Такая жизнь Назара Чагатаева продолжается; кажется, что напряжение растет - но на самом деле зреют изменения - так же, как в этом предложении накаленность внезапно сбрасывается:
"Лето продолжалось. От жары тлели торфяные болота вокруг Москвы, и по вечерам в воздухе стояла гарь, смешанная с теплым парующим духом удаленных колхозов и полей, точно всюду в природе готовили пищу на ужин".
Пища, еда будет основной потребностью, которая имеет значение дальше.
Прошлое и настоящее Чагатаева одновременно есть в этой необходимости ухода, и Платонов ради этого даже нового абзаца не делает:
"Чагатаев проводил с Верой последние дни: он получил назначение на работу; ему нужно было уезжать на родину, в середину азиатской пустыни, где жила или уже давно умерла его мать. Чагатаев пропал оттуда мальчиком, пятнадцать лет тому назад. Старая мать его, туркменка Гюльчатай, надела ему шапку-папаху, положила в сумку кусок старого чурека и еще добавила лепешку, испеченную из растертых корней камыша, катрана и ярмалыка, затем дала тростинку в руку, чтобы вместо старшего друга шло растение рядом, и велела идти.
– Ступай, Назар, – сказала она, не. желая видеть его мертвым рядом с собой. – Если узнаешь отца своего, ты к нему не подходи. Увидишь базары и богатство, в Куня-Ургенче, в Ташаузе, Хиве – ты туда не иди, ступай мимо всех, иди далеко к чужим. Пусть отец твой будет незнакомым человеком".
Сейчас о разлуке Чагатаев знает, тогда не знал, потому-то воспоминания и всплывают - как цель его поездки, разрешение кризиса в своем прошлом и у себя на родине, так и здесь. Здесь они воплощаются в разрыве с Верой, чужой матерью и ненастоящей женой. Родина - сердце пустыни, место, для жизни почти невозможное - жива или мертва его мать, все равно, и не только поэтому - она осталась в памяти, в прошлом и существует там неизменно, как и любые мертвые надежные объекты А. Платонова. Что ж, завещание матери Назар исполнил точно. Но почему же мать направила его вдаль? Назар - сын незаконный, безотцовшина, и вряд ли мать хочет, чтоб он хорошо и относительно сытно устроился. Наверняка в ней говорят ненависть к той самой пище, которая ей заведомо не достанется. Она отправляет сына, чтобы он исчез и умер не на ее глазах.
Вот что произошло тогда:
"Маленький Назар не хотел уходить от матери. Он ей говорил, что привык умирать и больше не боится, что он мало будет есть. Но мать прогоняла его.
– Нет, – говорила она. – Я уже так слаба, что любить тебя не могу, живи теперь один. Я забуду тебя.
Назар заплакал около матери. Он обнял одну ее худую холодную ногу и долго стоял, впившись в ослабевшее привычное тело; небольшое сердце его стало тогда больным, оно сразу вдруг утомилось и билось тяжело, как намокшее. Мальчик сел в пыль земли и сказал матери:
– Я тоже тебя забуду, я тоже тебя не люблю. Вы маленького человека кормить не можете, а когда умрете, то никого у вас не будет".
Сердце пустыни, его собственное сердце... Формируется структура наподобие матрешки. Наверное, в пустыне, в одиночестве матери ребенку нельзя было отойти от нее, отделиться - иначе, если он уйдет неизвестно куда, то погибнет. И мать оставалась вечно обремененной младенцем, вечно беременной. Связь их оставалась именно телесной, цепляющейся. Сколько лет было мальчику Назару? Наверное, лет семь, но он оставался не то чтобы инфантильным, но младенцем - взрослеть в этом скудном мире не для чего.
