Русский Карфаген. Бизерта. Тунис

Николай Сологубовский
Русский Карфаген. Тунис. Бизерта.
5 сентября 2018 года исполняется сто шесть лет со дня рождения Анастасии Александровны Манштейн-Ширинской.
Светлая память!

Российские военные моряки и сегодня  называют ее «бабушкой Русского флота».
Тунисцы  и друзья называют просто – Бабу.  Мэр Бизерты говорит о любви, которая связывает ее и город уже сто лет. Площадь, на которой находится православный Храм Александра Невского, построенный русскими моряками и членами их семей,  названа ее именем.
Многие годы она возглавляла православную русскую общину в Тунисе.
За свой неутомимый и благородный подвижнический труд она была награждена орденами и почетными знаками России, Туниса и Франции.
Ее книга воспоминаний «Бизерта. Последняя стоянка» была переиздана несколько раз и получила литературную премию Александра Невского.
Ее просьбу о судьбе православных храмов в Тунисе выполнил Патриарх Московский и всея Руси.
Президент России посылал ей поздравительные телеграммы и подарил свою книгу с дарственной надписью: «В благодарность и на память».
Мэр Парижа называл ее «мамой» и каждый год навещал ее.
Документальный полнометражный фильм «Анастасия», сделанный о ней российскими кинематографистами, был признан в России лучшим неигровым фильмом 2008 года.
Из России, Украины, Франции, Германии, Швейцарии и других стран приезжали в Бизерту люди, чтобы навестить ее и послушать ее рассказы о Русской эскадре и русских судьбах, посетить храмы, поклониться могилам русских моряков.
Вдали от Родины, она   сберегла  в душе Россию, веру и  любовь к русской  культуре и истории.
Ее  имя – Анастасия Александровна Ширинская.

В 2004-2009 годах мне посчастливилось быть рядом с ней в течение многих дней. И магнитофон, видеокамера, фотоаппарат сохранили ее образ, ее воспоминания и  размышления, слова, обращенные ко всем нам.

………………..Бизерта. Последняя стоянка

В  декабре 1920 года, январе и   феврале 1921 года на 33 военных кораблях Русской Эскадры в Бизерту из Крыма  пришло более шести тысяч русских.
Состав Эскадры: два линкора «Генерал Алексеев» и «Георгий Победоносец», крейсер «Генерал Корнилов», вспомогательный крейсер «Алмаз», 10 эскадренных миноносцев, четыре подводные лодки и еще 14 кораблей меньшего водоизмещения, а также недостроенный танкер «Баку».
Пароход «Великий князь Константин» вернулся в Константинополь.
Флагман Русской эскадры – линейный корабль «Генерал Алексеев», один из самых современных кораблей того времени. Крейсер «Генерал Корнилов», на котором размещался штаб генерала Врангеля, бывший «Кагул»,  он же – восставший в 1905 году под красным флагом «Очаков». Эскадренные миноносцы типа «Новик» – современные боевые корабли.   Подводные лодки  – последних проектов. Каждый корабль имел свою  боевую «биографию».
Общее число беженцев из России, объятой пламенем Гражданской войны,  составляло 6388 человек, из которых –  более 1000 офицеров и кадет, более 4000 матросов, 13 священников, 90 докторов и фельдшеров и почти 1000 женщин и детей.
Так на земле Туниса,  среди пальм и минаретов, под синим небом "Африки моей", говоря словами Александра Сергеевича Пушкина, возникло «русское поселение» на воде!
Как образно написал  в своей книге «Последние гардемарины» капитан первого ранга Владимир Берг, русские в Бизерте «составляли маленькое самостоятельное русское княжество, управляемое главой его,  вице-адмиралом Герасимовым, который держал в руках всю полноту власти. И он, как старый князь древнерусского княжества, мудро и властно правил им, чиня суд и расправу, рассыпая милости и благоволения».
Реакция в самом Тунисе на приход Русской эскадры была самая разная – от рукоплесканий простых людей до крайней озабоченности политиков. Приведу мнение директора одной из влиятельных тунисских газет того  времени – «Тюнези франсэз»  – Х.Тридона (декабрь 1920 года):
«Абсолютно никакого энтузиазма не вызывает у нас вид врангелевского флота в Бизерте... Кто эти люди, мы их не знаем. Среди них, возможно, есть элементы, особо опасные тем, что в состоянии спровоцировать столкновения с нашими войсками... Они сейчас посажены на жесточайший карантин... Мы рекомендуем всем торговцам в Бизерте относиться к русским с осторожностью – какой валютой собираются оплачивать они свои покупки?... Можно и не проповедовать большевистские взгляды, чтобы увидеть, с какой наивностью французское правительство выбросило миллиарды франков, снабжая генералов и их так называемые контрреволюционные войска всем необходимым, а эти генералы и эти войска фактически нигде не устояли против красных армий..."
Ему ответил русский морской офицер Владимир Берг:
«Ярко-желтые флаги взвились на мачтах. Французский карантин покрыл русские суда. Никто не смел съехать на берег, никто не смел подойти к нам. Что за болезнь была на эскадре? Оспа, тиф или чума? Нет! Не того опасались французы: от тифа, чумы – есть прививка. Мы шли из страны ужасной болезни: красной духовной проказы, и вот этой заразы, пуще другой, боялись французы» .
Анастасия Александровна пишет в своей книге «Бизерта. Последняя стоянка»:
«По прибытии в Бизерту офицеры были обезоружены и первое время находились под строгим надзором. Адмирал Кедров в своем обращении к французским властям высказал то, что чувствовали все офицеры: «Принесли бы мы с собой чуму, были бы мы вашими врагами или вашими пленными, мы не были бы приняты по-другому».
Тем сильнее его чувство благодарности к адмиралу де Бону за оказанный им прием в Константинополе: «В нашем несчастье ничего не могло нас больше тронуть, чем выражение этой симпатии. Мы этого никогда не забудем. Почему же  нас принимают как врагов на французской территории?»
Многие французские офицеры задавали себе тот же вопрос».
– На африканскую землю мы вступили не сразу. Корабли стояли  на якорях у южного берега Бизертского канала и в бухте Каруба и  охранялись тунисскими часовыми, – продолжает расказывать Анастасия Александровна. – Большинству и в голову не приходило, что за нами следят. Адмирал Дарье (Darrieus), морской префект в Бизерте,  докладывал  в Париж 25 декабря 1920 года: «Русский флот стал на якорь у южного берега узкой части канала и в бухте Каруба. За ним наблюдают катера и патрули на суше. Дредноут «Франс» проверяет узкую зону канала и централизует сведения».
Верили ли действительно французские власти в «вирус большевизма» и в возможность изолировать более 6000 русских  в уголке Зарзуны? Или был корыстный расчет?
Еще во время пребывания эскадры в Константинополе адмирал Дюмениль приложил все усилия, чтобы убедить Совет министров в материальной выгоде для Франции. Он телеграфировал в Париже: «Согласны ли Вы взять военный флот (России)  в залог? В таком случае я предлагаю Вам послать его в Бизерту как можно скорее... Наибольший интерес для нас представляют новый 23-тысячетонный «Алексеев», корабль-мастерская «Кронштадт» и большие миноносцы». В дальнейшем, адмирал Дюмениль был в курсе намерений французского правительства отослать обратно русских моряков в Россию, оставив корабли в Бизерте под надсмотром французских специалистов.
Со своей стороны адмирал Дарье сообщал в Париж: «Я видел адмирала Кедрова... По его словам, он никогда не слышал о предложении Врангеля отдать флот в залог Франции». Префект одновременно писал, что невозможно «оценить»  (!!!) корабли, пока они находятся «у русских». С одной стороны, под предлогом «санитарных причин» корабли были поставлены в карантин; с другой стороны, адмирал Кедров принял все меры, чтобы помешать появлению на кораблях  французских техников, объяснив префекту, что в его распоряжении «находятся русские квалифицированные инженеры».
– Надо признать, – эти свои мысли  Анастасия Александровна повторяла мне  неоднократно, – что длительное пребывание Русской эскадры в стране протектората было связано для Франции с очень большими проблемами. Но какой бы ни была политика правительства, зависящая от складывающихся в данный момент обстоятельств, всегда за ней стоят люди. В годы, когда решалась судьба Русского флота, французские офицеры  в Тунисе сделали все, чтобы помочь своим бывшим союзникам.
Ни один русский моряк, переживший агонию флота, не забудет имя адмирала Эксельманса (Exelmans).  Верный своему рыцарскому понятию о чести, адмирал не поколебался пожертвовать карьерой во имя своих убеждений . Адмиралы Варней (Varney), Гранклеман (Grandclement), Жэен (Jehenne) тоже оставили в памяти моряков светлые  воспоминания.
Но если командование Русской эскадры было в курсе «проблемы финансов», то большинство моряков ничего, кроме смутных слухов, о них не знало.
Наконец, русским позволили сойти на берег, а те, кто пожелал вернуться на родину, отправились в январе 1921 года на борту «Константина» обратно…

                Русские на тунисском берегу

– Потом нам не мешали сходить на берег, – продолжает свой рассказ Анастасия Александровна. –  Но денег ни у кого не было, покупать мы ничего не могли, языка мы  не знали. Так что жизнь, особенно для детей, шла на корабле. Это был наш особенный мир, где все было по русским обычаям.
«Город на воде!»
Учеба для гардемаринов была организована  сначала на крейсере «Генерал Корнилов», православная церковь и детская школа – на «Георгии Победоносце», ремонтные мастерские  – на «Кронштадте». Год за годом на российских кораблях поднимались и спускались с заходом солнца Андреевские флаги, моряки несли военную службу, отмечались православные праздники, в корабельном храме славили Христово Воскресение, в городском саду  Бизерты играл оркестр «Генерала Корнилова», собирая  много народу.
Капитан 2 ранга  Н.А.Монастырев приводит интересные факты:
«В театре Гарибальди были поставлены сцены из «Фауста» и «Аиды», участвовали  офицеры, команда и эскадронные дамы. Спектакль прошел прекрасно! Несмотря на ограничение средств, благодаря дарованию, присущему русским, наше искусство всегда будет на высоте».
Эскадронные дамы всегда будут на высоте!
Они создадут  в Тунисе музыкальные и балетную школы, в которых получат хорошее образование французские, итальянские и тунисские дети.
С лета 1921 года Н.А. Монастырев начал издавать «Морской сборник», журнал по истории Русского флота, в котором публиковались статьи как по морскому делу, так и о событиях Первой мировой и Гражданской войн. «Журнал является книгой, где офицеры, интересующиеся морским делом и историей войн, могут освежить и пополнить свои знания», – подчеркивал Нестор Монастырев.
Процесс издания журнала проходил таким образом: по ночам делались макеты «Морского сборника», потом они отвозились в литографию Морского корпуса, а затем «Морской сборник» рассылался  по почте в 17 стран, включая, отметим,  и Советскую Россию. И там его тоже читали! Издававшийся в то же самое время в Ленинграде советский «Морской сборник» писал: «На эскадре, личный состав которой весьма гордится своим «эскадренным» существованием, даже заведен «Морской сборник», которому по иронии судьбы дала приют подводная лодка «Утка».
Ирония иронией, но не только морские офицеры в Бизерте ждали его и зачитывали до дыр. И в  далекой России тоже! Всего Нестором Монастыревым и его товарищами было сделано 26 выпусков «Морского сборника» .

