Пьеса в двух действиях
Действующие лица:
Каносо [Рохелио] бывший моряк, не помнящий о своём прошлом. 40 лет.
Пилар владелица постоялого двора. 28 лет.
Дядюшка Жако торговец из Португалии, крещёный еврей. 60 лет.
Руис Кардосо судейский писарь, опекун Пилар. 45 лет.
Фабио личность без определённых занятий. 40 лет.
Милагрос мельничиха. 45 лет.
Кармен дочь Милагрос, 10 лет.
Коренастый наёмные бродяги.
Сухопарый
Эухенио бывший матрос, инвалид.
Агасфер житель Города. 19 лет.
Тётушка Тала Лавочница из Города
Бар-Аббан Разбойник из Города
Действие происходит в Испании, в городе Толедо. Середина XVII века.
А также в Городе. начало I века.
;
Пролог
Предместье Города. Тень холма. На склоне холма — три креста, три распятия. Нарастающий гомон толпы. Мечущиеся тени людей. Появляется Агасфер. Он проходит сквозь людские тени, не замечая их. Из череды теней выбегает человек. Всклоченный, бородатый, ошалевший. Это Бар-Аббан, разбойник, приговорённый к смерти и только что помилованный. Они сталкиваются лицом к лицу.
Агасфер. Эй… Ты кто?
Бар-Аббан. Я? [Толкает его в плечо]. Да тебе-то что, сопляк. Иди своей дорогой. [Останавливается. Смотрит на него пристально]. Э, погоди-ка. Ты сам-то кто?... Молчишь? Ну молчи.
Агасфер. Я? Я… не знаю, кто я.
Бар-Аббан. Не знаешь? Зато я, кажется, знаю. Ты — Агасфер. Так? Так! Говори, что с тобой стряслось. Да не дрожи ты, говори. Ну?!
Агасфер. Я… я правда не знаю.
Бар-Аббан. Не знаешь. Это бывает. Я вот тоже с удовольствием бы забыл, кто я есть, и кем был до сегодняшнего дня. Если б это было возможно.
Агасфер. А откуда ты знаешь моё имя?
Бар-Аббан. То есть как это откуда! [Замолкает, поражённый]. И в самом деле. Я ведь вижу тебя впервые. А имя твоё само всплыло. Ты идёшь туда? [Показывает пальцем в сторону холма].
Агасфер.[Неуверенно]. К-кажется, да.
Бар-Аббан. Что ты там забыл, несчастный? Поглазеть? Уверяю тебя, это не то, чем можно любоваться.
Агасфер.[Испуганно трясёт головой]. Нет! Я не хочу туда. Но мне надо. Так он говорит…
Бар-Аббан. Кто? Кто говорит?
Агасфер. [Кричит в отчаяньи]. Я не знаю! Кто-то во мне.
Бар-Аббан. [Подумав]. А, я, кажется, понял. Ты обидел того парня из Галилеи. Он сейчас как раз там, где должен был быть я. Ну по всему. Я, я преступник, а не он. И мне бы сейчас быть на седьмом небе, рыдать от счастья. А мне… мне никогда не было так хреново, как сейчас. Хотя тебе этого не понять. Что ты ему сделал? Бросил камень, как все?
Агасфер. Кажется… Кажется, нет. Другое что-то. Что-то связанное с водой… Нет, не помню.
Бар-Аббан. Ну так иди тогда. Тебе, парень, ничего другого не остаётся. Иди.
Бар-Аббан уходит. Агасфер идёт дальше. Натыкается на полную, немолодую женщину. Это тётушка Тала. Она смотрит вслед Бар-Аббану с удивлением и досадой.
Тётушка Тала. [Глядя в сторону Бар-Аббана]. Это ж вы поглядите на счастливца! А вот почему такое счастье, скажите мне? Да ещё в такой день. А ещё говорят, в Пасху Господь помогает праведникам. Ха! И сыскали ведь праведника. Бар-Аббан!!
Агасфер хватает её за руку, словно за единственное спасение.
Тётушка Тала. Что ты хочешь? [Опасливо отстранилась и вырвала руку]. Ты не мозги ль себе испёк на солнце?»
Агасфер. Тётя Тала, во имя Господа, скажите [Вдруг замолк, точно забыл что именно он хотел спросить]. Скажите, а кто был тот человек? Ну вы ещё назвали его Бар…»
Тётушка Тала. Бар-Аббан? Тебе таки позарез надо знать Бар-Аббана? Не думаю, что тебе это пойдёт на пользу, детка. Бар-Аббан это вор и убийца, чтоб ты знал. Да ещё контрабандист и фальшивомонетчик. Правда, неплохо для праведника? Его как раз сегодня должны были казнить, и поделом бы ему, прости меня, Господи! Но добрые наши горожане таки решили его помиловать! Ха, вы только подумайте! Хороша доброта! Им непременно понадобилось отправить на смерть того замухрышку с севера. Ты его видел? Я тебя спрашиваю, ты его видел? Молчишь. Зато я видела. Он же пташки не обидел за всю жизнь, я это чую печёнкой, а его — на этот нечестивый крест, сохрани Господи! Как говорил мой дядя Зейра, ежели толпа одержима сделать добро, не становись на её пути — костей не соберёшь. И ведь добились своего добрые люди. Поди теперь, полюбуйся. Или я, старая дура, ничего не понимаю, или, мир опять сошёл с ума… Стой, — глаза её недоверчиво сузились, — а отчего тебе надо знать об этом? Ты не из тех ли, кто ходил толпой за тем галилеянином?
Агасфер.[Торопливо мотает головой]. Нет. Просто этот Бар-Аббан, или как его звать его, так посмотрел на меня, будто… будто я знал, что-то, чего только он да я знаем. И ещё он сказал: иди туда, и указал в сторону Львиных ворот…
Тётушка Тала. А, ну так иди, коли сказал! А я вообще ничего не знаю, ибо какого мне пса это знать.
Тётушка Тала уходит, насторожённо оглядываясь. Агасфер вглядывается в силуэт холма, который становится ярко, багрово освещённым. Падает на колени, обхватывает голову руками. Из хаоса теней отделятся Бар-Аббан.
Бар-Аббан. Видел? Теперь — иди! Теперь ты никто. Даже не тень. Ты — тень от тени!
Затемнение.
;
Действие первое
Город Толедо. Комната Пилар. За невысоким столом сидят двое: Пилар, совладелица постоялого двора и Каносо, человек, как две капли воды похожий на Агасфера, но седой.
Пилар. Эй! [ Встревожено махнула рукой]. Эй, Каносо! Ты не заснул ли часом?
Каносо. [Вздрогнул, точно его впрямь разбудили]. Н-нет, с чего ты взяла. Я просто…
Пилар. Просто ты смотрел на меня так, будто и не на меня вовсе. Будто нету меня и не было никогда, вот как смотрел. Ты вообще странный человек, у тебя даже имени, и то нет. Каносо . Разве ж это имя?.. Ну вот опять. И куда же ты смотришь теперь?.. Эй, Каносо, если ты и впредь будешь молчать, можешь сейчас же убираться на первый этаж к актриске Персите. Она любит молчаливых, как бараны, мужчин, ибо считает тупость знаком мужской силы. И потому что сама болтлива, как амазонский попугай! Что касается меня, то…
Каносо. Пилар, не стоит сердиться. Я всего-то хотел спросить: зачем тебе это? [Кивнул ей на колени].
Пилар. Это? [Бережно взяла с колен точёное распятие]. Это подарок матушки настоятельницы, храни её Господь. Что значит, зачем? Зачем вообще нужны распятия?
Каносо. Вот и спрашиваю — зачем?
Пилар. Меня?
Каносо. Упаси бог. Ты не все равно не знаешь, но наверняка произнесёшь какую-нибудь высокопарную глупость.
Пилар. Глупость? [Нахмурилась и отодвинулась]. По-твоему, я набитая дура, вроде это надушенной обезьянки Перситы?
Каносо. Далась тебе эта Персита.
Пилар. Далась, да не мне, а тебе. И, по-моему, уже не раз.
Каносо. Ты знаешь, что это не так.