Состояние "привык умирать" встречается куда чаще, чем можно подумать. Так притворяются мертвыми, чтобы пережить любую безвыходную ситуацию при отсутствии ресурсов, и сделать это довольно просто. Это состояние не дискомфортно - в нем не страшно и особо не хочется есть. Они с матерью, как чувствовал Назар, могли бы постоянно умирать (не жить) вместе. Ситуация сепарации-воссоединения так же переворачивается с ног на голову, как и позде будет совершена инверсия привязанности. Сейчас Назар хочет не восстановиться у матери (в этом ему отказала и Вера), а восстановить жизнь для матери. Тогда он не хотел уходить (сытый младенец с надежной матерью уходит от нее сам), а она прогоняла его. Как сейчас, так и тогда Назар имел в виду прежде всего тело - тогда умирание и голод, а взрослым - секс. Но мать прогоняет его не из-за недостатка ресурсов для тела. Она говорит, что ослабела так, что не сможет любить его. И как опору-спутника предлагает посошок. Он уйдет безвозвратно, потому что мать его забудет (и она действительно забудет - и не сможет восстановить память о нем, даже когда он будет рядом). Это походит на прерывание затянувшейся без срока беременности или на откладывание яйца. Матери в произведениях Платонова действительно похожи на тех, кто мечет икру: ребенка отправляют в мир без возврата и без определенных гарантий того, что он сумеет выжить. Такова в мире Платонова сепарация. А вот привязанность - это вечный симбиоз, но не поглощение младенца матерью - он остается вечным эмбрионом, между ними нет строгих телесных границ, и потому он не может быть поглощен. Такой вечный эмбрион похож на хрупкого кенгуренка в сумке, но эту сумку создает не мать. Ребенок, болеющий в сумке с отрубями (для тепла) умер и в Чевенгуре, его мать и все остальные оказались беспомощны.
Но мать Назара Чагатаева знает, что ему нужен не телесный контакт (без него он обойдется) и не еда (он что-нибудь найдет). То, что ему надо, а она дать не может - любовь. Может быть, поэтому она требует не оставаться на базаре, искать не пищи, а любви?
Но их связь витальная: плача, он слабеет, слишком маленькое сердце делается больным. Чтобы не исчезнуть телесно, он угрожает матери тем же, чем и она ему - забвением. Это еще один урок и подарок матери - забыв ее, он избежит страданий и, может быть, останется в живых. Так что же спасло его?
"Он лег лицом вниз и заснул в сырости слез и своего дыхания".
Прежде всего, это было создание некой влажной среды из своего собственного тела - так поступает личинка, чтобы окуклиться.
"Проснулся Назар в пустом месте. Мать ушла, с пустыни шел ничтожный чужой ветер – без всякого запаха и без живого звука".
Теперь мы знаем, что значит "ничтожный". Понимание этого слова тоже архаичное - неживой, почти не существующий, лишенный ощущений, чужой (для человека - чуждый самому себе). Мать Назара поступила мудро и по-доброму: она не убежала, не бросила его в пустыне одного - тогда бы он мог умереть или сойти с ума, исчезнуть психически, - она была рядом, а он в это время мог пережить одиночество. Она ушла незаметно - эта склонность будет потом слабым местом самого Чагатаева и источником его опасений, что вещь или человек были, а потом перестают быть, а он этого не заметил. Незаметное исчезновение в дальнейшем станет обыденностью и не будет вызывать у него горя и ужаса.
"Некоторое время мальчик сидел смирно, он ел материнский чурек, оглядывался и думал ту мысль, которую теперь с возрастом забыл".
Мать оставила еду - то, что можно принять внутрь, часть ее самой, и вернуть свое существование. Жаль, но чурек можно съесть только один раз, это не материнская грудь. Что за мысль забыл Назар? Может быть, горестная, страшная и живая -может быть, это был образ матери, которую он грозился забыть?
"Перед ним была земля, где он родился и захотел жить. Та детская страна находилась в черной тени, где кончается пустыня; там пустыня опускает свою землю в глубокую впадину, будто готовя себе погребение и плоские горы, изглоданные сухим ветром, загораживают то низкое место от небесного света, покрывая родину Чагатаева тьмою и тишиной: Лишь поздний свет доходит туда и освещает грустным сумраком редкие травы на бледной засоленной земле, будто на ней высохли слезы, но горе ее не прошло".
Мы не знаем, так ли видел свою пустыню мальчик Назар - или ее так вспоминает взрослый Чагатаев. Эта пустыня существует в некоем едином времени, где нет тогда и теперь. И похожа она на конец мира и на царство мертвых. Это снова не символ, а реальная пустыня, по-настоящему смертоносная. В этой пустыне никакие проекции Назара не приживутся - только его забвение.
"Назар стоял на краю темной земли, павшей вниз; далее начиналась песчаная пустыня, более счастливая и светлая, и среди песчаных покойных бугров даже в тихое время, в тот исчезнувший детский день, ютился мелкий ветер, бредущий и плачущий, изгнанный издалека. Мальчик прислушался к этому ветру и повел глазами за ним, чтобы увидеть его и быть с ним вдвоем, но не увидел ничего, и тогда он закричал. Ветер пропал от него, никто не отозвался".