                Первое Рождество

Анастасия Александровна подробно рассказывала  мне об этих годах, о тех, с кем ее свела судьба. В ее книге – яркие портреты русских людей.
–.Мы снова были на «Жарком» в бухте Каруба, между «Звонким» и «Капитаном Сакеном», в длинном ряду миноносцев под охраной черного часового на недалеком берегу. Можно сказать, что мы жили в плавучем городе…. 
Так наступило наше первое Рождество в Африке. Седьмого января для детей, с помощью французов, на «Алексееве» была устроена елка. Люша и Шура были еще очень маленькими, и мама не могла их оставить. За мной должен был кто-то приехать. После обеда шлюпка с «Корнилова» подошла к «Жаркому», и первый раз в жизни я увидела Татьяну Степановну Ланге.
Папин друг еще по корпусу, Александр Карлович Ланге, женился на ней в Константинополе, поэтому мы ее не знали. Молодая женщина, которая за мной приехала, покоряла с первого взгляда, как будет покорять всех до глубокой старости, доживя до 90 лет. Все в ней нравилось: спокойная неторопливость, какое-то особое милое обаяние, улыбающийся, иногда с ласковой усмешкой, взгляд, даже когда глаза перестанут вас видеть. Такой останется она навсегда, до самой смерти.
В тот далекий день в начале 1921 года я была около нее на большом броненосце с кадетами Морского корпуса. Некоторые из них были еще совсем маленькими, многие оторваны от семьи, были и сироты. Жены преподавателей и персонал корпуса занимались детьми с большой любовью. Все выглядело празднично, весело. Под ярким январским солнцем большая елка на палубе, мандарины, финики, разные печенья – дар страны, которая встретила нас с улыбкой.
Французы всегда нам на Рождество посылали и елку, и гостинцы, и, как видно, муку, и сахар. А повар Папаша и для елки делал пирожки, пирожные. И на Пасху делал такие куличи, что все помещения "Георгия" пахли куличами...
По завершении молебна был спектакль народных танцев и, совсем неожиданно, появились боксеры – один из них, в черной маске, так и остался для нас навсегда таинственным незнакомцем. Таким запомнилось первое Рождество в Бизерте.
После праздничных дней жизнь установилась монотонная и спокойная. Для меня она сводилась к трем миноносцам – «Звонкий», «Жаркий», «Капитан Сакен», и к семьям их командиров – Максимовичи, Манштейны и Остолоповы. Мы, дети, легко переходили с одного корабля на другой. Я   запомнила большой миноносец «Цериго», прибывший в феврале, благодаря его красному цвету: не хватило времени закончить покраску; он так и остался покрытый красным суриком.
Наш детский мир был очень ограничен: только шесть ребят, скорее четверо, так как  мои сестры, Люша и Шура,  довольствовались друг другом. Самая старшая из нас  – лет двенадцати –  была Вера Остолопова. Она и ее брат Алеша носили имена родителей: Вера Эрнестовна и Алексей Алексеевич Остолоповы были исключительно дружной парой. Мишук Максимович, резвый и симпатичный мальчик, был моложе меня. По-моему, мы никогда не скучали, хотя места для игр не хватало, но вокруг было небо и море и в эту зиму – много яркого солнца.
Моей первой школой была маленькая школа в Пешри. Каждое утро мы на шлюпке подходили к низкому и пустынному берегу, незаметно переходившему в зеленый луг, пересекать который было одно удовольствие.
На берегу  просторного и тихого озера, в глубине которого виднелись очертания Джебель-Ишкеля, под ярким солнцем, мы жили в закрытом мире, ничего не зная об окружающей нас стране. Да и она о нас ничего тогда еще не знала.
В бухте Каруба, где стояли миноносцы и канонерки, в бухте Понти, где у берега стояли подводные лодки, на рейде, куда вернулись «Алексеев» и «Корнилов», всюду сердца моряков ожидали:  история для них остановилась, время замерло!
Удивительное лето 1921 года! Как доходили новости до наших потерянных берегов?! Знаю только, что под внешним спокойствием монотонного существования сердца переходили от радужных надежд к самому глубокому отчаянию. Особенно трудно было молодым, одиноким, оторванным от семей. В первые же месяцы было несколько самоубийств: Шейнерт, Батин, Шереметевский. Двадцатитрехлетний Коля Люц оставил письмо: в нем он  просил прощения у товарища за то, что покончил с собой  из его револьвера.
Ходили слухи о сокращении состава эскадры. Многие семьи покинули корабли и были размещены в лагеря: Айн-Драхам, Табарка, Монастир, Надор, Papa. Они искали работу, главным образом на французских фермах.
В конце 1921 года мы все еще были в Карубе. Помню, что 6 ноября - праздник Морского корпуса – был отпразднован на «Корнилове» по традиции гусем с яблоками...
Для решения вопросов по содержанию эскадры и Морского корпуса командующий эскадрой вице-адмирал  Михаил Александрович Кедров отбыл во Францию. На его место был назначен Михаил Андреевич Беренс. До сих пор я не могу без горечи думать о чувстве унижения, которое должен был испытывать этот выдержанный, достойный человек с выдающимся прошлым морского офицера, сталкиваясь с неприятными денежными вопросами. Ему, безусловно, было хорошо известно, что французское правительство предполагало покрыть свои расходы, зачислив во французский флот некоторые русские корабли.
Сочувственно относясь к  русским, французы не могли оставить без помощи такое количество людей, лишенных средств к существованию, среди которых были больные и  раненые,  старики и дети-сироты. Но Париж  предписывал  «сократить до минимума расходы по содержанию русского флота» .
Вот что сообщал Комитет  Французской Африки:
«Когда в марте 1921 года  встал вопрос о поисках работы для русских, то мы  столкнулись с тем, что не было составлено заранее никакой классификации по категориям трудоспособности и квалификации людей, направленных в Тунис. Большинство принадлежало к дворянскому или мещанскому сословию или же к военно-морскому флоту. Некоторые офицеры и матросы прибыли с семьями.
Тунисская пресса строго отнеслась к эмигрантам. Евреи вспомнили, что Врангель имел репутацию антисемита, социалисты видели в них штрейкбрехеров, рабочие организации и туземное население протестовали без всякого милосердия против возможных конкурентов. Но несмотря на эти малоблагоприятные условия, на слишком пассивную покорность некоторых из новоприбывших и неспособность многих проникнуться своим положением и к нему приспособиться, администрация и частные лица приняли на службу в апреле и мае добрую половину этих случайных эмигрантов.
Требовались главным образом земледельческие рабочие (2050), техники (100), рабочие в рудники (80). Кроме того, около ста женщин устроились гувернантками или прислугами.
Эти 2825 русских, которые довольствуются скромным заработком, полностью удовлетворяют себя своей работой».
В июне 1921 года в лагерях вокруг Бизерты и в глубине страны насчитывалось 1200 человек.
На кораблях Эскадры оставался  военный персонал, самый необходимый для их поддержания в строю. Семьи  были собраны на броненосце «Георгий Победоносец».  Итого на кораблях в 1921 году находилось 1400 человек. Их численность будет уменьшаться из года в год.
Корабельные склянки отбивали часы уже другой, эмигрантской жизни, но экипажи судов еще не знали об этом. Они поддерживали твердый уставной порядок несения службы. Русские моряки ждали, изо дня в день, из месяца в месяц ждали, что их боеспособность еще пригодится Отечеству...

                Морской корпус

Если беженцы из числа гражданских думали о хлебе насущном да о том, как устроить свою новую, далеко не легкую жизнь, то часть морских офицеров, не теряя духа, решила воссоздать в Бизерте Морской корпус.
Морской корпус - это детище Петра I. Корпус был создан в России в 1701 году по Высочайшему указу Петра I об основании Навигацкой школы. 23 июня 1701 года под Навигацкую Школу отвели Сухареву башню со всеми бывшими при ней строениями и землей. В 1701 году учеников в школе было очень немного, всего четыре человека, а в 1702 году был уже полный комплект в 200 человек.
Первое название было Школа математических наук и навигации.  Затем – морское училище. Со временем учебное заведение получило имя Морского корпуса.
Вот что  о Морском корпусе в Бизерте рассказала мне Анастасия Александровна:
– Морской префект, вице-адмирал Варней, отвечая на просьбу контр-адмирала Машукова, предоставил Морскому корпусу  в начале 1921 года военный форт Джебель-Кебир, расположенный в шести километрах от Бизерты, и у его подножья – лагерь Сфаят, чтобы разместить  в нем персонал и семьи.
Первым в нем обосновался капитан I ранга М.А. Китицын со своей знаменитой Первой Владивостокской ротой. Они пережили агонию Морского корпуса в Петрограде и исход из Дальнего Востока. Они пересекли в тяжелых условиях океаны и моря, чтобы добраться до Севастополя в часы эвакуации Крыма. В Бизерте с помощью французских военных они подготовили форт для  поселения младших собратьев, остававшихся на «Алексееве».
Стены Джебель-Кебира, который посетил в 1900 году русский  адмирал Бирилев, семья которого тоже теперь оказалась в Бизерте, станут последним убежищем Морского корпуса.
 «Наши сверстники, младшие кадеты, очень часто рассказывали о том знаменательном дне, когда, покинув «Алексеев» на французском буксире, они высадились в Зарзуне, чтобы идти  в Кебир,  – пишет Анастасия Александровна в своей книге. – Каждый мог что-нибудь рассказать об этом походе с мешком за спиной и в тяжелых военных сапогах. Взвод сенегальцев под командованием французского лейтенанта проводил их до бани в военный лагерь. Бен Негро?. Ремель?.. Больше часа под жарким солнцем, но хороший душ, чистое, прошедшее дезинфекцию белье – и усталости как не бывало! Но увы, надо было двигаться в обратный путь – вдвое длиннее и мучительнее первого, ибо шел он в гору до самого Джебель-Кебира.
В первый раз кадеты, к удивлению прохожих, шагали  по улицам Бизерты и, пройдя весь город, вышли на шоссе, поднимающемся в году. Оставалось пройти еще километров пять,  но под проливным дождем! «Гора Джебель-Кебир, – объяснял русскому офицеру сопровождающий  французский офицер, – по высоте равна Эйфелевой башне».
Бедный, такой вежливый лейтенант! Он шел рядом с капитаном Владимиром Бергом, в то время как большой черный солдат вел его вороного коня под желтым седлом. Никто из кадет не мог подозревать, как неловко чувствовал себя молодой офицер. Он знал, что находится здесь, чтобы следить за «возможными носителями» «вируса большевизма».
Но молодой лейтенант видел только измученных мальчиков, борющихся с потоками рыжей грязи, и их доброго командира, страдающего за плачевный вид своих «господ офицеров». Он не забыл, как утром Берг пошел со своей ротой под душ, что очень взволновало черного часового.Он закричал  на ломаном французском: «Командан, пур оффисье - аппар! Бен аппар! Па авек матло!» («Командир, для офицеров — отдельно. Очень отдельно. Не вместе с матросами!») И как Берг старался объяснить, что это —  его кадеты, что он в огонь и в воду готов идти со своей ротой!
По окончании переселения с «Алексеева» в корпусе числилось 17 офицеров-экстернов, около 235 гардемарин, 110 кадет, 60 офицеров и преподавателей, 40 человек команды и 50 членов семейств. Вице-адмирал Александр Михайлович Герасимов исполнял обязанности директора корпуса.
Много позже, когда не будет уже ни нашего «Георгия», ни Морского корпуса, Берг вспомнит с любовью об офицерах в написанной им книге «Последние гардемарины». В ней я нашла описание этих корпусных дней, о которых нам так часто рассказывали кадеты. Весь личный состав преподавателей и их семейств, все эти 470 человек составили маленькое самостоятельное поселение, которое проживет деятельной жизнью почти пять лет под заботливым управлением вице-адмирала Александра Михайловича Герасимова. Старый моряк, вице-адмирал еще царского производства, крупный, сутуловатый, суровый по виду, он мог иногда поразить всех неожиданным, полным юмора замечанием.
С 13 января 1921 года Севастопольский Морской корпус в течение четырех лет будет формировать воспитанников, многие из которых после выпуска смогут получить высшее образование в университетах Франции, Бельгии и Чехословакии. И это благодаря  адмиралу Александру Михайловичу Герасимову:  программы занятий были преобразованы для подготовки воспитанников в высшие учебные заведения в других странах.   Юноши в белых форменках изучали навигацию и астрономию, теоретическую механику и практическую историю России по Карамзину и Соловьеву .
Директор, обращаясь к своим подопечным, подчеркивал, что они «готовились стать полезными деятелями для возрождении России». До конца дней продолжал Александр Михайлович, как и Михаил Александрович Китицын,   Владимир Владимирович Берг   и другие преподаватели,  переписку со многими из своих воспитанников, сохранив в их сердцах благодарную память. Уже будучи взрослыми, они добрым словом вспоминали своих воспитателей-офицеров. Достаточно сказать, что на могиле одного из них выпускники Бизертинского Морского корпуса написали: «Другу-командиру».
«Большое познается через  малое,  – рассказывала  Анастасия Александровна. – Владимир Владимирович Берг, строевой командир рот, помимо занятий с кадетами, увлекался литературным творчеством. Его пьесы ставились, вместе с классическими пьесами, в театре Корпуса.
 Выходил "Журнал кружка морского училища" (январь-апрель 1922 года).
По русской традиции Морской корпус устраивал парады. Однажды, как свидетельствует очевидец, в парадном строю вместе со взрослыми шли и дети. Они старались держать равнение, смотря в сторону начальства. Они так старались!  Трибуны плакали. Такое трогательное было зрелище!»
В дополнение к рассказу Анастасии Александровны приведу воспоминания контр-адмирала Пелтиера, опубликованные гораздо позже, в 1967 году:
 «Дозволено думать, что бывшие ученики Морского корпуса с интересом, а возможно, и с ностальгией следят за прогрессом Морского Дела в России, от которого они отрезаны и которое в ленинградском училище, носящем имя Фрунзе, возродилось в стенах, где прежде Санкт-Петербургская школа готовила офицеров. Каков бы ни был политический режим, военные моряки остаются самими собой».
Так написал бывший курсант Морского корпуса в Бизерте, ставший французским контр-адмиралом.
Под именем «Сиротского дома Джебель-Кебира-Сфаята» Корпус  просуществует до мая 1925 года. .
Приведу выдержку из последнего приказа по Морскому кадетскому корпусу № 51 от 25 мая 1925 года, подписанного вице-адмиралом Александром Михайловичем Герасимовым:
«Понятна та грусть и то тяжелое состояние духа, которые проявляются при разорении этого устроенного и налаженного гнезда, где русские дети учились любить и почитать свою православную веру, любить больше самого себя свою Родину и готовились стать полезными деятелями при ее возрождении…
Я могу пожелать всем моим бывшим сотрудникам по Корпусу наилучшего устройства их личной судьбы, в чем, имея в виду их трудоспособность и поздания, - я не сомневаюсь. Наградой же за их службу и работу в Корпусе пусть будет создание чстно исполненного перед Отечеством долга и та благодарная память кадет, которая сохранится у них  о тех, кто воспитывал их и проявлял о них заботу» .
И приведу еще одно свидетельство человека, которого очень уважала Анастасия Александровна: Владимира Владимировича Берга:
«Медленно, но верно таял Морской Корпус в своем личном составе. Кончающие воспитанники уезжали во Францию на заработки, за ними уезжали и воспитавшие их офицеры и преподаватели. Редел штат служащих.
Драгоценная чаша с дорогим напитком медленно испаряла живительную влагу и уже виднелось, просвечивая, ее золотое дно. Наконец последняя капля была испита. И жизни Морского Корпуса в Африке приходил конец, «сказка, где был русский дух и  Русью пахло» кончалась, наступало пробуждение после пятилетнего сна, в котором грезилась еще Россия.
Умирало маленькое русское княжество «Джебель-Кебир-Сфаятское» и 5-го мая 1925 года, по требованию французских властей, была объявлена ликвидация Морского Корпуса. И с этого дня с лица высокой Кебирской горы сползал он медленной поступью, пока не сошел весь; и на месте живой и плодотворной жизни остался снова пустой ненаселенный «лагерь Сфаят» с белыми бараками и красной черепичной крышей.
Крепко заперлись железные ворота Джебель-Кебирской крепости, и бронзовый воин араб в голубых шароварах и белой накидке тихо и мерно шагал перед каменным умершим фортом. На солнце ярко горела его красная феска. Синее море билось под горою и омывало белый город Бизерту ко всему равнодушною волною...»