Пилар. Не так? А вот мне показалось, что именно так, когда вы третьего дня до полуночи возились с дурацкой пьеской сочинителя Тирсо де Молина. А потом эта ряженая сучка гоготала, будто сам дьявол щекотал её потные подмышки …
Каносо. Но пьеса в самом деле презабавная, Пилар. Ты бы в этом убедилась, ежели б мы с тобой сходили на представление …
Пилар. А вот это без меня. Мне хватает ежедневно видеть эту пыльную красотку, когда она по утрам выносит во двор горшок, полный её ночных грёз. И вообще, почему ты решил, что я непременно скажу глупость? Разве не глупый этот вопрос: зачем нужны распятия?
Вызывающе вскинула изображение, будто любуясь им.
Каносо. Так ты хочешь, чтоб я ушёл?
Пилар. Нет. [Продолжает любоваться распятием.] Мне просто непонятно, отчего ты бесишься. Ведь это ж просто красиво…
Каносо. Красиво? [В раздражении вскакивает на ноги]. Может ли быть красивым орудие истязания? Почему б тебе тогда не поставить на столик гарроту из чёрного дерева с серебряными пластинами или инкрустированный золотом «стул ведьмы»? Крест…Если б ты хоть глазком видела, как оно происходит там. Эту кровь, эту желчную блевотину… это предельное унижение, когда на глазах у всех у тебя течёт из всех дыр, когда уже кажется, что смерть это высший и недоступный дар небес. Клянусь, я знаю, что говорю… Дай-ка его сюда.[Требовательно протянул руку]. — Дай, я сказал!
Пилар, настороженно, но покорно подала ему распятие.
Каносо. А что я вижу здесь? Какую-то женоподобную рептилию с закрытыми глазёнками и капризным ротиком содомита. Это распятие?! О, если б я мог изобразить распятие таким, какое оно было, и подарить тебе, клянусь небесами, ты бы сошла с ума от ужаса. А это…Тьфу!
Каносо вдруг в бешенстве ударил изображением об угол стола и оно разлетелось на куски. Пилар в ужасе закрывает лицо руками.
Пилар. Каносо, господи, что ты натворил! Ты хоть понимаешь, что; ты натворил?!
Каносо. Прости, Пилар, что-то на меня нашло.[Понуро встал, стараясь не глядеть на Пилар]. Наверное, я пойду. Я, собственно, затем и пришёл, чтоб попрощаться. Да попрощаться. Это тебе трудно будет понять, но я…
Пилар. Попрощаться? [Невесело рассмеялась]. А как же представление Тирсо де Молина?.. Шучу, Каносо. Как и ты пошутил. Да и нету у меня подходящей юбки для благородных заведений. Не поверишь, я так и поняла. С самого начала. Иначе б ты не стал так себя вести, — она вдруг со смехом пнула ногой чёрный кусок разлетевшегося распятия. — Ладно! Если мужчина, который от тебя уходит, нервничает и совершает несуразности, это все же лучше, чем если б он был весел и игрив, шлёпнул по заднице на прощание и сказал: прощай, крошка, с тобой было чудно, но мне пора. Так?!
Каносо молчит, опустив голову.
Пилар. Ещё хотела сказать тебе, Каносо. Никогда и никому не говори то, что ты мне сказал только что. Особенно мужчинам.
Каносо. Видишь ли, Пилар…
Пилар. Вижу. Я не ребёнок, Каносо. Я ребёнком не была вообще. Я в шесть лет повидала такое, чего пожилым господам в страшном сне не снилось. Знаешь, однажды в Провансе один крестьянин с утра не досчитался трёх лошадей. Сразу подумали на цыган. Он и его родня подняли деревню и пошли громить гнездо гадючье. Мужчин забивали мотыгами, женщин насиловали и топили в речке. Детей загоняли в шатры, шатры поджигали, тех, кто выбирался, загоняли обратно плетьми и пинками. Я спаслась потому что заползла под трупы и дышала тем, что выдыхала земля. Когда выползла, меня заметили, хотели добить, но кто-то крикнул, что я, вроде, не похожа на цыганку. Тогда меня просто исполосовали воловьим бичом, вырвали серьги из ушей и пинком сбросили в Гаронну с обрыва. Я добралась до островка посередине реки и сидела там в кустах до полудня, покуда это окаянное зверье не угомонилось и не ушло прочь. Просто очень, до волчьей тоски желалось жить. Ты этого не знал? Так знай. Я могу быть живучей, как гадюка, я знаю кучу языков и наречий. Могу врачевать раны, заговаривать боль, принимать роды, знаю как готовить отвары и снадобья от всех хворей. Могу стать монахиней, ежели пожелаю — знаю Священное Писание почти назубок. Я могу изображать что угодно и кого угодно. Могу играть на лютне, виуэле, мандолине и на цитре, трещать кастаньетами, как заправская хуглара . Могу гадать на картах, на бобах, на разогретом воске или свинце. Меня любят дети и собаки: дети перестают плакать, едва я прикоснусь мизинцем к их темечку, а самый злобный цепной пёс ляжет мне под ноги и завиляет хвостом, едва я сделаю вот так [протяжно цокнула языком]. – Я — Пилар Хитана! Если я выйду на сцену, твоя надушенная киска Персита мне даже в суфлёрки не сгодится. У меня было не так много мужчин, как, может, кажется, но я знаю о любовных изысках столько, сколько не снилось потаскухам, которые вылезают из будуара для того лишь, чтоб выжать простыни... Но есть то, против чего бессильны и я, и ты. Там не поможет ничего, ни твой ум, ни моя двужильность. И ты знаешь, о чем я. К чему я говорю? Не с тем, чтоб тебя удержать. Я достаточно умна, чтоб не желать невозможного. Я, видишь ли, многовато повидала в жизни, чтоб травить себя слезами по утраченному. Но! Каносо, сейчас мне хотелось бы знать одну вещь... Вот ты сказал: «если б ты хоть глазком видела, как оно происходит…» Я тебя знаю, ты слова пустого не скажешь. Ты хотел сказать…
Пилар вдруг осеклась и замолчала, прислушиваясь к чему-то. Послышался странный звук, похожий на шелест, уже ближе.
Пилар. [оцепенев от ужаса, полушёпотом]. Фабио…
Каносо. Надо открыть, я думаю?
Пилар. [шёпотом, вцепившись в его рукав] Погоди, стой. Не открывай, ни в коем случае. Ты не знаешь, кто это такой.
Каносо. Отчего же. Кое-что знаю. Кое-что. Я бы даже сказал, немало.
Пилар. Знаешь? Откуда?
Каносо. Сначала от дядюшки Жако…
II
Затемнение. На сцену выбегает пожилой человек с длинными спутанными седыми космами и клочковатой седой бородой. Это дядюшка Жако, лавочник, жилец постоялого двора. Он останавливается, чтобы перевести дух.
Жако. Сеньор Каносо! Погодите, сеньор Каносо, мне вам надо бы кое-что сказать, а за вами, пожалуй, угонишься.
Каносо. Что вы хотели, дядюшка Жако?
Жако. Сеньор Каносо, уж простите, что так вас называю, [Говорит, тяжело дыша, придерживая его за рукав]. Я ведь что хочу вам сказать. Я давно живу в этом доме, и хотел бы пожить ещё именно здесь. Спрашиваете, почему именно здесь? Отвечу: в этом доме живёт ангел. Воистину. Сеньорита Пилар благороднейшая женщина, добрейшей души, храни её Святая Дева. Если б не она, мне бы давно… [машет рукой]. Но есть один человек, не хочется называть его по имени… У него нутро — как выжженное дупло. А кровь черна, как дёготь. Меня тут знают, знают, откуда я, кто я. Я крестился двенадцать лет назад в Саламанке! Не пропустил ни единого поста, ни единой мессы! Это правда. Правда и то, что в моей комнатке в сундучке, на самом дне хранится Танах, Талмуд, Каббала и ещё кое-что.
Каносо. Я знаю.
