься, что общение с детьми делает олигофреном? Пообщайся с воспитательницами детских садов.
Ну да ладно. Просто я к тому, что когда становишься экспертом по сказкам и вытиранию соплей, чему, конечно, до свинячьего визга противятся переживающие мучительную атрофию фибры мужского эго, наступает момент, когда что-то в тебе заявляет: ни за что. Как упирающееся животное, которое можно ещё пропинать двадцать, тридцать шагов, а потом оно упадёт и не встанет. Некая точка невозврата, о которой говорят бывшие на волоске от сумасшествия; ещё шаг – и что-то сломается без возможности починки. Представь, ты смотришь на себя, сваленного в груду генетического мусора, над которым висит табличка: "ремонту не подлежит".
Так было с одной подругой моей молодости – после цепочки мотивированных привычкой поесть неудач с романтически настроенными идеалистами та, наконец, образумилась, нашла трудолюбивого и немолодого человека с волевым взглядом и широкой костью, после чего, опасливо оглянувшись на бегущую вереницей тридцатку, выскочила замуж. Потом пару лет звонила "на поговорить". "Понимаешь, Ханссен" – шептала она в муторном оцепенении, – "мне, чтобы не обижать мужа, приходится не заводить никакие интересные разговоры. Такие темы его обижают; Герт чувствует себя дураком". Потом подруга звонить перестала. "О, привет, Ханссен" – махнула она как-то, столкнувшись со мной в дверях банка. "Привет", ответил я, внимательно посмотрев в глаза девушки. В тот момент я понял что она ПРОДАЛАСЬ.
И вот моё животное бессильно опустилось на колени и вяло помотало башкой. Это было мгновение, что судьбоносная ниточка, нёсшая нас как трос канатной дороги, приближала вагоньетку прямиком к закрытым дверям, и я должен был либо найти кнопку и отворить их, либо завтра о чём-то напишут в газетах.
Ингер задумчиво перемалывала жёлтые хлопья, фаталистически вылавливая их из разлившегося в тарелке молочно-белого озерца. Вытерла салфеточкой рот. Тихо брякнула в раковине ложкой.
- Чаёк не будешь?
Девочка, не меняя темпа, развернулась на 180 градусов и снова вскарабкалась на барный насест. Подрыгала под стулом ногой, и, ни разу не изменившись в лице, сёрбнула из своей маленькой чашечки. Пухлые пальцы с аккуратно подстриженными ногтями скользнули в вазу с конфетами. Стекло чайника изогнутыми мазками соединяло наши кривые силуэты, наложенные поверх водянистого света Эльгмаргского утра, что продело сквозь жалюзи костистые пальцы. Тикали прилепленные к коробу вытяжки часы. У соседей сверху взвизгнула и завыла собака. Через минуту были уже только часы.
Справедливости ради нужно упомянуть что Ханссен, судя по всему, любил её мать. Расчёсывая утром гриву своей русой лошадке я неоднократно ловил себя на ощущении, что сейчас делаю то, чего стеснялся или по другим причинам не мог позволить в определённое, уже давно прошедшее время. К слову, мамаша последний раз навещала Ингер два года назад. Я ожидал что домой вернётся нашпигованный вражеской пропагандой волчонок, который станет устраивать мелкие подлости и раскачивать невротический маятник, но нет: хлопнула дверца такси, девочка почистила зубы и заснула на третьей странице. Казалось только, что какая-то странная оторопь, вроде исподней досады или, как это у взрослых, морозца лопнувшей прямо в руках надежды, где-то глубоко внутри её (или моей?) головы слегка углубила тени, не более.
Туфли Ингер едва слышно топали метрах в двух позади. Так она обыкновенно показывала что, в принципе, могла-бы пройтись сама, да и компания сегодня выдалась не академическая, но стоило показаться собакам или приблизиться к проезжей части, как я чувствовал загривком мелкие мурашки вплотную семенящего тела. Её коричневое полупальто и немного придурковато съехавший берет отлично сочетались с пресноводной жертвенностью весеннего утра, побросавшего в мутные лужи пригоршни исхудавших ольх и дубов. Март молча наблюдал за нами из туманной глубины леса. У его подножий с обеих сторон спускались распухшие от влаги бугры – ровные ряды Нового муниципального кладбища.
- Если покормить птиц, а потом пойти на озёра, благодарная Эрда познакомит со своим Сыном.
Не сбавляя темпа, я обернулся.
- Где ты о таком услышала?
Коричневое полупальто пожало плечами. Девочка шмыгнула носом и достала из кармана платочек.
Кладбище вдоль просёлочной дороги решили устроить после того как при церкви не осталось места похоронить и таракана. Не знаю почему именно здесь. Вспомнилось: однажды, так-же спеша на поезд, я шагал на этом самом месте, а совсем рядом, почти на обочине (кого побогаче хоронили у самых дубов, подальше от машин), несколько серых фигур опускали в грязную яму гроб. Женщина, стоявшая чуть в стороне дёргалась всем телом и страшным голосом вопила какие-то страсти. Двое мужчин крепко держали её под руки, а та проклинала их и снова кричала и кричала, пока не растворилась в тумане: "живьём, живьём-же, суки вы, нелюди!"
