О чём ты воешь, ветр ночной,
О чём так сетуешь безумно?
Что значит странный голос твой,
То глухо жалобный, то шумно?
Понятным сердцу языком
Твердишь о непонятной муке
И роешь и взрываешь в нём
Порой неистовые звуки!
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос про родимый!
Как жадно мир души ночной
Внимает повести любимой!
Из смертной рвётся он груди,
Он с беспредельным жаждет слиться!
О, бурь заснувших не буди –
Под ними хаос шевелится!
Ф.И.Тютчев
Если долго всматриваться в бездну – бездна начнёт всматриваться в тебя.
Ф. Ницше
I
Значение открытия уникальности своей судьбы хоть и было всеобъемлющим, но не было однозначно положительным. Мы поведали пока только об одной стороне этого открытия, заключавшейся в том, что Антон Хибарин увидел духовное измерение своей жизни. Он ведь нашёл новое умиротворение внутри себя, а не в чём-то внешнем. Встала задача найти способ выражения могущества своего внутренного мира, подвергнув внутренний мир разумному анализу, философски познав свой жизненный путь. Вот с этой задачей и возникли проблемы.
Философский настрой Антона никем из окружающих людей не поддерживался и поддерживаться не мог. Весьма прискорбное явление разглядел Антон – всем его духовным устремлениям оказывала упорное противодействие… его же собственная семья! Хибарины и Поликарповы всегда были такими, только теперь, при сожительстве в однокомнатной квартире, их низменные качества усилились. Во всей этой жизни впятером в однокомнатной квартире с раздорами, ожиданиями постройки домодедовского дома, с гаражом, поездками, деньгами на бензин и прочими денежными проблемами, закручивающимися банками, сберегательными банками, муниципалитетами, справками, самовосхвалениями, мешками, тряпками, бессонницами, алкоголем, перегаром, гипертонией, медицинскими картами, изжогой, опасениями инфаркта – со всем этим никто даже не подозревал, что у подростка есть потребность жить среди людей, знать, что он из себя представляет и на что способен в этой жизни в широком смысле…
– Если у тебя там, в Треполье спросят: «Папа пьёт?» – скажи: «Пьёт!». Нечего уже стесняться! – такие наставления давала однажды внуку Галина Архиповна.
В этот день в школе Антона ждала для индивидуальной встречи учительница химии. А пока Антон сидел на кухне и слушал бабушку, изливавшую на него своё состояние и продолжавшую говорить о его отце:
– И к тебе он как относится! Никаких чувств отцовских, ни одного ласкового слова не говорит!.. – тут она упомянула не то, что было нужно Антону, а когда конкретно упомянула слово «сынок», он слегка выставил руку и промолвил: «Да это…». И бабушка сказала: «Ну, ладно» – её просто больше волновало другое в Игоре Хибарине.
Антон слушал-слушал, пока не отключился от всего в отношении воли. С угнетённым духом он пошёл в ванную и, ощущая склонность к нелепым, абсурдным действиям, встал в одежде под душ… Только особого эффекта это не произвело – когда он вышел мокрый, появившаяся Валентина была как будто к этому готова, и только вздохнула. А идти к преподавателю химии, естественно, не пришлось.
В предыдущих разделах книги мы говорили о времени, названном периодом предвестий, имея в виду предвестие некоей болезни. Теперь же она началась. Она стала проявляться ещё и в воспоминаниях, которые добавились к мрачным (когда – скрытым, когда – нет) реакциям Антона на происходящее в данный момент. Когда бабушка на кухне навязывала сюсюканье или даже просто подшучивала, хоть и не очень умно, Антон врывался в комнату и, как-то рыча, метался, бросался на пол, будто ныряя, и катался по нему.
Но если найти истоки всего этого, то болезнью можно назвать… философский настрой Антона! Ведь когда этот настрой был осознан, последовало также осознание в полной мере гнёта окружающей обстановки, в первую очередь – образа жизни в семье. Подростку окончательно прояснилось, что его семья увязла в будничности, обыденщине и не может из неё выбраться, что в ней не дают понять, чего ожидают от него в будущем, и всё это серьёзно препятствует его самосознанию, нахождению им своего назначения. Таково было обоюдоострое действие философских запросов.
II
– Ну что, Игорь, надо тебе в муниципалитет за справкой ехать! – решительно обратился Виктор Захарович к зятю.
– За какой справкой? – недоумённо отозвался тот.
– Как «за какой?», ты чего?! Вы ж на очереди стоите! И пока мы тут с вами вместе ютимся, надо в ЖЭК эту справку подавать, чтобы и у вас всё побыстрее вышло с квартирой с вашей.
– И как это побыстрее получится? Все справки уже наведены, когда вы здесь прописались.
– Ух, какой ты артист!..
Такой диалог услышал однажды Антон, встав утром. Тон этого диалога повышался, и в результате Игорь воскликнул:
– А я вообще вас сюда звал?!!
Он зашёл в единственную комнату, закрыв дверь. За ним теперь зашла Галина Архиповна и сказала спокойно, но твёрдо:
– Игорь, звал ты нас сюда или не звал, но квартира вам двухкомнатная нужна!
Не вникавший во всё это Антон собирался в школу. Только перед уходом он опрокинул парту под мамин возглас: «Ну чего ты делаешь-то?!». Собрался и пошёл.
А там его повеселили всё те же крутые. На уроке истории Лёха кидался скомканными записками, которые доставал из… котелка на полке, служащего для оформления кабинета. Затем пришёл другой класс, севший прямо вместе с девятым «А». В том классе были лица кавказской наружности, и из своего класса Антон услышал возгласы с соответствующим акцентом:
– Гамарджоба!
– Эй, вы зачем сюда пришли?
Далее, один из тех, к кому были обращены возгласы, стал мешать сидящей впереди него девочке, и кто же сделал ему замечание? Лёха!! Он изобразил недовольство:
– Слышь, хачик, ты меня достал! Чего ты, не можешь спокойно сидеть?
От всего этого Антону пришлось сдерживать смех, который заметил его сосед Лёня Белоусов. На перемене Лёня рассказал об этом Егору:
– Сидит, пишет и: «Хе-хе! Хе-хе!»
– У меня просто эмоциональная неустойчивость! –решил пояснить им Антон, чем и сам рассмешил их.
Словом, в этот день обстановка в школе и дома была всё-таки разной. И вообще, Антон подумал, что находиться в школе ему даже больше нравится, нежели дома, что в школе – настоящая жизнь с более полной гаммой чувств. К тому же, его план раскрытия себя и создания философского общения был связан исключительно со школой, а никак не с семьёй. Подростку с его буйной головой даже почудилось, будто выражения лиц, которые он встречал в школе, гораздо более живые и искренние, чем у его домашних.
Антон ещё не знал, что в этом учебном году больше не будет… ходить на уроки. В девятом классе он на них ходил, конечно, побольше, чем в восьмом, но опять не дотянул до Нового Года. А причина – то, что он перенёс дома. Теперь уже только дома.
По приходе Антона домой, бабушка сделала ему пояснения насчёт утреннего сыр-бора.
– Дедушка прав, только кричать не надо было, а так он прав. Что вам квартира нужна, а папа для этого ничего не делает, не понимает как будто, что ему говорят. В этом смысле дедушка прав.
Затем и дедушка выплёскивал свой пыл перед Антоном, когда тот на кухне кончал трапезу.
– Он о своей семье и не думает, можно сказать. Ему всё либо выпить поскорее да в телевизор уткнуться, либо к дружкам! Он приходит весь в пятнах, разувается – задом встаёт и пятится аж! От этого Галина каждый раз, лёжа тут, плакать начинает. Отвернётся, но я-то всё вижу! Я говорю ей: «Да хватит хныкать! Перестань!» – это дед произнёс так отрывисто, так злобно выпятив нижнюю губу, что это совсем не было похоже на утешение.
Антон сделался совсем мрачным и встал из-за стола, а Виктор Захарович продолжал:
– Но ему этого не скажешь, это ж будет скандал!
В подростке зашевелилась разрушительная сила. Всё что он видел вокруг, было ненавистной тюрьмой, где его каждый день лишают представления о будущем и о самом себе. Он – тот, на кого надо всё изливать, ему ещё только иногда дают жрать, а ещё иногда пытаются задобрить сюсюканьем. Какое дело до его духовного мира, его стремлений, надежд, главное – чтобы он оставался под боком, хорошо жрал и при этом ещё был покладист! Из глубин его существа пошёл импульс, сводящий судорогой всё тело и рассудок. В этой конуре нужно было срочно что-то разбить или сломать. (Кстати, ранее Антон кое-что уже разбивал. После одной изложенной ранее истории, когда он издал крик, на который прибежали бабушка с дедушкой, он, оставленный на некоторое время один в комнате, достал фотоаппарат и швырнул его об стену. Мама купила новый, подешевле, похожий на предыдущий). Его бешеный, мятущийся взгляд задержался на электронных часах. Но который сейчас час, его не интересовало. Сначала он выдернул их из розетки, затем просто смахнул на пол, но они уцелели, тогда подросток швырнул их об стену, но опять же корпус практически остался цел. Хоть и старые были часы, но прочные, только лишь защитный экран с одной стороны отошёл – это было незаметно. Буйство, тем не менее, продолжалось. Антон швырял часы на пол, а на них сверху ещё парту (найденную когда-то его отцом на свалке). Наконец, он сам встал на поваленную на часы парту и даже стал притаптывать. И при всём таком усердии разбомбить часы, мог ли Антон объяснить, зачем он это делает? Абсолютно не мог!
Настала пора кое-кому заметить странные действия Антона. Уже было успокоившийся Виктор Захарович заглянул незаметно в комнату, увидел Антона, вцепившегося в парту, и ничего не понял. Он не решился сам узнать, что происходит и, дождавшись отошедшей из квартиры Галины Архиповны, сообщил ей:
– Там Антон что-то с партой делает, поднимает что ли, не знаю… Иди, посмотри!
И она заглянула, спокойно сказав:
– Антон, чего ты тут, не поднимаешь?
– Нет! – выдохнул он
– Слишком сложную зарядку не надо делать!
И бабушка ушла, ничего не заподозрив. Но буйству так и не было конца. Раз старые электронные часы не разбивались, он решил просто так выбросить их в мусорное ведро, прошёл на кухню мимо деда, смотрящего телевизор, подгрёб мусор в ведре, сунул туда часы, заложил их мусором и быстро вернулся. Продолжались его буйные движения. Опёршись одной рукой на всё ту же парту, а другой – на стоящий пружинный матрас, он забросил ноги на полки шкафа и стучал ногой по верхней полке вверх и вниз. Снова заглянула бабушка.
– Антон, ладно, хватит зарядки! – даже усмехаясь, сказала она
Подросток опустил ноги и, когда она ушла, натворил ещё кое-что. При его последующем выходе из комнаты, он услышал очередной из опостылевших ему вопросов бабушки о еде. Что-то на него ответив, он весь скорчился от услышанного:
– Чего-чего, не поняла?!
Еле сдерживая бешенство, Антон яснее повторил свой ответ. В комнату он ворвался и, уткнув лицо в подушку, завопил: «Что ты не поймёшь?!!! Никак ты ничего не поймёшь!!!». Он громыхнулся о спинку дивана, а за стеной была кухня.
– Чего ты там, Антон?! – раздался резкий голос Галины Архиповны с примесью беспокойства, от которого Антона опять скорчило. Он соскочил и услышал не менее противные ему шаги. Бабушка зашла с вопросом: «Чего ты тут так гремишь?». Антон в ответ – ни единого звука. Он так и стоял, наблюдая, как она всё осматривает, приговаривая: «Не надо!». В сжатом состоянии он дождался её ухода.
К вечеру в квартире были все остальные. Игорь также забыл об утренней грызне. Все всё забыли, и каким же мирным был бы этот вечер, если бы не этот бесноватый подросток! Его крайне подавленное состояние заметила его мама. И он сообщил ей:
– Продолжалось тут всё. Дед уже лично ко мне обращался...
Вскоре в комнату ворвался отец с электронными часами и грозным криком:
– Почему это лежит в ведре?!!!
Антон только тяжело застонал и скорчил невообразимую гримасу с выгнутыми вниз до предела углами рта и сморщенными бровями.
– Ой, уйди ты отсюда! – крикнула в ответ со слезами в голосе Валентина.
Антон поднял своё скорченное лицо и увидел разъярённое лицо отца, который всё же вышел. У подростка потекли слёзы, и он повалился на бок под утешения матери:
– Не надо, не надо плакать, миленький, всё-всё…
Антон слабо отмахивался, он ласки не любил, да и мама оттого проявляла её в исключительных случаях, но этот момент и являл собой совершенное исключение. Валентина пересела на другой диван и сама прослезилась. Антон это увидел и только уткнулся под одеяло, чтобы больше ничего не видеть и не слышать. Но пришлось. Когда он убрал с головы одеяло, мамы в комнате уже не было, а из-за двери раздался возглас деда: "Ты на меня что ли?!" После этого Антон сильнее заткнул ухо. И вдруг снова решил ототкнуть. "Ни раньше, ни позже подходишь…", - услышал он маму.
Скандал продолжался, но Игорь в нём не участвовал. Он снова взял электронные часы и решил сейчас просто пойти и подключить их. Войдя к Антону, он даже сказал следующее:
– Всё, успокойся, ничего особенного! Сейчас подключу, и всё будет нормально…
Игорь ещё выходил, заходил, не обращая внимания на реплики Виктора Захаровича.
– Просто эта бомба должна быть взаимной! – высказался тот, уже выходя курить. – Ну всё, больше от меня ничего не услышишь, а как в остальном всё будет – посмотрим! – добавил он в заключение. Во время этого скандала отсутствовала Галина Архиповна – она снова ходила заниматься с Лизой Гаврилкиной.
Игорь продолжал обнаруживать то, что натворил в буйном помешательстве Антон, только воспринимал это же по-другому. Обычные часы со стрелками лежали, а при попытке поставить их – падали назад. Оказалось, что у них были отломаны щипчиками угловатые выступы, на которые они опирались. В момент обнаружения этого сзади оказался виновник и как-то молитвенно сложил руки. Но Игорь только сказал:
– Ну, не надо! Если не нравится что – успокойся, не буянь.
Когда, казалось, успокоились в той или иной степени уже все, Игорь, лёжа на своём пружинном матрасе, вдруг молча вытянул палец. Он показывал на то место, где на шкафу был выцарапан крест (это было сделано циркулем). Антон прокряхтел и, тихо лежа, укутался одеялом. Спустя несколько секунд отец сделал такой комментарий:
– Ну, поставил и поставил. Чего теперь?
Перед самым сном Антон остался на время один в комнате и вдруг услышал с улицы; «Я, короче, слышу, он: «А-а!!» – а потом туда кинулся и так вообще: «А-ва-ва-ва!» – Ха-ха-ха!». Антон, хоть и был измотан, насторожился – было очень похоже, что говорят о нём. Затем, снизу, из подвала раздался какой-то визг со стуком. У Антона снова сжались челюсти и кулаки – что это значит? Какие-то гниды проследили за тем, что он делал, и теперь веселятся над его страданиями, передразнивают его?! Но это ему показалось…
Когда все легли, Антон ощутил жажду, но не знал, где там, на кухне можно взять чего-нибудь попить. Он сел на стул возле матери, и та вдруг сама резко встала, испугавшись его чёрного силуэта. Она решила достать ему на кухне минеральной воды, зная, где она находится. Но когда ей там пришлось отодвигать стол, Антон понял, что лучше было бы перетерпеть жажду – как же этот стол грохотал!
Наутро Антон наивно полагал, что все ужасы прошли, что дно преисподней показалось на поверхности земли и скрылось, но это было не так…
Виктор Захарович на кухне рассказывал Галине Архиповне о событиях вчерашнего вечера, которых та не видела. Временами он говорил каким-то бешеным шёпотом. В квартире больше никого не было. Антон слышал:
– …Это же ужас, ужас!.. Она ж не понимает ничего!