Назар отвлекается от темной пустыни - если ее слезы высохли, а горе не прошло, это значит, что время здесь остановилось на этом моменте травмы и расставания. Переживание горя здесь не живит и не восстанавливает, как это происходит при нормальном горевании. И брошенный мальчик начинает искать себе новый объект для проекций и привязанности, потому что этот горький день исчез, ушел в небытие темной пустыни. Это ветер, а не Назар, бредет и плачет, это его, а не мальчика, изгнали! А Назар только видит ветер - пока он смотрит, он сам на время исчезает. Но ветер - плохой выбор: даже много лет спустя объекты Назара будут такими же, существовать и не существовать одновременно, так будет чувствовать себя и он сам.
"Вдалеке наступала ночь; на темную низкую землю, откуда вывела его мать, уже легла тень, и лишь курился белый дым из кибиток и землянок, где прежде жил ребенок. Назар в недоумении попробовал свои ноги и тело: есть ли он на свете, раз его никто теперь не помнит и не любит; ему нечего стало думать, будто он жил от силы и желания других близких людей, а сейчас их нет, и они прогнали его..."
Лишь возникнув, объект-ветер заставил Назара чувствовать и принимать решения. Мать вывела его из мертвой земли, но не привела никуда, она не надеялась на то, что близко ее сын сможет жить. Мальчик одновременно есть, потому что он - это ноги и тело; его одновременно нет, потому что никто не хочет, чтобы он был, его не хотят любить. Он расщепил это переживание - он-тело есть несомненно; его бытие в чувствах других людей сомнительно и ранит. Даже взрослым он будет доверять именно телу, а вот отношения с людьми будут создавать для него пульсирующее, дискомфортное ощущение, что-то похожее на маятник.
Для того, чтобы это пережить, не нужно оставаться брошенным в пустыне, не надо быть сыном полумертвой матери. Это состояние шизоидного спектра - для него достаточно эмоционального отвержения. Одновременное желание и позвать, и уйти, и спрятаться, и быть в контакте описывают Г. Гантрип и Н. Мак Вильямс - для такой шизоидной динамики не нужны экстремальные травмы. Это состояние частое, но для него не так много подходящих описаний. А описание Андрея Платонова очень хорошо дает прочувствовать это одновременное бытие и небытие.
"Шершавый куст – бродяга, по-русски – перекати-поле, без ветра склонялся и перекатывался по песку, уходя отсюда мимо. Куст был пыльный, усталый, еле живой от труда своей жизни и движения; он не имел никого – ни родных, ни близких, и всегда удалялся прочь ".
Вот он, объект и для идентификации, и что более значимо, для привязанности! Мальчик Назар ведет себя как любой теплокровный детеныш и следует за любым материальным объектом, который подвернулся в нужным момент. Назар сопричастен перекати-полю, а куст существует сам по себе, этим он и сильнее, и надежнее любого живого, даже матери.
Назар пошел за кустом перекати-поле и шел до самой тьмы. Во тьме он лег и уснул от слабости, трогая куст рукой, чтоб он остался с ним. Наутро он проснулся и сразу испугался, что нет с ним куста: он укатился один ночью. Назар хотел заплакать, но увидел, что куст шевелился сейчас на верху ближнего песчаного холма, и мальчик догнал его. Это куст удаляется прочь и не имеет никого. А вот истощенная натруженность, состояние еле живого - это будущее Назара и обычное состояние его матери, его народа. Эта чистая функциональность тела, работающего на минимальных ресурсах - нормальное состояние тел в мире А. Платонова.
"Назар потрогал его ладонью и сказал ему: «Я пойду с тобою, одному мне скучно, – ты думай про меня что-нибудь, а я буду про тебя. А с ними я жить не хочу, они мне не велели, пускай сами умрут!» И он погрозил тростниковой палкой на родину и забывшей его матери. Родина и мать давно скрылись – пусть их забудет его сердце, пока оно растет".
Куст - вещь. Он не чувствует, не разговаривает, и Назар делает то же самое, что и с матерью, что потом с Верой - цепляется за него, прикасается. Он играет(?) в то, что куст способен о нем думать. он играет в диалог с вещью. Но вот решение матери об изгнании он принял, не сопротивляясь. И даже не попробовал цепляться за кого-нибудь другого. Люди, вероятно, опасны. Мальчик выбирает куст из-за убийственного гнева по отношению к людям. Они не велели ему жить, а он приказывает им умереть! Это немного разные состояния, "не живи" и "умри": не жить можно и при этом не чувствовать, это может тянуться как угодно долго; а вот гневно убивать - это насыщенно чувством и быстро! Может быть, поэтому взрослому Чагатаеву и Вере близость кажется разрушительной, убийственно опасной?