«ГЕОРГИЙ ПОБЕДОНОСЕЦ»
Броненосец «Георгий Победоносец», ветеран  Русского флота, превратился в конце 1921 года в «плавучий город» для семей моряков  в Бизерте. Его подготовили для нормальной жизни нескольких сотен человек, главным образом женщин, детей и пожилых людей. В насмешку его называли «бабаносцем». Он стоял у входа в канал между «Sport Nautique» и лоцманской башней .
Анастасия Александровна сидит на стуле на причале, я включаю камеру, и мы с Виктором Петровичем  Лисаковичем, режиссером фильма «Анастасия», записываем ее рассказы:
– На этом причале, на месте, где стоит этот маленький катер, встал старый русский броненосец, который оборудовали так, чтоб семьи всех моряков можно было поселить на "Георгии Победоносце". Были жители кормы и жители бака. У каждой семьи была каюта. На баке жили холостые люди, а на корме жили собственно матери с детьми. А мужья, военные офицеры, были еще на своих кораблях...
«Плавучий город»
– Для нас, детей, начиналась фантастическая жизнь,  – рассказывает Анастасия Александровна. –  Для взрослых  – это тесное сожительство, в котором придется прожить четыре года, было, вероятно, очень тяжелым. Дети от него не страдали.
Несмотря на бедность, наше детство было увлекательным приключением. Постоянное общение, одни и те же интересы, дружба, неприязнь  – это была жизнь без отрицательных сторон: мы не были лишены семей, а свобода у нас была полная.
Впоследствии мне часто будет сниться наш старый броненосец - странные картины запутанных металлических помещений, таинственных коридоров, просторных и пустынных машинных отделений. Это все картины наших запретных похождений, о которых наши родители и не подозревали. Мы знали «Георгий» от глубоких трюмов до верхушек мачт. Мы знали скрытую душу корабля. Поднимаясь  по железным поручням внутри мачты, мы устраивались на марсах, чтобы «царить над миром».
На «поверхности» это был городок, полный народа, не имеющий ничего общего с военным судном. Как могло быть на нем такое множество кают?
На верхней палубе были новые надстройки, походившие на маленькие домики. В одной из них жили Мордвиновы, в другой  – Гутаны, в третьей – Потапьевы. На мостике, совершенно один, жил Алмазов, который внушал страх ребятам своими резкими манерами, хотя, надо признаться, он никого из нас никогда не обидел – он, скорее, от нас защищался.
Прямой, сухой, с щетинистыми рыжеватыми усами, он слыл за отшельника у некоторых увлекающихся дам. Высказываемое им пренебрежение к общепринятым правилам вежливости воспринималось ими не то как выражение его исключительной личности, не то как проявление особой святости.
С верхней палубы можно было спуститься на батарейную палубу, где у самого трапа была каюта Рыковых. Здесь я снова встретила Валю, с которой мы познакомились на «Константине».
Ряд кают следовал до бака. В одной из первых Ольга Аркадьевна Янцевич часто принимала молодежь: ее сын Жорж учился в корпусе. На корме обширное «адмиральское помещение» было предоставлено школе.
В большой адмиральской каюте с мебелью из красного дерева жила жена начальника штаба Ольга Порфировна Тихменева с дочерью Кирой. Семьи адмиралов Остелецкого и Николя помещались на этой же палубе, но с другого борта.
Надо было спуститься, чтобы очутиться на церковной палубе. У самого трапа была наша каюта, а под трапом ютились Махровы. На этой палубе был общий зал, где все собирались в обеденные часы за большими, покрытыми линолеумом столами.
С правого борта, сразу за нами, следовали каюты Краснопольских, Кожиных, Григоренко, Остолоповых, Ульяниных. В правом отсеке, как в темном закоулке, жили Блохины, Радены, Ксения Ивановна Ланге, Шплет и Зальцгебер. По левому борту в отсеке помню  Горбунцова, вдовца с двумя детьми. В каютах, выходящих в общий зал, вспоминаю Максимовичей, Бирилевых, Твердых, Пайдаси, Кораблевых...
Не полагается, может быть, давать такой длинный перечень имен, но я так живо всех помню в этом своеобразном мире церковной палубы.
В субботу вечером и в воскресенье утром столы складывались, чтобы освободить палубу для Всенощной и Литургии. Редко кто пропускал церковную службу.
Жизненным центром нашего мира был камбуз. В нем царил толстый кок, прозванный Папашей. Все съестные пайки, выдаваемые французской администрацией, были в его распоряжении. За Папашей числился еще один ценный талант - ему хорошо удавались пироги, которые он пек в праздничные дни. Иногда мы сверху через открытый люк наблюдали, как он, плотный и потный, ловко возится у большой горячей плиты.
Французы всегда нам на Рождество посылали елку, гостинцы, муку и сахар. А повар Папаша делал пирожки и  пирожные. И на Пасху делал такие куличи, что все помещения "Георгия" пахли куличами...
Русская прогимназия
– Мне помнится, что на «Георгии» было много детей, – вспоминает Анастасия Александровна. – Все, конечно, не могли быть приняты в школу; некоторые были еще слишком малы, другие – 15-16-летние  – не могли нагнать пропущенные годы. Остальные были распределены на три класса: детский сад, подготовительный и первый класс гимназии. Официально школа называлась так –Прогимназия линейного корабля «Георгий Победоносец».
В нашем подготовительном классе было учеников двенадцать, из которых многие не умели как следует читать, но в этом возрасте ребенок быстро все осваивает. В один год мы наверстали потерянное время и могли следовать программам, соответствующим когда-то в России нашему классу.
Наша начальница Галина Федоровна Блохина была единственной профессиональной преподавательницей. Она окончила Бестужевские педагогические курсы и пользовалась большим авторитетом у всех учеников. Строгая, но справедливая, она обладала чувством меры и даром преподавания. Арифметика благодаря ей казалась простым и ясным предметом.
Нашей классной наставницей была Ольга Рудольфовна Гутан, племянница адмирала Эбергарда, который до 1916 года командовал Черноморским флотом. Совсем не приспособленная к этому миру людского муравейника, она казалась потерянной в каком-то одиночестве. Сдержанная, неразговорчивая, она только в церковной жизни находила полноту окружающего; остальное было горькой действительностью, бороться с которой у нее не хватало сил. От детского мира она была очень далека, но нас было не много, а русский язык она преподавала с любовью. Она могла бы преподавать и французский, но по строго установленным принципам «только француз мог преподавать французский язык».
Где и как нашли наши попечители для этой цели мадам Пиэтри, которая, как я пойму позже, была абсолютно неграмотна? Помню, как-то раз  во время урока французского я подняла высокий воротник свитера, спрятав в него всю голову, – и,  закрыв глаза,   мечтала!.. Но недолго! Галина Федоровна заглянула в класс. Я почувствовала, как ее рука схватила воротник свитера, и мне оставалось только пытаться высвободить из него голову.
– Не будешь слушать – ничему не научишься! – строго сказала она.
Слушать! Уметь слушать, заставить слушать, приучить слушать!
За мою длинную карьеру преподавательницы я смогла испытать на собственном опыте значение этого слова «слушать». Так и до меня дошло что-то от Бестужевских курсов!
Как ни удивительно, самый оживленный урок был Закон Божий  и, конечно, только благодаря личности отца Николая Богомолова. Молодой, большой, сильный и очень бородатый, он кипел энергией. У него был прекрасный голос, что позволит ему позже уехать на гастроли  по Тунису с казачьим хором. Как бы то ни было, он был полон снисхождения к ребяческим прегрешениям. С нашей стороны, мы честно учили минимум, который он от нас требовал. Нам с Валей хотелось сделать для него больше, и он всегда  обращался к нам, когда хотел получить безошибочный ответ.
– Мои орлы! – говорил про нас отец Николай.
– А я кондор, а я кондор! – кричал Олег Бирилев.. Увы, «кондор» часто попадал в угол, не очень об этом сокрушаясь.
Навсегда будет жить в нашей памяти «Громкий Голос» - человек, даже имени которого мы не знали; он пел в церковном хоре корабля. С волнением ждали мы, когда его глубокий, мягкий голос как-то особенно захватывающе начнет нашу любимую молитву «Ныне отпущаеши...».
Не всегда, конечно, наша дружба  со взрослыми носила такой духовный характер, и «смирения» у нас было меньше всего! Нелегко было нашим воспитателям справляться с детьми, живущими в таких небывалых условиях.
В классе я считалась хорошей ученицей; у меня даже была пятерка по поведению, но постепенно взрослые переставали быть для меня неоспоримым авторитетом. Мой дух противоречия очень беспокоил маму:
– Перестань отвечать, когда тебе делают замечание! Кто тебя научил дергать плечом?
Я уже не могла служить примером хорошо воспитанной девочки.
– Большевичка, ты настоящая большевичка! – кричала на меня Настасья Ивановна Бирилева, когда я дралась с ее сыном.
Надо сказать, что Олег, который был в моем классе, нападал всегда сзади на маленьких или более слабых, чем он. Один раз он столкнул Люшу с трапа, в другой раз сбросил Шуру со сходни в воду и как-то без всякой причины ударил мою подругу, тихую Иру Левитскую. Хотел ли он обдуманно мне досадить? В негодовании я бросалась их защищать, и драка всегда кончалась побегом Олега и вмешательством Настасьи Ивановны. И пока она меня обзывала самыми, по ее мнению, оскорбительными словами, я стояла, вызывающе подняв голову, с чувством рыцарски выполненного долга.
Мы жили в богатом мире фантазии благодаря исключительному выбору книг. Помещение нашего класса было в то же время библиотекой корабля. Мы сидели за двумя большими деревянными столами перед черной доской; широкий люк в потолке освещал класс. Вдоль стены, слева при входе, большой шкаф хранил сокровище книг, читанных и перечитанных двумя поколениями русских людей…
Сегодня молодежь без труда открывает богатства Божьего мира; так много удивительных возможностей в ее распоряжении.
А у нас были только книги... и наше воображение... Мы жили на узкой палубе корабля; у наших родителей не было средств купить билет до города Туниса, но весь свет был перед нами. Мы пересекали океаны, мы открывали континенты. Самые таинственные места – Занзибар, Томбукту – не имели для нас секретов. Волшебство слов становилось мечтой... «Архипелаг в огне»! «Тристан да Кунья»!
Я писала стихи. К маминому дню рождения я приготовила тетрадь поэм. Я хотела стать писателем. Псевдоним был найден: Madame de Lhompierre.
Жизнь уничтожила многое, но не любовь к чтению…
Я вспоминаю уроки танцев. В нашей программе, как раньше в России, были уроки салонных танцев. Кира Тихменева, несмотря на свою молодость, занялась их преподаванием с большим авторитетом. Надо сказать, что ученики тоже прилагали со своей стороны много старания. В скором времени под аккомпанемент пианино мы танцевали то, что вся Европа танцевала в начале XX столетия: конечно, вальс и польку, но также падекатр, падепатинер, падеспань, венгерку и краковяк, который мы танцевали «с удалью». Уроки прекратились до того, как мы должны были приступить к мазурке. Я всегда об этом очень жалела.
На каждом празднике, организованном школой, был спектакль, мы его называли «спектакль танцев».
Как удавалось нашим мамам изготавливать эти костюмы, которые превращали нашу повседневную действительность в увлекательную сказку? Танцевать менуэт в костюме маркизы –  это была вечная история Золушки, особенно для меня, всегда беднее всех одетой! Уже тогда я понимала, что означает плохо сшитое платье, сапоги не по ноге,  – чувство обиды перед отношением окружения, часто несознательным.
 Самым большим школьным праздником была раздача наград в конце года. Мы знали, что книги, предназначенные для наград, были заперты в каюте первого класса. Это были французские книги, пожертвованные городскими организациями Бизерты.
Нам не терпелось узнать, кто награжден, что за книги?
Дверь закрыта на ключ? Но иллюминатор! Маленькая для своих десяти лет, я легко пролезла в закрытое помещение. Все книги, приготовленные для раздачи, были аккуратно разложены по столам. Мне оставалось только запомнить, кому они были предназначены, и по возможности не забыть их названия. Я очень быстро нашла «мою книгу», очень красивую, красную с золотом, большого формата, – «Le chateau des Carpates».
Какого автора? Hachette! Легко запомнить!  Для меня  все французские детские книги были  теперь одного и того же автора! Отдавая отчет о моей экспедиции товарищам, на вопрос об имени писателя я неизменно отвечала: Hachette!
Повседневная жизнь
– Наше убежище, «Георгий Победоносец», все еще считалось военным кораблем, – продолжает свой рассказ Анастасия Александровна. – Правда, его командир адмирал Подушкин был очень мягким со своим новым  «экипажем». Помню, что он часто беседовал с мамой на скамеечке в тени тента, который летом натягивали на спардеке.
Андреевский стяг развевался на корме. Детьми мы часто присутствовали при спуске флага и очень дорожили нашим морским воспитанием. Грести в канале, сидеть за рулем, безупречно причалить – все это было для нас очень важно. В разговорной речи мы любили употреблять морские термины и питали легкое презрение к тем, кто их не понимал.
Что делали наши мамы целыми днями? Конечно, каждая прибирала собственную каюту, мыла посуду и стирала семейное белье, но все должны были принимать участие в «общественных работах». Помню, как каждый день чистили овощи. Рассказывали, что Ольга Порфировна Тихменева, жена начальника штаба, срезала с картошки такую толстую кожуру, что ее пришлось определить на другую работу.
По утрам ходили за кипятком для чая. При воспоминании о жестяных кружках я до сих пор чувствую сладковатый металлический вкус во рту. Тем более ценю я теперь удовольствие пить чай из тонкого фарфора! С чаем ели мы толстые ломти круглого солдатского хлеба.
Каждая семья получала в достаточном количестве несколько хлебов, и часто даже они оставались. Мы с Валей ходили их продавать в кварталы «маленькой Сицилии». У нас были даже свои клиенты; мы получали за хлеб несколько сантимов, которые мы приносили маме. Добрые итальянские дамы относились к нам очень дружелюбно, но я тогда поняла, что никогда не стану хорошей коммерсанткой. Продавать беднякам, смотреть, как они считают монетки, протягивать руку, чтобы их взять, - все это было очень тяжело.
Школа, книга и необходимость – лучшие учителя
– Школа нас многому научила.  Если даже наши преподаватели и не были профессионалами, то их культура и добросовестность вполне заменяли их неопытность. Они строго придерживались верного принципа воспитания – создавать интересы, соответствующие детскому миру.
С большим удовольствием собирались мы иногда в каюте Горбунцовых. Умостившись вокруг столика, мы ждали раздачу винограда. Были разные сорта: мускат, виноград из Корниша, из Раф-Рафа... Каждый из нас мог выбирать что хотел. Сам Горбунцов уже нашел работу в городке и мог позволить себе некоторые траты. Он был вдовец, один воспитывал двоих детей и не без основания полагал, что нашел удачный способ собирать нас «вокруг книги». Пока каждый из нас занимался своим виноградом, он читал нам Пушкина. Особенно любили мы «Дубровского».
Мы увлекались русской поэзией, знали наизусть множество стихов, с которыми не раз выступали на детских вечерах. Писали мы еще по старой орфографии, строго следуя программам дореволюционного времени.
Выбор книг, разговоры о прочитаном – наши родители очень за этим следили. Помню, как оживился папа, когда увидел в моих руках «La dame de Monsoreau».