– Да, она что-то вообще...
Ответа бабушки Антон целиком не расслышал, но, тем не менее, понял, что дед внушил ей свои оценки. Антон ясно представил злобный вид деда, и к нему вернулось вчерашнее буйное состояние, ещё до того, как он встал с постели. Он соскочил, стал метаться, изорвал какую-то бумагу в клочья, которые разбросал, представлял себя вопящим на людях: «Виктор Захарович – фашист!», «Ваш начальник участка – фашист!» – схватил стул и, стуча им об пол и подпрыгивая, как-то проскакал на нём по комнате. Затем снова прислушался к продолжавшейся речи деда:
– Нет, она защищает его и всё, с его пьянкой! По-другому ведь это не назовёшь!
При этих словах на кухню быстро зашёл Антон и, как мог, твёрдо сказал:
– Она не его, а меня защищает, чтоб ты не орал!
– А-а! Ну, всё тогда, Антон, всё, молчу! – вдруг переменился дед и стал уходить. Но бабушка вмешательства Антона не оценила и вообще не заметила, она растерянно смотрела вниз… Антон вернулся в комнату – перевести дух перед приготовленной ему новой пыткой и, когда дед удалился из квартиры, снова пришёл на кухню…
– Надо же, вчера мало ему досталось, сегодня продолжает!
– Да нет, не в том дело, Антон!
Он увидел у бабушки слёзы и дрожащие губы
– А в чём? – резко и испуганно спросил подросток.
– Потом скажу, – сдерживаясь, произнесла она, и затем всё её лицо расплылось в плаче, который надрывал Антону сердце и всё его существо. – Папа у тебя всё пьёт и пьёт и творит чего. Маму вон как, видел ты, на диван швырнул?
– Да, видел, это не первый раз уже, – сказал Антон, не понимая, зачем это говорит.
– Вот! Тебя всё и так, и эдак унизить хочет и ничему толком не учит. Ты-то любишь его, но он тебя ненавидит! Даже на поминках (речь шла о поминках умершего от инсульта дяди Володи), сказал что-то тебе, мол, хватит есть. Это ему хватит пить! А этой ночью он, пожалуйста, пить воду захотел, мама полезла.
– Так это я пить захотел! – воскликнул Антон, и бабушка в удивлении протянула: «А-а», – но сразу же продолжила о том же.
– И вот, утром вчера он сказал: «Чего вы сюда приехали, я вас не звал!» – а вечером это же мама повторила! Что нам отселяться надо, – снова нахлынули слёзы. – И при нём же, при этом пьянице! Я теперь долго не успокоюсь!
– Я тоже… – придавлено прошептал Антон
– Ясно… Ты только маме не говори ничего, а то она будет ко мне придираться, – раздражённо добавила бабушка. – Ну всё, я проплакалась, больше не буду – вздохнула она, но Антону было уже практически всё равно, он ушёл в комнату…
Вчерашний скандал он не слушал, заткнув ухо одеялом. Поэтому, говорила ли мама, что её родителям нужно срочно отселяться – он не мог ни вспомнить, ни опровергнуть. Он только оставался убеждён, что его дед – изверг. И этот изверг, как вспомнил Антон, был запечатлён на фотографиях и аудиокассетах. Вновь истерзанный Антон полез за фотоальбомом и продолжил такого же рода, как вчера, отчаянные действия – он стал вырезать деда из фотоснимков ножницами. Вырезав его из двух фотографий, причём, довольно аккуратно, Антон вцепился обеими руками в альбом и разорвал его, точнее, оторвал переднюю обложку. Теперь появились и слёзы. Этот альбом был подарен Антону на последний день рождения, и он помнил, как радовался подарку, всовывая снимки в прозрачные кармашки. И как будто его пришлось порвать затем, чтобы прослезиться, и чтобы от слёз стало легче. Но легче не стало, Антон только лишь в изнеможении сел на диван, вместо того, чтобы метаться по комнате диким зверем. Затем зашла Галина Архиповна.
– Ты тоже расплакался? – спросила она о том, что увидела. Антон промолчал. – Ну, значит, надо как-нибудь… отвлечься…
Антон не внял этим словам. Как будто он уже не отвлекался и не понял, что это – пустое занятие, если только совсем не перестать воспринимать реальность. Он встал и прошёл перед бабушкой к парте, на которой лежал порванный фотоальбом, опёрся руками об парту и в бессильном страдании склонил голову… Вдруг он услышал какой-то скрип, но не заинтересовался этим звуком, только лишь мелькнуло предположение, что кто-то пришёл в квартиру, а смазанная дверь снова начала скрипеть. Но этот звук перешёл в бабушкины слова сквозь слёзы:
– Отвлекись, Антош!! – значит, это был не скрип. Галина Архиповна снова расплакалась, вглядевшись в состояние внука. – А что случилось, Антош? Что я сказала, чем обидела? – начала она спрашивать, но напрасно ожидала ответа. – Надо-надо отвлечься, пойдём, я тебе телевизор включу, посмотрим что-нибудь. И поесть всё-таки надо…
И Антон пошёл как зомби, идти было больше некуда, а стоять надоело. Все бывшие у него за два дня мучения словно соединились в одном сожалении о порванном фотоальбоме. На кухне бабушка включила какую-то подходящую к концу передачу с разговорами для домохозяек, где тоже была слезогонная история.
– Во, ещё бы от этого наревелась! – усмехнулась бабушка. Эта передача кончилась, началась всякая реклама, а бабушка продолжала делать разные комментарии как можно более бодрым голосом.
Вскоре вернулся главный для Антона на данный момент изверг – дед. Антон наконец-то решил спрятать альбом. Он засунул его в тумбу под телевизором, среди всякого, как ему казалось, барахла. Он не был мастером что-либо прятать, особенно в таком состоянии.
Тем временем дед продолжал нагнетать нервозность. Галина Архиповна уже стала его прерывать:
– Ладно, хватит, я это уже слышала!
– Да я в себя не могу войти!!
– Хватит!! – уже гневно воскликнула она. – Не может он! Сам тут всю неделю орёшь!
Позвонила Валентина, и Галина Архиповна отвечала дочери холодно и раздражённо. Антон понял, что только у мамы он может выпытать, говорила ли она вчера вечером то, о чём рассказал дед, или нет. И случай для того, чтобы как следует это выпытать, представился к вечеру.
Антон снова ходил в поликлинику – на сеансы массажа для ног. Ходить приходилось в тёмное время суток, и потому его сопровождала мама. Таким моментом подросток и воспользовался. На пути из дома он рассказал матери о продолжении кошмара, а она, всё узнав, воскликнула:
– Надо ж такое придумать!
– Так ты не говорила этого?
– Нет, конечно! – пока Антону этого было достаточно, но на обратном пути он стал спрашивать настойчивее.
– Но ты точно ничего не говорила, что их сюда не звали, что им надо отселяться?
– Да точно!
– Или, может, что-нибудь похожее на это сказала?
– Нет-нет-нет! Надо ж, вон ещё чего придумал!
– А зачем ты вообще так сразу ринулась ему это всё говорить?
– Ну, мало ли, вне себя была.
– Так может ты вне себя и это сказала?
– Нет!
– А может, просто не помнишь?
– Не говорила я этого!
– Это очень серьёзный вопрос, и я задам его последний раз: ты точно не говорила этого?
– Точно.
– А бабушка ему вон поверила, и меня продолжили терзать.
– Ясно.
– Что «ясно»?– вцепился Антон в это слово.
– Значит, ещё будем разбираться.
– Да… Но только сразу так не надо начинать, врываться. Надо руки помыть, то-сё…
Когда же они вернулись домой, Антон, увидев деда, лузгающего семечки, наоборот, стал закипать и желать поскорее разделаться с этим квартирным фюрером.
– Вон он сидит! – говорил он маме, даже указывая пальцем. – Ну, давай, иди… – та зашла на кухню, а следом и он.
– Ну, и чего ты тут наплёл?! – встав перед отцом, спросила Валентина.
– А чего я наплёл?! – снова встрепенулся тот.
– Чего ты ему всё веришь-то? – обратился в свою очередь Антон к бабушке, лежавшей здесь же с каменным лицом, сквозь новые вопли деда.
– Ты ж говорила, что нам скорей-скорей надо!.. – снова выпятил дед нижнюю челюсть.
– Здрастье!
– Да не надо мне «здрасьте»! Ещё ты мне тут будешь… Я аж ушам своим не поверил, спрашивал: «Ты на меня?»!
Антон пока направился мыть руки, затем зашёл в комнату с подскочившим пульсом, сотрясаясь от ненависти. Дед, продолжая вопить, вышел в прихожую, а Антон снял свитер, скомкал его и швырнул в угол. В следующий момент из подростка – наконец-то! – из самого его существа прорвался конкретно адресованный истошный крик:
– Да замолчишь ты или нет?!!! – дед от такой неожиданности забежал обратно на кухню. – Ты замолчишь или нет?!! – заглянув на кухню, повторил Антон срывающимся голосом, скорчившись и дёргая руками. Он выплёскивал все страдания, накопившиеся уже даже не только за эти два дня. Виктор Захарович действительно помолчал несколько секунд.
– Я замолчу, – отчётливо сказал он и тут же продолжил высказываться. Но Антону это было уже не столь важно – он получил облегчение.
– Ну, перестань! – заговорила Галина Архиповна, – Антон плачет! – хотя тот заорал без слёз.
– Так это ж она начала-то! – как малое дитя оправдывался дед.
– Вот зараза такая! – выходя из кухни, сказала Галина Архиповна.
Подросток ещё раз заглянул на кухню. Мама тем же дрожащим голосом возмущалась:
– Сколько можно нервы?..
Далее зашла речь о том, какие отношения были вчера вечером у деда с Игорем Хибариным.
– Да сидел ты тут с ним и говорил, как ни в чём не бывало, – снова вмешался Антон, а дед уже настороженно смотрел на него. – Свидетель-то – я! – и Антон отошёл.
– Он-то как обрадовался, улыбался тут ходил. Это ж, б…, такая радость была! – не унимался Виктор Захарович. – Как ты пришла и мне: «Добренький такой»! «Добренький», ахга! И столом этой ночью громыхала, будто назло всё делаешь! Я проснулся, не понял, где что такое, как всё равно поезд! – он снова вышел в прихожую и стал одеваться. – Ладно, я тебя воспитал и хватит! А то: «Добренький такой»!
– Это ты когда других взбесишь, тогда и «добренький»! – пояснил Антон.
– Антон, ты пока многого ещё не понимаешь… – типично обратился к нему дед. – …Ладно, сейчас я найду, где переночевать…
Эти слова, с которыми дед вышел, подростку было слышать и смешно, и противно одновременно.
– Вот паразит-то! – стала подводить итог Галина Архиповна – И, главное, я так ему прям поверила! Когда в Сибири жили, он вообще меня похоронил заживо, написал моим всем: «Приезжайте на похороны». И сколько раз он мне уже врал, и мне аж плохо становилось, от того, что он говорил. И вот опять поверила.
III
…Так прошли эти два страшных дня в конце ноября… С ума подросток всё-таки не сошёл, однако счёл себя не в состоянии ходить в школу. Он был на грани, над ним навис дамоклов меч умопомрачения, который в дальнейшем нависал ещё много раз, лучше сказать, так и висел в течение всего периода взросления. Эти два дня вовсе не прошли для Антона бесследно, они возвращались к нему в навязчивых воспоминаниях.
Антону казалось, что внутри него спрятан какой-то вселенский взрыв, конец света, Апокалипсис. Вот что он обнаружил в себе, наравне с гармонией жизненных этапов и возможностью их познания и синтеза, то есть преобразования окружающего бытия. В моменты ослабления воспоминаний и прочих помрачений, Антон и стремился к такому преобразованию, но в наиболее тяжёлые моменты он задумывался над тем, смог бы он покончить с собой. Мысль о самоубийстве, мелькнувшая впервые ещё на крахидальном этапе, теперь задерживалась подольше, подросток разве только не назначал себе время и способ, а так – жизнь для него утрачивала ценность…
(Теперь нам надо сказать, что мы отошли от хронологии в изложении событий. Хронология сохранилась только в предыдущей главе, а в этой и последующей она будет нарушена. Мы просто решили говорить по отдельным темам, отражающим аспекты затянувшегося переходного возраста, ввиду сложности этого периода).
Где пришлось находиться Антону? Вроде бы, в своей семье. А замечали ли в семье угрозу помешательства Антона? Если даже и замечали, то находили простейшее объяснение – в этом Антон виноват. При таком нагромождении более важных вопросов, главным из которых был квартирный, никто не собирался оценивать своё воздействие на состояние подростка. У Игоря Михайловича только в тот первый раз обнаружения результатов буйства Антона мелькнула-таки к нему жалость, но больше этого не повторялось. Один раз Антон подсел смотреть вместе с ним кинокомедию, а он вдруг показал ему… порванный фотоальбом с вопросом:
– Это-то зачем было делать?
Антон похолодел, соскочил с места, вцепился в альбом и произнёс сквозь зубы:
– Отдай! – в альбоме ведь ещё был вырезан из снимков дед.
– Не понравилось ему, значит рвать надо?
– Отдай!
– То ты часы выбросишь… Может скажешь, зачем порвал?
– Отдай! – Антон не мог произносить других слов, а это произнёс сквозь зубы уже шёпотом. И Игорь отдал этот альбом с пренебрежительным недоумением на лице.
Игорь полагал, что его сын мог бы и не приближаться к помешательству, мог бы нормально общаться с ровесниками, словом, мог бы всё… Только вот что это за «бы», что заключало в себе это «бы» – такие размышления были для него лишними. Бабушка же с дедушкой Антона просто не хотели ничего замечать, будучи убеждёнными, что это всё – возрастное, что он всё-таки нормальный и всё у него будет нормально, просто потому, что он – их внук. Как будто это им было возвещено откуда-то свыше… Ну а мама Антона по-прежнему его защищала, но всё так же бездумно, не ища причин его отклонений.
Но и Валентине временами надоедало защищать сына после его болезненных проявлений, и тогда она сама могла отчихвостить его не хуже, чем Игорь. Она не находила середины между бездумной защитой и возмущением вплоть до унижения.
А каково же было осознание самим Антоном своего неистовства? Если бы ему прямо сказали, что он сходит с ума, он бы с этим согласился, и, быть может, даже… с радостью. Для него быть сумасшедшим, помешанным (и лучше буйным) означало иметь хоть какое-то личное качество, свойство. Для него предпочтительнее было быть душевнобольным, чем быть без свойств. Беда только в том, что настоящие помешанные не осознают себя таковыми, а он осознавал свои болезненные состояния и потому вынужден был отвечать за то, что натворит в них.
…А ещё иногда Антону казалось, что если бы в истории не было Гитлера, то его место мог бы занять он… Настолько он хотел отплатить этому миру.
Платить по счетам Антон решил разговорами, сначала с бабушкой. Они начались под Новый год и закончились после него. Сидя на кухне, в более чем обычной обстановке, Антон вдруг начал говорить Галине Архиповне:
– Мне нужно задать один вопрос, довольно серьёзный, – бабушка выразила полную готовность слушать, и он продолжил: – Вы с дедом здесь поселились не для того, чтобы права качать?
– Как это?
– Ну-у… Как-то всё у нас по-своему хотите переделать.
– А что переделать?
– Ну, были же тут конфликты, с папой там… и ещё всякие…
Последовал совместный анализ прошедших событий.
– Это ведь из-за меня мама пошла деду это всё говорить. Она промолчала об этом, но я знаю, что это только из-за меня произошло. А моего состояния никто не понял.
– Я тоже тогда вообще-то подумала: если мы уж и вправду так ругаемся, то может, действительно где-нибудь в другом месте пожить? Только негде! Вот в чём все беда-то!
– Да-да, я это всё понимаю, – заверил Антон.