Но ключевая фраза этого отрывка - о забвении, необходимом сердцу "пока оно растет". Это только какой-то срок, когда силы отвлекаются на рост. Потом - а с получением диплома и женитьбой Назвар Чагатаев вырос - забвение должно прекратиться.
Перекати-поле, а потом стадо овец с пастухом вывели мальчика из пустыни. Он никуда не стремился, просто следовал за ними. Потом слепнущий пастух отдал ненужного ребенка "Советской власти, как не нужного никому" (не сделал поводырем, своим живым орудием!). Люди пустыни крайне ограничены в возможностях, очень бедны. Лучшее, что они могут сделать - прогнать, расстаться с ребенком, передать его дальше. А Советская власть пока воспринимается как весьма пассивная приемная мать, что-то вроде мусорщицы:
"Советская власть всегда собирает всех ненужных и забытых, подобно многодетной вдовице, которой ничего не сделает один лишний рот".
К каждому конкретному приемышу Советская власть, в восприятии людей пустыни, безразлична. Ненужные не навредят ей своими аппетитами, не сожрут ее - и то хорошо. Назар Чагатаев мог убедиться дополнительно, что лучшая поддержка - это безразличная справедливость ко всем. Так удобнее - так проще не иметь своих потребностей, которые, не удовлетворяясь, обижают и выматывают.
Проявляется история появления на свет самого Назара - русский солдат подкармливал его мать, а та расплатилась с ним тем, "что выросло у нее от природы". Муж его матери, казалось, жил совершенно отдельно от ребенка. Назар - человек случайный, ненужный, мать радовалась ему и оплакивала его. И сам он мирно живет в положении ненастоящего отца - и уже не одного ребенка Веры, но и ее старшей дочери. А Вера готовится к его отъезду - он, как она чувствует, должен исчезнуть.
"Вера уже собрала его в дальнюю дорогу: заштопала чулки, пришила нужные пуговицы, сама выгладила белье и несколько раз перепробовала и проверила все вещи, лаская их и завидуя им, что они поедут вместе с ее мужем.
На улице Вера попросила Чагатаева зайти с нею к знакомым. Может быть, через полчаса он навсегда перестанет любить ее".
Важно, что Вера, замкнутая в себе, словно бы заразилась отношением Чагатаева к миру: она чувствует вещи как продолжение его тела, относится к ним как к живым - это его влияние. А вот ожидание того, что он перестанет любить ее - неизвестно: может быть, это его обыкновение - уходить без возврата (он поведет себя так еще дважды), его восприятие телесности - или ее, ведь живой любимый человек ненадежен?
Вера познакомила Назара со своей дочерью, Ксеней. Ксения - имя говорящее (как и Вера) оно означает "Чужая, иностранка". Дети всегда чужестранцы, они предназначены жить в будущем, об этом Платонов не раз писал. Но ее имя может значить и просто "чужая". Девочка жила не с матерью, и теперь воссоединившаяся семья находится в неопределенности. Вот как Ксеню видит Назар:
"Чагатаев пожал странную руку, детскую и женскую; рука была липкая и нечистая, потому что дети не сразу приучаются к чистоте.
Ксеня улыбалась. Она не походила на мать – у нее было правильное лицо юноши, немного грустное от стыда и непривычки жить и бледное от усталости роста. Глаза ее имели разный цвет – один черный, другой голубой, что придавало всему выражению лица кроткое, беспомощное значение, точно Чагатаев видел жалкое и нежное уродство. Лишь рот портил Ксеню – он уже разрастался, губы полнели, словно постоянно жаждали пить, и было похоже, что сквозь невинное безмолвие кожи пробивалось наружу сильное разрушительное растение".
Коннотации странности, андрогинности связаны и с именем, и с тем, что это пока ребенок. Оттенок чуждости относится и к ее собственной жизни, к ее телу - жить и расти непривычно, смущает. Кротость, беспомощность, уродство - то, что повлекло Чагатаева и к Вере, он безошибочно выбрал ту чуждую миру отношений душу, какая могла бы стать наиболее близкой ему самому. Но его преданность вещам и телу и защитная замкнутость Веры, где ему нет места - явления схожие, но разного порядка и, пожалуй, даже враждебные, опасные друг для друга. Чагатаев не сравнивает, не соотносит мать и дочь, он видит Ксеню так, как когда-то видел Веру. И, кажется, неудачи в близости задели его, травмировали, и теперь прежде невинная и добрая чувственность кажется опасной - так опасно и растение губ, прорастающее сквозь кожу. Но это раздражает, задевает чувства и заставляет смотреть еще настойчивее, чем скромное лицо взрослой женщины.