Жако. Верно, знаете. И все знают. И все молчат об этом. Спро;сите, почему? Да потому что в этом доме живёт ангел. Поэтому я, ежели дозволит Всевышний, так и буду жить в этом доме. Но… Есть этот господин. Фабио. Фабио Урибе, галисиец. Так вот, он тоже знает. Тянет из меня половину дохода, даже не скрывает, что рано или поздно сдаст меня в руки в руки Святого братства. Я не жалуюсь, как говорила моя матушка, позже старости никто покудова не умер. Но… Это человек, против которого бессилен Ангел. Клянусь Святым Иаковом, я боюсь даже не столько за себя, сколько за неё. Она не боится никого, это да. Но его — боится. Едва ли вы сможете ей помочь, но…
Каносо. Я подумаю, что можно сделать, дядюшка Жако.
Жако. [Растрогано] Храни вас Господь. Храни вас Господь обоих. [Замолкает, улыбается]. Пилар. Вы ведь знаете её не очень давно. Она полюбила вас, я же это чувствую, ведь я-то знаю её, почитай, десять лет. Она ещё совсем юной была. Ох и жизнь ей досталась, сохрани бог! Она говорила вам о себе?
Каносо. Н-нет. Очень мало.
Пилар. И немудрено. Не любит она про это говорить.
Папаша её пробовал себя то на бранном поприще, то контрабандой баловался, нигде не преуспел. Сошёлся с вдовушкой, хозяйкой постоялого двора. Жил за её счёт, пьянствовал и играл, прижил двух девочек, а однажды ушёл да и был таков.
Мамаша тогда с горя едва рассудка не лишилась А потом снесла младшую дочь в сиротский приют при монастыре Святой Урсулы, объявив подкидышем, а старшую, Пилар, продала цыганам за гроши, не забыв сняв с неё отцов подарок, серебряный нательный крестик.
А через три с года восьмилетняя Пилар вернулась, сбежала из табора во Франции, в Гаскони. Мать, приняла её назад, однако не как родную дочь, а как бы из доброты, как нищенку, прозванную Хитана .
А через десяток лет благочестивая сеньора, поскользнулась на улице, упала и сильно порезала лодыжку осколком. Ступня поначалу гноилась, а затем вздулась, в лиловый обрубок. Смрад стоял такой, что постояльцы поразъехались. Видать крепко она Господа прогневила. Бога ведь молитвой да постами не обманешь…А Пилар была с ней неотлучно. Только она, и больше никого. Меняла простыни, и выносила горшки…
Каносо. Странно. Я ничего об этом не слышал.
Жако. [Кивает] Это и понятно. Пилар ни разу не сказала о матери худого слова. Хоть и добром не поминала. Когда матушка отдала богу душу, нотариус, он как раз жил как раз в постоялом дворе, огласил завещание. По нему выходило, так, что постоялый двор, вроде бы, передавался во владение Пилар. Вроде бы. Однако бог весть почему, был определён опекун, сеньор Руис Кардосо, писарь судейский, известный на всю округу прохиндей и лихоимец. причём, вообразите до тех пор, пока Пилар не исполнится тридцать годов. Каково?! Почему так? Как знать. Я думаю, покойная матушка до конца дней не смогла перебороть ненависть к Пилар, хоть та и была ей единственной опорой.
Каносо. И что же этот опекун?
Жако. Кардосо? Так он уже по выходу из опочивальни усопшей матушки решил упростить дело: запер комнату на засов и завалил тощую сиротку на лавку. Может, так и было оговорено, как знать. Однако Пилар вывернулась, как разъярённая кошка, и в своей ладошке сжала его увесистую мошонку. Другой рукой вынула из-за спины наваху. «Не угодно ль будет оскопиться, господин судейский»? Люди говорят, почтенный судейский со страху сильно испачкал свои бархатные панталоны. [Смеётся].
Вещи усопшей матушки, особенно драгоценности, расхватали невесть откуда явившиеся родственники. Пилар взяла себе только серебряный нательный крестик, отцов подарок…
III
Вновь Каносо и Пилар. Возня за дверью возобновляется. Переходит в стук. Сначала осторожный. Затем в настойчивый и яростный. Пилар, понурившись, бредёт к двери и откидывает крючок. Входит Фабио. Худощавый, потасканный тип с остренькой бородкой. Не глядя ни на кого, проходится по комнате, бесшумно ступая, перебирая чётки. Вдруг присвистнул, разглядев что-то, нагнулся, чтобы поднять. Пилар с криком кинулась ему под ноги, почти вырвав из его рук то, что он намеревался подобрать.
Фабио. [Вновь присвистнув]. — Ого! Дело ещё интересней, чем я думал. Каково, а? — попирать святое Распятие! Смеясь и глумясь ступать по обломкам, отображающим крестные муки?.. Пилар, напрасно мечешься и прячешь обломок за спиной, я всё видел. Ты хотела спасти — не себя, нет. Ты хотела спасти вот этого! [Кивает в сторону Каносо]. Не стоило труда. Он спасётся и без твоей помощи. Как спасался всегда. Видать, сам дьявол помогает ему. Но когда твои кости будут дотлевать на площади Святой Анны, он уже позабудет, кто ты, и как звали-то тебя. Если кто и может помочь тебе, несчастная, так это не он, а я, ибо…
Не договорил, заметив долгий пристальный взгляд Каносо.
Фабио. Эй, Каносо. Есть люди умные. Те, которые понимают, что надобно спасать шкуру, и потому тихо встают и тихо уходят. Есть люди глупые, которые этого не понимают, пока им не сделают больно. Очень больно! Так больно, что…
Каносо. Так ты хочешь сделать мне больно, Фабио? Давай, попробуй.
Фабио усмехнулся и покачал головой.
Фабио. Слышал, слышал, что ты не трус. И не только это. Слышал всё, что ты только что втолковывал этой девке. Слышал, будто ты дезертир. Слышал, ты помог укрыться в Гранаде целому выводку морисков . Это ведь правда?
Каносо. Запросто может статься, что и правда. Но правда и то, что если тебя завтра утром сыщут с размозжённой башкой в подворотне, никто не подумает ни на меня, ни тем более, на Пилар. А подумают скорее на дона Алонсо Риверу, который только сегодня вечером узнал, кто именно сдал Трибуналу Святой инквизиции его старшего брата и жену его, чей, кстати, золотой медальон ты сейчас носишь на своей немытой шее, как публичная девка. Подумают, да и перестанут, ибо семейство Ривера не последняя в Толедо, а ты — пустое место. Тебя позабудут тотчас, как зароют, где-нибудь на пустыре. И не лезь в карман, Фабио, всё равно не успеешь. Всё, что может тебя сейчас спасти, это сноровка. Думаю, тебя уже ищут по всему городу. Странно, что они до сих пор здесь не появились.
Фабио молча нахлобучивает шляпу на самые брови и нарочито неторопливо выходит.
Каносо. [После долгого молчания]. Он не вернётся.
Пилар. Хотелось бы надеяться. Но ты-то в любом случае можешь уходить спокойно. Ты ведь знаешь, я живучая, как гадюка. Господь милостив: что-то отнимет, но что-нибудь подарит взамен. Не пожелав дать мне то, что должно иметь человеку, он дал то, что должно иметь зверю. И я не скажу, что много потеряла. Так что ступай себе. Ну! Ступай, я сказала, Каносо!
Подходит к двери, чтобы распахнуть её настежь. Но Каносо удерживает её. Прижимает к себе.
Каносо. Ты ведь о чем-то хотела меня спросить?
Пилар. Уже не помню. Но ежели ты о чем-то хотел мне рассказать, — расскажи. [Прижимается к нему спиной и откидывает голову]. Только не сейчас, Каносо. Чуть позже... Нет, погоди, я только закрою дверь.
Подходит к двери, чтобы запереть однако не успевает: дверь рывком распахивается. В комнату, бесцеремонно отпихнув её в сторону, буквально врываются Сухопарый и Коренастый
Коренастый. [Подойдя к Пилар].Тихо, дамочка, тихо. Не надобны нам ни твоя жизнь, ни твои гроши, ни твоя мокрая дырка. Нам нужен Фабио Урибе. Скажешь, где он, мы тотчас и уйдём, даже заплатим за труды, если заслужишь. Не скажешь…
Каносо. [Становится между ними]. Она не знает. Скажу я, ежели вам будет угодно. Только сперва окажите любезность, извинитесь перед сеньоритой, иначе разговора не выйдет.