Галина Архиповна стала переходить на другие, свои темы, но под конец Антон вернул разговор к началу.
– В общем, я хотел узнать, не для того ли вы сюда приехали, чтобы права качать…
– Нет! – уверенно и бодро произнесла бабушка.
– …Чтобы лучше как-то понять происходящее.
Он также получил от бабушки одобрение подобных разговоров.
– Ты, Антон, всегда высказывайся, когда хочешь! Нельзя всё в себе держать!
И эти разговоры продолжились в другие дни до и после Нового Года.
Характеристику «фашист» в этой квартире первым применил Виктор Захарович в отношении отца Антона. Это было ещё в первый год жизни пятерых в однокомнатной квартире, из-за того, что Игорь не помог Виктору Захаровичу нести из гаража какие-то банки, а ему пришлось с ними в темноте переходить мощную автодорогу. Снова он называл зятя фашистом в течение недели перед двумя конфликтными днями. Об этом Антон тоже решился высказать бабушке.
– Если бы хотя бы про чужого человека я это слышал, но он-то – отец мне.
– Вот! А ты скажи ему: «Это ты – фашист-то, орёшь»!
Неожиданно возникла и ещё одна тема разговора. Мама Антона не так давно поведала ему взбудоражившую его историю. Она касалась опасений Галины Архиповны по поводу того, каким вырастет Антон (опасения это в последнее время не проявлялись, но раньше Антон слышал о них от матери и считал их причиной бывшего когда-то у бабушки откровенного деспотизма).
Когда Антону было от роду всего четыре года, и Хибарины жили ещё в другом месте, к ним на электричке добиралась Галина Архиповна. К ней вдруг подсела некая цыганка и, только увидев её глаза, встревожилась и предсказала ей нечто мрачное. Цыганка спросила, есть ли у неё внуки. Галина Архиповна ответила, что у неё один внук. И цыганка предсказала, что, что этот внук в шестнадцать лет убьёт одного из родителей – либо мать, либо отца. И, приехав к дочери, Галина Архиповна, находясь в гипнозе, передала предсказание цыганки с её же интонацией. «…Хоть бы постараться всем не допустить такого». И ещё несколько дней она мрачно твердила об этом.
Таков был рассказ Валентины Викторовны. Услышав его, Антон сначала возмущался: как так бабушка могла поверить в первый раз встреченной цыганке. Он усмотрел во всем испытаннос от бабушки строгом контроле, переходящем в самодурство и, безусловно, расшатавшем его психику следствие воздействия на бабушку слов цыганки. Наконец, он передал этот рассказ самой бабушке.
– …И вот, она тебе предсказала, что в шестнадцать лет я одного из родителей убью.
– О-ой! Надо же! И ты, Антон об этом думал?
– В общем-то да, иногда думал, что может быть это как-то повлияло на…
– Эх, мама, мама! Что ж она наделала!
Антон предпочёл бы слышать это по другому поводу. Напоследок он странновато высказался:
– В общем всё, я об этом больше не думаю, я сам знаю, кого мне убивать, кого нет.
– Как это «знаю, кого убивать»? – усмехнулась бабушка – Никого нельзя убивать, ты что! – и Антон с неприязнью понял, что не так высказался. – Все хотят жить.
Уже первый день нового две тысячи второго года не обошёлся без споров о банках в погребе гаража. А в Рождество, седьмого числа, Антона вывело из равновесия исполненное презрения молчание отца. От этого он сорвал с двери наклеенные собой же украшения – цифры наступившего года и прошедшего года. Мама спросила:
– Что случилось?
– Да накат очередной, что ещё может случиться! – пояснил отец.
На Антона так подействовал не лично отец, а вообще всё та же атмосфера, которую не меняли никакие праздники. Лично отец пока ещё почти не вызывал буйства Антона и приводящих к нему воспоминаний (за исключением случаев с рок-группой «Элегия»), а все его отрицательные свойства, перечислявшиеся бабушкой и дедушкой, Антон, в основном, не замечал.
От намерения разговаривать начистоту с бабушкой Антона не отвлекала ни новая, подаренная мамой игра «World heroes», ни взятая на время у Гаврилкиных книга знаменитого американского педагога. Он уже отвлекался на тядупоумном этапе, хватит!
Антон задавался вопросом: когда и с чего всё это началось? Под «всем этим» он подразумевал недопонимание с бабушкой, становившееся иногда столь резким. Он ясно ощущал, что с этим было связано множество невзгод. Сперва он предполагал начало этого летом девяносто восьмого года, когда бабушка начала часто приезжать к ним в Москву, и перед этим нервничала в Новомосковске. Но, подумав получше, подросток усмотрел начало всех своих трений с бабушкой в день первого января девяносто седьмого года. Тот Новый Год был встречен в Новомосковске оттого, что перед ним бабушка выписалась из больницы и была ещё малоподвижна. И вот, первого января ещё девятилетний Антоша сидел с мамой на кухне и куксился из-за того, что что-то не получилось с его детскими выдумками, с нарочным миром. И вдруг из спальни бабушка резко крикнула, что если Антон будет продолжать выть, то нахватает «двоек», останется на второй год, и его будут дразнить «дядь, достань, воробушка». Да-да, вот с этого момента у него и началось нагромождение проблем.
Как бы лучше было назвать этот период? И подросток назвал его «холодной войной» – он как раз сейчас изучал в девятом классе по истории «Холодную войну» между СССР и США. Это была такая война, которая проявлялась не в вооружённом противостоянии (от этого удерживало ядерное оружие), а во взаимном недоверии, резких политических высказываниях, в разных взглядах на мир, разных идеалах общественно-политического устройства. Антону казалось, что всё это очень походило на его взаимоотношения с бабушкой, теперь уже не столь напряжённые. Вот только увиденный проблемный период Антон пока связывал исключительно с трениями с бабушкой, но не с нарочным миром и взаимоотношениями с ровесниками. Значит, подросток ещё не до конца понял этот период, а скорее эмоционально прочувствовал его. Но, тем не менее, он открыл этот период точно так же, как осенью, сидя перед обогревателем, открыл тядупоумный и крахидальный этапы. Это было его продвижение в одном сокровенном деле – в постижении этапов своего прошлого. Хотя такой эйфории, как от прошлого открытия, уже не было, если бы и была – быстро бы улетучилась от новых мрачных эпизодов в квартире.
IV
Игорь Михайлович, как-то раз вечером, по обыкновению, выпивши, решил побороться с сыном для забавы. Он пихал Антона, укладывал, всячески мял, а тот в это время пытался применить какой-нибудь захват, виденный в телешоу боёв реслинга. Вдруг настал момент, когда отец сидел на пружинном матрасе и ухмылялся, а Антон, тоже ухмыльнувшись, толкнул его в лоб. Тот свалился с пружинного матраса, распластавшись вдоль шкафа и ударившись о шкаф локтем. Выругавшись, он закричал:.
– Чуть не убил! Хорошо хоть, я руку успел подставить!! Виском бы стукнулся – всё, умер бы!!
При его бешеном взгляде Валентина Викторовна по-детски промямлила: «Ой, доигрался!», – а он в этот момент саданул кулаком об шкаф.
– Сейчас бы умер и всё! И вы стали бы жить хорошо… – продолжал Игорь, уже поднявшись.
– Всё, наигрался? – спросила его жена.
– Да!! Вот наигрался, – показал он ушиб на локте. – И вот!! – показал другой локоть.
Он вышел в ванную. Антон сидел, не шелохнувшись и напряжённо дыша. Только когда отец показывал локти, он резко повернул голову. Затем тупо спросил у матери:
– Чего это он?
– Да, падал где-то весь день, пьяный, и показывает теперь свои локти…
В ванной Игорь охладился водой и пришёл, говоря уже спокойнее:
– Игра игрой, но надо ещё и думать…
– Ладно, всё ясно! – перебила его Валентина.
Но Антону ничего не было ясно. Как так получалось – он только что чуть не убил отца и сам даже не заподозрил этого?! Откуда у него такая чудовищная, смертоносная тупость? Может, это оттого, что он смотрел реслинг? Скорее всего. И он собрался высказать решение больше не смотреть поставляемое из Америки телешоу боёв реслинга. У него уже подкатились слёзы, но вдруг кое-что помешало ему высказать это решение. Ему вспомнилось, что он не первый выскажет намерение подвергнуть себя лишению. В мае был конфликт, когда бабушка, заливаясь слезами, в сердцах сказала, что не будет больше готовить еду. Казалось, что для неё приготовление пищи – то же, что для Антона просмотр реслинга, ей готовить так же приято, как ему смотреть. Но это было страшное расхождение во взглядах. Если бабушка вкладывает всю душу в приготовление пищи, в частности для него, Антона, то это препятствует её пониманию Антона, так как для него всё благополучие никак не сводится к питанию.
Антон застонал, переходя на рычание, мама стала спрашивать, что случилось. Не отвечая, он встал с дивана, бухнулся на другой, слева, и, громко зарычав, уткнулся в подушку. Валентина подбежала к нему, отобрала подушку и, дав пощёчину, повторила вопрос со встревоженными до злости глазами. Посидев с минуту молча, Антон спросил:
– Когда бабушка готовит, она это за работу свою считает или как?
На эту тему разговор продолжался, когда в комнату вернулся Игорь и, как ни в чём ни бывало, включил телевизор. При нём Антону мама говорила уже шутя:
– Если что, можно и сходить поесть… в ресторан – последнее слово она выговорила по-особому, а Игорь на это усмехнулся: «Хо-хо!» – ведь это он, временами, грозился, что будет питаться в ресторане.
Словом, Игорь успокоился, да и об Антоне в этот момент можно было бы сказать то же. Но последствия произошедшего будут проявляться и через год, и через два.
Болезненные воспоминания Антона пока были о недалёком прошлом. В феврале он чаще всего вспоминал о двух скандальных днях в конце ноября. Один раз приступ воспоминаний сошёлся с новыми возмущениями Виктора Захаровича, который не мог найти свой паспорт. Антон ел котлеты, но не на кухне и даже не за столом. Рядом сидела его мать, у которой он перед едой чего-то допытывался о тех событиях. Вдруг заглянул дед с вопросом о паспорте.
– Да сказала я тебе, что уже смотрела там. Хватит уже надоедать! – и дед, хоть и возражая, но удалился. Антон был снова встревожен столь резким ответом.
– Зачем ты так? Начинаешь опять… Зачем? А? Зачем?!
– Да так просто! – сквозь слёзы ответила Валентина и замерла с отчаянием в глазах. Когда она вдумывалась в серьёзность таких состояний сына, то её заступничество сменялась отвращением к нему. Антон взял одну котлету в руку и размял её, сквозь его пальцы пролез фарш.
– Что, я тебя заставлял что ли?
– Да!
– А чем я тебя заставлял?
– Всем!
– Чем «всем»?
– Всем своим дурацким существом!
Антон с вилкой во рту истошно закричал и бросился на тот же пружинный матрас. Его блюдце разбилось. Валентина зашлась в плаче. В комнату ворвался Игорь .
– Зарежешься ещё! – крикнул он и подобрал осколки блюдца. – Что тут случилось?!
– Да ничего, этот тут ещё с паспортом своим уже з-зае…! – сквозь слёзы выругалась Валентина.
– Ну-ка, скажи ещё раз!
…Она была всё-таки отходчива. Игорь же пытался узнать у неадекватного сына:
– Зачем тебе это надо?
Антон молчал, но про себя знал, что это ему надо примерно затем же, зачем его отцу надо пить и курить.
Несмотря на прошедшие откровенные разговоры Антона с бабушкой, Галина Архиповна кое в чём так и не менялась, как раз, в самом важном для Антона. Очередной мрачный случай начался с того, что Галина Архиповна просто помыла яблоко и предложила его внуку.
– Антон, яблока не хочешь? – тот встал и пошёл мимо неё на кухню. – Ну чего ты, будешь? – ему встретилось всё то же омерзительное выражение лица бабушки – с буравящими глазами и отвисшей нижней губой фиолетового цвета. С таким лицом она много раз его мучила. Придя на кухню, он достал из ящика под столом яблоки и стал мыть их.
– Да вот, я давала тебя яблоко! Что ж ты так пренебрегаешь мной, ты меня обижаешь прям!
Вот оно! Всё то же навязчивое прислуживание. Антон помрачнел, да и бабушка заметила это и почувствовала, что выразилась излишне резко. Она поставила на стол гречку, которую должен был есть Антон, и тихо сказала: «Садись». Подросток пока остался на диване, и Галина Архиповна легонько вздохнула. На кухне находился и Виктор Захарович, но он был занят разгадыванием кроссворда и ничего не замечал.
– Я не видел, что у тебя яблоко было, – заговорил, наконец, Антон.
– А-а, ясно! Я ж не знала, что ты не видел… Не обижайся!
Это происшествие также в дальнейшем пополнило собрание мучительных воспоминаний Антона. В это собрание уже входили воспоминания о более давних событиях.
Подросток стал вспоминать одно лето, в которое он в наибольшей степени испытывал давление бабушки – лето девяносто девятого года. Он тогда порывался дружить, совершать крутые проделки с соседом по новомосковской даче, а бабушка осаждала его, устанавливала всякие ограничения, чтобы обезопасить. Антону вспомнился её резкий окрик: «Так, счас загоню! Ну-ка, бросили палки!!», – и это стало вспоминаться снова и снова. Рассказав воспоминание маме, он говорил:
– А что от этих палок сделалось бы? Что, ими можно проткнуться что ль? Они же… вроде… тупые, – он повторял это несколько раз, переставляя местами предложения и слова в них, пока Валентина не стала ему отвечать в излюбленной манере – дурачась и передразнивая:
– Да, палки были тупые, тупые были палки. Палки были тупые, тупые были палки…
– Ну, а чего она?..
– Вот и я говорю: палки были тупые, – с настойчивой интонацией продолжала мама, – тупые были палки!
Читателю, вероятно, кажется, что это какой-то разговор из сумасшедшего дома. Что ж, можно сказать и так!
Из того лета Антон также вспомнил бабушкины запреты стрелять из лука и кататься на «чёртовом колесе».
– А на колесе что могло быть? Что, у него кабина отвалилась бы? Или оно бы на бок завалилось? Или оно сошло с крепления и покатилось бы по городу? Зачем тогда оно нужно, его надо взорвать! А тех, кто установил его там – посадить! Почему его не взрывают, катаются там ещё?!
– Действительно! – подыгрывала мать. – Ну-ка, езжай и взрывай!
– Да я не могу! Почему там его никто не взорвёт?
– А кто должен там взрывать?
– Ну-у, кто-нибудь, или власти, мэрия там, или кто из жителей, кто понял, какое оно опасное, это колесо!
И такого рода разговоры повторялись множество раз.
Ещё из того лета Антон вспомнил недовольство бабушки его игровой приставкой «Денди», когда он однажды сыграл в неё второй раз за день, вечером. А Валентина уже сменила метод ответного воздействия. Она решила Антона как-то пристыдить, для начала оправдывая бабушку.
– Ну, значит, на неё плохо действовала эта игра, давление поднималось.
– Почему от этого давление-то? Ушла бы в другую комнату! Или в этой что-то надо было?
– Ну да, что-то там искала.
– Что, я так много играл что ли? – промолчав, продолжил Антон – Она ж мне всё то лето испоганила! Во всём!
– Да чего ты к ней привязался-то так, день и ночь её хаешь! – вдруг возмущённо воскликнула мама. – Напускаешься, как не знаю на кого! Она же пожилой человек!
Мама смотрела на Антона, нахмурив брови. Антон умолк, только подумав: «Тиран пожилой!». Этот метод всё равно не излечил Антона от воспоминаний.