Открытие математики, геометрии и алгебры было делом генерала Оглоблинского, который преподавал также в Морском корпусе. Прозванный «богом девиации», он оставил у своих учеников исключительное воспоминание. Даже преподавая в младших классах, он был всем понятен – настолько он всегда был ясным и точным. 
Пению нас учила энергичная Вера Евгеньевна Зеленая. В молодости она училась музыке в Италии и никому не давала этого забыть.
Что касается гимнастики, то нас водили на  стадион в Бизерту, где мы участвовали в состязаниях с учениками местных школ; общались с ними с симпатией, но скорее молча, так как французского языка мы еще не знали. Наши встречи с местными школьниками были очень дружелюбными.
Мы также имели право посещать «Sport Nautique» – морской клуб, около которого стоял наш «Георгий». То был частный клуб, где царил сторожем некто Доминик, вероятно, бывший французский матрос, который везде появлялся в полосатом бело-синем тельнике, с вечным беретом на голове, увенчанным красным помпоном.
Мы спускались с «Георгия» и были сразу на пляже. Какое-то благотворительное общество раздало нам полосатые купальные костюмы – красные с белым и синие с белым – до самых колен. Мы быстро научились плавать вдоль мостика, сначала «до первого камня», потом «до второго камня» и, наконец, до буйка.
На «Георгии» мы играли «в солдатики», расставляя ракушки по ротам, батальонам и полкам, но, конечно, чаще всего мы собирались на пляже в Бизерте. Здесь мы встречали детей нашего возраста, казалось, таких на нас похожих, но все же совсем от нас отличных.  Первый жизненный опыт: суметь понять другого и самому стать понятным для него. Детям с детьми это было легче. Понять взрослых было труднее.
Помню наше удивление, когда мы увидели нашего попечителя школы Константина Ивановича Тихменева, продающего лимонад под пальмами при входе в «Sport Nautique». Он держал товар в деревянной кабинке и предлагал также пирожные и пончики. Таким образом, он стоял ступенью выше остальных продавцов, бродивших по пляжу с ведром льда, в котором плавали бутылки.
Множество других продавцов устраивались около «Георгия» и быстро научились по-русски предлагать свой товар:
– Смотри сюда! Ешь на здоровье, будешь толстый, как капитан Брод!
Капитан I ранга инженер-механик Брод был очень полный мужчина…
Так зародилось мнение, что арабы очень способны к языкам. Про русских будут говорить то же самое. Мне, скорее, кажется, что необходимость – лучший учитель.
С окончанием лета жизнь на «Георгии» возвращалась в свою нормальную колею. Несмотря на отъезды, на корабле было еще много народа. На место адмирала Подушкина командиром был назначен Сергей Львович Трухачев.
Бедный Сергей Львович! И смерть его была очень печальна. Похоронив жену в Тунисе, он в восемьдесят лет вынужден был уехать с племянницей в Соединенные Штаты, но въезд в США потребовал длинных формальностей, и ему пришлось часами ожидать оформления документов. Старенький, уставший от путешествия, он скончался через несколько дней по приезде. Но кто из нас тогда на «Георгии» мог это предвидеть?
Вспоминая те далекие годы, я вижу такое множество лиц, событий, переживаний, что мне трудно передать их по порядку. Живя в тесном кругу, каждый помимо воли участвовал в жизни соседа. Казалось, что живем мы в каком-то светском вихре сватовства, свадеб, разводов, иногда, увы, драм, болезней и смерти! Детьми мы многое слышали, но, к счастью, обыденные сплетни скользили по нас, как-то не затрагивая!
Мы очень любили свадьбы – торжество венчания, нарядные одежды (откуда только они появлялись?), праздничные угощения; все это переживалось нами очень глубоко.
Порой иностранные гости присутствовали на церемонии. Для тех из них, которые никогда не были в России, вся эта обстановка была характерным проявлением славянской души – «ame slave». Особенно хорошо помню свадьбу Киры Тихменевой с Лекой Герингом – самый красивый жених, которого мы когда-нибудь видели.
Когда он появлялся на «Георгии» в белой морской офицерской форме - высокий, стройный, молодой, мы с Валей бегали за ним, стараясь приложить к его спине наши пять пальцев. Так он становился для нас индейским вождем Грязная Пятерня – честь, которую он старался отклонить, убегая от нас со смехом.
Молодежь много танцевала. Наши еще молодые родители понимали, что девушки, гардемарины, кадеты мечтают о балах и музыке.
В большом зале «адмиральского помещения», разукрашенного и ярко освещенного, пары танцевали с увлечением, которого я потом больше никогда не встречу. Мы, младшие, более или менее открыто проскальзывали в залу, чтобы полюбоваться танцорами,  полюбоваться или посмеяться!
Бывало, что по случаю какого-нибудь официального праздника командующий эскадрой Михаил Андреевич считал себя обязанным появиться на балу.
В один из таких вечеров, стоя скромно у входа в зал, он, вероятно, обдумывал, как проявить свое участие в празднестве. Случайно его взгляд упал на меня– в одну секунду вопрос был решен:
«Хочешь ли ты сделать со мной тур вальса?»
Тогда я, моментально спрыгнув с высокой тумбы, – ноги в третьей позиции, – подняв голову влево, со всей важностью моих одиннадцати лет пустилась с адмиралом в тур вальса вокруг танцевального зала. Потом адмирал меня галантно поблагодарил, поцеловал ручку  и удалился.
Мой дорогой Михаил Андреевич! Никогда не мог бы он подумать, что воспоминание об этом танце будет жить так долго!
Другой незабываемый бал этих лет был дан зашедшим в Бизерту аргентинским учебным судном «Президент Сармиенто» («Presidente Sarmiento»). Аргентинцы пригласили моряков обеих эскадр, стоящих в порту: французских и русских офицеров и их дам. Не знаю, как смотрели на приглашение французские власти. Может быть, чувствовали себя неудобно. Зато очень живо помню веселое возбуждение наших дам, готовящихся к балу, беспрерывное движение аргентинских и русских катеров, восторженные рассказы на другой день.
Так у нас и осталось в воспоминаниях, как особенно чествовали аргентинцы русских дам, как были они особенно галантны и внимательны к ним.
Праздники
Для нас, детей, «праздник» обозначал прежде всего подарки и угощения – пирожные, сласти, которых мы обыкновенно были лишены. Вероятно, от этого недостатка в сахаре у меня на всю жизнь останется особый интерес к пирожным, даже без всякого желания их съесть. В незнакомых городах, в чужих странах я никогда не останавливаюсь перед ювелирными магазинами, но не могу равнодушно пройти мимо кондитерской или книжного магазина.
Конечно, самыми главными были религиозные праздники, которые разделяли учебный год. Они нам скрашивали повседневную жизнь, мы их ждали, мы к ним готовились.
На Рождество школа давала спектакль, в котором участвовали все классы, даже самые маленькие. Какое удивительное количество текстов в русской литературе, подходящих к каждому детскому возрасту!
Французское ведомство посылало нам большую елку, и в течение нескольких дней мы с помощью наших учителей готовили гирлянды, звезды, фантастические фигурки, вырезывая и склеивая цветные бумаги: золотые, красные, серебряные...
Рождественский вечер всегда проходил с большим успехом; мы сами были в нем главными актерами.
После удачного спектакля, после рождественских песен убирали эстраду, и бал начинался. Маленькие уходили спать, а мы могли показать наше умение танцевать: грацию падеспань, удаль краковяка, живость венгерки... мы, как в сказке, переживали Рождественский вечер! И потом долго еще вспоминали о нем, обсуждали, порой целыми днями, старались как можно дольше сохранить подаренные нам пакеты со сладостями в разноцветной бумаге, перевязанные бантом...
Русские песни, русские молитвы
На «Георгии» пели и мальчики, и девочки. Среди старших кадет были  прекрасные голоса. У Коли Полетаева был очень приятный голос, к тому же он хорошо знал русские песни. Летом, когда спадала жара, когда воды темнели и широкое небо покрывалось звездами, мы устраивались на корме между двумя люками прямо на палубе и разговорам нашим не было конца. О чем только мы не рассуждали! Да, и о России тоже…
И конечно, пели! Пели «Бородино», пели «Великий 12-й год». Хотелось плакать – так сильно переживали мы эти «напевы победы», ноэто не полагалось. Можно было только петь. Петь, как поется все остальное, и часто даже кто-нибудь задорно переходил на веселый, модный «Cake Walk» – «Мы все только негры...»
Помню наш духовой оркестр.   В Бизерте ежегодно в день Успения – 28 августа – большая процессия, главным образом итальянцы, носила статую Мадонны по улицам Бизерты. Наш оркестр приглашали  принять участие в церемонии, и русская мелодия «Коль славен» сопровождала в эти годы торжественное шествие.
Везде в Тунисе, где русские обосновывались, зарождался хор: в городах, в лагерях... Беженцы, потерявшие все, порой даже уважение к самим себе, обретали чувство собственного достоинства перед Богом, когда начинали петь русские песни…
…Детство наше было исключительно богато, несмотря на материальные трудности. Старые принципы воспитания сыграли, конечно, свою роль. Полнота нашего детского мира во многом была обязана нашему религиозному воспитанию.
В школе, перед началом занятий, утренняя молитва была общей. Вечером молитва была личным делом каждого. Помню, как перед сном, стоя на коленях на кровати, перечислив всех членов семьи, я добавляла иногда имя какого-нибудь героя, который казался мне особенно достойным Божьего снисхождения. Случалось, что, к стыду, я выпускала слова молитвы, но никогда не могла положить голову на подушку, не перекрестив ее широким крестом. Я вспоминала тогда глубокую и спокойную мамину веру. «Бог простит», - часто говорила она.
Мама пела в церковном хоре, я приучалась слушать, абсолютно не обладая музыкальным слухом. Никогда я не научусь петь, но зато научусь слушать. Не буду утверждать, что в свои десять  лет я внимательно следила за ходом службы, скорее я ждала знакомые молитвы и часто в ожидании конца, устав стоять прямо, переминалась с ноги на ногу, сгибая колени. Не всегда я понимала старославянский, полный поэзии текст, но иногда слышалось мне в нем нечто несравнимо великое.
Воспоминание о наших тихих всенощных на «Георгии» – одно из богатств нашего детства.
Полутемная церковная палуба старого броненосца, золото икон в колыхающемся мерцании свечей и чистая красота в обретенном покое вечерней молитвы «Свете тихий»! Она летит через открытый полупортик над темными водами канала, над гортанными голосами лодочников, летит все дальше, все выше к другому берегу, к холмам Зарзуны, где ее унесут к небу морские ветры...
Каждый человек, какого бы он ни был ума и образования, может носить в себе это все превышающее чувство. Я хорошо помню старого матроса Саблина, который попросил маму подать записку в церковь с именами близких ему людей, «чтобы о них помолились».
– О здравии или за упокой? – спросила мама, приготовляя два листка. Саблин колебался не больше секунды и сделал жест, что это не важно. – А вы пишите, там разберут! – И он показал на небо.
Несмотря на потерю родной страны, церковь продолжала жить на кораблях, в лагерях, в казематах, в частных квартирах.
В «DepecheTunisienne» от 3 сентября 1923 года можно прочесть: «Вчера утром в помещении русского кооператива состоялось собрание. Многочисленные русские пришли на собрание, чтобы выразить желание организовать в Тунисе русскую церковь. Собрание состоялось под председательством отца Георгия Спасского».
«Праздников Праздник»
С особым чувством ожидали мы светлый праздник Пасхи. Для православных Пасха – Праздников Праздник. Мы знали, что вся Россия в былое время молилась в Страстную неделю. Мы знали ее значение. В Страстной четверг мы следили за чтением 12 глав Страстей Господних.
Конечно, мы не могли еще понять всю трагедию дороги к Голгофе, но мы чувствовали ее красоту. Мы переживали Явление Христа перед Пилатом, нас волновал и оставшийся навеки без ответа вопрос: «Что есть истина?».
Мы ждали с замиранием сердца момент троекратного отречения Петра, и, когда после восьмой главы все вставали на колени, казалось, что все вокруг перестает дышать, чтобы не пропустить самых первых нот «Разбойника»...
В Страстную субботу непривычная тишина царила на старом броненосце, прибранном, выдраенном, вкусно пахнувшем куличами, которые целую неделю пек Папаша. С одиннадцати вечера церковная палуба наполнялась народом. Приходили и люди, уже живущие в го¬роде и его окрестностях.
Мы глубоко переживали Светлую Радость Пасхи; после Великого Поста, после говенья, как ждали мы этого первого: «Христос Воскресе!»
…Люди, которым удавалось найти работу, уезжали с кораблей.
Найти работу, даже скромную, – было жизненным вопросом, на который не всегда находился ответ. И что могла заработать вдова, как Серафима Павловна Раден, чтобы прокормить двенадцатилетнего сына? Тогда произошло событие, которое поразило всех в нашей безотрадной жизни.
В один прекрасный день Алмазов принес на «Георгий» необыкновенную новость: нотариусы разыскивали Ростислава фон Радена, который унаследовал майорат где-то в Восточной Пруссии или в Балтийских странах. Мама была рада за свою приятельницу. Они расстались навсегда!
Ревель, Гапсель, Севастополь, Бизерта... Все куда-то уходило!
Год всех разлук
И вот настал печальный 1924 год, год всех разлук.
Мы горько плакали, когда умерла наша любимая маленькая Буся. Как выразить горе, когда ее маленькое тельце, зашитое в наволочку, исчезло в водах канала. Маленькое тельце... но столько верности, любви и понимания!
Понемногу «Георгий» пустел. И школа тоже опустела. Нас оставалось только несколько учеников. За исключением Оглоблинского и Алмазова, все другие учителя оставили нас в покое. Их тоже стало гораздо меньше. Мы прятались за разложенными на столе книгами и, склонив голову, рисовали.
Вне школы, менее занятые, свободные от наблюдения, мы делали больше глупостей. Полная неизвестность перед будущим, которая волновала наших родителей, нас совсем не трогала. И теперь еще страх перед будущим, на который так часто ссылаются психологи, чтобы объяснить кризис молодежи, кажется мне ложным предлогом, в который не верит сама молодежь. Само настоящее в этом 1924 году было полно угроз.
Сколько времени продержится еще эскадра?
Вот  что я хотела вам рассказать. То, что я пережила за всю жизнь в Бизерте. И показать вам места, куда я с удовольствием до сих пор попадаю, когда есть возможность, чтобы меня подвезли.
И мы едем с Анастасией Александровной на Белый Мыс! Самая северная точка африканского континента!  Теперь я это место знаю так же хорошо, как знала Анастасия Александровна…
На этом самом месте маленькая девочка закричала туда, севернее: "Я люблю тебя, Россия!"
И этим все сказано.
СУДЬБА РУССКОЙ ЭСКАДРЫ
Командующий Русской эскадры Михаил Андреевич Беренс знал, что признание Францией Советского Союза будет иметь последствием возвращение Эскадры Советскому правительству. В 1924 году становилось все более и более ясно, что это признание не заставит себя долго ждать.
27 июня 1924 года председатель Совета министров Франции Эдуар Эррио  сообщил  Люсьену Сену, генеральному резиденту Франции в Тунисе, что «правительство Республики не может отказать Советскому правительству вернуть ему военный русский флот, пребывающий в Бизерте в течение четырех лет».
29 октября морской префект в Бизерте адмирал Эксельманс был оповещен, что Франция официально признала Советский Союз.
Та же секретная телеграмма предписывала ему «сообща с уже оповещенным генеральным резидентом срочно принять все меры, дабы избежать возможные повреждения русских кораблей».
Одной из этих мер, заранее разработанных, был уход на берег русских офицеров и  моряков, наблюдающих за порядком на кораблях.