Коренастый. Как ты сказал? [Дурашливо складывает ладонь в трубочку и подносит к уху]. Не расслышал. Извиниться? Перед кем? Перед этой…
Каносо.[Подходит вплотную к Коренастому]. Именно извиниться. Иначе, повторяю, разговора не будет.
Коренастый. Эй, бродяга, ты, похоже, не понял, с кем дело имеешь.
Каносо. Знаю. Вы люди Алонсо Риверы. Но если ты сейчас не извинишься перед дамой, вы не получите свою тысячу пиастров. Более того…
Долговязый. [Вмешивается в разговор]. Может ты и прав, герой. Эй, Диего, ну впрямь извинись что ли. Неловко как-то все вышло… Не хочет. М-да. Сеньорита, а можно я извинюсь за него? У моего друга Диего такой скверный характер. Можно? Так простите же нас великодушно, сеньорита. Мы просто очень торопимся и сильно нервничаем.
Пилар. Можешь убираться откуда пришёл.
Коренастый. Я понял так, что она простила! Давай не будем кобениться, скажи, нам искать этого Фабио и разойдёмся с миром.
Каносо. Ну и вы меня простите, коли я был резок. Просто эта женщина мне очень дорога, понимаете? А Фабио? Он был здесь незадолго до вас. Девять из десяти, что он сейчас либо на мельнице, что сразу за воротами Бисагра, либо на пути к ней. Все иные места ему заказаны — слухи в Толедо летят быстрей птицы. А мельничиха Милагрос на ухо туга и слабоумна. Считает его своим сыном, хоть старше его всего лет на пять, и спит с ним. Так что поторапливайтесь, ребята. И уж мельничиху не обижайте, она-то ни в чем не виновата.
Долговязый. Не обидим, даст бог. Ну если только она сама попросит. [Смеётся]. А за наводку спасибо. Если это правда, конечно. Кстати, а откуда ты пронюхал про тысячу пиастров?
Каносо. А я не пронюхал. Просто брякнул наобум. Неужто совпало?
Долговязый. [Усмехнувшись]. Ну почти. Пожалуй, пошли, Диего, покудова нас не опередили.
Оба уходят. Пилар и Каносо остаются одни.
IV
Дом Мельничихи Милагрос. Сама она, рослая, дородная женщина в долгополом балахоне и цветастом платке, сидит за столом, подперев рукой подбородок, и с восторгом и благоговением смотрит на Фабио, который, шумно ест что-то из глиняной плошки. В углу — глухонемая девочка. Раскачивается и что-то монотонно напевает.
Милагрос. Как же ты проголодался-то, бедненький мой. Кушай, сыночек, кушай себе и не слушай свою глупую мамочку.
Фабио. [Раздражённо швыряет ложку]. Послушай, перестань, чёрт возьми, называть меня сыночком. Какой я тебе, к дьяволу, сыночек!
Милагрос. Сы… Фабио, да как же мне тебя ещё называть?
Фабио. У меня есть имя, чёрт возьми! Так и называй. А лучше заткни свою полоумную детку. От её воя кошки скребут.
Милагрос. [обиженно] И вовсе не воет она. А поёт. Песенку про солнышко! Хочешь спою? [Фабио морщится и трясёт головой] . Не хочешь? Карменсита очень славно поёт. Всем соседям нравится… Ой, соседи… Чуть не забыла, Фабио! Тебя ведь сегодня искали.
Фабио. [поперхнувшись и тотчас отодвинув плошку]. Искали?! Кто искал?! Что ж ты молчала, дура?!!
Милагрос. [плачущим голосом]. Почему ты всегда обижаешь, меня, сыночек… Фабио?! Я просто забыла. Я думала…
Фабио. Заткнись! Кто искал, говори быстро!
Милагрос. [перепугано] Я их не знаю. Один такой [показывает рукой] высокий, выше тебя. Худой совсем. Другой маленький, даже меня пониже.
Фабио. Что они сказали? Говори, ну?!
Милагрос. Ничего особенного. То есть, они спросили, бываешь ли ты у меня. Я сказала: ну конечно бывает, ведь он мой сын. И тут они начали смеяться. Да так весело! Они вообще весёлые люди. Особенно который пониже. Я ему, кажется, понравилась. Он мне сказал, что я очень аппетитная. А ещё…
Фабио. Что ещё?
Милагрос. Ой! Совсем забыла. Они сказали, что когда ты придёшь, чтобы я сразу сказала об этом соседу. Ну сеньору Рикардо, который птичьи чучела делает. Хорошо, что ты напомнил. [Поднимается со скамьи]. Пойду скажу. Очень уж они просили.
Фабио. [В ярости бьёт кулаком по столу, Милагрос в страхе втягивает голову в плечи]. Сиди на месте, идиотка! И не вздумай никуда идти. Проклятье! Как же это они пронюхали про тебя?... [Немного успокаивается. Встаёт]. Ладно, Милагрос. Я тут погорячился. Бывает. Однако сейчас я пойду. А ты сиди тут покуда тихо. Носу не высовывай. Поняла?! [Милагрос с готовностью кивает]. А к утру зайдёшь к соседу и скажешь, что, мол, да, заходил этот Фабио, но вот только что ушёл в… ну скажем, в Гвадалахару. Ага. Так и скажи — в Гвадалахару. И еще. У тебя есть деньги? Ну?! Сколько?
Милагрос. Деньги… Ну конечно, сыночек. Тебе опять деньги нужны?
Фабио. Конечно нужны! Давай их сюда!
Милагрос. [Растерянно]. Что, все?
Фабио. Да! Все, что есть.
Милагрос. Но… Я хотела купить Карменсите тёплую кофту на зиму, она простужается.
Фабио. Да плевать сто раз! У неё этих кофточек — не перечесть! [Смягчается]. Ну пожалуйста, Милагрос… Мамочка…
Милагрос, растроганная, прижимает руки к сердцу. Бросается к нему на шею. Раздаётся громкий стук в дверь.
Милагрос. [Радостно] Входите!
Фабио вскакивает, силится заткнуть ей рот. Однако дверь распахивается. Входят Коренастый и Сухопарый.
Коренастый. Извините, сеньора. Мы помешали, кажись. Но нам, видите ли, до зарезу нужен этот господин. Ну натурально до зарезу. А он что, впрямь вам сыночком приходится?
Милагрос. [Гордо]. Да. Мой старший.
Коренастый. Ха! Хорошо устроился Фабио. Не стыдно ль из мамаши денежки тянуть?
Фабио. А это не ваше дело. Кто вы вообще такие, чтоб мне указывать. Мама, гони их в шею.
Коренастый. Кто мы такие? Да какая разница? Важно кто ты такой. Мы-то людишки мелкие, глазу незаметные. А вот ты, по всему видать важная птица, ежели с тобой желает встретиться сам дон Алонсо Ривера. Ну просто в нетерпении.
Фабио. Не знаю такого. И знать не желаю.
Сухопарый. Эка беда. Главное, он тебя знает. И вообще, много слов. Нету времени у нас. Давай, Фабио, собирайся да и пошли, покуда вовсе не стемнело.
Бесцеремонно обойдя Милагрос, подходит к Фабио и хватает его за рукав. Тот вырывается, отскакивает к стене, выхватывает из-за голенища нож-наваху. Видя, что нож не произвёл на пришедших никакого впечатления, хватает за ворот девочку Кармен и подносит нож к её шее. Девочка истошно кричит и машет руками.
Фабио. [Громко, чтобы услышали соседи]. Убирайтесь отсюда!!! Оба! Дайте мне уйти, не то я ей глотку перережу.
Милагрос. [Обеспокоенно]. Фабио, сынок, мне кажется, ты делаешь ей больно.
Коренастый. [Спокойно]. Эй, Фабио, ты сейчас делаешь большую глупость. Нас ты это девчушкой всё равно не остановишь, не на тех напал. Мы ведь не ангелы господни, не монахи. Нам надобно денежку заработать. И мы её заработаем. Зарежешь девчушку, грех на тебе будет, не на нас. Но ты тогда умрёшь такой смертью, что черти в аду перекрестятся.