Но прошлое занимало подростка и в другом отношении. Вновь глядя на этапы своей жизни, открытые и прочувствованные осенью, он решил дать им названия. Сначала он дал название этапу, начавшемуся летом позапрошлого года и кончившемуся домашним скандалом из-за синяка. Каков был лейтмотив? Летом он ещё не знал, что ждёт его в школе, а ждал его некий облом. И этот этап Антон назвал обломным периодом. Остались неназванными ещё два этапа – те самые, которые заворожили его на удивление различающимся эстетическим фоном. На первом из них он сочинял фантастические повести. И тогда же он, просто по учебной программе, прочитал восхитившую его поэму Лермонтова «Мцыри». Одна строка оттуда вспомнилась ему так: «Тяжесть души, болезнь ума». (В действительности, она звучала так: «Игра мечты, болезнь ума»). Этой строкой Антон решил охарактеризовать весь тот период, и, сократив её по первым слогам, добавив суффикс и окончание, дал периоду название – тядубоумный период. Позже, Антон подправил это название, поняв, что у него тогда ещё была не болезнь ума, как в последнее время, а просто некий его порыв. В связи с заменой «болезни» на «порыв» получилось исправленное название – тядупоумный период. Осталось назвать третий этап, что было сделано практически сразу. Он был довольно мрачный, Антон отрёкся от своих повестей и ощутил крах. Всё, что происходило с ним впоследствии, являло усилия что-то менять, двигаться далее. Таким образом, ключевые слова, связанные с этапом – «крах» и «далее». Соединив их в одно слово, Антон изобрёл название этого этапа – крахидальный период. Осенью эти этапы были просто обнаружены, не получив названий, а названия появились в феврале. Так что авторство этих названий принадлежит не нам, а самому Антону Хибарину! Для закрепления этих названий он произносил их маме, называя временные границы периодов и очень кратко описывая их содержание. Валентине на сей раз нужно было только молча слушать и в конце утвердительно ответить на вопрос: «Хоть немного ясно?».
А бывали ли у Антона какие-нибудь приятные моменты? Пожалуй, изредка бывали, только он их… побаивался. Моменты душевного облегчения казались подростку странными и вызывали опасения, что резко кончатся, и ему снова станет плохо. Такое опасение оказалось совершенно верным в день восьмого марта. Утром того дня Галина Архиповна поздравила дочь, получила ответное поздравление, хоть и сдержанное, и пожелала, чтобы они не ссорились. А Вечером Антон хорошо сыграл в игру «World heroes» и затем даже стал составлять «хит-парад», двадцатку лучших игр на обеих приставках, которые у него были. Это было довольно приятное времяпрепровождение, но вот только вдруг появилось у Антона ощущение, что ему как-то слишком, подозрительно хорошо, что он слишком уж расслабился, и это может резко закончиться. Предчувствие подтвердилось во время ужина.
Ужинал Антон, как это часто бывало, в комнате (иногда квартира неофициально разделялась: бабушка с дедушкой жили на кухне, а Хибарины – в единственной комнате). После того, как было съедено одно блюдо, пришла бабушка и, как показалось Антону, требовательно спросила у мамы: «Чего ему ещё?». Антон хотел было отнести на кухню сковородку, но бабушка махнула рукой, сказала: «Да ладно», – сама взяла и понесла сковородку. Вот тут Антон и начал снова что-то выяснять у матери.
– Чего это она опять: «Чего ему ещё?» – он изобразил резкую интонацию бабушки. Опять для неё главное, что я буду жрать! А сковородку мне отнести не дала!
Последовал столь мутный разговор, что нам незачем его воспроизводить. Направился Антон и к бабушке на кухню.
– Ты хотела узнать, что я ещё буду?
– Да, Антон, я бы окорочка тебе дала, но мне самой их надо съесть, чтобы желудок не болел.
– Ясно, – тихо сказал подросток, вставая.
– Но я бы, Антон, с удовольствием тебе дала бы тебе окорочка.
Он был снова не понят, ему было начихать на бабушкино «удовольствие». Он хотел понять, так ли это важно для неё, что он будет есть и понял, что действительно это так важно. Он снова стал расхаживать по комнате, а затем – биться лбом об дверь.
– Что там такое?! – встрепенулась Галина Архиповна. – А-а? – недовольно протянула она после тишины.
– Твои приходы! – раздался ужасный ответ Валентины, стоявшей в ванне у раковины.
– А-а?!
– Без конца узнаёшь, что ему есть, – у неё уже дрогнул голос.
– Я сказала, что дала бы курицу, но мне самой надо, у меня желудок болит… – и у Галины Архиповны также дрогнул голос. Антон же ринулся на кухню, чтобы там попытаться как-то заглушить или опровергнуть то, что говорит, не думая, мама. Но ему пришлось только наблюдать за бабушкой, с ужасом подозревая, что она опять плачет. И действительно, бабушка ела курицу, а по щеке её текла мутная капля. Для Антона это зрелище было новой пыткой. Он напряжённо произнёс:
– Ну… чего ты … хлюпаешь? Что я тебе плохого сказал? – бабушка не отвечала. – Это маме не ты, а я плохо сделал
– Что ты сделал? – подняла глаза Галина Архиповна, её лицо было опять ужасным.
– Ну, начал там психовать, выяснять чего-то…
– Тьху… Вот этого не надо, будешь ты из-за всякого барахла переживать!
А спустя несколько минут, Галина Архиповна снова советовала внуку отвлечься, почитать словарь.
– Иногда интересно узнать, как слово правильно произносить. Например, «флюоро-гра'фия» или «флюорографи'я». Там, в поликлинике обычно говорят «флюорогра'фия», а одна женщина – «флюорографи'я». Она, правда, нерусская какая-то, но настаивает, уверяет, что так правильно. Сейчас пойду, посмотрю в словаре.
Галина Архиповна вернулась со словарём Ожегова, старым и потрёпанным, а следом за ней на кухню зашла дочь и, сев на диван, стала передразнивать Антона.
– Зачем ты туда пришла? Зачем тебе надо было знать, что он ещё есть будет? М? Зачем? Зачем, я спрашиваю?
Под конец этого дурдома из Антона стали вырываться рыдания, как он ни пытался их сдержать. Он продолжал рыдать, уже ложась спать. Тогда в комнате находилась ещё бабушка, а мама уже стала успокаивать его с поглаживанием по голове, как малое дитя.
Вот как верно подросток почуял, что не к добру ему слишком расслабляться!
Последующее утро снова было мрачным, несмотря на то, что в этот день – субботу – по телевидению должны были показать любимую на тот момент передачу Антона – бои реслинга. У Антона не получалось приятного ожидания, вместо этого опять были болезненные придирки к матери. Подросток выпытывал, зачем она вчера так ужасно ответила бабушке на вопрос о происходящем и снова вызвала у той слёзы. Валентина в комнате что-то писала, заполняла какие-то документы и под конец высказалась:
– Нет, всё, хватит придирки эти слушать, пойду я отсюда! Лучше с мамочкой посидеть!
Антон же решил не смотреть реслинг и, когда наступило время его начала, схватил и порвал свои тетрадные записи о реслинге (да-да, подросток занимался ещё и такой ерундой!). Но пометавшись ещё, всё же включил телевизор через десять минут после начала шоу. Больше ничего нового у подростка не проявилось, и окончание боёв ввергло его в прежнее состояние. Галина Архиповна, приметив это, в очередной раз попыталась, как она это называла, отвлечь внука. В комнате стояли пластмассовые стаканчики с водой, в которых она проращивала свои семена.
– Ну-ка, Антон, иди-ка посмотри, как капуста из семян прорастает! – задорно попросила она. Антон встал просто так, чтобы удовлетворить просьбу. – Вон, видишь?
И увидев на дне стаканчика какое-то семя, он тут же сел обратно с таким же лицом.
В продолжение дня и Валентина, в свою очередь, напомнила матери о вчерашнем, когда они встретились около плиты.
– Зачем вчера, если не было настроения, с этой едой приставать опять?
– Ладно, Валь, ты уже вчера мне уже высказалась!
– Из-за чего, как ты думаешь, он начал? Ты ещё сковородку не дала ему отнести.
– Ну, не из-за этого ж! Ерунду какую-то!
Дочь продолжала выражать недовольство, и Галина Архиповна стала её прерывать.
– Ну всё, хватит, у меня голова болит, не читай мне мораль свою! … Если бы не мы с ним это сделали, значит, сделал бы кто-то другой! – таков был её конечный вывод.
Игорь Михайлович однажды решил начать здороваться с Антоном за руку. Подросток и не ожидал, что отец удостоит его такой чести. В первый раз он помедлил протянуть в ответ свою руку от неожиданности, спросил: «А чего это?». В следующий раз Антон решил уже получше выяснить у отца, почему тот начал протягивать руку. Он повторил тот же вопрос с добавлением одного слова:
– А чего это вдруг?
– Ничего, я просто руку тебе протягиваю
– А зачем?
– Ну, не хочешь здороваться – как хочешь! – обиженно фыркнул Игорь.
Не привыкал Антон первое время к этой новой традиции. В другой раз, когда отец уже лёг спать на свой матрас и повернулся к Антону, сказав: «Здорово!» – и протянув руку, тот не подал свою, сказав, что рука грязная. На руке Игоря было чёрное пятно от масляных деталей автомобиля, а Антон только что помылся.
– Спи! – пожелал было Антон, но получилось насмешливым тоном.
– Здесь все умники, начиная с бабушки и кончая… сыночком! – помолчав, высказался Игорь.
– А я-то тебе чего сделал?
– Да, ничего, – вновь затаился он.
V
Весь хаос пережитого Антон собирался, говоря о нём, как-то упорядочить, а не просто выплёскивать его. Он ведь понимал, что обычно его рассуждения не подлежат разумному постижению. Воображаемая им видеоинсталляция под коробкой на обеденном столе была бы разве что покрасивее. И вот, он решил составить некий цитатник. Подросток записал высказывания тех, с кем он живёт и свои собственные, отчётливо выражающие всю атмосферу грызни в квартире. Антон воспользовался ручкой с тремя стержнями разного цвета, высовывающимися по выбору. Синими чернилами Антон написал высказывания бабушки с дедушкой, красными – отца, зелёными – свои и мамины. В цитатник попало и последнее высказывание отца. Цитатник на двух терадных листах Антон спрятал в своё отделение одежды в шкафу. Это было предварение другого занятия, очень большого занятия.
В апреле Антон начал создавать рукопись о себе. В один прекрасный день он взял первую попавшуюся на глаза чистую тетрадь в клетку и в самом начале её написал чёрной ручкой слово «Облом». Взяв синюю ручку, он указал в скобках период времени – «июль – октябрь 2000 года». Так он обозначил первый по времени из трёх однажды обнаруженных и позже получивших название этапов своей жизни. Дальше Антон написал такие незатейливые слова: «Я потерял всё хорошее, что у меня было…». Изначальной целью этой писанины было раскрыть объективное содержание трёх этапов и попытаться совместить объективные события со своим субъективным восприятием времени на уровне эстетической атмосферы. В момент написания первых слов Антон вообще ещё не думал о том, кто может это читать. Рукопись была попыткой более связного описания трёх этапов, по которым Антон обнаружил уникальность своей судьбы.
Работать над рукописью подросток продолжал при самых разных обстоятельствах, часто при просмотре отцом телевизора. Повествуя об обломном этапе, Антон пока не распространялся о разных событиях, он выделил только ключевые события для их описания и вникания в них. О некоторых же событиях обломного сезона ему было просто стыдно упоминать. Работа над этим первым разделом рукописи не вызвала особого напряжения, и Антон завершил его к своим пятнадцати годам. (Читатель, может быть, помнит, каким коротким был первый раздел этой книги). И опять же, написанное ещё не было рассчитано на широкий круг читателей, наиболее широким кругом из возможных Антон предполагал, помимо семьи, ещё некоторых родственников. Этим родственникам, полагал Антон, могло бы быть полезно кое-что узнать о нём из его рукописи, когда обычно он показывается им как туповатый, но в общем и целом «хороший мальчик».
Вот какое дело было начато Антоном Хибариным. Но только работа над этой рукописью не прекратила его болезненных воспоминаний, которые даже ещё не достигли своего пика. Основной материальный ущерб от буйства Антона, вызванного воспоминаниями, также был ещё впереди.
Связь Антона с одноклассниками порвалась настолько, что он даже не попал на общую фотографию девятого «А» класса, составленную из отдельных фотографий учеников. Хотя подросток сделал попытку сфотографироваться для этого.
В отдел фотографии его повёз на машине Игорь Михайлович, с ними также была Валентина Викторовна. Водитель явно был не в настроении, да и Антон с каким-то излишним беспокойством узнавал у мамы, в какой нужно быть одежде и скоро ли выйдет общая фотография. Когда бордовая «семёрка» подъехала к месту назначения, Антон замешкался с выходом из неё, выясняя у мамы какие-то мелкие детали. Свой чёткий комментарий вставил отец:
– Да бесполезно его уговаривать, ребетёночка этого!
В этот же миг Антон повернул к нему лицо, скорченное яростью и болью, Игорь передразнил это лицо, а тот выскочил и пошёл в сторону и от машины, и от фотоателье. За ним двинулась мама. Игорь, недолго думая, уехал один.
Первые слова при пешем возвращении домой сказала Валентина.
– Ну вот, а то всё заступался за него! Только бабушка у тебя была плохая, а папа хороший.
– Ну, заступался, ну и что?
И такой разговор длился всю дорогу, не приобретая никакого значения. Антон и сам понял, что слишком долго всё прощал отцу. Услышав ещё обвинение в этом от матери, он также понял, что в квартирной войне всех против всех все одинакового отдалились от понимания его. Он был действительно более склонен становиться на сторону отца только потому, что тот по родству был ему чуть поближе, чем бабушка с дедушкой ближе на одно поколение. А обратного действия у этого родства не оказалось.
Игорь всё-таки осознал свою излишнюю резкость и, придя из гаража и зайдя в комнату к Антону, примирительно сказал:
– Ну, что ты мечешься всё? Мир? – он протянул руку. – Не обижайся!
Антон пожал руку и, весьма растроганный, втихаря прослезился.
Только это перемирие было немного нарушено уже вечером того же дня. Антон собирался поиграть в приставку, а Игорю нужно было смотреть криминальный сериал. И хотя был ещё один телевизор на кухне, Игорь не хотел смотреть по нему, не объясняя причины. Наконец он сказал сыну с сожалением и упрёком:
– Ладно, я же всегда тебе уступаю.
Антона сотрясли эти слова и, не раздумывая над тем, правда это или нет, он моментально отказался играть и позвал отца.
– Чего ты, играй! – возразил было Игорь.
– Иди, смотри! – твёрдо повторил Антон.
Запомнилась подростку одна дата в мае. В этот день произошёл один из самых тяжёлых для него конфликтов, когда бабушка заплакала и сказала, что не будет готовить еду. Он задумался, не отметит ли он как-нибудь годовщину того события. В конце прошлого года он представлял, что в этот день повесится. По наступлении той самой даты Антон, хоть этого и не сделал, но кое-что всё-таки вытворил.
Этот день пришёлся на субботу, следовательно, по телевизору показывали бои реслинга. Но только время, неожиданно для Антона, перенесли на час раньше, и когда он включил телевизор, бои уже заканчивалась. Смотря конец, подросток по-прежнему держал в памяти событие, бывшее ровно год назад. Ему стало вспоминаться и заступничество за бабушку со стороны деда, одностороннее, без оценки её собственного поведения с упором на то, что она болеет. Снова вспоминая это, Антон, незаметно для себя, стал покусывать пульт телевизора и, в результате, стиснул его зубами так, что внутри хлопнуло. Антон увидел, что у пульта провалилась лампочка, испускающая сигнал. Это значило, что пульт стал непригоден к использованию – Антон сломал его… Родители в этот момент отъехали за покупками. Трудный подросток спрятал искорёженный пульт в постельное бельё. Вернулись родители, и Антон сказал первой вошедшей в комнату маме:
– Надо тем, кухонным пультом теперь включать этот…
– А что, сломал что ль? Смотри, папа тебе сейчас устроит!