"Чагатаев поцеловал ее и попрощался.
– Назар, ты больше не любишь меня? – спросила Вера на улице. – Пойдем разведемся, пока ты не уехал... Ты видел – Ксеня моя дочь, ты ведь у меня третий, и мне тридцать четыре года.
Вера умолкла. Назар Чагатаев удивился:
– Почему я тебя не люблю? А ты любила других мужей?
– Я любила. Второй умер, и я по нем и теперь плачу одна. А первый оставил меня с девочкой сам, я его тоже любила и была верна... И мне пришлось долго жить без человека, ходить по веселым вечерам и бумажные цветы самой класть себе на голову...
– Но почему я тебя не люблю?
– Ты любишь Ксеню, я знаю... Ей будет восемнадцать лет, а тебе тридцать, может, немного больше. Вы поженитесь, а я вас посватаю. Ты только не лги мне и не волнуйся, я привыкла терять людей.
Чагатаев остановился перед этой женщиной, как непонимающий. Ему было странно не ее горе, а то, что она верила в свое обреченное одиночество, хотя он женился на ней и разделил ее участь. Она берегла свое горе и не спешила его растратить. Значит, в глубине рассудка и среди самого сердца человека находится его враждебная сила, от которой могут померкнуть живые сияющие глаза среди лета жизни, в объятиях преданных рук, даже под поцелуями своих детей".
Вера хочет держать под контролем начало и конец отношений - если для Назара отъезд равен тому, что она исчезнет, то брак этот нужно завершить. Если Назар влюбился в Ксеню, значит, он больше не любит Веру - для Веры это так. Для Веры горе - более надежный объект, чем живой человек, который любит ее потому, что оказался рядом. Она требует вечного, а он достаточно легко сменяет одни отношения другими, ни одних при этом не завершая.
Полюбить и дочь, и мать - редкий, но эффектный мифический мотив. Его использует Т. Манн в "Признаниях авантюриста Феликса Круля": это мотив полноты, победы над убегающим временем, своего рода всемогущество. Это "и... - и...", обеих одновременно - но с Назаром Чагатаевым такого не происходит. Вера истекла и незаметно исчезает, но наступает Ксеня:
"Они говорили еще, в сердце Чагатаева было неясное сожаление – он сидел с легким, грустным чувством, как во сне и путешествии. Забывая обыкновенную жизнь, он взял руку Ксени к себе и стал держать ее, не разлучаясь.
Ксеня сидела со страхом и удивлением, разноцветные глаза ее смотрели мучительно, как двое близких и незнакомых между собой людей. Ее мать, Вера, стояла в отдалении, молча улыбаясь дочери и мужу".
В этом эпизоде оформляется то, что будет чудесным ресурсом - подобное сну забвение (уже не оглушающее, а мягкое, почти добровольное), движение в пути - и все это дается только потому, и это абсурдно, что перед самым отъездом Чагатаев не переживает сепарационной тревоги, не испытывает разлучи. Как если бы Ксеня оказалась образом и переселилась в его сны. Возможно, ее мучает именно это, а не только желание незнакомца, взрослого мужа матери. Не знаю, важно ли, что Назар не подходит по возрасту ни одной из женщин - он много моложе Веры и безнадежно старше Ксени. Может быть, важно, потому что простое течение времени обязательно бы разлучило Назара и Веру, но зато оно же может привести к нему Ксеню. Тогда в этом эпизоде разгадывается, чего ради была затеяна бесплотная близость Чагатаева и Веры: поодиночке оба выпали бы из мира, как на картине над ее кроватью; теперь же он существует в эпизодах времени, которым все равно, что тогда, что сейчас - но зато от него зависит пространство и вещи в пространстве; а Вера предчувствует, куда текут их отношения, и ей в некоторой степени подвластно время. Вот так живет Вера:
"Она стала среди своего жилища, не снимая плаща, равнодушная и чужая для собственных окружающих предметов. Если бы был сейчас внезапный случай, она подарила бы всю свою утварь соседке; это доброе дело немного утешило бы ее и вместе с уменьшением имущества уменьшило бы размер ее страдающей души.