Милагрос. [Встревоженно]. Да он просто шутит.
Сухопарый. Конечно шутит. Мы тут все шутим. Так вот, слушай, шутник. Я считаю до трёх. На счёт три ты отпускаешь девчонку. И все втроём спокойно, чинно уходим. А мы в свою очередь молчим обо всём этом перед доном Алонсо. А то ведь страшно вообразить себе, что он с тобой сделает, ежели узнает, что ты был готов зарезать ребёнка на глазах у матери. Ты ведь меня ясно понял?
Фабио угрюмо кивает.
Сухопарый. Покажи, что понял. Брось сперва нож. Ну?!
Фабио бросает нож.
Сухопарый. Вот. Теперь пусти девчонку.
Фабио отпускает девочку и легонько подталкивает её к матери. Та с криком кидается к Милагрос и обхватывает её колени.
Коренастый. Ну всё. Теперь пошли. Загостились мы тут, правда ведь, хозяюшка.
Милагрос сперва кивает, затем спохватывается.
Милагрос. Да что вы! Так рано. Побудьте ещё! Даже вина не попробовали. У меня…
Фабио. [вдруг перебивает её]. Да! Сеньоры! У Милагрос… У мамы прекрасное вино из Аликанте! Её брат, ну мой дядя, дядя Пабло раз в полгода ей высылает. «Ла Гарнача» — то покислее, но с ароматом. А вот «Фондильон» — тот покрепче да и послаще. Какое прикажете, сеньоры?
Сухопарый. [Раздражённо]. Распелся, щегол. Нету у нас времени рассиживаться.
Коренастый. Да ладно. Посидим чуток. [Грузно садится на скамью]. Замаялись ведь рыскать в потёмках. Куда он теперь от нас денется. Давай, хозяйка, по-скорому в кладовку. Неси и которое покрепче, и которое покислей. Того-другого спробуем да и пойдём.
Милагрос торопливо семенит в кладовку, возвращается с двумя полными кружками. Сухопарый и Коренастый охотно присаживаются к столу. Пьют поочерёдно из обеих кружек. Коренастый время от времени выразительно поглядывает на Милагрос. Та беззаботно хохочет. Фабио стоит неподвижно.
Сухопарый. [Глянув на Коренастого]. Однако хорошего понемногу. Пошли уже, Фабио. Нам до ночи поспеть надо.
Милагрос. [Оживлённо]. А то бы ещё по кружечке? У меня есть ещё Я же вижу, что вам по душе пришлось. Так я быстро…
Фабио. [Торопливо]. Да сидите, матушка, уморились, поди.
Фабио кинулся к кладовке. Сухопарый вскочил на ноги.
Сухопарый. Эй, стукач! Сидеть на месте! Хозяйка сама сходит.
Коренастый.[Его заметно развезло]. Да куда он денется из кладовки. Там же окошка-то нет. Так ведь, хозяйка?... Чего молчишь? Окошка, говорю, нету в кладовке?
Милагрос. [После паузы]. Окошко-то? [Прислушивается к чему-то]. Есть, как не быть. Маленькое только.
Коренастый.[Вскакивает]. Что-о?!
Опрометью кидается к кладовке. Распахивает дверцу.
Коренастый. [Выбегает из кладовки]. Ушёл! Удрал сукин сын!
Оба с криками выбегают из комнаты. С улицы слышны их крики. Милагрос прижимает к себе дочь и крестит распахнутый дверной проём.
Милагрос. Уходи, сыночек, уходи. Не водись с этими людьми. Мне кажется, они недобрые люди. Доченька, помаши ручкой брату. Он ведь брат тебе. Разве не так?
Дочь отрицательно качает головой. Милагрос, не замечает этого и продолжает махать рукой и крестить дверной проём.
_____________________;
Действие второе
V
Вновь Пилар и Каносо. Пилар отрешённо смотрит в окно.
Пилар. Каносо, я повидала всякое. Но ради меня никто ещё не шёл на верную смерть.
Каносо.[Улыбается]. Опять ошибаешься. Я не шёл на смерть. Эти люди пришли сюда не убивать, а заработать деньги. Просто, как подёнщики. Судя по их облику, они вообще нанятые бродяги. Если они получат свою тысячу пиастров, а они их получат непременно, они тотчас позабудут всё. Если только не перережут друг дружку при делёжке. [После паузы]. Скажи… тебе жаль его?
Пилар. Кого?
Каносо. Ну этого, Фабио. У вас ведь… было что-то?
Пилар. У нас-то? [Невесело усмехается]. А то как же! Полтора года назад я помогла избавиться от бремени одной знатной сеньоре. Муж её — личный почтмейстер вице-короля Перу;. Пока он бороздил океан, супруга его по простоте забеременела от молодого конюха. Обычное дело в благородных домах. А я по дурости и взяла грех на душу. Уж как эта гнида Фабио об этом прознал, не знаю, но он исправно доил эту тупую, вельможную тёлку. А меня… он для начала попросту изнасиловал прямо здесь, на полу. Потом тянул с меня деньги… ну и прочее. Так что, можешь считать, что — было. А что оставалось. делать? Если бы об этом прознали господа из инквизиции, почтмейстерша откупилась бы, как водится, а у меня бы по закону вырвали грудь раскалёнными щипцами. Если честно, я и с тобой сошлась, чтоб как-то защититься от этой мрази. Ну поначалу. Я позвала тебя именно сегодня, потому что знала почти наверняка, что он придёт в этот день. Потому что я видела позавчера, как он шепчется с моим чёртовым опекуном. А уж опекун-то момент бы не упустил, чтоб от меня избавиться. Вот видишь, Каносо, с кем ты связался? Так что ты можешь уходить с лёгким сердцем. Теперь я…
Каносо. Жаль ты мне не сказала об этом раньше [Гладит её по лицу]. — Всё было бы проще…
Пилар. Едва ли. [Осторожно взяла его руку и прижала к бедру и прильнула всем телом]. — Жизнь, Каносо, пустоты не терпит, ты знаешь. Появилось бы непременно что-то другое. Но я что-то расположена говорить не об этом. Нагнись пониже, я тебе шепну, о чем я хочу говорить…
VI
Затемнение. Появляется Руис Кардосо, судейский писарь, опекун Пилар, рослый, громкоголосый пышноусый красавчик. Видит кого-то в отдаленьи и повелительно машет рукой.
Кардосо. Эй ты, ну-ка поди сюда!
Появляется дядюшка Жако.
Жако. Это вы мне что ли, сеньор?
Кардосо. Кому ещё. Поди быстро сюда.
Жако. Спасибо, сеньор Кардосо. Мне и отсюда вас хорошо слышно. Так что вам будет угодно?
Кардосо. [Недовольно хмурится]. Скажи-ка о чём ты давеча шушукался с этим бродягой Каносо?
Жако. Да так, о своём всё больше. Да вам-то это на что знать? О вас там слова не было, уж поверьте.
Кардосо. Ты мне никак дерзишь, Жако?! Я ведь долго-то терпеть не стану. Вылетишь отсюда в два счёта. Ишь пригрелся тут. Прогоню, пикнуть не посмеешь
Жако. Не припомню, почтеннейший, когда ж я успел вам надерзить. А вот прогнать вы меня, почтеннейший никак не можете, потому как хозяин тут не вы. Не вы, а сеньорита Пилар…
Кардосо. [Грозно]. Я её опекун.
Жако. Однако же не хозяин.
Кардосо. [Самодовольно поглаживает усы]. Но скоро им стану. И вот тогда тебе…
Жако. Вот только едва ли вы им станете. Пройдёт полтора года и сеньорита Пилар станет владелицей постоялого двора. По завещанию её матушки. Я бы на вашем месте сеньор задумался о будущем.
Кардосо. [В ярости]. Да ты…
Замахивается кулаком, однако Жако отскакивает в сторону.
