Шишига

Елена Гвозденко
Он любил это время, время, когда мосты обретали монументальность. Есть что-то ненормальное в разорванности связей. Многое сейчас в клочья. Спокойно, равнодушно или натужно, что впрочем, одно и то же. Он вообще любил мосты - если смотреть на воду, кажется, что есть воздух, свободный ветер, не изрешеченный множеством шпилей, не избитый гранитными стенами.

Он даже умел не замечать бегающих глазок спешащих машин. Они были из другого мира, мира мятущегося пространства. В том мире он вынужденно пребывал до вечера, пребывал в искусственной безмятежности теплых вод, рядом с такими же микроорганизмами. Он научился сохранять эту безмятежность, достаточно лишь улавливать изменения течения да изредка отрываться от щёлканья по фейковым мирам.

Вечер и ночь были его временем, лекарством от внутренней смуты. Никогда и нигде так не наслаждался одиночеством, как во время поздних прогулок по городу. Не предавался мечтам о собственном рае, о мире, где душе хватит простора в собственном Китеж-граде, что раскинулся в Беловодье.
Любимый маршрут, разумеется - мосты, благо город щедро штопан ими. Он даже научился не видеть прохожих. Совсем! Изредка они вырывались из суматошного мира, но всего на миг, чтобы опять скрыться в хаосе. И тем удивительнее было появление маленькой черной фигурки, бодро семенящей навстречу. Он даже остановился, прижался к холодным перилам, разглядывая черную воду в серебряных прожилках первого льда. Любопытство взяло верх, оглянулся – спешащая фигурка не исчезла. Казалось, она торопилась именно к нему. Развевающаяся пелерина, черная вуаль, мельтешение кривоватых ножек. Он опять отвернулся. Все было на месте: утопала в золоте огней набережная, подсвеченный снизу Эрмитаж казался парящим, а купол Исаакиевского собора – заоблачным пришельцем. Все на своих местах, а фигура между тем остановилась совсем рядом.
- Тоже жалуете ночные прогулки, милостивый государь?
«Милостивый государь», надо же.
- Да, неким образом, - промолчать было неловко.
- Это мой мост, - неожиданно заявила фигура.
- Почему же? – Не выдержал он.
- А я с Благовещенского моста в воду и прыгнула. Аккурат с этого места, на котором сейчас и стоим.
- Прыгнула? – Замечая оживающее в груди удивление.
- Прыгнула. Что в том необычного для юной барышни? Мало ли у бедных барышень горя, милостивый государь?
Перед глазами заметался клок белого полотна.
- Бе-е-едная я, несчастная, сиротинушка убогая. Не к кому голову приклонить.
Он, как любой мужчина, не терпел женских слез. Только так можно объяснить протянутую к черной фигурке руку. Но рука прошла сквозь тощую грудь. Плоти не было! Была лишь холодная терпкая вязкость. Он только сейчас ощутил гнилостный запах, исходящий от незнакомки.
- Будто и не знаете, кто я? – Женщина сразу прекратила плакать. Нотки легкого флирта добавили скрипучесть в голос, - Шишига, привидение Благовещенского моста.
- Привидение? Чушь!
- А давно ли вы, молодой человек, в столице? Вижу, что не родились здесь, не петербуржец.
- В столице?
- Экий вы, сударь, будто не в себе. Конечно же, в столице, в Санкт-Петербурге.
- Да, я - приезжий, - он чувствовал, как сгущается сознание от способности ощущать.
- Как вас величать?
- Александр.
- Царское имя… А меня Анной звали. Давно. Живую. Теперь вот только Шишигой. Шишига и есть, кикимора петербуржская.
- Расскажи о себе, - он даже не знал, что его занимало больше: мистическая встреча или способность ощущать что-то, кроме одиночества и всепоглощающей тоски.
- Батюшка мой имел чин самый маленький. Служил коллежским регистратором в маленьком городке. Но это еще до моего рождения. Сманил его приятель, посулил карьеру в столице. А он уже к тому времени обвенчался с моей матушкой. Надо семью содержать. Купился на посулы, тем более и родственница у него в столице имелась, тетушка. А у нее – доходный дом на Васильевском острове. Я уже тут родилась, в каморке, что тетушка от щедрот молодой семье выделила. Со службой не сложилось, а батюшка вскоре после моего рождения помер. Осталась матушка со мной на руках. Уж сколько горя вынесла, чтобы меня взрастить. Тетушка отцова держала ее вместо кухарки – всю черную работу делала. А как и матушка отмучилась, тут уж совсем житья не стало. Мне тогда двенадцатый годок всего шел, - Шишига замолчала.
Молчал и Александр. Казалось, что и Петербург стих, застыл от истории о безысходной судьбе, одной из многих и многих тысяч, к которым величественно глух.
- Служите? – Глаза Анны заблестели под вуалью.
- Служу, - Александр лихорадочно вспоминал табель о рангах, ведь спросит, обязательно спросит.
- В каком чине, позвольте спросить?
- Самом низком, - вывернулся мужчина. А впрочем, какому чину может соответствовать место офисного болота? Или это не служба, во всяком случае, не государственная служба. По купеческому делу, значит.
- То-то и смотрю, сюртучок на вас плохенький, - кикимора хихикнула, - жалованья-то хватает? Или голодаете?
- Нет, не голодаю. Хотел вот машину себе взять, - осекся. О чем он? Какая машина? Нет, автомобиль-то весьма реальный, а беседа эта на ночном мосту…
«Догулялся», - ругнул он себя, решительно устремляясь прочь. Но ноги будто приросли, налились пудовой тяжестью.
- Тошно мне, одиноко. Среди шумной столицы, а поговорить не с кем. Нет людей -  тени. Все смешалось. Да еще приписка. Лишь изредка могу мост покинуть. Но опять-таки, в Михайловском дворце Павел бродит. Будет он с простой девушкой разговоры вести? Или, скажем, Петр, что тенью каждую ночь облетает свое детище? А из простого люда мало кто свое место имеет, разве случайно встретишь. С Монферраном разок парой фраз перекинулись.  У собора Исаакиевского бродит. Сокрушался, что прав оказался прорицатель. Бормотал про какого-то Модюи, о проклятье. Твердил о пилонах, о каком-то барабане и куполе. Вроде и говорили, а будто и нет. Ничего внутри не оттаяло, как в тине невской.
- Почему утопилась-то?
Кикимора замолчала, лишь глаза осуждающе смотрели сквозь густую вуаль. Внезапно фигурка стала терять очертания, разлетаясь темной дымкой, пока, наконец, не исчезла в сумраке реки.
Город оживал: рождались звуки, зажигались и гасли огни. Лишь купол Исаакия так же неподвижно висел над суетой.


***

В основу легла петербургская легенда о блуждающей по Благовещенскому мосту кикиморе - Шишиге.

Монферран - архитектор, построивший Исаакиевский собор. Строительство шло сорок лет. Ходит легенда, что столь долгое строительство обусловлено предсказанием Монферрану, по которому он должен умереть сразу после окончания. Предсказание сбылось. Менее чем через месяц после освящения храма, он умер.
Модюи входил в состав комиссии по приему проектов собора. Являлся критиком Монферрана.