Но затем ей пришлось бы раздать свое тело до последнего остатка; однако и этот последний остаток мучился бы с тою же силой, как все тело вместе с одеждой, инвентарем и удобствами, и его также нужно было бы отдать, чтоб уничтожить и забыть.
Отчаяние, тоска и нужда могут сжиматься в человеке вплоть до его последней щели: лишь предсмертное дыхание выносит их вон.
- Ну, как же мне быть теперь? - спросила Вера, произнося эти слова для себя".
Вера чувствует вещи как продолжение тела - может быть, так стало, когда Назар сделался ее мужем. Путаница вещи и тела - похоже на то, как воспринимает мир он, но не совсем, и это важно. Вещи Веры нужны, чтобы отбросить их, исчезнуть и перестать мучиться. Она теряет Назара, потеряла мужа и скоро будет рожать - ее тело и душа действительно расточаются. Легче избавиться от тела и имущества, чем от страдания; она не переживает утраты, она стремится ее отыграть в действии - и это влияние Чагатаева, достаточно опасное, ведущее к смерти.
Но Вера спросила, как ей быть. Предполагается, что она думает вслух - но Чагатаев отвечает и на это. Он уже приходит на помощь, действует, хотя его не звали. Вера, во избежание дополнительной боли, сохраняет чувства в себе или готова расточить его, избавившись от вещей, а он снова предлагает знакомое утешение - для нее, может быть, и не слишком подходящее, потому что действует оно недолго. Назар сейчас делает то, что ему придется делать и для спасения своего народа - облегчать страдания, когда его об этом прямо не просили. Фраза-действие Веры неоднозначна - то ли она просит утешения, то ли обращается к себе, чтобы собраться с силами.
"Чагатаев понимал Веру. Он обнял ее и долго держал близ груди, чтобы успокоить ее хотя бы своим теплом, потому что мнимое страданье наиболее безутешно и слову не поддается.
Вера начала отходить от горя".
Он ее действительно хорошо понимает. В чем причина ее страдания? Она старается закрыться от лишней боли и не может разделить с ним ни прежнего, ни нынешнего горя. То, что она страдает - факт. Но Платонов называет такое горе мнимым - может быть, потому что оно поддерживается силами воображения, становится эмоциональным стержнем личности. Вера, вопреки времени и направлению жизненных сил, старается сохранить то, чего не существует - как если бы она пыталась заморозить след на воде. Чагатаев вступает в контакт иначе, его стиль отношений - поверхностный (тело рядом с телом), без ясного конца (он ускользает в другое настроение, а его партнер остается ни с чем), с долго длящимся уходом; он присутствует физически, когда отношения уже прерваны - так его самого когда-то прогнала от себя мать и какое-то время была рядом.
Прежде и Назару, и Вере принадлежала болезненная, травматическая разновидность прошлого, вторгающегося в эфемерное настоящее, но теперь, перед самой разлукой, Вера создает для него некий вариант будущего. Она старается дать в ответ что-то хорошее - за сиюминутное, очень краткое облегчение, но не может ничем ответить сейчас. Для этого и нужно соблазнительное будущее.
"– Ксеня тебя тоже полюбит... Я воспитаю ее, внушу ей память о тебе, сделаю из тебя героя. Ты надейся, Назар, – годы пройдут быстро, а я привыкну к разлуке.
– Зачем привыкать к худому? – сказал Чагатаев; он не мог понять, почему счастье кажется всем невероятным и люди стремятся прельщать друг друга лишь грустью".
Видимо, на возвращение Назара Вера не надеется, и тогда память о нем будет полностью принадлежать ей.
Ситуация получается крайне двусмысленная - отец или жених получится из Назара, когда Вера воспитает Ксеню? Где здесь прошлое, настоящее и будущее? Что обозначает эта искусственно созданная семья? Вот тут-то и обостряется противоречие в том, как чувствуют Вера и Назар. Он начинает понимать ее, и жить в этом для него невозможно. Вера говорит о том, что создаст для Ксени некоего воображаемого Назара, а для него Ксеню уже создала; сама останется вне отношений, может освободиться от них обоих, как от причиняющих боль вещей, и исчезнуть. Она пытается удержать их при себе - но это невозможно, и тогда выбрасывает себя за пределы этой пары. То, что ей остается - власть над отношениями - такими же бесплотными, как были у нее с Назаром, но куда более воображаемыми и похожими на идеал.