Игорь действительно устроил. Увидев в комнате другой пульт, он сразу спросил:
– А чего это здесь этот лежит?
– А им можно оба телевизора включать – постарался спокойно объяснить Антон.
– Ну, а тот-то где?! – вскричал Игорь. Антон начал жаться и разводить руками.
– Сломал что ль?! Ты чего, идиот, творишь-то?! Зачем сломал?!!
– Так получилось.
– За это голову отрывать надо!! Идиот!! Если б хоть немножко мозгов было бы, понимал бы тогда, что на всё зарабатывать надо! Сам ничего не заработал, пашешь тут на него своим горбом, на идиота, чтоб он тут всё ломал!! Ладно, это-то что тебе толковать, если мозгов у тебя совсем нет!!! Но всё рано скажи: зачем сломал?!!
– Ну, хватит ора-ать! – традиционно вмешалась Валентина. – Надоел уже! – голос её стал вдруг каким-то хрипловатым и немного позабавил «идиота». Дальше она стала совершенно глупым образом передразнивать Игоря, заглушая его крик:
– «Зачем сломал, зачем сломал?!" Гав-гав-гав, Гав-гав-гав!!..
– Ну, один же пульт есть, зачем два нужно? – наконец-то продолжил оправдываться Антон.
– Ну, а если тебе одну руку отрубить, зачем тебе две-то?
– Ничего себе! Что это у тебя такие мыли-то садистские? – возмутилась Валентина. – А тебе если один глаз высосать?! – говорила она с совершенно серьёзным видом.
Игорь, впоследствии, остыл, начав гладить утюгом свою одежду. Антон тихим голосом говорил с мамой о другом.
– А может, мне всё-таки нужно дать свободу слова? – он собрался применить её к бабушке.
– У бабушки и так сейчас давление за двести! Какая ещё свобода слова?
Антон увидел в зеркале бабушку на кухне.
– Да вон, она ходит, нагнулась даже!
– Ну, значит, жива ещё, иди добивай…
Вот так подросток отметил чёрную годовщину по-чёрному.
Игорь и раньше знал, что сын у него – жалкий псих, портящий имущество семьи. Но сломанный пульт он решил помнить подольше. Он снова заговаривал об этом с Антоном.
– Сказать бы тебе, но если ты вот такой!!! – и он сам бешено стучал оставшимся пультом по столу. Когда достали пульт видеомагнитофона, у которого для телевизора кнопок было меньше, Игорь уносил с собой на кухню оставшийся пульт от телевизора и оставлял этот, заглядывая Антону в лицо и чётко проговаривая:
– Вот им теперь и включай, ё…!
Воспоминания подростка становились помехой также его подготовке к экзаменам в девятом классе - выпускным экзаменам основной школы. Бывало, что к воспоминаниям Антона присовокуплялась непосредственная реакция на неприятную ситуацию в данный момент, и тогда получалось совсем нечто, подготовка тормозилась надолго. Один раз подготовка по одному билету по английскому задержалось до вечера из-за того, что бабушка выразила недовольство подвешенным в туалете гелевым освежителем воздуха. Его подвесили только вчера, и Антон был этим весьма доволен.
– Ой, вы там повесили какую-то ерунду, воняет так, аж голова болит, – сказала Галина Архиповна, сморщившись. – Снять-то её можно как-нибудь, балаболку-то эту?
Подробности последовавшего нам говорить незачем, сценарий был всё тот же, только теперь добавился упрёк Антону в том, что он перестал готовиться к экзамену. При последующем заходе бабушки в комнату, мама решила ей пожаловаться:
– Всё, отзанимались! – едким полушёпотом произнесла Валентина.
– Садитесь заниматься!! Как это так – чуть пошевелился – уже всё! Что это такое-то?!! – роясь в халатах, прокричала Галина Архиповна, также не меняя своей роли. Антон не мог ничего произнести и только удерживался от того, чтобы не броситься как-нибудь на неё саму.
– Ну, ты бы хоть мне сказала про то, что висит там, а то зашла, начала: «Какой ужас!» – упрекнула слегка и её Валентина.
При попытке продолжить заниматься английским, подросток стал кусать себя за руку. На руке остался след.
– Вот и иди теперь укушенный на экзамен, пусть посмотрят, какой ты хороший!
– А какой я хороший?! – воскликнул Антон. Он никогда этого не утверждал, для него это было мерзейшее из возможных утверждений.
Галина Архиповна заглядывала снова, с более спокойным, но вкрадчивым обращением к внуку:
– А заниматься, Антон, надо! Это экзамены! Так что давай, успокой маму! – она закрыла дверь.
– Я должен сдо-ох-ну-у-уть!!! – негромко, но дико протянул Антон. Затем, он улёгся на диван, накрывшись и уткнувшись поглубже в подушку. Так продолжалось, пока он не ощутил на себе руки бабушки.
– Антон! Анто-он! – и он выглянул на воздух. – Не надо так! Если хочешь, можешь телевизор посмотреть. А заниматься действительно надо, а то мама тут сидит с тобой и ей тяжело-о! Да, тяжело!
Антон не понял толком, отчего маме так тяжело, но и спрашивать не стал.
Но, несмотря на всё это, сами экзамены прошли у Антона успешно: по алгебре он получил «четыре», по английскому – «пять». По алгебре он тоже вполне мог получить «пять», если бы не предложение Любови Ильиничны подкупающим голосом довольствоваться «четвёркой» и идти домой. И если бы в тот день не показывали боёв реслинга, хотя Антон всё равно мог успеть на них. Затем было до ужаса досадно.
VI
В своей рукописи Антон довольно быстро закончил раздел «Облом», но проблемы возникли со следующим разделом – «Тяжесть души, порыв ума». В нём нужно было многое разъяснить о сочинённый собой фантастических повестях – «Необъявленная война» и «Линия времени», пересказать их сюжет, ввести наукообразное пояснение всех сверхъестественных явлений, как и должно быть у настоящего фантаста, и наконец – уф-фф! – сказать, почему сюжеты были именно такими, попытаться найти в повестях какую-то философию… Такую гигантскую задачу поставил перед собой подросток пятнадцати лет! В его учёбе ничего близкого по сложности не было никогда! В результате, необходимость упоминать эти две повести серьёзно застопорила работу над рукописью. Оригинала «Необъявленной войны» у Антона не было – он собственноручно выбросил его на крахидальном этапе. И Антону пришлось по памяти восстанавливать сюжет, на ходу делая пояснения такого рода:
«А случилось это убийство из-за того, что Куцый Ястреб больше других доверял словам министра Сергея Фика, который поручил Коллегии Ястребов дело разработки версий о Тунгусском метеорите, но не сказал, зачем ему нужен Сизиньгам и чем тот будет заниматься. Тот как бы явился «сбоку припёкой», можно подумать, для того, чтобы мешать Коллегии Ястребов».
Проблемы с рукописью возросли, когда Антон перешёл к «Линии времени». Эта повесть вообще не была нигде написана, а изначально хранилась только в голове. К тому же, она была сочинена с пробелами, и эти пробелы Антон также решил объяснить, сказав, что именно он собирался вставить позже. Сверхъестественное в сюжете «Линии времени» было чрезвычайно трудно объяснить. Для этого подросток погружался в науку, в современную физику, которая началась с Эйнштейна и Гейзенберга, и которой он даже он ещё не проходил в школе!! Его мозг просто гудел, как будто вот-вот начнёт плавиться…
Тем временем, за окном было лето. Мог ли Антон этим летом куда податься? Всё-таки мог. Надо было только подождать. В июле он мог впервые в жизни отправиться в родную бабушкину деревню в Липецкой области. Саму Галину Архиповну с Виктором Захаровичем уже отвёз туда Игорь Михайлович Хибарин. Перед отъездом она разругалась по этому поводу с Виктором Захаровичем, сначала с трезвым, затем с пьяным. Тот требовал от неё перед отъездом возврата каких-то денег, отданных когда-то Игорю… Антон не вникал во всё это, да и нам это не столь важно…
Когда бабушка уехала, Антону досталось ожидание, поначалу приятное, которое стимулировало его работу над рукописью. Он сделал своей целью ко времени поездки под Липецк во что бы то ни стало завершить раздел «Тяжесть души, порыв ума», в противном случае – никуда не ехать. Так что возникшие в этой работе трудности стали ещё одним источником нервного напряжения. И от того, чем Антон заполнял время ожидания поездки, ему стало муторно.
Валентина этим летом стала покидать Антона. По предложению одной коллеги-учительницы она стала ездить в качестве гувернантки в апартаменты неких богачей. Отец сего семейства был нефтяной магнат, имел заметную должность в «Сибнефти». Мама его детишек каждый день была занята игрой в казино и посещением салонов красоты. В их хоромах Валентина могла лицезреть аквариум во всю стену, множество невообразимых игрушек, например Винни-Пух, полетом которого можно было управлять в трёх измерениях, и других чудес техники. Только не видела она, как в её квартире её сын, разогрев себе первое, не садится есть, а швыряет табуретку и мечется со стоном. Но ей не мешало и чуть-чуть отдохнуть от такого психа!
Тогда же, в июне, у подростка появились неприятные ощущения в области сердца – какое-то давление, покалывание, жжение. Однажды ночью, после того, как Антон лёг спать, ему вдруг стало казаться, что у него сейчас может произойти инфаркт или остановиться дыхание – дышать стало как-то трудно. Он обеспокоился тем, не расстаётся ли он с этим миром. В этом мире хоть и был он обездолен, но были и некоторые приятные явления, среди прочего – девушки, с которыми он хоть и не общался, но просто видел их, например, в видеозаписях, данных родственниками; пусть общаться с этими девушками ему было вовсе не дано, как будто они принадлежали к какой-то другой касте… Опасаясь, как бы не умереть, Антон даже совершил крестное знамение, кое-что прошептав. Наконец, мама заметила, как он громко и тяжело дышит, встала и включила свет. Она решила дать Антону какую-нибудь таблетку из успокоительных. Тут поднялся на своём матрасе и отец, только взглянув на Антона, он замер.
– Плохо мне… плохо… – неразборчиво шептал ему Антон. Игорь так и продолжал неподвижно смотреть. Хоть и происходили с его сыном странные вещи, такого он ещё не видел. Антон стучал зубами и его била дрожь, такая мелкокалиберная, которую не подделаешь, специально не изобразишь.
– Ну, что ты всё меня глазами сверлишь?! – постарался громче и чётче сказать Антон. Теперь Игорь сразу лёг, пробормотав: – Да не сверлю я…
Позже, Антону приснилось, что ему сделали операцию на сердце.
Иногда, когда Валентина уезжала к Турчаниновым – это была фамилия тех богачей – питанием Антона распоряжался отец. Но подросток не нуждался в этом. Затем, Игорь вообще подхватил простуду и, лёжа, давал сыну инструкции, как что готовить, когда мешать, начиная со слов: «Слушай меня внимательно!». Когда Антон заглядывал на кухню, отец, в точности на манер бабушки, спрашивал: «Что, есть захотел?» Один раз, Хибарин-старший, кряхтя, сам подошёл к плите, сказав Антону, что тот стоит возле неё как прокажённый.
Антон хоть и не был в традиционном смысле верующим (крестное знамение однажды ночью – особый случай), но, тем не менее, считал, что его многое отводит от «пути истинного», коим является его работа над рукописью. Он ощущал, что ему в этом мешают всякие телевизионные развлекухи и даже вкусная еда. И вот однажды, когда у Игоря уже проходила простуда, он отошёл ненадолго, а перед Антоном стояла тарелка с клубникой. И он, как думал отец, должен был её съесть. Но он чувствовал, что не заслуживает этих сладких ягод. Это чувство навалилось на него настолько, что он даже возмутился стоящей для него чашкой с клубникой и немного взбесился. Он стал выставлять руки, запустил правую на холодильник, а там лежали ручки. Он взял одну из них, стащил двумя пальцами колпачок с держателем для кармана и сжал этот колпачок, в результате чего он расплющился. Вернуть ему нужную форму не удавалось, он не налезал на ручку. Клубнику подросток стал-таки есть, но при этом, изображая себе, что на самом деле недостоин, бросил несколько ягод на пол и. раздавил их. Следы вытер половой тряпкой, но и то не до конца. Вернувшийся Игорь сразу же заметил остатки следов и спросил:
– Так, это чего?
– Ничего… от ягоды.
– Как это «от ягоды»?
– Как-то вот так, капнуло.
Неадекватный подросток находился уже в комнате, как вдруг отец обнаружил и сплющенный колпачок ручки.
– Что ж ты за человек-то такой! – воскликнул он, врываясь в комнату. – Что на это скажешь? – сунул он перед Антоном колпачок.
– Это от ручки. Но ручка-то цела!
– «Цела»! А это цело? – и Игорь в отчаянии швырнул колпачок в окно, намусорив.
О причине терзаний и нездоровых выходок Антона узнала только мать. Её метод успокоения состоял поначалу в рекомендации сыну «жить как все», усредниться. Но тот никоим образом не мог принять этой рекомендации – был момент (сидение у обогревателя), после которого это стало невозможно.
– Ни я ничего не пишу, ни папа, и ещё многим не надо ничего писать – и все нормально живут, нормально себя чувствуют.
– Но мне-то как иметь достоинство, если не писать?
– Да как все достоинство имеют, так и ты его имей, ещё раз тебе говорю!
– Но у меня не то, мне как раз надо писать! – упорствовал подросток, по-прежнему не умея выразить до конца свои мысли и чувства. – Может всё-таки трудно с достоинством жить без написания? – этот вопрос Антон произнёс… раз сорок. Словом, была картина, похожая на клиническую.
В другой раз, разговор о том же принял какую-то жуткую окраску.
– Если папа узнает, что ты из-за тетрадей так бесишься – он их все перервёт! – стала запугивать Антона мама.
– А я тогда один из телевизоров разобью! – приглушённо ответил Антон.
– Ну, тогда всё! – спокойно и отстранённо говорила мама. – Не доживёшь до шестнадцати лет…
Антон, кряхтя, склонился на подушку и прошептал себе под нос: «Я сам из него сердце вырву!» – но о том, что прошептал, быстро перестал думать.
По прошествии очередных безумств и стонов, когда к проблемам Антона с рукописью примешивались уже типичные болезненные воспоминания, он всё-таки кончил писать трудный отрезок «Линии времени» с пояснениями. Этот отрезок кончился, когда главный герой, точнее, его душа перенеслась из подземелья в обычный мир в момент рождения младенца. Темп написания сразу ускорился. Про то, как взорвалась машина главного героя, а вместе с ней и бензозаправка, Антон писал уже легко и увлечённо. Покончив с сюжетом повести, он почувствовал упоение. Он даже легко справился с тем, что хотел изобразить как философские выводы. А затем, в разделе осталось ещё немного написать о своей обычной жизни, вне повестей, о наступлении Нового Тысячелетия и о разочаровании в нём. И наконец, в начале июля Антон взял чёрную ручку, чтобы написать долгожданное название следующего раздела – «Крах и далее».
Только к этому дню ещё не была подготовлена его с мамой поездка в деревню под Липецк. Но главное для подростка было то, что он справился-таки с задачей, которою поставил перед собой сам (неважно, какой ценой), и теперь мог ждать поездки с чистой совестью. Он даже написал ещё кое-что в следующем разделе, о крахидальном этапе в общем, после чего сделал посреди строки надпись: «Объясню поподробнее» (такой стиль начала разделов, как заметил читатель, позаимствовали у Антона и мы), но начинать «объяснения» сразу же он, конечно, уже не собирался.