Последний спуск Андреевского флага

Эксельманс, получив телеграмму, предписывающую ему приступить к ликвидации эскадры, собрал на миноносце «Дерзкий» русских офицеров и гардемарин, чтобы лично пережить с ними тяжкую новость. Человек, который многое сделал для Русской эскадры, обратился к ним как моряк  к морякам: «Я понимаю ваши чувства. Я не позволю осквернить ваши флаги. Помогу вашим семьям. Только, пожалуйста, не затапливайте корабли, оставьте всё как есть».
И русские моряки не могли предать адмирала: все корабли в целости были переданы французским морякам.
Вот как Нестор Монастырев описывает собрание офицеров  на «Дерзком»:
 «Старый адмирал был очень взволнован, и несколько раз его глаза были полны слез. Достойный моряк, он нас понял и переживал с нами наше горе. Но долг офицера заставлял его исполнять данный ему приказ: мы должны были оставить корабли... – и мы ушли».
Анастасия Александровна рассказывает:
– Вспоминаю, как спускали Андреевский флаг... в последний раз! Когда мы уже прожили на кораблях больше четырех лет. Это было 29 октября 1924 года...
Когда были собраны все офицеры, ученики Морского корпуса, адмирал Беренс, Тихменев...
И когда в 17 часов 25 минут раздалась последняя команда "На флаг и гюйс!"... И через минуту –  "Флаг и гюйс спустить!"...
У всех была одна и та же мысль! Непонимания, полного отчаяния! Флаг Петра! Слышишь ли ты, Великий Петр? Слышите ли вы, Сенявин, Ушаков, Нахимов? Ваш флаг спускают! И всякий знал, что спускают так, чтобы не поднять на следующий день...
Потерянные глаза людей, которые в последний раз были русскими офицерами... Все мы плакали –  и это я помню…
3 ноября 1924 года контр-адмирал  Михаил Андреевич Беренс подписал приказ номер 147:
"Русская Эскадра прекратила свое существование.
Четыре года мы жили надеждой, что не дождемся никогда этого момента, но судьба решила иначе.
Я считаю своим долгом отметить то спокойное достоинство, с которым личный состав встретил это последнее и самое тяжелое испытание.
Четырехлетняя совместная жизнь в ненормальных условиях не могла не связать личного состава...
Пользуюсь случаем, чтобы принести сердечную благодарность всем моим сослуживцам и соплавателям и пожелать им успеха в устройстве их личной жизни до счастливого момента возвращения на родину, надеждой на который мы все живем».
Нестор Монастырев записал в эти печальные  дни такие слова:
 «Моя карьера морского офицера закончилась. Не об этом мечтал я в своей юности, выбирая жизненный путь. Я мечтал о дальних походах, о радостных лицах друзей, о славе нашей Родины и ее флота, о славе Андреевского флага.
Андреевский флаг спущен!.. Теплая звездная ночь окутывает своей тенью корабли, которые мы только что покинули. У меня на душе холодно и пусто. Теперь я окончательно потерял все, что мне было дорого…».
– Надо было покидать корабли, которые представляли для нас последнюю частицу родной земли; на них мы были еще в России, – вспоминает Анастасия Александровна. –  По признании СССР Францией мы стали беженцами, но никак не апатридами... Если существует возможность лишить кого-нибудь гражданства, то никто не в состоянии лишить человека Родины
Адмирал Эксельманс
Адмирал Лепотье докладывал вышестояшему французскому начальству:
 «11 ноября адмирал Эксельманс отдал рапорт, что все корабли были ему переданы белыми русскими без инцидента. Офицеры и экипажи были собраны в зданиях Сиди-Ахмеда. Все суда стояли на причале в арсенале Сиди-Абдаля, за исключением броненосца и крейсера, оставшихся на рейде».
Москва и Париж  решили, что франко-советская комиссия прибудет в Бизерту, чтобы решить  судьбу русских кораблей. Но по многим причинам адмирал Эксельманс считал несвоевременным приезд комиссии в Тунис. Он понимал и уважал отношение русских моряков к этой комиссии. Драма русских офицеров стала и его личной драмой. Он не поколебался написать своему министру: «Я прошу скорее снять с меня командование, чем предписать мне принять советских уполномоченных. Это не должно рассматриваться как отказ исполнить приказание, но как просьба, чтобы подобный приказ, если он в Ваших мыслях, был дан кому-нибудь другому. Я знаю долг солдата, и Вы согласитесь, что я его выполняю, принимая это решение».
Получив «отпуск по болезни»,  а фактически отставку, адмирал Эксельманс покинул Бизерту в конце ноября 1924 года.  Проститься с ним и высказать ему слова благодарности пришли все русские офицеры. И они еще долго вспоминали адмирала.
А во Франции про него «забыли». Так адмирал рыцарски поплатился карьерой за уважение к собратьям-морякам. Но не благодаря ли этому обоюдному уважению  «членов морского братства» удалось избежать «инцидентов», которых так боялось  французское  начальство?

Советская делегация в Бизерте

– Мы были еще на «Георгии», когда советская комиссия прибыла в Бизерту, – рассказывает Анастасия Александровна. – Ее роль свелась исключительно к техническому осмотру кораблей, и пребывание в Бизерте оказалось очень коротким. Выйдя из Марселя на «Уджде» 26 декабря, она смогла приступить к инспекции 29-го и покинула Бизерту на «Дюк д'Омале» 6 января 1925 года.
В советско-французскую миссию входили:
А. Крылов, член Академии наук России, председатель;
Е. Беренс, военно-морской атташе СССР в Англии и  во Франции;
Грасс – инженер-механик;
Иконников – инженер-механик;
Ведерников – морской артиллерист, с одной стороны,
капитан II ранга Эстева и лейтенант Арзюр– представители Генерального штаба французского флота, с другой стороны.
Комиссия строго соблюдала конвенцию, подписанную в Париже 20 декабря и состоящую из 12 статей. Она ограничивалась технической стороной осмотра кораблей и оговаривала условия пребывания миссии в Бизерте, близкого к «нахождению под надзором»:
«Члены миссии будут жить в Бизерте все время, пока будет длиться их работа; на основании разрешения, которое им будет выдано вице-адмиралом, главным морским префектом, они смогут пользоваться специальным морским транспортом для связи между Бизертой и Сиди-Абдаля….
Никто из посторонних русской миссии не должен сопровождать делегатов миссии...
Члены миссии обязались и обязываются настоящей конвенцией не заниматься пропагандой и не пытаться вступить в связь с европейцами или туземцами».
Существует секретная переписка между Парижем, генеральной резиденцией в Тунисе и военно-морской префектурой в Бизерте, которая предшествовала этому визиту. Если до признания Францией Советского Союза  поднимался вопрос о скором возвращении Эскадры на родину, то при подписании конвенции об этом не было и речи. В инструкции, посланной  морским министром 23 декабря морскому префекту в Бизерте, говорилось: «Подтверждаю, что передача военных кораблей представителям московского правительства отсрочена». И строго предписывалось:  «Избегать встреч с офицерами и матросами Русской эскадры или их семьями».