Назар этот "план развития отношений", кажется, отвергает. Он ничего вроде бы не чувствует, но ему непонятно. Почему можно прельстить грустью? Из-за вины перед грустящим, потребности заботиться о нем - но в отношениях с Верой это не ведет ни к чему. Счастье вероятно в переживаниях собственного тела, телесного контакта, но все это очень ненадолго, все эти связи и состояния мимолетны - знание этого ранит Веру.
Сам он этого страдания ни понять, ни разделить не может:
"Чагатаеву горе надоело с детства, а теперь, когда он стал образованным, ему оно представлялось пошлостью, и он решил устроить на родине счастливый мир блаженства, а больше неизвестно, что делать в жизни".
Он горе и обесценивает, и отрицает. Может быть, ему надоели сейчас непонятные чувства Веры. Ни он, ни она еще не чувствуют горя. Вера близка к тому, чтобы начать горевать. Состояние Назара кажется более странным: ему не больно, чувства женщины он понимать не может - на фоне его решительного, счастливого, направленного в будущее и "всеобщего" настроения ее мучения кажутся досадным упрямством. Чагатаев находится где-то на границе, перейдя которую, может растеряться - ведь он практически не злится, не раздражается, прямо не отвергает того, что кажется помехой.
В этом отрывке о надоевшем с детства горе проявляется еще одна особенность их отношений - может быть, самая главная. Вера - человек замкнутый, она старается сохранить чувства к утраченным людям и их образы внутри, продолжать любить их там. Она - отдельный человек, и ее горе -ее собственное, как и нерожденный ребенок. А чье же горе надоело Чагатаеву? Его личное? Вряд ли - он не был отделен от матери, а мать была неотделима от народа джан. Горе не было ни личным, его или ее, ни общим - которое можно разделить с другими и исцелиться. Горе народа джан было его средой, состоянием, каждый в нем жил постоянно, и не было нужды понимать, все ли переживают его одинаково. Чагатаев до сих пор так и чувствует. Наверное, он осмелился почувствовать, что горе ему надоело, только тогда, когда его приняла под крыло Советская власть. В этом есть что-то от магического всемогущества - горе надоело и его одновременно больше нет. Поэтому сейчас, когда Вера страдает от будущей утраты, но не смеет этого проявить, Назар очень интересным способом уходит от контакта и оказывается для нее совершенно недосягаем. Он хочет заменить среду-горе миром счастливого блаженства. Человеком-средой он пытался стать для Веры, и это у него получилось - хотя его собственных потребностей она принять не могла. Сейчас он понимает, что горе Веры - внутри, его оттуда без ее воли никак не вытащить. И он уходит во всеобщее, готов строить новый счастливый мир на родине. Границы его личности исчезают совершенно - и кажется, что несчастную женщину утешает некий божок.
"- Ничего, - сказал Чагатаев и погладил Вере ее большой живот, где лежал ребенок, житель будущего счастья. - Рожай его скорее, он будет рад.
- А может, нет, - сомневалась Вера. - Может, он будет вечный страдалец.
- Мы больше не допустим несчастья, - ответил Чагатаев.
- Кто такие вы?
- Мы, - тихо и неопределенно подтвердил Чагатаев. Он почему-то стыдился говорить ясно и слегка покраснел, словно тайная мысль его была нехороша.
Вера обняла его на прощанье - она следила за часами, разлука подходила близко.
- Я знаю, ты будешь счастлив, у тебя чистое сердце. Возьми тогда к себе мою Ксеню".
Опять вмешивается мифический мотив - и снова все происходит совершенно реально, в самом обыкновенном мире. Назар и Вера не мечтают, не грезят, они говорят о будущем в действительности. Он разрешает ей родить, просит родит скорее, как будто бы это зависит от ее желания. Назар говорит как отец, приводящий ребенка в мир. Он - мифический, благой отец, он знает, что построенный им мир будет ребенка радовать - потому что это мир счастья. Вера, мать, тревожится - она ждет, что ребенок будет страдальцем. Назар говорит - "он будет рад", и состояние ребенка в будущем зависит от того, что внешний мир хорош. Вера отвечает6 "он будет страдалец", определяя не состояние мира, а личность ребенка. Кто такие "мы", которые не допустят страданий, сказать нельзя, это смущает точно так же, как необходимость раскрыться лично (то же самое смущало Назара во время утренней прогулки по Москве). Мы - это сопричастность, где никаких границ отдельной личности нет, где все не то чтобы одинаковы, но живут одной и той же важнейшей целью. Вера, так преданная своим личным, внутренним чувствам, видимо, равнодушна к состояниям мира внешнего - то ли поэтому, о ли подыгрывая Назару, она соглашается с ним, что счастье возможно. Но она просит принять в этот новый мир не себя и не того ребенка, который еще не родился; ребенок находится в ней, запрятан в ней точно так же, как и воспоминания. Она просит принять туда уже отделившегося ребенка, Ксеню.