Но и теперь оставшееся время ожидания поездки не оказалось таким уж безмятежным. В последний день перед поездкой Антон читал «Войну и мир», готовясь к десятому классу, играл на видеоприставке «Денди» в «Котов Ниндзя», вечером принял душ и вышел оттуда смотреть телеигру… При всех этих действиях Антон был исполнен приятным ожиданием. Ведь он впервые в жизни собирался ехать в ту деревню под Липецк и впервые в жизни уезжать так далеко из Москвы. Но когда подросток смотрел телеигру, возникло нечто неожиданное с приходом отца…
Игоря изматывали все эти подготовки к поездкам, независимо от того, кто и куда поедет. Он ощущал на себе основную тяжесть возни со всеми этими чемоданами, сумками, пакетами, банками. Сын виделся ему, наоборот, ждущим поездки просто так – бездельничая и развлекаясь, к тому же совершая идиотские выходки. Вот Игорь и решил напомнить этому идиоту о том, что достоин уважения, подпортив ему его тупое, слюнявое ожидание. Антон смотрел в телевизор, когда Игорь зашёл в комнату и, сразу же выходя обратно, сказал:
– Даже «здрасьте» не говоришь? – Антон растерянно повернул голову в сторону от «телеящика». – Ты ж младше, вроде как?
– А что? – смог только машинально вымолвить подросток. О том, кто должен здороваться первым никогда раньше речи не шло.
– Да ничего! Хоть будь я, хоть не будь, разницы совсем никакой?!
Антон молча сжал губы и зубы. Когда Игорю понадобилось снова войти в комнату, Антон попытался кое-что высказать.
– А что ты делаешь, чтобы быть заметным?
– Да пош-шёл ты! – не дослушав, брезгливо прошептал Игорь.
– Сам пош-шёл, – процедил сквозь зубы Антон.
Игорь остановился возле двери, с ненавистью посмотрел на сына, затем импульсивно, порывисто закрыл за собой дверь. Подросток в этот момент смотрел в телевизор, но уже безо всякого интереса к тому, что там идёт. Он выключил его без помощи пульта, большой кнопкой на нём самом, и принялся метаться. Как только к нему, как в клетку, вошла мама, он сделал вид, что кидает табуретку, затем, когда мама бросилась его останавливать, заорал во всю глотку:
– Где он целый месяц пропадал, чтоб с ним здороваться?!!!
Игорь разговаривал по телефону со своими родственниками (которых, кстати, не было в той деревне, куда собирались ехать). Валентина стала пытаться сказать в трубку что-то своё, осуждающее его. Супруг в ответ отдал ей трубку, но при этом выдернув шнур питания телефона.
– Говори, говори!
Он снова зашёл в комнату, и Антон повторил ему, только потише:
– Ты где-то целую неделю был, чтоб с тобой здороваться?
– Слушай, – сказал Игорь, сморщившись, – Я от тебя ничего не требую, так что всё!
Валентина тем временем снова подключила телефон и позвонила туда же. Услышав её голос, Игорь снова выдернул шнур… Супруга что-то высказала ему дрожащим голосом и в комнате продолжила собирать чемоданы. Антон стал узнавать, что она собиралась сказать, не из-за него ли это произошло, пока Валентина не крикнула раздражённо:
– Я тебе не защищаю! Хватит докапываться!
– Зачем ты это собираешь? – немного помолчав, спросил Антон про багаж.
– А что, не хочешь завтра ехать? – слегка удивилось мама.
– Так, в общем-то хочу, но…
И подросток пустился в разглагольствования. Он сказал про законченный раздел рукописи - всё-таки законченный! - в общем про свою жизнь, управляемую неведомыми силами, и его речь опять получилась слегка бредовой.
Ночью Антон не смог уснуть. Совсем. Даже забыться не смог. Но вспоминались ему по-прежнему бабушка с дедушкой Поликарповы. Зато стало возможно собраться в семь часов утра (во столько Антон, если бы спал – никак не смог бы проснуться), не дожидаясь полуденной жары. Антон только выпил кофе, чтобы не быть таким сонливым. Когда одевался отец, чтобы идти за машиной, Антон присмотрелся – не избегает ли тот смотреть на него. Игорь взглянул один раз – быстро и спокойно, и Антон перестал присматриваться.
Совершился выезд. В Москве ещё остановились в магазин. Первая половина пути до деревни, занявшего шесть часов, была вся уже знакома Антону – этой же дорогой, до одного поворота, ездили в Новомосковск, в котором теперь никого не было.
Во время остановки в дороге Хибарины решили размяться – дорога ведь была долгой. И как только Валентина последовала за Антоном, Игорь высказался: «Мы с Тамарой ходим парой», – чем поддел Антона. Валентина ответила глупостью, которую нам не стоит писать. Что до Игоря, то он давным-давно имел наклонность отделять себя от своих жены и сына, противопоставлять себя им. У них, в его восприятии, были общие на двоих мнения, суждения, желания и поведение, они сливались для него в какой-то один объект – «вы», «они», который чаще был неприятен. При таком восприятии, Игорь, конечно, не мог разглядеть в своём сыне отдельную, самостоятельную личность. Перед продолжением пути Антон угрюмо сказал отцу:
– Даже здесь умудряешься настроение испортить! – а тот только молча крутил головой, разминая шею.
Но это было быстро забыто подростком. Его умиротворяло движение на машине по просторам Восточно-Европейской равнины. Да и перекрёстки, железнодорожные переезды и посты ДПС нравились ему как атрибуты движения. Антон любил движение. В данном случае оно было физическим, если конкретнее – автодорожным. Но это движение отдалённо походило на другое – духовное движение. Антон чувствовал существование и такого движения, на пути которого также встречаются свои повороты, развилки, перекрёстки, переезды, указатели расстояний, пункты остановки для проверки: туда ли и так ли ты движешься. Конечным пунктом духовного движения Антона была его собственная суть, исполнение своего назначения. По времени этот путь должен был оказаться куда дольше шести часов… А пока Антону было приятно и такое движение – через поля, луга, пашни, леса, реки, административные границы и прочее…
До нужной деревни добрались в самую жару. Из живущих в ней сестёр бабушки Гали, направились сначала к Марии Архиповне. Там и находились бабушка с дедушкой. Перед крыльцом избы располагался небольшой двор с гаражом для мотоцикла и с деревянными помещениями для скота, которые назывались здесь «катухом» – это деревенское слово Антон услышал впервые в жизни. С другой стороны двора – поле и лесопосадка. У Марии Архиповны было много внуков, средний возраст которых был чуть постарше возраста Антона. Бабушка Галя сразу стала представлять ему всех, но без особого воодушевления.
– Вот это Коля, – показала она на парня, занятого покраской подвешенной детали мотоцикла.
Затем Антону было пояснено, где ему лучше прогуливаться на воздухе, с какой стороны дома, куда не надо заходить (и тут же бабушка сама оступилась). Зашли, наконец, в дом, который начинался с веранды, полной мух и комаров, с низким облупленным потолком, чуть повыше головы Антона. За верандой следовал собственно дом, изба. В ней гости прошли помещение без окон, в котором урчал старинный двустворчатый холодильник, и одну комнату, а во второй сели на раскладушку. Напротив сидели Мария Архиповна, её дочь и соседка, они обсуждали, на кого больше похож Антон и прочее.
У самого же Антона по приезде началось связанное с прошедшей бессонной ночью странное состояние. Он, конечно, понимал, что он в деревне, но как-то что ли не верил, что он уже здесь. Как будто он ожидал увидеть здесь что-то другое, он был безучастен ко всему и испытывал скуку. Если говорить короче, это была обыкновенная сонливость, так как действие кофе уже кончилось. Во дворе сидели троюродные братья Антона, но он не знал – все ли или только Миша с Колей. Приходили и соседи, парни укатывали на мотоцикле с коляской и возвращались обратно. Заинтересовали Антона, пока те отъехали, жалобы бывшего здесь же дедушки, сидящего на скамейке возле крыльца.
– В четыре утра тут приходит эта соседка с молоком, будит их, чтобы они молоко это пили, Коля орёт, посылает её матом, подушку швыряет, та тоже орёт, вливает ему насильно молоко это в глотку… О-ой… А потом, в шесть утра, их уже будит сын её, чтоб ехали куда-то на мотоцикле. Он звонит вот сюда вот, – Виктор Захарович показал на звонок, – и так прям долго! Я ж его просил по-хорошему: «Коля, - его тоже так зовут - будь добр, ты когда звонишь, то нажми и отпусти». Так нет, он как вцепится в этот звонок – он дребезжит, в избе всё ходуном аж ходит! – также Виктор Захарович посетовал на отсутствие гигиены.
Супруги Поликарповы ещё вознамерились купить здесь свой собственный дом, что выглядело вполне разумно на фоне этих жалоб. Много разговоров о доме было уже в этот день, и это усиливало сонное, безучастное состояние Антона. Долго обсуждался вопрос, к какой из сестёр Галины Архиповны ехать теперь. Хибарины стояли возле своих бордовых «Жигулей» седьмой модели, и Валентина снова отошла, а Игорь сказал ей вслед, когда та уже не слышала:
– Да! Теперь будешь мужа слушать! – так он упомянул свою позицию против приезда сюда. Антону это слышать было неприятно.
Решили отправиться к Елене Архиповне, на другой конец деревни. Когда бабушка Галя уже села в машину, подошёл остающийся Виктор Захарович, чтобы добавить своё слово в споре о покупке дома.
У Елены Архиповны тоже жили внуки, но только маленькие – трёхлетние мальчик и девочка. Антон из-за некой потребности задержался перед входом в дом и, когда зашёл, застал Елену Архиповну разговаривающей по телефону по поводу всё того же дома. На Антона сразу же пристально уставились детишки. Галина Архиповна вдруг напустилась на своего внучатого племянника:
– А ты, Данила, лодырь! Если ты даже не можешь запомнить, что вот это, – она показала один палец. – Один! Ну, я говорю тебе, что вот это – один, а ты даже повторять не хочешь! В твоём возрасте Антон уже все буквы знал! Так что ты лодырь! Вот!
Данила при этом продолжал резвиться и выкладывать перед Антоном барахло из коробки.
Вечером Хибарины сходили пешком ещё к Нине Архиповне. Когда вернулись к Елене Архиповне, Антон сказал со вздохом и, причём, отцу:
– Ну и денёк!
– Да, вот в Москве если бы остались, не было бы такого денька. А сюда ещё незачем приезжать было.
Антону подумалось, что эту мысль папа хотел донести до него вчера вечером, но это можно было бы сказать и просто, без такого ужасного срыва на нём.
Ночевать Антон с мамой остались у Елены Архиповны, а отец с бабушкой Галей вернулись к Марии Архиповне.
Тётя Лена отвела Антону для сна комнату, но когда он уже выключил в ней свет, то возникло неожиданное затруднение лечь. Перед этим надо было снять штаны, а на него вдруг пристально уставилась маленькая, но чрезмерно любопытная девочка. Её звали, чтобы она отошла от той комнаты, но, в конце концов, подросток не дождался и лёг под одеяло в штанах, хоть было и жарко, а снять их решил потом. Малышня продолжала галдеть, несмотря на время около полуночи. И, наконец, настал момент, когда выключи-ли и телевизор, и свет. Спустя ещё минут десять, Антон, впервые за долгое время, уснул… На совершенно новом месте он проспал -удивительное дело!- целых восемь часов. Таков для него оказался рецепт хорошего сна в гостях – вообще нисколько не спать перед отъездом!
И, как результат, на следующий день – совершенно другое, бодрое состояние! Ходили все вместе смотреть тот дом, который собирались покупать, сфотографировали всех, кого только было можно. Было только разве что ужасно жарко, и Антон изнемогал без минеральной воды, оставшийся в коробке у бабы Мани. Только добравшись до бутылки, он сразу же осушил её до дна.
Подросток всё же не пожалел, что приехал, и ему оказалось достаточно всего для первого раза столь далёкого отъезда из места своего заточения.
VII
Спустя некоторое время по возвращении, продолжились… ужасы. Другого слова просто не подобрать. Подросток всё так же вспоминал всё то же лето, в которое он перенёс больше всего тирании от бабушки, всё так же бушевала в нём разрушительная энергия. Даже в самой прошедшей поездке в Большие Озерки оказалось нечто, слегка напомнившее ему то лето. Это было, когда Галина Архиповна стала ругать детей – Данилу с Ксюшей, когда те потерялись, отойдя от дома.
– С ними что, сами не разобрались бы тётя Лена с Ирой? – выражал недовольство Антон.
Ему казалось, что летом девяносто девятого года ему было запрещено практически всё – колесо обозрения, стрельба из лука, следование за компаньоном Ваней, полноценный отдых от учёбы, простейшие самостоятельные действия (одевание, завязывание шнурков). Игровую приставку бабушка хоть напрямую и не запрещала, но однажды ужасно высказалась о ней. И, бывало, сев читать учебник физики за десятый класс (они все были уже в запасе), подросток вдруг запускал его под диван. Ему был мерзок не сам учебник и не сама учёба, а бабушкин деспотизм, связанный, в частности, с его учёбой.
– Там на даче этот Ваня был воистину каналья! – заявил однажды Антон, и подобные заявления у него стали частыми.
– Ну, зачем вдруг так о нём говорить? – изобразила недоумение мама.
И пусть Антон в этот раз ещё не очень разошёлся, но разошёлся на другой день.
– Чего он, урод этот, на другую улицу попёрся без меня, без старшего?
– Мало ли что «без старшего», слишком высоко себя ставишь – «старший», смотрите-ка!
Эти слова ещё больше бесили Антона. Соскочив, тряхнув руками и повращав глазами, он закричал:
– Как мне, так всё тыкали, что вокруг меня одни старшие!! А как я оказался старшим, так не могу об этом сказать! Высоко себя ставлю вдруг!! – через некоторое время он продолжил хоть и тише, но в том же состоянии и с неровным дыханием. – Какая же он тварь, этот Ваня, я ему башку проломлю! И весь тот дачный посёлок хоть бы пропал, в воронку бы какую-нибудь всех там засосало!
– Во, какой ты злой, а! До безумия злой, до безумия! – медленно и с выражением проговорила Валентина.
Она пробовала по-разному вести себя с Антоном – быть безразличной, заговаривать на другую тему, даже как-то дурачиться, и наконец, выражать к нему презрение.
– Учиться он не хочет, работать не хочет, сидит тут бугай здоровый целыми днями!
– Почему «не хочу»? Физику я читал, но сейчас не могу. А работать мне где ещё?!
– Да где хочешь, иди и работай!
– Ну, где ты мне предложишь-то?! Где?!
– Грузчиком вон иди работай!
– Кем?! Ты ж знаешь, что я не могу грузчиком из-за плоскостопия!
– Всё равно пойдёшь грузчиком, чем сидеть тут, вопить!
И такие разговоры занимали не один день, а растягивались на множество дней. Валентина могла подытожить разговор и так:
– Никакой от тебя помощи в домашних делах. Только ломаешь всё! Только гадить знаешь!
Антон по-настоящему взвывал.
– Ой, не говори ты этого слова!! – затем у него следовали уже не слова, а звериные вопли.
У Антона был и отец. Ещё до нового всплеска всех этих буйств он показал, как относится к сыну. Антон продолжал читать «Войну и мир», и вдруг немного что-то не понял в одном военном эпизоде, точнее, в рассказе о нём самого персонажа. Это был рассказ некоего Билибина о взятии Наполеоном Вены с помощью хитрости своих солдат. Антон сказал о трудном месте маме, но к отцу пока не обращался. И вдруг Игорь уже вышел с книгой, раскрытой на той самой странице, и недовольно спросил:
– Ну и чего тут не понять? – и он быстро всё растолковал, но только тон был слишком недовольным. Ему задавала уточняющие вопросы супруга, и от этого он объяснял громче. Антону всё было понятно, но только и он задал уточняющий вопрос:
– А с какой стороны они подъехали? – он имел в виду французских солдат, и вдруг у него получилась, неизвестно откуда вылезла какая-то никчёмная усмешка.
– А какая разница, с какой стороны? – встрепенулся Игорь. – У тебя что с той, что с этой, у тебя их вообще нет! – и он показал на голову, что означало полушария мозга.