Два брата

Эхо Гражданской войны!  Драма семьи Беренс! Два брата!
Старший, Евгений Андреевич Беренс,  был первым главнокомандующим Красным Флотом Революции. А теперь  вместе с академиком Крыловым в советской миссии.
Младший, Михаил Андреевич,  –  последний командующий Русской Эскадры под Андреевским флагом.
В день осмотра кораблей советскими экспертами Михаил Андреевич уехал в город Тунис, отдав, как говорится,  дань вежливости по отношению к французским  официальным властям.
Анастасия Александровна пишет в своей книге:
«Оба были людьми чести. Оба выбрали в служении Родине разные пути. Они встретили революцию на разных постах, и их восприятие происходившего не могло быть одинаковым.
Морской атташе с 1910 года при посольствах России в Германии, Голландии и Италии, Евгений Андреевич мог искренне поверить в образовавшееся Временное правительство и, будучи идеалистом, даже в «светлое будущее» России.
Михаил Андреевич никогда не покидал действительную службу во Флоте. В 1917 году он командовал «Петропавловском», последним новейшим броненосцем на Балтике, и с первых же дней революции стал свидетелем угрожающих событий, явной целью которых было истребление того, что для него представляло Россию: в первую очередь, ее Флот. А он принес присягу императору и был ответствен за свой корабль.
Что ответил бы Евгений Андреевич, выслушав представителей Совета матросских депутатов, заявивших, что они требуют увольнения одного из офицеров, которого экипаж не желает видеть на борту?
Вероятно, то же самое, что ответил его брат: «А я вас ни о чем не спрашиваю, – сказал он, и, по своему обыкновению помолчав немного, добавил,  – и, потом, это вас не касается».
Другим офицерам с трудом удалось спасти Михаила Андреевича от разъяренных  депутатов»…
Армада, застывшая в безмолвии…

– В начале 1925 года, – рассказывает Анастасия Александровна,  – мы еще жили на «Георгии» в ожидании работы и квартиры в городе. Наш детский мир редел с каждым отъездом.
Приведу отрывок из ее книги:   
«Кипучая жизнь, которой мы жили в течение нескольких лет, теперь смолкла. Поговаривали, что скоро отключат электричество... Большой старый броненосец опустел, и по ночам особенно чувствовалась смутная угроза. Иногда слышались какие-то удары, эхо которых отдавалось в пустынных помещениях.
Папа забеспокоился. После отъезда Трухачева в Тунис он был назначен командиром «Георгия». Кто мог хозяйничать по ночам? Не повторялись ли инциденты 1921 года, о которых писал Монастырев: «В этот год в городе была отмечена продажа небольших моторных частей. Продавали их люди, не имеющие отношения к флоту и случайно попавшие на эскадру во время эвакуации. Были приняты строгие меры: продажа прекратилась и эскадру очистили от «нежелательных элементов».
Папа быстро открыл, что новая банда, основавшаяся в городе, продавала медь, разворовывая оборудование «Георгия». Некто Тябин, пойманный на месте, был выгнан, и папа запретил ему подниматься на корабль.
Рассчитывая на безнаказанность, Тябин вернулся. Но в этот раз с оружием. Видя, что его заметили, он убежал, спрятался в какой-то каморке и разрядил револьвер через дверь, которую пытался открыть папа…
Мой отец, последний командир «Георгия», сделал все от него зависящее, чтобы сдать корабль в приличном состоянии. Беженцам разрешено было уносить для семейного обихода койки,  железные столы, покрытые линолеумом, скамейки и стулья. Все это прекрасно подходило к бедному домику в «маленькой Сицилии», где мы поселились в первые месяцы 1925 года. Мы окончательно покинули корабли – последний кусочек русской земли…
…Офицеры сняли военную форму. Мы стали эмигрантами, которых держали в полном неведении о переговорах, касающихся судьбы кораблей эскадры, – долгих обсуждений, которые еще продлятся годами.
Эти корабли тогда еще хранили свою душу, часть нашей души...
Но потом? Что стало с ними? Можно дать только короткий ответ: не все архивы еще открыты.
После отъезда комиссии экспертов переговоры продолжались между двумя правительствами. Франция соглашалась передать военные корабли при условии, что Советский Союз признает дореволюционные долги России перед Францией. Переговоры длились годами, так как СССР долги не признавал.
Корабли оставались в Бизерте, и, поскольку советское правительство отказывалось платить за их содержание, Франция постепенно продавала их на слом...»
В начале тридцатых годов корабли все еще стояли в военном порту Сиди-Абдаля. Делаборд, друг Анастасии Александровны, был поражен их призрачными силуэтами:
«Я бродил по пустынной набережной Сиди-Абдаля вдоль ряда судов без экипажей, нашедших здесь покой в грустной тишине, - целая армада, застывшая в безмолвии и неподвижности.
Старый броненосец со славным именем «Георгий Победоносец»; другой  «Генерал Корнилов», совсем новый еще линейный корабль водоизмещением 7000 тонн; учебные суда «Свобода», «Алмаз»; пять миноносцев... чуть слышен плеск волн меж серыми бортами да шаги часовых «бахариа» в форме с синими воротничками и в красных шешьях с болтающимися помпонами».
И добавлю несколько слов об эскадренном миноносце «Жаркий».
Четыре года экипаж поддерживал  и сохранял свой боевой корабль, надеясь сослужить верную службу России
29 октября 1924 года миноносец был признан правительством Франции собственностью СССР, но возвращен не был…
В конце 20-х гг. миноносец был продан обществом "Рудметаллторг" Франции на металлолом...
Эти строчки я долго не мог написать… Сердце не позволяло, рука не поднималась… Для меня «Жаркий» остается русским боевым кораблем, погибшим в неравной морской битве, воскресшим из пучины и  вернувшимся в Севастополь. Об этом – в конце книги…
И еще одна очень  трогательная новость, которую я узнал от Алексея Попова. Леночка Боголюбова, его дочка, под впечатлением от увиденного в фильме «Анастасия» написала прекрасную икону. В марте 2012 года  Алексей отвез икону из подмосковного Троицка в тунисскую Бизерту и передал в подарок от семьи Николая Смирнова, радиста «Жаркого» батюшке Димитрию.
Теперь икона находится в Храме Александра Невского, рядом с мраморной доской, на которой  золотыми буквами написаноы названия кораблей. Среди них – «Жаркий»,. Рядом еще одна мраморная доска с именем командира «Жаркого», Александра Сергеевича Манштейна.

СУДЬБЫ РУССКИХ ЛЮДЕЙ

Французы понимали, что русские останутся в Тунисе надолго, и приняли решение создать для них лагеря беженцев. И вот в Бизерте (Надор, Бен-Негро, Сен-Жан, Эль-Эйш, Рара), Табарке, Айн-Драхам и  Монастире были организованы такие лагеря .
Капитан 2-го ранга Н.Монастырев  вспоминал в книге «В Черном море», изданной в Париже:
 «Лишь начались работы по строительству лагерей, многие отправились на берег, несмотря на то, что зарплату предлагали маленькую... Власти озаботились поисками работы для беженцев, а те искали ее со своей стороны, поскольку в самих лагерях жизнь им не нравилась. Быстро эти лагеря опустели, и вскоре остались в них лишь женщины, дети да инвалиды».
Главное тогда было найти работу! Сойдя с кораблей на берег, офицеры и матросы брались за любую работу. Они были землемерами и топографами, механиками и электриками, кассирами и счетоводами и врачевали. Некоторые отправились в столицу на заработки, кое-кто подался в деревню. Офицеры были вынуждены наниматься в батраки. В поисках работы все оказались в одинаковом положении - без различия чинов и даже образования. Выбор предложений был очень ограничен…
– А что же было делать? –  задает вопрос Анастасия Александровна. – Французы предложили взять русских на некоторые предприятия и в учреждения: на железные дороги, на почту, в школы и даже в медицинские ведомства. Очень много русских работало на  тунисских дорогах. Русские работали там, где никто не хотел. На юге,  в Сахаре, например. А туда сообщение было трудное – машин никто не имел, автобусы ходили очень редко.
Но были русские  доктора и  врачи, которые были вынуждены соглашаться на любую работу, хоть служить сторожами...
Генерал Завалишин, будучи человеком интеллигентным, работал в лицее консьержем, сторожем, мыл уборные.
Генерал Попов - инженер-механик, как и 20-летний матрос Никитенко, просили место механика.
 Алмазов, который когда-то в Париже готовил докторскую степень по международному праву, берет работу писаря.
Людям, которые находились на высоком интеллектуальном уровне, такое было очень тяжело. Когда наши дамы шли в прислуги, к ним относились очень хорошо, с уважением, но старались поменьше платить.
Французы говорили – «русские Иваны приехали прислугами работать»... Платили страшные гроши. Жили  мы в очень большой бедности...
Постепенно число русских в Тунисе уменьшалось. В поисках работы они уезжали в Европу, Америку, даже в Австралию…
Перед своим отъездом из Туниса  в ноябре 1924 года  адмирал Эксельманс сделал все от него зависящее, чтобы помочь русским семьям, которые еще оставались в Бизерте. Его хорошее знание ситуации позволили генеральному резиденту в Тунисе Люсьену Сену обратиться к председателю Совета министров Франции Эдуару Эррио со следующим письмом:
«Имею честь доложить, что я смог изучить этот вопрос, осторожно наводя справки у морского префекта. Необходимо указать, что в Бизерте, кроме уже малочисленных моряков, составляющих сокращенные экипажи, существуют еще две категории людей, которые достойны особенного внимания.
Первая категория - это Сиротский дом, которым занимается адмирал Герасимов. Какое бы ни было мнение о русских, интернированных в Бизерте, можно только иметь самое высокое уважение к этому старому человеку, апостолически преданному делу воспитания детей, покинувших с ним русскую землю. Кроме того, Сиротский дом не имеет никакого отношения к эскадре, и Советы не могут претендовать на людей, которые его составляют. В этой школе находится еще около 80 детей. Все уедут приблизительно через год, как уехали старшие ученики зарабатывать на жизнь во Франции или Бельгии. Будет простой человечностью позволить адмиралу Герасимову докончить свое дело и предоставить ему для этого возможность, как это делалось до сих пор.
Вторая категория состоит из жителей «Георгия Победоносца». Как выше указано, этот старый броненосец не способен на морской переход. Он служит казармой или, скорее, убежищем семьям моряков. Некоторые из этих людей, относительно молодые и способные работать, зарабатывают себе на жизнь, хотя и с трудом, но смогут продолжать; другие же ни на что больше не способны - это пожилые люди, которые не в состоянии работать. Их ожидает старческий дом. Для каждого из них придется принять решение, так как невозможно их бросить на произвол судьбы.
Во всяком случае, так как «Георгий» не может идти в плавание, надо постараться его сохранить для его теперешнего предназначения в ожидании возможности разрешить вопрос о дальнейшей судьбе каждого из его жителей. Обе предлагаемые мною меры не могут быть не приняты.
Положение русских в Бизерте хорошо известно иностранцам. Адмирал Эндрюс (Andrews), командующий американскими морскими силами в Европе, пробыл долго в Бизерте на «Питсбурге» («Pittsburgh») и встречался там с адмиралами Герасимовым и Беренсом, которые изложили ему положение. Командир другого иностранного судна, аргентинского фрегата «Президент Сармиенто» («President Sarmiento»), который пробыл в Бизерте 4 дня, также встречал русских адмиралов. Для него, так же как и для адмирала Эндрюса, мы дали убежище людям, потерпевшим крушение, так как это настоящие обломки – будь то люди или материал, и, сделав это, Франция осталась верна своим традициям щедрости и гуманности.
Что касается других – я говорю о русских офицерах и матросах, – то их права усложняются тем обстоятельством, что они принимаются в стране протектората, и вытекающей из этого необходимостью считаться с суверенитетом Его Высочества Бея.
Французскому правительству надлежит объявить русским о широкой амнистии, о которой упоминается в конце министерского письма. Они должны быть свободны или использовать эту амнистию, или обосноваться в стране, которая им подойдет.
Но очень важно, по моему мнению, спустить людей на берег, как только переговоры о передаче их кораблей будут закончены, и взять корабли под надзор, поставив на каждом военную охрану. Эта мера необходима, чтобы помешать русским потопить свои корабли, покидая их.
В доказательство действительности этой опасности мне достаточно напомнить, что в 1923 году два русских офицера пытались потопить в Сиди-Абдаля два судна, которые французское правительство решило продать иностранцам. Вполне очевидно, что если это могло случиться с судами небольшой стоимости, продажа которых состоялась по договору между французским правительством и русскими представителями бывшего правительства Врангеля, то есть еще больше причин полагать, что это может повториться при передаче судов советскому правительству».
– Несмотря на официальный тон, как сильно чувствуется в этом архивном документе человечность! – комментирует Анастасия Александровна этот  документ. – Как утешительно видеть в нем солидарность моряков, крик о помощи погибающим!
Председатель Совета министров Эррио незамедлительно ответил генеральному резиденту в Тунисе телеграммой:
«Париж, 4 ноября 1924 года.
С согласия морского министра прошу Вас обеспечить бесплатный проезд русским морякам с эскадры Врангеля, которые желали бы ехать во Францию. Эррио».
20 ноября 1924 года адмирал Эксельманс написал еще одно личное письмо морскому министру о трудностях, с которыми сталкивались русские офицеры в поисках работы:
«Разрешите представить Вам списки русских офицеров и матросов, ищущих работу, со сведениями, могущими заинтересовать людей, имеющих возможность предоставить им какую-нибудь работу. Я послал такие же списки главным директорам общественных работ по сельскому хозяйству, индустрии и финансов, а также директору Компании трех портов и господину де Шавану».
«В приложении к этому рапорту – подробные списки с рекомендациями. И его усилия не пропали даром, вспоминает в своей книге Анастасия Александровна. Французские морские офицеры остались верны своему командиру, адмиралу Эксельмансу, и делали все, что было в их силах, чтобы помочь русским».
Списки, о которых пишет адмирал, были составлены в следующем порядке:
Первая категория – «главы семейств» – семья, состоящая из стариков и детей; порядок зависит от числа и возраста стариков и детей на иждивении главы семьи.
Вторая категория – «женатые без детей»: молодые люди от 19-23 лет, холостые старше 50 лет без детей и родителей на иждивении.
Третья категория – «холостые люди 23-50 лет».
– За этими списками имен встают передо мной лица хорошо мне знакомые, часто любимые,  – говорит Анастасия Александровна. – Я волнуюсь, встречая в архивах суждения ошибочные, часто несправедливые.
В своей книге она пишет:
«В большинстве случаев люди довольствовались самыми скромными предложениями работ, не имеющих ничего общего с их образованием. Но как можно было на что-нибудь претендовать! Только доктора могли надеяться найти работу по специальности в кадрах колониальных врачей. В общественные работы требовались землемеры или наблюдающие за работами по постройке дорог, чаще всего в отдаленных местностях Туниса, куда, за исключением русских беженцев, никто ехать не стремился.
Некоторые, не без причин, все еще надеялись послужить во флоте. Из объявлений:
«Пригорков Владимир, капитан I ранга, кавалер ордена Почетного легиона, прослуживший с честью на французских военных кораблях: просит место командира буксира или драги».
«Рыков Иван, капитан II ранга, гидрограф: просит место командира буксира».
Как все остальные, Пригорков и Рыков были посланы землемерами на юг Туниса - «в поле», как говорили русские.
Читаю, что лейтенант Калинович просит место рулевого, и вижу очень живо молодого, очень красивого офицера, потерявшего ногу во время войны и в течение 5 лет занимавшегося кадетами в Джебель-Кебире.
Один журналист удивляется, что так мало русских работает на кораблях. Он выводит из этого, что на эскадре было очень мало моряков! Но про какие корабли он говорит? Прием на французский флот для русских был закрыт, и даже на каботажном судне беженец не мог быть командиром.
Другие молодые офицеры или гардемарины готовы были служить  даже матросами. Синдикаты запротестовали – беженцы составляли конкуренцию «туземцам», которые тоже могли претендовать на такие скромные места.
Итак, в то время как некоторые ставили русским в упрек, что они берутся за какую угодно работу и за какую угодно цену, другие, напротив, публиковали насыщенные ненавистью статьи об «этих баронах и офицерах, которые не могут решиться на физическую работу, которую они всегда считали унизительной». Не раз еще придется сталкиваться на чужбине с самой низкой клеветой.
В те времена в Тунисе ходила такая фраза: «Если вы видите палатку на краю дороги или убежище под дубами Айн-Драхама, вам может пригодиться знание русского языка: один шанс на два, что этот землемер или лесник – русский». Тогда ходила и такая  шутка: «Два англичанина – это футбол. Два немца – это две кружки пива. Два русских – это хор».
Не только Иван Михайлович Шадрин, который в прежней жизни был регентом Императорской капеллы, организовал хор. В разных тунисских городах появилось несколько русских  ансамблей, в том числе казацкие  и цыганские. И была создала … балетная школа.  И русские давали уроки и танцев, и пения, и музыки!
Они создавали русские клубы и  объединились в Союз русских ветеранов.
Контр-адмирал Гранклеман, заменивший адмирала Эксельманса на посту морского префекта в Бизерте, в свою очередь тоже  столкнулся с болезненным вопросом трудоустройства русских  и писал резиденту Франции в Тунисе:
«В данное время мы продолжаем содержать этот персонал при помощи специального фонда, называемого «Русский бюджет», пополняемого фондом Врангеля, и нашего бюджета, которым я располагаю, но вполне вероятно, что эти средства вскоре иссякнут, так как «Русский бюджет», как и наш, выдается только до 31 декабря...
Я считаю своим долгом подтвердить, что в течение всего года моего пребывания в Бизерте персонал, для которого я прошу Вашей помощи, никогда не дал ни малейшего повода усомниться в его порядочности или нравственности.
Добавлю, что русские офицеры и моряки, которые уже получили места в Бизерте или ее окрестностях, дают полное удовлетворение и что их работа очень ценится. Прийти им на помощь будет пользой для всех, но главное - это станет делом гуманности, а также солидарности, так как я не могу забыть, что многие из них боролись с нами во время Великой войны против общего врага и что некоторые из них носят следы ранений, полученных в этой борьбе».
В 1925 году в стране оставалось  только 700  русских людей, из которых 149 – в Бизерте.
 «Мне не стыдно мыть чужую посуду…»