Жако. Полтора года, сеньор, полтора года! Через полтора года Пилар стукнет тридцать и она, согласно завещанию и воле её матушки, станет хозяйкой. Странная воля, но Пилар её исполнила. А вот насчёт вас, почтенный писарь, там ничего такого не сказано.
Кардосо. За полтора года всякое может случиться, знай это.
Жако. И что вы ей сделаете, господин писарь? Как-то уже пробовали. Не позабыли, чем всё кончилось? Напомню: чуть без яиц не остались, прости меня Господи. [Смеётся]. Так что не по зубам он вам, господин писарь, никак не по зубам.
Кардосо. Много ж ты знаешь, Жако. Большое знание жизнь укорачивает. Не слыхал?
Жако. Не слыхал. Зато слыхал, что по завещанию, ваша обязанность — выручку за постоялый двор три раза в год относить на хранение нотариусу при монетном дворе. Однако Пилар намедни наведывалась к тому нотариусу и тот её огорчил, что в ящике-то давно пусто. Так то скоро вам туго придётся, сеньор судейский. [Изображает пальцами решётку].
Кардосо. [Вздрагивает и нервно оборачивается по сторонам]. Ничего. Сыщется на неё управа. И скоро весьма.
Жако. Вы не Фабио ли имеете в виду.
Кардосо. [Торопливо]. Знать не знаю такого.
Жако. Будто бы. Так вот, ежели всё же о Фабио речь, то нет его тут и не будет. Он или далёко отсюда, или уже на том свете. [Торопливо крестится]. В любом случае вам не повезло.
Кардосо. [Потрясённо,] А что… Почему?! Как это на том свете?..
Жако. Ага. Всё-таки изволите знать. Ну я так и предполагал.
Кардосо машет рукой и уходит.
Жако. М-да. Прости, Пилар, что соврал. Ни куда ты не ходила, ни к какому нотариусу, ничего-то ты не узнала. Но потому, как задёргался господин судейский, я попал в точку. Ещё раз, храни тебя Бог, pequena …
VII
Вновь Пилар и Каносо. Комнат затемнена. Слышны только их голоса.
Пилар. Знаешь, когда ты спал, я вдруг испугалась тишины. Какая-то была тишина… необычная. Мне показалось, что всё вокруг умерло. И живы только мы. И куда всё девалось? И флюгер на крыше не скрипит, и телега колёсами не громыхнёт. Не повымирала же вся округа в одночасье? Хотела даже тебя разбудить. Но потом во дворе собака залаяла. И сразу отлегло: жизнь продолжается. [Негромко смеётся].
Каносо. Пилар, вот ты сказала сегодня: у тебя даже имени нет. Разве, мол, это имя — Каносо!
Пилар. Видишь ли, я…
Каносо. Погоди. [Знаком останавливает её]. Ты права нету такого имени в христианском мире. Дело, однако, в том, что другого имени у меня нет. То есть, я его не знаю. Я вообще ничего не знаю о себе до того как очухался в рыбацкой лачуге возле Альхесираса. Мне сказали, что меня нашли неподалёку от берега с разбитой башкой и в кровь разодранными руками, брюхом и лицом, что на мне была одёжка моряка. Меня вы;ходила жена хозяина, Камила. Она-то и дала мне ненароком это имя — Каносо. Куда ж я от него денусь… Но есть ещё кое-что. Память человечья — как кресало: высекает искры, но сама не даёт огня. Я боюсь тревожить свою память по одной причине, о которой, клянусь, не говорил никому. Стоит мне начать пытаться вспоминать минувшее, как я начинаю видеть то, что, совершенно очевидно не происходило со мной. Просто не могло происходить! Но вижу так с такой отчётливостью, которое недоступно воображению. Вижу Город. Я никогда не был там, но знаю как свои пять пальцев. Вижу мать. Нет, не свою! Я точно знаю, что это не моя мать. Она мать кого-то другого, того, чью память по чьей-то воле вживили в мою. Она говорит со мной на языке, которого я не знаю и не знал. Но слова эти входят в меня как-то иначе, минуя слух. Она даёт мне глиняный кувшин. Кувшин с холодной водой. Она говорит: «поди, дай напиться тому несчастному, что стоит сейчас возле нашего дома. Не знаю, виноват ли он. Может, виноват. Но ведь его ведут умирать, он устал от своей вины и ему хочется пить. Даже про;клятому Каину Господь не заповедовал в знойный полдень отказать в глотке воды. Тем более человеку, которого ведут умирать». Я вышел на порог и увидел того человека. Он был тощ, мал ростом и измождён. Казалось, ничто окружающее не заботит его, ибо он обдумывал свою смерть. Но когда он увидел меня с кувшином, он забыл о своей смерти и улыбнулся так, будто ему несут не воду, а повеление о помиловании. Будто этот кувшин есть то, ради чего стоит принять смерть. Но когда я приблизился, какой-то человек закричал: «Что ты несёшь? Воду несёшь? Да ему кипятку влить в глотку мало, он хотел всех нас взять и погубить, он лжец, фокусник и шарлатан, бог весть скольких людей он обманул!» И тогда я плеснул воду в пыль прямо под ноги человеку, который шёл умирать, и размышлял о смерти. Потом толкнул его в плечо. Я сказал: «поди прочь, иди, куда ведут». И он подчинился, будто я хлестнул его бичом, даже голову в плечи втянул. Лишь обернулся. И взгляд у него был растерянный, как у обманутого ребёнка. «Почему и за что?» Я хотел вернуться домой и позабыть об этом. Но к ужасу своему, обернувшись, я не увидел ни дома, ни матери. Даже кувшин исчез из моих рук. Только маленькая грязная лужица на мостовой в том месте, куда я выплеснул воду. И тогда какой-то повелительный голос погнал меня по извилистой, как винтовая лестница, дороге вверх, в сторону холма, название которого я…
Пилар. — Голгофа?
Каносо. Да. На вершине холма стояли три столба с перекладинами. Двое из пригвождённых уже отдали богу душу, один ещё был жив и что-то бессвязно бормотал, бессмысленно таращил глаза и блевал. И тогда…
Пилар. Я, кажется, знаю эту историю. История про Агасфера. Верно?
Каносо. Верно.
Пилар. Но причём тут ты? Ты считаешь себя…
Каносо. Я считаю? Что я могу считать?! Я знаю: то был не я. Но я не хожу в церкви, потому что когда я вижу распятого Христа, я вижу и слышу, как ломают суставы, как тычет кровь, как роятся мухи вокруг крови, рвоты и пота. И вижу остекленевший взгляд: Почему и за что?! Я пытался облегчить душу исповедью, но священник бежал из исповедальни не дослушав. И все тот же странный голос внутри меня гонит меня вперёд. «Видел? Теперь иди!» Однажды я пришёл в церковь Святого Фомы рано утром, не обращая внимания на священника, упал на колени перед изображением Девы Марии у Креста и закричал: «Матушка наша! Ведь Он — сын тебе. Да скажи ж ты ему: «Сыночек, ты ведь учишь прощать и даже любить врагов и обидчиков. Так отчего же ты, сынок, терзаешь и мучаешь своих обидчиков и гонителей. Отрекись от него, матушка, коль он так бессердечен. Пусть и ему будет больно, как больно тем, кого он проклял!». Так я сказал. И бежал из храма. Потому что вокруг уже слышались яростные вопли. Вечером того же дня на рыночной площади, где я выгружал с телег корзины с тунцом, ко мне подошёл человек в грубом плаще пилигрима. И сказал: «Ты ошибаешься. Он никого не прощает. Ибо никого и не проклинает и не винит. Зло чуждо ему. Никто не покарает жесточе, чем ты сам, ежели у тебя есть совесть. А ежели нету её – что толку карать. Ты проклял себя сам. Сам и простишь, когда сможешь». Когда я крикнул ему: «как же мне простить себя за то, о чем я сам не ведаю?!», он исчез. И лишь потом, когда я нагрузился вином, один, я даже не разглядел его лицо, сказал мне: «А ведь верно, был тот пилигрим. Он сказал, когда уходил: «Он подскажет тебе, как» Я по сей день силюсь услышать, что он подскажет. Но в ушах только одно: «Теперь ты никто. Даже не тень. Ты — тень от тени!»