Может быть, Вера мужу еще и завидует, считает более пригодным для будущего и поэтому завещает ему дочь? Подыгрывает ему? Горевать она умеет, но ее горе сейчас не разделяется и делается бессмысленным - сначала безобразным, а потом чужим:
"Она заплакала от своей любви и неуверенности в будущем; ее лицо вначале стало еще более безобразным, потом слезы омыли его, и оно приобрело незнакомый вид, точно Вера глядела издалека чужими глазами".
Очень много пишут об отношении Андрея Платонова к матери, о том, что этот образ для него значит. Считается, что образ матери в его произведениях светел, добр и определяет не только судьбу, но и саму жизнь героя. Если вглядеться, материнские образы Платонова достаточно амбивалентны. Нет, речь не идет о всем известной Плохой - удушающей или пожирающей - матери, все не так просто. Во-первых, для матери в произведениях Платонова важен принцип "все или ничего": она либо симбиотически связана с ребенком (в предельном случае, как в повести "Джан" - беременна), либо полностью отчуждена. Во-вторых, у нее не хватает ресурсов - она нищая, больна, "бывшая" (исключена из общества) или умирает. Если ребенок рискнет отправиться в мир, вернуться к ней он уже не сможет. У нее едва хватило сил на то, чтобы выносить его в скудной утробе. Мать находится в двойной ловушке - ни оставить ребенка при себе, ни отпустить его она не может, и то и другое смертельно опасно. Ребенок находится в двойной ловушке - в мире он может потеряться и исчезнуть, а вернуться в утробу не сможет, потому что уже родился. Кажется, затеряться, быть покинутым для него не так опасно - это типично шизоидное состояние (Нэнси Дж. Догерти, Жаклин Дж. Вест "Матрица и потенциал характера"). А вот в утробе или в ее символическом аналоге смертельно опасно - так ребенок умирает от жара в сумке нищенки, и ему видится, что люди отламывают от его тела хлебные ломти и постепенно съедают ("Чевенгур"). В итоге сам мир воспринимается как очень скудная материнская утроба, где человек обречен на прозябание под постоянной угрозой исчезнуть. Поглощающая утроба мира не нападает, как зубастый хищник - она расточает тело человека по крошкам, но это почти такое же поглощение.
Отсюда герои Платонова делают предсказуемые жизненные выводы.
Первый - развивать инверсию привязанности, поддерживать мать, ухаживать за ней. Так поступает девочка в повести "Котлован". При этом упускается из виду, что такую мать отвергают - дока не раз называет ее "бывшей" и считает, что такая мать не нужна. Назар Чагатаев то же самое говорит матери, уходя - она совсем негодная, не может даже прокормить "маленького человека". О вине за "пожирание материнской груди", описанной М. Клейн, Платонов упоминает очень редко, и только тогда, когда речь идет о замещающей матери - например, о том, что Советской власти не причинит вреда еще один лишний рот. Эта вина может быть описана косвенно - при упоминании лишних, ненужных; того, что маленький Назар будет мало есть и не станет матери обузой. В этом скудном мире дети - действительно обуза.
Второй - создать мать самим. Это, например Советская власть. В создании такой коллективной матери есть и стремление к слиянию, к симбиозу - и в то же время к сепарации. У Платонова мало описаний настоящего долгого гнева или обид, но можно предположить, что, создавая общую мать, хорошую, повзрослевшие младенцы отвергают свою - настоящую, скудную, постоянно не дающую важного, ненадежную. Можно пригласить своих бедных матерей в этот новый мир (который станет общей бабушкой), но для чего там эти нищие женщины, как они станут там жить и работать?
Назар Чагатаев примиряет оба этих варианта судьбы - он хочет создать мать для своей матери и для Веры. И добавляет что-то еще - ему важен процесс созидание, умение сделать что-то для слабых, и он, как часть и приемный сын Советской власти делается для несчастных еще и отцом. То, что он предлагает Вере, это самое Мы - комплексная родительская фигура, отец и мать для всех.
Иллюстрация: Фрида Кало, "Маска смерти"