Я держу в руках один из французских документов, показанный мне Анастасией Александровной. В списках ищущих работу первое имя в первой категории: «Манштейн, 36 лет, старший лейтенант, 4 дочери - 11,7, 6 лет, младшей 3 месяца; просит работу топографа или наблюдателя за городскими работами недалеко от Бизерты по причине учения детей». И рядом приписка мелким, четким французским почерком: «Положение заслуживает интереса».
– Моя мама говорила: «Мне не стыдно мыть чужую посуду, чтобы дать образование детям!» – рассказывает Анастасия Александровна. –  Конечно, я теперь понимаю, что и отец, и мать раньше умерли, раньше срока, потому что они  так много работали! Мама как вол работала! Я помню, как она  стирала в  холодной воде, в каком-то чане большом, деревянная доска, и течет эта холодная мыльная вода. Я все еще вижу эту удручающую картину: полное корыто белья, кусок зеленого мыла оставляет зеленые полосы, скользя по доске, струи воды текут по маминым рукам, когда она выжимает тяжелую простыню. А она еще поет... и говорит стихи Никитина: «Эх ты, Русь моя, Русь державная, моя Родина православная!»
…Я помню ее руки… От стирки в холодной воде они у нее болели. Но она никогда не жаловалась.
Добавлю к  словам Анастасии Александровны  то, что она написала в своей книге:
«Моя сестренка Маша родилась весной 1924 года, и, так как мама работала целый день, я много ею занималась. Вероятно, с этого времени у меня останется особая нежность к детям первого года жизни –удивительной жизни тихо лежащего в колыбели маленького ребенка, внимательный взгляд которого открывает окружающий его мир.
Мы жили очень бедно, но достойно. Чем только папа  ни занимался, чтобы прокормить семью! Он мастерил рамочки для фотографий и полочки из красного дерева, которые он с помощью мамы часами полировал вручную. Я вижу, как под размеренным движением пропитанного льняным ласлом полотняного тампона по совсем, казалось бы, иссохшей поверхности начинает переливаться цветами каштановый отблеск оживающего дерева, как заново зарождается в нем жизнь... Папа все умел делать руками и работал с большим вкусом, но устанавливать цену было для него большой задачей».

«Мой ангел Глафира Яковлевна!»

Приехав с линейного корабля «Генерал Алексеев», Александр Михайлович Герасимов, директор Морского корпуса, в сопровождении контр-адмирала Машукова, желавшего посмотреть, как устроилисься в крепости гардемарины, поднялся в Кебир . Осмотрев все казематы и помещения, адмирал Герасимов выбрал себе скромную комнату, где стал устанавливать и застилать две койки.
– Вот здесь я буду жить, – сказал А. М. Герасимов.
– А для кого вторая койка? – спросил Н. Н. Машуков.
– А для жены моей, для Глафиры Яковлевны, – ответил Александр Михайлович.
–  Как для жены! – воскликнул Николай Николаевич. – Ведь мы же порешили, что женщин не будет в крепости!
– Она не женщина, – спокойно ответил директор.
– Кто же она? – спросил Машуков.
– Она – ангел, – ответил А. М. Герасимов, и добрая, светлая улыбка озарила все его лицо. – Но раз уж мы так порешили, я, так и быть, устроюсь внизу в Сфаяте.
18 мая 1922 года Глафира Яковлевна умерла. Все ее любили и очень жалели, так как она очень долго страдала. В их маленькой, бедной кабинке на коленях у ее кровати горько рыдал адмирал, обыкновенно такой молчаливый и сдержанный. Корпусные столяры сделали гроб, и генерал Завалишин собственноручно обил его глазетом и кружевами.
Офицеры несли гроб на высокий Кебир в церковь, где покойница так любила молиться. Гардемарины стояли шпалерами по всей горе, и вся дорога была усыпана цветами, собранными маленькими кадетами. Морские и сухопутные французские офицеры и их дамы, представители Русской эскадры, все экипажи Кебира и Сфаята запрудили церковь, коридоры и дворы крепости. Корпусной хор пел заупокойную Литургию медленно и торжественно. Длинное погребальное шествие двинулось на далекое бизертское кладбище, где в глубине вдоль левой стены было уже несколько русских могил.
В течение нескольких лет будет еще заботиться старый адмирал об учениках Морского корпуса, переписываться с ними... В летние вечера можно было видеть его высокую фигуру в белом по дороге в Надор. Он всегда гулял одной и той же дорогой, всегда один.
В одном из залов музея Черноморского флота в Севастополе выставлена старая черно-белая фотография. Гроб, накрытый Андреевским флагом, несут на решетчатых носилках несколько человек. На втором плане – боковой фасад здания,  высокие окна  с дощатыми жалюзями. Прямо перед нами – радиатор старенького грузового автомобиля, с большими круглыми фарами. Подпись под фотографией гласит: "Похороны адмирала А.М.Герасимова. Несут гроб адмирал М.А.Беренс, Ф.А.Римашевский, А.А.Стеблин, адмирал А.И.Тихменев".

«Я так хочу увидеть Севастополь!»

– Мария Александровна стала героиней романа Вацлава Михальского  "Весна в Карфагене" , – рассказывает Анастасия Александровна. –…Когда в ноябре 20 года они погружались на корабль, было страшно много народу. Маша шла за мамой, которая несла сестренку, и в толпе они были разлучены. Один из моряков узнал потерявшуюся Машу, схватил и вытащил из толпы… Больше она никогда ни маму, ни сестру не увидела… Так вот, когда она заболела, а жила она очень бедно, в подвале русской церкви, то начала разговаривать с самой собой. Али, который за ней ухаживал, спрашивал: "Мадам, с кем это вы разговариваете?" А Мария Александровна гордо отвечала: " Я разговариваю с Пушкиным!" И единственное, о чем она просила, это чтобы ее после смерти отпевали в Храме… И ее воля была выполнена!
Вспоминаю Марию Аполлоновну... В день Марии Египетской, в своей маленькой квартире над магазином Феликса Потена, она принимала только друзей. Прекрасная хозяйка, она умела принять каждого, как самого почетного гостя. Смотря на ее простоту и заботу, невольно думалось о приеме в Севастополе Государя Николая II. Кульстрем, супруга градоначальника, сидела около Императора, который обращался к ней по имени-отчеству: Мария Аполлоновна. У него была исключительная память...
Тогда она принимала Императора... Теперь она принимала нас все с тем же желанием угодить приглашенным…
Вспоминаю и Веру Евгеньевну... Она  жила в мансардной комнате на террасе большого дома в центре города. Входя в ее одинокую комнатушку, гость попадал, совершенно неожиданно, в теплую, уютную обстановку. Все напоминало далекое прошлое. Портрет стройной, небольшого роста девушки - это она в Милане. Портрет офицера в белой морской форме - это ее муж, пропавший без вести. Как переживала она свое одиночество на пороге старости, на этой высокой террасе, открытой зимним ветрам! Днем ее можно было узнать издалека: жалкая фигура, сгорбленная под тяжестью корзинок, набитых «русским печеньем», которое она продавала, разнося по клиентам.
В июне 1900 года российский броненосец «Александр II» под флагом контр-адмирала Бирилева, в сопровождении миноносца «Абрек», стал на якорь на рейде Бизерты. Адмирал по приглашению губернатора Мармье посетил новый форт Джебель-Кебир в окрестностях города. Блестящий морской офицер, весьма честолюбивый, Бирилев вскоре станет морским министром России. Мог ли он на пороге XX века предугадать, что через 20 лет этот же рейд станет последней якорной стоянкой последней российской эскадры, что эти же казематы Джебель-Кебира станут последним убежищем для последнего русского морского корпуса!
Мог ли он предполагать, что члены его семьи будут доживать свой век в изгнании и умрут на этой африканской земле!
В декабре 1983 года в Тунисе в одиночестве умирала последняя из Бирилевых – Настасья Ивановна, вдова капитана II ранга Вадима Андреевича Бирилева, племянника адмирала.
Я поехала навестить ее незадолго до ее кончины.  Тунисцы, две девочки, ухаживали за ней. Когда я вошла в слабо освещенную комнату, мне показалось, что она в бессознательном состоянии: столько безразличия было в ее отрешенности. Возможно, случайно ее усталый взгляд встретился с моим. Она меня тотчас узнала. Она протянула ко мне руку и радостно, с надеждой прошептала:
- Ты приехала из Севастополя?
Она знала, что я приехала из Бизерты, но для нее Севастополь и Бизерта были одним целым: два города, навсегда слившиеся воедино...
И она добавила с какой-то неожиданной сдержанной страстью:
- Если бы ты знала, как мне туда хочется!
Она видела только Севастополь…
Я присела рядом с ней…
Ее последними словами были:
- Я так хочу увидеть Севастополь!

 «Я хотела остаться русской!»