Большой чемодан резал пальцы неудобной ручкой. "Как фру Сёдергор с таким справится?" – подумал я, но поспешил себя успокоить: "ничего, в Иннеборге встретят, а тут помогу".
Посудоуборочный комбайн уже ждал на перроне. Она оказалась именно такой, какой представлялась: высокого роста бабень с жилистыми кистями рук и коротко выстриженным затылком. Узкие очки со стальной оправой.
- Где вы ходите, через семь минут отправление. – Начала она. "Ах, как-же этот истукан умеет мастерски не здороваться". Костистая рука сунула мне в перчатку несколько бланков и ручку.
- Распишитесь.
Я поставил подписи не глядя, – праздник у меня или как? – и полез в карман; достал заранее отсчитанную сумму. Ингер безучастно смотрела на клюющих чей-то плевок голубей. Сквозь туман послышался гудок электропоезда.
- Хэрр Ханссен, вы точно хорошо всё обдумали?
Сёдергор спросила не нуждаясь в ответе. Со стороны можно было подумать что женщина, работавшая в государственной службе, блюдёт всякого рода морали и распекает сейчас негодяя, тем самым принимая сторону несчастной жертвы, но я уже успел понять что до жертв ей дела не больше чем до негодяев: так, просто перрон и комбайноукладочный заградитель.
- Да... – Рассеянно поёжился я.
Двери разъехались в стороны. Мы стремительно (Фюрторн, всего пара минут остановки) забрались в вагон. Ханссен, саккумулировав в спине все возможные силы, рванул-было чемодан к багажной полке.
- Оставляйте внизу. – Приказным тоном возвестила фру Сёдергор. – Воскресенье, до Иннеборга почти никого не будет.
Она села у окна и усадила девочку напротив себя. Та пару раз поболтала в воздухе испачканными туфлями, шмыгнула носом и достала из кармана платочек.
- Там всё необходимое для... – начал я, но фру Штурмпанцерабтайлунг сразу-же перебила:
- Давайте, трогаемся.
Словно в такт её звукоизвергателю состав дёрнулся.
Двери с шипением захлопнулись позади. В грязном окошке было видно, как женщина нагнулась перебирая что-то руками. "Роется в чемодане, или считает деньги". Ингер вытерла нос, посмотрела на результат, на меня... В её глазах не было ничего нового: фаталистическая холодность космического тела, заброшенного по, казалось, совершенно естественной траектории прямо на своё место. В это число марта и воскресенье. Состав дрогнул ещё раз. Расчёсанный стог качнулся из-под дурацки съехавшего берета. Девочка перевела взгляд на фру Сёдергор, опять на меня...
Я шёл домой, чувствуя как прекрасно двигаться без чемодана. Когда твоё тело, рассчитанное на собственный вес легко и бодро, слушаясь, несёт по земле. Я – тот самый негодяй Ханссен, и сегодня у меня крупный праздник. Первый за девять лет; "теперь я у вас..." – хотелось сказать моим перелётным, но я ещё не придумал что. Не придумал даже что теперь буду делать. Может, распродать за деньги игрушки и бельё Ингер? Хотелось как можно сильнее испортить себе репутацию, с оттяжкой вмазать по зубам кудахтающим вокруг нимбоносного отца-одиночки. Покощунствовать, вывернуть всё наизнанку. "Пусть все знают, потому что теперь всё равно. Как легко, как, чёрт меня разорви, сегодня... А нет, ладно, продам лучше весь дом целиком, с потрохами. Зайду наверное сейчас в оружейный, куплю револьвер и пальну первому – как в лотерее – прохожему в живот. Или возьму ширева и вмажусь прямо в этом лесу. Теперь передо мной целое море возможностей и времени, как-же легко, и целый, сферический универсум, с которым у нас всё обоюдно и по согласию. Взаимовыгода; теперь и я знаю кто такой Ханссен, тот-самый-Ханссен".
Он бодро шагал прямо по проезжей части, твёрдо решив для начала купить на отложенные для уроков рисования деньги пару бутылок вискаря и торт. "У меня ведь День Рождения, точно! Или не надо торт..."
Проходя мимо кладбища, почему-то остановился. "Где могила, что верещала та бедняга? Кажется эта. Или нет. Точно, вот эта".
"Доминик Сёдергор, 18.09.974 – 11.11.976"
"Тваривыййёбанныесссуки, жжжжживьём, живьём-же..." – извивалась женщина в крепких руках. "А может, и правда живьём?" – подумалось. Я перебрался через железный заборчик и лёг, приникнув ухом к холодному, едва вздымавшемуся бугорку.
"Да вроде нет. Тихо".