Антон при нём не стал буйствовать, а просто помрачнел. Но это не значит, что буйства не было после!
Игорь пусть и не видел самих душевных припадков сына, но они стали оставлять следы. Однажды оказался разбит угол зеркала в прихожей. Перед этим Антон опять напустился на Ваню и, когда мама ставила в раковину кастрюлю с водой, он схватил маму за руки, чтобы она лучше его слушала. А она стала бить его, шлёпать по рукам, по спине и обзывать так же, как он обозвал в последний раз Ваню. В результате подросток схватил стул, начал им размахивать и, выйдя в прихожую, разбил угол зеркала. Игорь, увидев это, сначала негромко и как-то привычно сказал:
– О! Зеркало разбили, молодцы! – снова употребив привычку «выкать».
Главное же из всего сказанного Антону звучало так:
– Ты, чем что-то бить, лучше возьми и сам головой об стенку побейся!
– Да я пробовал, не помогает! – нашёл ответ подросток, и в нём была доля правды.
Антон теперь совершенно не мог видеть где бы то ни было изображения лука, из которого стреляют, и «чёртова» колеса.
Во время буйства он не смотрел, какие предметы попадаются ему под руку. Один раз он схватил на обеденном столе круглую буханку хлеба и постучал ей об стол.
– Ты что делаешь-то с хлебом, это грех! – воскликнула Валентина.
– Что? – Антон уже сам спохватился.
– Грех великий над хлебом надругиваться!
– Ну, я не видел, что здесь, и что?!
– Из-за этого вообще войны могут быть и голод! Его на полях долго выращивают с великим трудом!
Валентина умела, как и Галина Архиповна, обращаться к религии, ко-гда это было выгодно.
У Валентины всё было не так однообразно – она продолжала ездить к богачам Турчаниновым и что-нибудь оттуда на время привозила – видеокассеты, у которых на наклейках напечатано: «Видеотека Турчаниновых». И Антон смотрел по видео знаменитые американские комедии, фантастику, мультфильмы. Но даже если и видел он нечто смешное, то отвлечения на него давным-давно не действовали, по окончании просмотра он помнил, какова реальная жизнь…
Всё же Антон дожил до следующей поездки в Большие Озерки, в августе. Перед ней он уже не ставил себе условий что-либо написать в рукописи. Он дописал кое-что в разделе «Крах и далее», но всего ничего – пару листов за весь период между поездками.
Бабушка с дедушкой почти уже купили в деревне дом у неких Егорычевых, решили предварительно вселиться в него, где всё равно никто не жил. Это была традиционная русская изба, довольно большая, одна из комнат была просто огромная. Но вот только беда – при такой площади было мало окон, а следовательно – мало света и свежего воздуха, в комнатах воздух был слегка затхлый. Галина Архиповна сразу обнаружила недостатки этого жилища, но, за неимением лучшего, решила пожить пока здесь. И к тому же, как затянулось ожидание Поликарповыми вселения в квартиру в Домодедово! В деревне же всё сделалось куда быстрее!
Хибарины прибыли поздно вечером к Елене Архиповне, у которой уже уехали маленькие внуки. Предоставив троим Хибариным трапезу, тетя Лена затем вышла провожать их в темноте в сторону дома бабушки с дедушкой, прихватив фонарик. Антона она даже взяла за руку. Фонарик тускнел, они перешли через дорогу, двигались между оградами, затем оказались в поле, засеянном овощами, возле стогов сена и ржавеющих останков грузовиков. Тут тётя Лена покинула их, указав через поле на свет в окне нужного дома. И они двинулись по узкой тропинке между чернозёмными грядками к избе в отдалённой части деревни. Ещё одним ориентиром стало дерево, громадное, но голое. Звёзды как будто висели на его ветвях. Дойдя до заветного окна, единственного в длиннущей стене избы, прошли ещё немного в левую сторону, до крыльца и позвонили. Бабушка встретила их как-то буднично, как будто жила здесь уже год
– Не дом, а полигон – слишком большой! – высказала она своё мнение.
Обычным было настроение и у Виктора Захаровича. Только Антон с интересом всё осматривал – клетчатую клеёнку на стенах кухни, старинную газовую плиту посередине, к которой по полу тянулась труба, и закуток за ещё более старинной русской печью, по другую сторону от которой была дверь дальше. Но особенно ему понравилась свежая веранда - сенцы - с двумя выходами по бокам.
В другой день в избу приходила гостить тётя Лена. Галина Архиповна велела Игорю пилить яблоню, чтобы его не завлекало какое-нибудь другое, неблаговидное занятие. Яблоня находилось с той стороны избы, где было больше окон. В перерыве работы Игорь смог посмотреть футбол – телевизор находился в большой комнате и кое-как, но показывал. Антон же был не особенно рад телевизору – в нём не было канала, по которому показывали бои реслинга. А футбол подросток что-то так и не смог полюбить.
Вечером Хибарины съездили к тем, кого не видели в первый раз – к ещё одной дочери Марии Архиповны, за молоком и яйцами. И перед отправлением вышла ситуация, пополнившая копилку мрачных воспоминаний Антона
– Ну, фотоаппарат, наверное, не будем брать… – предположила Валентина.
– Да конечно, зачем он нужен! – неожиданно резко отозвалась Галина Архиповна.
– А чего, давай! – высказал Антон иную позицию.
– Да ладно, какой-то фотоаппарат! – вся вдруг взвилась бабушка, будто попросили что-то неприличное. – У них фотографий там полно!
– Но у нас ни одной с ними! – настаивал подросток.
Наконец, бабушка недовольно вынесла устройство. Поехала и тетя Лена.
На обратном пути, когда стемнело, она сказала про работающий в деревне круглосуточный ларёк. Валентина передала матери:
– Надо ж, сказала она Игорю про ларёк ночной!
– Кто, Ленка?! О-оо-ой!! Ума что ли нет совсем?!
– И тот прям с таким воодушевлением: «Да?»
– Да башку тебе оторвут там и всё! Ой-ой-ой, несоображенная!! Какой кошма-ар!! – произнесла она сдавленным, совсем противным Антону голосом.
Пробыв две ночи, Хибарины отъехали в Москву, а бабушка с дедушкой опять же остались. Впоследствии они отказались от этого дома.
Антона стали одолевать совсем уж особенные мысли – мысли о смерти. Теперь уже не о самоубийстве, а о смерти вообще, но впервую очередь – о своей собственной. Ведь чем представлялась Антону его смерть? Она представлялась тем, гарантия чего была абсолютной, в отличие от всего, что может быть или не быть в жизни. Найдёт ли Антон когда-нибудь работу, которая будет приносить моральное удовлетворение, общественную пользу или просто хороший заработок? Нет гарантии! Создаст ли Антон благополучную семью, будут ли у него дети? Нет гарантии! Умрёт ли Антон когда-нибудь? Абсолютная гарантия! И потому подросток -да-да, ещё подросток! - вглядывался в тот самый дальний и самый чёткий рубеж жизни и ужасался ему. Он даже перестал думать, чем заполнять отрезок времени между данным моментом и тем, когда он умрёт. Он умрёт… Это не подлежит сомнению… А что значит, что он умрёт? Перестанет биться сердце… Да это всё не то, это всё физиология… Что произойдёт с ним самим, с его сущностью, с его существованием? Куда денется всё то, что вложил в него этот, хоть и жестокий, но прекрасный мир?! Что произойдёт с тем, что явилось в результате переработки и прочувствования этого мира внутри него, с его собственным миром, его духовным миром? Неужели это всё… Нет-нет!.. Но неужели и действительно выходит так, что это всё исчезнет в полном смысле слова?! Нет, это невыносимо представлять! Малейший отблеск, отзвук мира в нём сотрётся, превратится в ничто?!! Ужас!!! «Меня ведь уже когда-то не было, когда я ещё не родился – лезли Антону в голову мысли, когда он находился ещё в деревне – пока мама с папой не встретились и не поженились! И что, когда-нибудь так же меня не будет и уже никогда меня не будет?!!». «Может, постараться вспомнить что-нибудь до своего рождения? Ведь после смерти должно быть то же самое. Это просто ничего. Какая-нибудь там чернота, которую не осознаёшь, а также тишина, которую не осознаёшь, пустота, которую не осознаёшь. Это пожалуй, и есть то самое «ничего». Ну всё, поразмыслил и хватит, больше не надо!!». Расстояние между этим моментом и тем моментом в мысли Антона страшно сокращалось. Вдобавок, он вспомнил и о смертности остальных людей, о том, что мама умрёт ещё раньше него, если не какие-нибудь исключительные обстоятельства.
Решил он и поговорить о том, что гложило его, с мамой. Не так давно умер от инсульта родственник – дядя Володя Хибарин.
– Интересно, что сейчас с дядей Володей?
– А что с ним должно быть? – удивилась Валентина.
– Ну, вот умер он и что теперь?
– «Что»? В гробу он лежит, черви его там, наверное, съели уже
– Я не про то…
– Про что «не про то»? – не могла понять мама.
– Ну, там… душа…
– Никаких душ нет. – однозначно и спокойно высказалась Валентина, открывая банку с квасным суслом.
Она уже давно заметила понурое состояние Антона. Даже «Войну и мир» он читал в таком состоянии, бал Наташи Ростовой, где Лев Николаевич написал про то, каким угрюмым был Пьер Безухов, а Наташа хотела поделиться с ним своим счастьем, да не знала как. Антон, читая это место, подумал не только о том, что с ним никто и не пробовал делиться счастьем, но и о том, что нужно ли вообще кому-нибудь счастье, если когда-нибудь от него всё равно не останется ничего.
Валентина, по старинке, покупала Антону игры для видеоприставок, в августе взяла нового «Соника», но состояние подростка оставалось, в основном, таким же. Даже больше – одна из мелодий в игре показалась Антону тревожной, отчаянной, под которую у него с новой силой всплывали мысли о том, что он когда-то неизбежно умрёт, а перед этим похоронит маму. Словом, Антон начал умирать при жизни, в пятнадцать лет.
И всё же он понимал, что смертны все люди, но в таком состоянии находится только он один. У него ещё несколько раз прокручивались те размышления, которые мы показали, и он всё так же старался больше не думать об этом, трижды перекрещиваясь. Раз люди вокруг него просто живут, а не ожидают смерти, то и ему следует постараться просто жить, находить в жизни то, что бодрит, придаёт силы и, разумеется, самому вносить что-то в свою жизнь, участвовать в ней, а не наблюдать со стороны; тогда и не будет склонности вглядываться в последнюю черту…
До конца лета у подростка также продолжались всё те же воспоминания, одно с другим шло внахлёст, по выражению мамы. Валентина уже, можно сказать, привыкла к резким выражениям, оскорблениям в адрес её матери, уже изначально была к этому готова. И вот, Антон, в очередном припадке, схватил на кухне стул за спинку и начал долбить его об пол ножками, вопя те самые обзывательства, и у стула отломился край боковой планки, за который держал Антон. Напомним, что подобных моментов было множество, и нам незачем перечислять их все. Но только после данного психоза подросток всё-таки исправил его последствия – приклеил обратно кусочек стула, с помощью клея «Момент».
Вспоминал Антон также, сколько гнёта он перенёс в связи с учёбой. Однажды вечером он вспомнил, как бабушка чихвостила его, когда он уже начал читать, не веря, что будет толк (это был «Медный всадник»), как затем он убежал в комнату, но бабушка преследовала его с резкими окриками и он, в итоге, закрылся в уборной. О том, зачем бабушка всё это делала, он выпытывал у мамы.
– Ну, значит, дура она!.. – вырвалось под конец у Валентины вздрогнувшим голосом, – Набитая...
Теперь ситуация осложнилась ещё и тем, что присутствовал отец. Он заглянул в этот момент, чтобы спросить кое-что своё. При последующей встрече с Антоном на кухне, он пытался его увещевать, но недолго.
– Чего ты горланишь всё? Мать до слёз довёл…
Антон внутренне сжался, чётко увидев, что тот не способен посмотреть на себя – кого он сколько раз доводил до слёз. В ответ Антон не издал ни звука.
– А вообще, ладно, с тобой говорить-то, – вздохнул Игорь. – Толку уже не будет!
Антон чуть было не сказал: «Да-да, правильно понял!» – но удержался. Игорь тем самым сказал, что ладно, раз как-то так получилось, что выросло такое ничтожество, то ничего уже не поделаешь.
Под конец лета Хибарины выезжали под Москву на природу (все эти события происходили вперемежку). Это был не парк, а просто поле и лес. И уже тогда у Антона возник замысел: найти где-нибудь посреди природы место, в котором он спрячет свою рукопись, когда допишет, в каком-нибудь пакете. Это место он решил отмерить шагами – в одну сторону пройти число шагов, равное количеству его лет на момент начала работы над рукописью, затем повернуть под прямым углом и прошагать число готовых страниц; повернув ещё раз, в прежнем направлении – прошагать число лет, в которое он намеревался закончить рукопись – восемнадцать. Кто-нибудь да найдёт и прочитает, думал Антон, и тому спасибо, заочный низкий поклон… Лес начинался крутым спуском возле мотков какой-то проволоки, и с этого места Антон и начал отмерять шаги. Пока что это занятие привело к тому, что они с мамой попросту заблудились в другом поле. Их нашёл Игорь и повёл за собой, сказав:
– Всё, хватит, больше сюда не поедете!
…Так закончилось страшное лето. Вышло оно таковым, судя, конечно, по состоянию Антона, а не по объективным событиям, ясным всем…
VIII
Десятых классов осталось два, хотя раньше на ступени обучения Антона были целые четыре параллели. С его классом, наконец, сделали то, что давно грозились сделать – расформировали. Любовь Ильинична перестала быть классным руководителем, и класс поделили между собой два других – ранее классные руководители параллелей «В» и «Г». Главной целью было – разъединить особенно дружные пары хулиганов, крутых. Так, в разных классах оказались Лёха Колчанов и Илья Сиверцев, а также девочки – Саша Куликова и Аня Оснадинова. Хибарин, недолго думая, выбрал десятый «Б», где не было Колчанова Авдеев же вовсе покинул школу после девятого класса. Наталья Павловна – бывший руководитель параллели «Г» – быстро произвела перекличку, опершись двумя руками на стол и вскидывая голову, затем стала подробно говорить классу про охрану, про столовую, и, конечно, про учёбу. Любовь Ильинична так подробно никогда ничего не разъясняла, а Наталья Павловна, будучи, как и та, математиком, даже сказала, какое первое произведение нужно будет читать по литературе.
Если не касаться школы, то всё у Антона оставалось без изменений. Вернувшаяся из деревни бабушка продолжала его нервировать, совершенно не подозревая, в каком состоянии он находился здесь всё лето. Она вновь выражала недовольство освежителем воздуха в уборной, сказав сначала, как в деревне кто-то умер, отравившись пестицидом в опрыскивателе.
– И вообще, поосторожней надо быть со всякой химией, а то вы вон там, в туалете, вешаете всё какие-то, да брызгаете, да на фиг они нужны!– типично высказывалась Галина Архиповна, не меняя ни интонации, ни лексикона.
Антон подскочил. Последовало выяснение у матери наедине того, чем бабушке не нравится теперешний освежитель, если он твёрдый и пахнет уже не резко. Продолжалось это до ночи, когда был выключен свет, и лёгший спать отец стал возмущаться.
От прошедшего лета у Антона остались следы ещё и телесные, которые он теперь был вынужден скрывать. Это были порезы на руке, которые он нанёс себе кухонным ножом, так и не добравшись до вен…
Подростка, неожиданным образом, отец стал уличать в грубости. Игорю помог давать характеристику один рекламный ролик, где один подросток говорит другому: «Ты чё, опух?» Антон взял и спросил, что значит слово «опух» (он не раз слышал подобные слова в школе, но их точного значения так и не выяснил).
– «Опух» – это значит перестал узнавать других… там… смотреть стал не так, свысока. Зазнался, в общем!