Пилар. Но Господь милостив! Уж я-то знаю.
Каносо. Не говори о Господе, это смешно. Отчего? Ты… ты когда-нибудь видела шахматы? Ну есть такая восточная игра …
— Пилар. Я знаю. — Даже немного умею играть. Меня учил дядюшка Жако.
Каносо. Дядюшка Жако… [Усмехается]. Ну хорошо. Вот ты стоишь над доской. Берёшь фигуру. Любую. Она может быть перемещена на любую нужную тебе клетку — белую, чёрную. Все зависит от тебя. И от правил игры. Но никак не от фигуры. Неважно, пешка или король, из липовой чурки или из слоновой кости. От них равно не зависит ничего. Только от тебя. А над тобою — Господь Всеведущий Он тоже стоит над доской. Над своей. Но его доска по сравнению с твоей — как Океан в сравнении с каплей росы. И правила Игры во столько же сложней. Он берет фигурку — тебя, меня, Фабио, дядюшку Жако, короля Филиппа третьего — и двигает. И от нас зависит положение на его доске ровно настолько, насколько от фигурки на нашей. Только от его воли и хода игры. И мы можем ведать о Промысле Божьем не более чем слон или ладья — о твоих мыслях и помыслах. И иногда мне кажется, что над ним, над Господом нашим, тоже стоит кто-то и держит его в руках, как…
Пилар. Замолчи! Замолчи сейчас же? Не за это ли Всевышний и карает тебя? Сравнить Господа нашего с крашеной куклой!
Каносо. Нет, Пилар, Господь не карает, как и ты не караешь пешек и ферзей. Есть игра, есть её правила, и правила эти созданы не им. Он лишь следует им.
Пилар. Всё! Поди прочь, Каносо! Прочь, я сказала!.. Прости, но я не могу это слышать. Каносо, ты сегодня спас мне жизнь. И не только мне. Да. Но эта сволочь Фабио был в одном прав: ты всегда уйдёшь от опасности. А я — нет. Я привыкла цепляться за жизнь, как драная кошка и ловить опасность ноздрями. Цыганка, что выкормила меня, когда я подыхала от голода в Провансе, говорила: «знай и помни всегда: если ты все ещё жива, то значит вместо тебя умирали другие». И я это помню. И сейчас чую эту самую чёртову опасность. И причина её — ты. Видишь ли, если с меня живой сдерут кожу как с ведьмы, мир ничего не потеряет. И не заплачет никто. А ежели кто и всплакнёт, так уж точно не ты: эка беда — чёрная пешка.
Каносо. Пилар, ты сейчас…
Пилар. Ты неправа, ты хотел сказать? Может, неправа. Но это ничего не меняет. Я — человек и я хочу жить. Жить наконец, как обычный человек. Пока мне это не удавалось ни дня. Но может быть, удастся ещё. Через полтора года мне будет тридцать лет. И я выгоню в шею этого толстомордого кровососа Руиса и стану хозяйкой этого дома. У меня, возможно, будет ребёнок. И, возможно, не так уж нескоро [Замолчала, взглянув на Каносо]. И я не хочу, чтоб он сгорел вместе со мной в моем чреве. Наверное, ты лучший из людей, которых я встречала в жизни. Но ты пришёл попрощаться и уйти. Так вот, ты попрощался. Теперь — иди.
Каносо в круге света. Он медленно бредёт к двери.
Каносо. «Теперь иди». Опять это «теперь иди». Только на сей раз это произносишь ты.
Пилар. [Качает головой]. Нет Это произносишь ты.
У двери Каносо останавливается, затем пинком распахивает её и исчезает. Пилар некоторое время сидит, обхватив голову руками. Затем поднимает голову, встаёт и подходит к зеркалу.
Пилар. [Стоя перед зеркалом]. Странно. Мне сейчас должно быть больно. Очень больно. А на душе — легко.
Голос Пилар из зеркала. Потому что он вернётся.
Пилар. Вернётся? Это почему же так?
Голос из зеркала. Когда человек уходит от тебя, глянь внимательно на его спину. Ничто так не показывает человечье нутро, как его спина, когда он уходит от тебя.
Пилар. Да. Я видела. [Смеётся] Эй, знаешь, что такое счастье? Счастье — это когда неохота думать, что завтра оно закончится. За это можно кое-что и перетерпеть, не так ли?
Голос из зеркала. Можно. Однако запомни: Сегодня ты сказала ему «поди прочь. Ты. Ты и должна его воротить, когда время подойдёт. Иначе это может случиться с тобой».
VIII
Затемнение. В круге света появляется дядюшка Жако.
Жако. Что было дальше, вы хотели бы знать? Ну начну с того, что весной следующего года Пилар родила мальчика. Назвала Хоакином, говорит, что в мою честь. [Улыбается]. Может, и так. А незадолго до этого опекун её, сеньор Руис Кардосо, изрядно выпив с приятелями карибского пунша, потребовал от супруги ещё выпивки, а когда та отказалась, полез в погреб сам, но на лестнице оступился и рухнул вниз, разбив затылок о дубовый бочонок. Послали за священником, но тот застал его уже бездыханным. Постоялый двор перешёл во владение Пилар, как оно и было предусмотрено завещанием её матушки.
Фабио Урибе так и не сыскался. Ни живой, ни мёртвый. Да и не искал его никто, по правде. Кому нужно лихо искать на свою голову. Мельничиха Милагрос говорит, что не знает, что за люди в тот вечер пожаловали за её сыночком. Говорит лишь, что люди те были учтивые, улыбчивые, особенно один, такой весь высокий курчавый и смуглый. Он до сих пор к ней захаживает и передаёт приветы от сына, гостит порой.
Что до меня, то торговлишку свою немудрёную я свернул. Нынче помогаю Пилар на постоялом дворе. Потому как он, двор этот, давно уже стал родным домом, будто родился я тут.
Однако, что же я всё о второстепенном, сеньоры.
Через полтора года после рождения Хоакина мы с Пилар привезли в дом полуживого, измождённого седого человека из богадельни, что при монастыре кармелиток, что в городе Куэнка, где тот уже почти умирал от жёлтой лихорадки. Привезли вы его на кибитке, крытой куполом из плетёной ивы, запряжённой парой мулов. Двое суток ехали. На вторую ночь больному стало хуже. То он звал кого-то на помощь, то, просил кого-то продержаться ещё чуть-чуть, а то и вовсе выкрикивал что-то на непонятном, гортанном языке, похожем на мавританское наречие.
Пилар отпаивала его настоями, что по счастью захватила с собой, пыталась успокоить. Однако мозг его был налит жаром, как плавильный тигель, а мысли, как капли жидкого свинца, упавшие в воду, преображались до неузнаваемости.
К рассвету он уснул наконец, Пилар выбралась из фургона и обессилено присела на ко;злы рядом со мной…
XI
Затемнение. Пилар и Жако сидят на козлах. Жако держит вожжи. Слышно позвякивание колокольчика и приглушённый цокот копыт.
Жако. Никак уснул?
Пилар. Кажется, да. Думаю, проспит теперь до самого вечера.
Жако. Шла бы и ты спать, pequena (пеке;на). Глаза красные, лицо мела белей. Кто ж тебя такую замуж-то возьмёт? А?
Пилар. А я вот сейчас с полминуты подремлю у вас на плече, больше и не надо. И — сразу под венец. Хоть за августейшего инфанта. Это лучше вы, дядюшка, спать ступайте. Сутки, считай, не спите, при ваших-то годах. А я — ничего. С мулами иной раз легче, чем с людьми.
Жако. Оно так, детка, оно так. Только мне кой-что шепнуть тебе надо. По секрету.
Пилар. Отчего ж по секрету. Кроме нас никто не слышит
Жако. Ну это я так, по привычке. Так вот, я там, в богадельне, той, поспрашивал тамошний народ Ну про больного нашего. Не напрямую, конечно. Так вот, представь, один бедолага, помнишь, наверное, одноглазый такой, звать его Эухенио. Так вот, он мне шепнул по секрету, что знавал его. И хоть давно было, а узнал тотчас. Штурман, говорит это с корабля «Святой Франциск». Точно он. И звать его Рохелио Варгас. Воевали они вместе во Фландрии…
X
Затемнение. На застеленной ветошью скамье сидят Жако и Эухенио, бывший матрос.
Эухенио. А какое судно-то было, сеньор! Плакать хочется, как вспомню, вот какое судно. Линейный корабль «Святой Франциск». Шестьдесят пушек, корпус красного дерева, не то, что нынешние — дуб да сосна! Королевские верфи в Гаване! И уж верьте, точно он. Рохелио Варгас! Врать мне резона нету, а память у меня крепкая. Только он тогда не седой был, а рыжий, как медный пятак. Родом из Сарагосы. Из какой-то шибко знатной семьи. Я как-то был в его каюте, видел портрет его прадеда в доспехах крестоносца. Умница, каких мало. И весь такой тихий, обходительный, голоса не повысит, к нам, к матросне, всегда на вы. Но и храбрец, каких поискать. Во время осады Лейдена гёзы как-то ночью, выскочили ночью из тумана, как черти из пекла, и взяли нас на абордаж. С двух сторон. С двух сторон, сеньор! Одни с кормы, другие с носа. Бог весть, что с нами было б, если бы не он. Нас ведь уже сонных резать начали.
Жако. Да уж. Не трус, точно
Эухенио. Ещё бы! Он рубился в первом ряду. Ему по лицу абордажным тесаком наотмашь полоснули, кровь ручьём хлобыщет, а он бьётся, ещё и команды отдаёт. В общем, одолели мы их — кого на палубе посекли, тех, кто бежать пытался, из пушек потопили. Девятерых взяли в плен. С пленными мы не цацкались, что говорить. Как и они с нашими. До того доходило, что им рубили ноги по колени, подвешивали на реях за подмышки на их же судёнышках, а судёнышки поджигали. Это называлось «Гёзам — пламенный привет» Хотели и с теми девятерыми так же. Да он не дал, сеньор Варгас. Шпагу вытащил — кто, мол, тронет, тому кишки вон! В общем, бросили их в море, да и дело с концом. Ну война, что тут сказать.
А настоящая-то беда случилась, когда мы уже возвращались домой. По открытой Атлантике шли при полном штиле. Ползли, как улитки. Сеньор Варгас тогда ещё говорил: не к добру это. Так оно и вышло! Только прошли Гибралтарскую скалу, как грянул такой штормище, каких сроду не видывал. Вообразите: штиль, зной, и вдруг — разом дикий шквал. А потом и вовсе чёртово месиво. В общем, паруса мы убрать не успели, понесло нас в прорву адову, мачты поломало одну за другой, и все на правый борт! Судно получило такой крен, что стало черпать воду, две пушки сорвались с портов. Больше половины шлюпок перекрошили те окаянные пушки.
В общем, оказались мы в шлюпке втроём: я, сеньор Варгас и ещё Карлос, помощник рулевого. А шлюпка-то — полное дерьмо, дыра в два пальца. Мы со штурманом на вёслах, Карлос воду вычерпывал. И вот тут за борт уцепился ещё один. Аристидес, полунегр, полуиндеец. Коком у нас был. Здоровенный детина. Поначалу-то господин штурман сам пытался ему помочь. Да едва он начал карабкаться, Аристидес этот, как волна ударила и чуть шлюпку наша не перевернула. И вот тут что-то на нашего штурмана нашло что-то. Побелел весь, будто кровь у него выпили. Он и столкнул этого самого Аристидеса в воду. Говорит: «поди прочь!». Тот вынырнул, снова за борта ухватился. «Христом Богом молю, сеньор, не бросайте меня! Христом Богом! Шестеро деток у меня в Кадисе! Христом Богом, сеньор!». А господин штурман снова его толкнул, да со всей силы, пятерней в лицо. «Прочь поди, я сказал! К Христу-Богу…»
Карлос тогда не выдержал и говорит: «Сеньор штурман, что ж вы делаете! Не по-божески это!» А тот вытащил кортик и кричит: «А, не по-божески!? Ну давайте, подходите, я покажу, как оно будет по-божески!» Весь белый, а глаза — как у дьявола, прости меня, Господи!
Дальше — добрались мы почти до самого берега. Уже огни были видны деревни какой-то. Да тут опять ударил шквал, шлюпку нашу подняло прямо-таки на дыбы да и швырнуло о скалу всем днищем. Шлюпка разлетелась в щепы. Меня к берегу понесло. Я думал — вот тебе и конец, помру без исповеди! И вдруг чувствую — дно под ногами! А про тех двоих, Карлоса и штурмана, я уж решил — утопли или о скалу расшиблись. А здесь гляжу — ну точно, он. Правда, он-то меня не признал. Или не захотел узнать, кто ж разберёт…
XI
Затемнение. Вновь Жако и Пилар.
Жако. Такая вот история, деточка. Может, врёт, может, путает. Может, правду говорит. Я-то, как впервые его увидел, Каносо нашего, понял — горя он хлебнул немало. И, грех тоже, похоже на нём немалый. Да и что говорить — война и сама большой грех. Большего греха, чем войну затеять, нет на свете, я так думаю. Я-то так думаю, что Господь из милости своей лишил его памяти о совершённом грехе, да и заменил памятью о другом. Чужие-то грехи легче искупать, чем свои. А время — мукомол, все смелет, что ни дай. Мука с другой мукой перемешается — и уже не отличить. И уж коли Господь сподобил, чтоб ты его сыскала, стало быть, простил он его. Я так думаю. Ничего, деточка, не плачь, все образуется, глядишь…
Затемнение. Повозка исчезает. Лишь удаляющийся цокот копыт и скрип колёс.
Эпилог
Та же тень холма, что в прологе. Те же тени людей. Нет только крестов. На сцене вновь Агасфер. Измождённый, в отрепьях. Он без сил валится наземь. Затем приподнимается на колени. Появляется тень Бар-Аббана.
Бар-Аббан. Опять ты? Он всё же простил тебя, парень?... Э, да ты седой совсем. Это когда ж успел-то?
Агасфер. Да уж успел. Хватило времени.
Бар-Аббан. Долго же мы не виделись. Так он тебя простил?
Агасфер.[Качает головой]. Он не простил. Ибо и не проклинал. И не винил никогда. Он просто позволил мне простить себя самого. Это многое значит.
Бар-Аббан. Враньё! Ничего это не значит. Ишь, как у тебя ловко выходит — позволил он! А ты и обрадовался! Это как же возможно — простить себя самого? Пойми, парень, прощение само по себе ничего не значит. Потому что прошлого не воротить, сделанного не поправить. Добрый человек простил твой грех. Так это его дело. Он ведь по доброте своей простил, ты-то тут причём? Ты остался при своих деяниях. Как и я, как и все…
Агасфер. Если б ты знал, сколько я повидал таких, как я. Совсем недавно видел одного такого в Испании. Человек совсем впал в отчаянье, был близок к безумию. И я сказал ему то, что только что сказал тебе. Что Он никого не проклинает. И по-моему, ему стало немного легче. Самое главное — стало легче мне. Я ведь сказал тогда то, о чём сам не думал. Будто кто-то подсказал.
Бар-Аббан. Не знаю. Не мне судить тебя.
Бар-Аббан исчезает. Агасфер остаётся один.
Агасфер. Не знаю. Понимаю одно: совесть — это прощальный дар Бога человеку. Последняя соломинка. Былинка. Прозрачная, глазу не заметная. Но без неё нету человеку спасения. Нету… [Поднимается на ноги] .Вот я и вернулся. Ну да, вот то самое место, от которого всё началось. Вот улица, вот угол дома. Вот маслиновое дерево напротив. Даже кувшин, тот самый, валяется возле угла там, где я его бросил. И даже лужица от той воды. Она так и не просохла. Видать, земля не пожелала принять эту воду. Вот я и пришёл. Всё так, как было. Но почему я один? Где люди? Где мама? Мама! Вот я и вернулся. Ты просила меня скорее вернуться… Так вот я пришёл домой. А где ты? Мама, где ты?!...
Занавес.