И вот, вечером подвернулся случай охарактеризовать так и Антона. Валентина предлагала Антону собрать портфель утром, а тот возразил:
– Когда же я завтра утром успею собрать, ты чего? – и он приставил палец к виску.
– Вот так уже нельзя показывать, это ты уже опух!
– Как? – замер Антон
– Показывать вот так, это ты другу своему показать можешь. Спрашивал у меня, что значит «опух», вот я тебе и объяснил! Всё!
Подросток подумал: «Какому ещё другу? Он что, не знает, что у меня их нет? И, кстати, почему так, какое преступление я совершил, что у меня их нет?»
– Что надулся-то, как мышь на крупу? – добавил Игорь Михайлович.
Похожее повторилось и на следующий вечер. Антон с мамой сидели на диване с учебником английского, но вдруг разговор отдалился от учебника. У Антона снова стали прорываться воспоминания.
– Ладно, тише! – предостерегла мама.
– А что «тише», они не слышат, – имел в виду Антон бабушку с дедушкой на кухне.
– У стен тоже есть уши.
– Ну, заткни их! – решил подросток поддержать типичную игру слов. И тут на него медленно покосился, лёжа на матрасе и оторвавшись от книги, отец.
– Это что за высказывания? Ты чего, пухнешь с каждым днём что ли? Субординацию-то надо соблюдать хоть немножко!
Антон только думал, что вот как вдруг получилось – он стал «пухнуть» Он был уверен, что хоть и прожил он меньше остальных живущих в квартире, но никто за всю жизнь не терпел столько гадостей, сколько он.
В ещё один из вечеров на Антона просто навалилась безысходность. Он уткнулся в свой стол (парту), до этого сидя вроде как с учебником. Стал он и немножко подвывать, пока ещё мог, но и от этого не особенно становилось легче. Сзади, на диване снова присутствовал Игорь. Когда подошла Валентина, подросток решил выказаться совсем уж неожиданно.
– Хоть бы попробовать на себя руки наложить, – сказал он маме, только тихо, и снова уткнулся. Такое выражение он узнал из «Грозы» Островского.
– Ну, что такое случилось-то? – жалостливо, как давно уже не говорила, спросила она.
Антон преимущественно молчал. Выглядело это просто как депрессия. Подросток лёг на диван, мама вышла, и заговорил, с другого дивана, отец.
– Тебе знать просто надо, чем ты будешь заниматься в жизни. Выбирать надо самому. А то ты всё, поди, на папу с мамой надеешься.
– Нет, не надеюсь я на папу с мамой, – ответил Антон тихо и невнятно, так, что Игорь не услышал последнего слова.
– А! Только на маму надеешься?
– Нет, и на маму не надеюсь.
Следует отметить, что подросток за всё время своего трудного возраста ни разу не высказывался столь ясно и непосредственно. Он, действительно не видел в родителях способности направить его на какой-то верный путь. Так что Игорь, по поводу каких-то надежд на него волновался совершенно напрасно.
Болезненное взросление Антона Хибарина по-прежнему сопровождалось лёгоньким украшением – видеоиграми. Новые Антон теперь получил в результате обмена с одним парнем из дружественной семьи, а также всё от тех же богачей Турчаниновых. Всё это были поединки из серии «Mortal combat». Что до телевизионных боёв реслинга, то их уже в августе неожиданно перестали показывать. Причина была, скорее всего, в окончании действия контракта телеканала с поставщиком записей из Америки. Но остался некий вопрос, связанный с этим реслингом. Причём, он не возник у самого Антона, а был навязан ему извне.
Однажды он перелистывал приносимую временами из школы мамой газету «Пионерская правда», продолжавшую существовать с советских времён. И там вдруг встретилось упоминание о реслинге. Маленькая статейка, написанная школьником средних классов, была хвалебной. Школьник сказал, как он с нетерпением ждёт появления на экране реслеров, которые вдохновляют его на занятие физическими упражнениями. Не забыл этот парень и высказать сожаление о том, что показывают реслинг всего раз в неделю. Правда, теперь бои вообще перестали показывать, так что газета оказалась явно несвежей. Антон целиком и полностью разделял интересы автора статьи. В комнату зашёл дед, и Антон вдруг решил и ему прочитать о реслинге. Просто Виктор Захарович, временами, вместе с ним посматривал эти бои. Но результат напоминания ему о реслинге вышел ужасным.
– Помнишь, показывали по телевизору реслинг – бои без правил? – обратился к деду подросток.
– А-а! Да-да-да, смотрел я! О-ой, страшные!
Антону стало неприятно, но, тем не менее, он сказал ему о статье и прочитал её. Виктор Захарович под конец продолжил свой комментарий.
– Но всё-таки, я думаю, не по-настоящему ж они так бьются. А если по-настоящему так бить – это ж убить человека насмерть! Мне вроде как и интересно бывает посмотреть, но вот…
– Ладно, это я уже слышал!.. У меня всё.
И дед вышел, всё-таки улыбаясь, но не до улыбки стало Антону. Что значит, они дрались не по-настоящему? Значит, его надували все полтора года, когда он смотрел реслинг. И тогда как это удавалось? Но не в этом заключалась вся острота вопроса. Остроты ему добавляло то, что отец однажды прокричал, что по вине Антона он мог умереть, ударившись виском о шкаф.
После того случая эта тема – порога выживаемости при ударах – ещё затрагивалась. Антон занял позицию косвенного отрицания возможности умереть от того удара, который тогда мог получить отец, и с этой позицией доже переборщил. Зайдя однажды на кухню, подросток наткнулся по телевизору на эпизод криминального сериала, который смотрел отец. В том эпизоде заметались следы убийства, совершённого утюгом. Антон кисло посмотрел в телевизор, помолчал и вдруг сделал комментарий:
– Надо же, простым утюжочком ударили и всё…
– Мхм, «утюжочком»! – моментально откликнулся Игорь. – Убить-то можно и кулаком! – проговорил он, потрясывая головой. Антон ушёл, ничего больше не сказав.
Эта тема тоже довольно серьёзно испортила подростку отношение к тем, с кем он живёт. У деда он видел противную трусость, у отца – презрение. И не было того, кто разделял бы его позицию в нужной мере и нужным образом. Мама хотя и соглашалась с ним, что отец не мог тогда умереть, ударившись о шкаф -она тогда сразу же сказала, что краснота не от этого - соглашалась и по поводу реслинга, но без жара и напора. Антон к тому же и не очень нуждался в союзниках внутри этой конуры, ибо раздоры всё равно бы продолжались. А с мамой его и так часто соединяли в разговорах. Припоминал, конечно, Антон, что он встречал убийства кулаком в литературе, кино, и по этой причине ему стала противна, например, лермонтовская «Песнь про купца Калашникова». Но не слышал он об этом в реальной жизни, например, из криминальных сводок. Вспоминая утверждение отца, подросток вздрагивал, сжимался, метался…
Но и прежние воспоминания никуда не девались...
Взглянул однажды Антон на первую полосу газеты «Московский комсомолец». Там говорилось, помимо смога, который уже месяц как заволок всю Москву после торфяных пожаров знойнвм летом, и об опасности аттракционов для жизни. На фотографии красовалось московское колесо обозрения, и оказывалось, что его должны были по технике безопасности списать ещё восемь лет назад! А что же получается с новомосковским? Значит, правильно бабушка запрещала, и может оказаться, что вообще вся её тирания была правильной?! В квартире находилась ещё только как раз бабушка, от неё-то Антон и скрывал проявления своих воспоминаний. Но она зашла в неподходящий момент, и Антон закрыл лицо в слезах.
– А чего это ты, Антон?
– Да так… – жалко вымолвил подросток
– Ну, может, скажешь?
– Не скажу, не проси! – уже громче простонал он.
– Ну, ладно! Ты только успокойся, хорошо? – и, не получив согласия, Галина Архиповна вышла, закрыв дверь. Прояснилось для неё кое-что только с приходом дочери.
Матери Антон рассказал, что прочитал в газете про «чёртово» колесо. Бабушка, зайдя, застала внука всё таким же и теперь лежащим. На свой лад, она решила его погладить по голове, в надежде, что это поможет. Валентина выразила неодобрение.
– Опять гладит! Да не поможет глажка твоя!
– Валь, ну что ты всё ко мне пристаёшь? А я говорю – поможет!
– Ты не разрешала ему на колесе кататься? В Новомосковске там? – решила Валентина, наконец, прояснить этот вопрос.
– Ну… это когда оно было неисправно, Антон. Тогда я… А так,для того их и делают, чтобы дети катались.
– Тогда всё ясно, – выдохнул Антон. И теперь-то ему действительно полегчало. После немного не понравилось, как бабушка стала кривляться: зайдя ещё раз, она, махнув рукой, стукнулась о дверь и, преувеличив боль, стала ужасно выть:
– Сту-укнулась! Пожалейте меня! Я люблю, когда меня жалеют!
– Ну, а чего ты пришла-то?
– Какое тебе дело?! Тебя подразнить! – ехидно ответила она дочери.
Аналогично выяснился вопрос о запрете Антону всё тем же летом стрелять из лука. Подросток уже лично дал матери согласие, чтобы та поговорила с бабушкой. Сидя на кухне, он только попросил не приводить бабушку к нему. Пришёл он сам и увидел, как бабушка, лёжа на диване,. мирно говорит о луке и рогатках
– Рогатка, я знаю, бывает, а лук – это что, тоже там натягивают? – и Валентина что-то поясняла ей. – Что ты, Антон, хотел у меня узнать? – обратилась Галина Архиповна непосредственно к внуку
– Я… просто хотел сказать, что в луке натягивается стрела – просто какая-нибудь палка. И нужно отпустить в нужном месте, где натянуто, чтобы она полетела. А если отпустишь не в том месте, то она просто никуда не полетит и всё, – разъяснил Антон чётко и не спеша. Бабушка выразила понимание.
– Тебе вообще, когда нужно что-то выяснить у меня – выясняй, говори! – добавила она. Антон, мелко кивая, сделал тихий вздох облегчения. Теперь он мог спокойно читать историю мировых цивилизаций.
Самостоятельно выяснить всё то у бабушки он не решился. Помимо прочего, действовало и утверждение о том, что бабушка болеет, у неё гипертония. Подобные утверждения делал, в основном, дед, но также и мама. Да и для здоровья Антона это было отнюдь не безвредно. Однако теперь, благодаря такому повороту, у Антона, можно сказать, закончились воспоминания, связанные с луком и «чёртовым» колесом. Но это был далеко не конец всем метаниям подростка! У него прошли только эти воспоминания, но оставались ещё целые полчища других.
Учась в десятом классе, и не просто учась, но и ходя в школу (как это было, скажем в следующей главе), Антон также продолжал остановившуюся летом работу над рукописью, над разделом «Крах и далее». В этой писательской работе тянуло его к нагромождению всяческих иносказаний. Он ещё испытывал воздействие эстетической атмосферы тех периодов, о которых писал. Напомним, с этой атмосферы и началось обнаружение пройденных этапов! И эту атмосферу он, со своим романтическим пылом, и пытался выразить так – напрямую, не связывая её с объективными событиями. Он приводил слова из песни, которой проникся тогда – на крахидальном этапе, а рассуждая о бывшей тогда боязни темноты, напустил навороченных и сумбурных «красивостей».
Но оставались ещё и болезненные воспоминания. Ведь Антону было когда-то запрещено не только то, о чём уже прошёл разговор. Был ещё и гораздо более свирепый, нечеловеческий, противоестественный запрет – запрет на самостоятельность.
Да и до сих пор бабушка упрекала его за то, что он не даёт поправлить что-то в одежде. Собирался он однажды в школу, уже в десятом классе, а бабушка по старинке стояла рядом, наблюдая, как он одевается. На его штанине, заправленной в носок, образовалась складка, и Галина Архиповна было наклонилась, чтобы расправить её, но Антон чуть отставил ногу и сделал это сам. Это и послужило поводом для возмущения.
– Ну, что ж ты такой! – хлопнула бабушка себя по бокам. – Недотрога-то! – использовала она давнишний ярлык.
– А что, как собираться, так я страдать должен?! – так неуклюже, нет находя слов, высказался Антон.
– Как страдать-то? «Страдать»! Выдумываешь!
Парень не выдумывал. Он не понимал, зачем была нужна эта травля, длящаяся несколько лет. «Я что, не так поправил? Так за что же меня так травят в конце концов?!» Всё тем же летом в каком свете выставляла его бабушка, когда он сам завязывал шнурки? Она говорила, что другой бы попросил: «Бабушка, мам, завяжи мне!». То есть все вокруг хорошие, а он – Антон – какой-то выродок, раз не даёт завязать ему шнурки, и ей не повезло с внуком. Такое несчастье свалилось не на кого-нибудь, а именно на неё. От такой картины подросток действительно страдал, ещё как!
Однажды ночью, уже незадолго до Нового Года, Антона со всей силой одолело воспоминание о том случае на пути с дачи. Он встал, подошёл к наряженной ёлке, сел на диван, где лежала мама, и стал узнавать, зачем бабушке тогда было надо завязать ему шнурки. К разговору в темноте подключился и отец на своём матрасе. Разговор принял вид оправдания тех поправлений и заязываний.
– Ну, поправят тебе, ну и что? По телевизору вон, сколько показывают, как поправляют, – говорил Игорь.
– Да что по телевизору-то, – подхватила Валентина, – когда вон и дед без конца просит, уходя, чтобы ему сделали как надо.
– Так что ничего в этом страшного нет, – продолжил отец.
И он был бы прав, если бы не нужно было учесть ещё безмерную назойливость Галины Архиповны с её беспрестанным рукосуйством и то, какими унижениями это сопровождалось. Антон же не смог ничего этого пояснить, вместо этого под конец он резко вскочил, так, что Игорь тоже приподнялся, предполагая, что сын набросится на него. Но подросток бросился на свою постель и заорал в подушку.
В Домодедово ещё строился тот дом, в котором ждали свою квартиру Поликарповы. К новому две тысячи третьему году было построено пять из десяти этажей. Ожидание затянулось неимоверно, если вспомнить, что первым обещанным сроком сдачи дома был июль две тысячи первого года! Так прошёл ещё один год домодедовской эпопеи.
Дописывая в декабре раздел «Крах и далее», Антон упомянул умершего только что, в том же месяце деда Мишу – Михаила Ивановича Хибарина, ветерана страшной войны. Антон написал, как его навестили в больнице всё на том же крахидальном этапе, указал его достоинства. Дань памяти дедушке Антон, таким образом, тоже встроил в свою рукопись. Дед Миша был изображён, можно сказать, по контрасту со всеми остальными персонажами рукописи. А в январе был закончен раздел, в котором было употреблено множество резких выражений.
В дальнейшем Антон намеревался, после маленького перерыва, приступить к изложению более давних событий, углубиться в прошлое, начиная со своих девяти лет. И вообще, на свою писанину он стал смотреть как-то по-другому. Он уже задумался о том, можно ли её как-нибудь опубликовать, сделать доступной массам? Сначала, напомним, он хотел написать всё это просто для того, чтобы прояснить свою жизнь себе, ну и, пожалуй, своим близким. Теперь он стал рассматривать сам процесс написания как то самое познание себя, которое ему понадобилось после открытия этапов своей жизни. В процессе работы над рукописью и оказалась заключена его самореализация, так как могло оказаться, что он – писатель. Разве что только подросток не дал названия своему произведению, да и о своих литературных способностях судил пока сам по себе, что они вполне сносные. Или, может, он встретит кого-нибудь, кто поймёт, о чём и для чего он пишет, и тот сам напишет о том же более качественно? Вероятность этого представлялось слишком малой. Нет! – решил Антон, нужно в любом случае поработать собственными силами – силами ума и души; пусть даже и не получится стоящая книга, но уж точно получится семейная реликвия, которая запечатлеет и возвысит все его злоключения.