– Меня часто спрашивают, почему я не покинула Бизерту….–рассказывает Анастасия Александровна. – У меня не было никакого другого гражданства. Отказалась от французского! Я хотела остаться русской! Здесь я вышла замуж, в 1935 году, стала Ширинской,  мои трое детей родились в Бизерте. Здесь жили мои родители. В Бизерте живут мои первые ученики; мне выпало учить и их детей и внуков.
В 17 лет я начала немного подрабатывать репетиторством, покупала книги, одевалась и даже начала собирать деньги, чтобы продолжать учиться в Европе.
Я зарабатывала частными уроками математики, и только потом, после пятьдесят шестого года, когда Тунис стал независимым, мне разрешили постоянно преподавать в лицее. Работы было много. После лицея я бежала домой, где меня ждали ученики и частные уроки…
Моя жизнь тесно связана с развитием Бизерты, европейской части которой было в те времена не более тридцати лет. Большая часть французского населения состояла из военного гарнизона, который обновлялся каждые два или четыре года. Но было также много статского населения: чиновников, врачей, фармацевтов, мелких коммерсантов... Все они обосновались «на веки вечные», все видели будущее семьи в стране Тунис…

«Что делает Купреев?»

– В Бизерте конца двадцатых годов русские не были больше иностранцами, – улыбается Анастасия Александровна. – Их можно было встретить везде: на общественных работах и в морском ведомстве, в аптеке, в кондитерских, кассирами и счетоводами в бюро. На электрической станции тоже было несколько русских. Когда случалось, что свет тух, всегда кто-нибудь говорил: «Ну что делает Купреев?»
Она, улыбаясь, повторяет:
– Да, все так и спрашивали: «Опять этот Купреев? Что делает Купреев?
И уже серьезно добавляет:
– Так Бизерта стала частью моей души. И меня уже никогда не отпустят тени тех, о чьей честности, верности присяге, любви к России я должна говорить всем, кто сегодня приезжает сюда…
«Отчасти, – пишет Анастасия Александровна в своей книге, – мы жили еще в мире, который навсегда покинули, и, возможно, что именно это помогло нам пережить первые годы изгнания. За горькой повседневностью действительности вставали облики милого прошлого. Новогодние и пасхальные визиты, целование руки, страстные споры по вечерам о событиях, информация о которых доходила до нас с разных частей земли, - все это, конечно, удивляло наших бизертских соседей, но нисколько их не беспокоило, а может, даже позволяло их воображению вырваться за рамки привычных представлений.
Среди людей, встречавшихся с нашими эмигрантскими кругами, многие с оттенком восхищения будут позднее рассказывать, что они знали русскую принцессу или флигель-адъютанта Императора. Для них в их серой жизни это, быть может, являлось чем-то сказочным, в то время как для русских сочинителей это стало долгожданным случаем нарядиться  в «павлиньи перья». Я никогда в нашей среде принцесс не встречала, более того, всегда казалось подозрительным, если кто-то начинал распространяться о знатности своих предков.  Мы это понимали уже детьми. 
Однажды Александр Карлович Ланге услышал, как его племянник хвастался перед своим приятелем-французом, что его дедушка был генералом. Я слышу еще Александра Карловича, его манеру говорить  и вес каждого слова: - Правильно говоришь! Твой дед был генерал,  и даже известный генерал. Но ты? Ты ведь делаешь только глупости!
Хвалиться!.. Гордиться!.. Чтить!.. Трудно иногда найти границу.
Мы все знали слова Пушкина: «Жалок народ, который не чтит своих предков», а предками мы также считали великих людей нашей Истории. Мы жили еще близким прошлым, почти более реальным, чем удручающее настоящее, что помогало самым неимущим не чувствовать себя полностью обездоленными».

Александр Александрович  Рубцов   

Как-то зашел у нас разговор об Александре Рубцове. Этот  русский художник  в 1914 году прибыл в эту страну, имея грант для написания  большой исторической картины,  но после начала Первой мировой войны оказался отрезанным от России. 11 ноября 1915 года  он поселился – и оказалось,  навсегда – в квартире-мастерской на улице Аль-Джазира. Здесь художник прожил 34 года, до конца своих дней, создав десятки картин, запечатлевших  яркие краски  страны и женскую красоту. В Тунисе называют великим национальным  художником.
На тунисской земле русский мастер нашел для себя то, что искал в   странствованиях по странам Средиземноморья: идеальный мир для творчества. Процитирую его дневник:  «Яркость солнца, изысканная световая гамма, сочетающая вечную зелень с охрой пустыни и бесчисленными оттенками морской бирюзы, пленили мое воображение».
Но не только красоты и богатство природы притягивали Александра Александровича. Он рисовал простых людей, мужчин и женщин,  торговцев и  посетителей  тунисских  кофеен. Рубцов оставил  потрясающую серию народных портретов. Под ними художник обычно подписывался по-арабски - "Искандер Рубцоф".
Фанатически работоспособный – он создал более  3000 картин, рисунков, натюрмортов и  портретов  – Рубцов вел жизнь  отшельника. Бородатого человека, одетого в черное и зимой, и летом, в сандалиях на босу ногу  и вечным натюрмортом  тунисцы окрестили "русским дервишем" .
Я спросил Анастасию Александровну  мнение об этом русском художнике. Она  задумалась, у меня  промелькнула мысль, что я неловко задел что-то очень чувствительное в сердце Анастасии Александровны,   и начала отвечать издалека.
– Мне Оленька Вербицкая оставила стихотворение Бунина…
Анастасия Александровна читает по памяти:
"И цветы, и шмели, и трава, и колосья…
И роса, и полуденный зной...
День придет - Господь сына блудного спросит:
"Был ли счастлив ты в жизни земной?"
Я перечувствовала такую поэзию Бунина, которая соответствует всей моей жизни! Надо уметь в самых простых вещах чувствовать этот дар жизненный, что вам дано!
«Час настанет! Был счастлив ли ты в жизни земной?»  А Рубцов? Вот вы пишете в своей книге, публикуете отрывок из дневника Рубцова…
Она находит на своем письменном столе мою книгу и  зачитывает слова Рубцова: 
«Почему я не покидаю Тунис?» - задаю я себе вопрос и сам отвечаю: «Я мог бы оставить Тунис, но я всегда бы испытывал ностальгию по краскам и цветам»…
– Так вот. Я очень хорошо знаю эту улицу Аль-Джазира… И вот что я скажу… Свою Родину не покидают из-за красоты и цветов!
Анастасия Александровна стукнула своим маленьким кулачком по столу.
– Он не русский для меня, а Бунин – русский. Я чувствую, что Бунин – русский. А Рубцова – не чувствую! Он в Петербурге получил прекрасное образование, ему дали стипендию, ему предоставили возможность ездить по Европе…И вот… когда русские мальчики умирали на войне …
Она смотрела на меня, и в глазах ее сверкали искры гнева.
«Так что же Рубцов сделал плохого? В чем его вина?» – спрашивал я самого себя.
–….А когда русские, офицеры и матросы, искали работу в Тунисе, – с болью в голосе сказала Анастасия Александровна, – у Рубцова было много знакомых, он мог помочь, но он русских чурался!
Анастасия Александровна опустила голову и замолчала. Мне стало стыдно для Рубцова, которого я так люблю. Его картины запечатлели неповторимую  красоту человека и природы. «Как так можно, в трудную минуту не протянуть руку помощи соотечественнику, попавшему в беду? Права Анастасия Александровна – так русские не поступают!» – подумал я, пытаясь понять ее молчание.
Но она думала о другом. Может ли она осуждать другого человека? Имеет ли она на это право?
–  Может быть, я совсем ошибаюсь… Может быть, но я не почувствовала его как русского. А Бунина  почувствовала… Бунина выгнали из страны, но он – русский. Только русский может так написать: "И цветы, и шмели, и трава, и колосья…"  Это моя Россия! Это так верно написано, что я вижу цветы русских лугов, вижу, как колышется трава, как наливаются золотые колосья, и как неустанно трудятся шмели. Все мои воспоминания раннего детства в этих словах. Я вспоминаю тропу к Донцу, цветы, до которых я дотрагивалась руками. Когда я была в Лисичанске, то увидела бурьян. Какие краски! Как чудно пахнет трава! Это все мое! Оно со мной! Но не с Рубцовым!
Я перечувствовала такую поэзию Бунина, которая соответствует всей моей жизни! Надо уметь в самых простых вещах чувствовать этот дар жизненный, что вам дано!
… Свой дневник Александр Александрович вел на французском языке.  Он вообще перестал  даже говорить  по-русски! В знак протеста против русских, которые восстали друг против друга в семнадцатом окаянном году! Убивали друг друга! И он  отказался от всех контактов с русскими, когда Эскадра пришла в Бизерту… 
 Потом  он снова потянулся к ним – время лечит душевные раны – и создал прекрасные портреты русских женщин…
В 1949 году художник  умирал в полном одиночестве и в нищете на улице Аль-Джазира, в бредовом состоянии разговаривая на непонятном для тунисцев языке. Кто-то догадался пригласить  русскую женщину. Она рассказала, что художник говорил о русских березах…  И,  может быть,  о  цветах и шмелях, траве и колосьях… Своей России! Которую он так и не смог ни увидеть снова, ни воспеть своими яркими волшебными красками…
Александр Рубцов  похоронен в «русском каре» христианского кладбища Боржель в центре столицы Туниса. Его могила находится недалеко от могилы Михаила Андреевича Беренса…
В последний путь художника проводили простившие его за затворничество соотечественники из Бизерты: его гроб был покрыт Андреевским флагом с эсминца «Жаркий». За гробом шли Александр Сергеевич Манштейн и Анастасия Александровна Ширинская…
В Россию Александр Рубцов «вернулся» только в апреле 2012 года.   Его маленькая картина «Сиди Жаффар»,  тунисский пейзаж, залитый ярким солнцем, была впервые выставлена в московском Музее современной истории России.
Ранее он назывался Музеем Революции…

ПРАВОСЛАВНЫЙ  ХРАМ

Величайший духовный и политический переворот
нашей планеты есть христианство.
В сей священной стихии исчез и обновился мир.
История новейшая есть история христианства.
А.С.Пушкин

Когда вы будете посещать Карфаген , который находится в пригороде Туниса,  обратите внимание, что в центре Амфитеатра, на арене которого сражались гладиаторы, возвышается мраморная витая колонна, а ниже, на стене – мраморная доска с именами двух христианок: Перпетуя и Фелицита. Эти молодые девушки, жившие в Карфагене в  третьем веке н.э., уверовали в учение Христа, начали делать добрые дела во имя Христа и распространять его учение. Римляне схватили их и после жестоких пыток, под злорадное улюлюканье толпы, жаждущей крови, бросили на арену Амфитеатра.
Имена девушек занесены в список святых. 7 марта каждого года отмечается католиками всего мира как день Перпетуи и Фелициты.
Я вспомнил этих девушек не случайно. В конце этой главы я объяснюсь…
…Среди  шести тысяч пассажиров кораблей Русской эскадры, прибывших в Бизерту в конце 1920 года, оказалось 13 священников. Были устроены церкви на броненосце "Георгий Победоносец", на котором жили семьи офицеров, и в Сфаяте, где расположился Морской корпус, эвакуированный из Севастополя. В самой столице, в Тунисе, с разрешения тунисцев, под церковь приспособили один из домов в центре города.

Ислам

– Пророк Магомет был очень добрым человеком, –  говорит Анастасия Александровна. – И первая жена его была очень разумная. Коран ближе к  Старому завету, чем Откровение Божие. Я прожила столько дел среди мусульман и у меня всегда были самые хорошие отношения с ними. Мусульмане с пониманием отнеслись к нашим просьбам разрешить построить  православные храмы.  Тунисцы народ очень терпимый к другим религиям. И это у них – в крови, это уважение к другим.
Был в Тунисе на улице Селье, № 60, большой арабский дом, многочисленные комнаты которого выходили на внутренний двор. Памятная история связана с этим домом, который принадлежал тунисцу Бакушу, директору Абуса. Абус – это мусульманское административное учреждение, занимающееся вопросами недвижимости. Когда русские пришли просить его сдать дом в аренду, он поинтересовался, для чего им нужно такое большое помещение. Узнав, что в доме предполагается устроить церковь, Бакуш ответил, что совесть никогда не позволит ему, во-первых, отказать людям в возможности молиться и, во-вторых, брать с них деньги за предоставленную возможность.
– И посему, – добавил он, – берите дом и служите Богу!
Духовная жизнь русской колонии долго оставалась связанной с этим домом. В самой большой из комнат был алтарь. Когда места не хватало, люди молились во дворе. Отец Константин олицетворял с большим достоинством моральные ценности русского православия, и матушка была ему доброй и разумной помощницей. Русская церковь на авеню Мухаммеда V будет построена только в пятидесятые годы.
В своей книге Анастасия Александровна пишет:
«Полутемная церковная палуба старого броненосца, золото икон в колыхающемся мерцании свечей и чистая красота в обретенном покое вечерней молитвы «Свете тихий»! Она летит через открытый полупортик над темными водами канала, над гортанными голосами лодочников, летит все дальше, все выше к другому берегу, к холмам Зарзуны, где ее унесут к небу морские ветры...»
– Мои тунисские ученики, – рассказывает Анастасия Александровна, – мне часто звонили и говорили: «Я буду держать экзамен. Вы за меня помолитесь!" И вот недавно звонит один тунисец, представляется и говорит: "Я ваш бывший ученик, я теперь выхожу на пенсию, я инспектор образования, но я помню и сейчас, как я попросил вас, когда пошел на экзамен, тогда, давно, я попросил помолиться за меня, и я сдал экзамен, и вот теперь я хочу поблагодарить вас…»
Мой правнук, он наполовину уже француз, но когда в 2003 году  он приезжал в Бизерту, его крестили в православную веру в Церкви, в честь моряков, чтобы он не забывал, что его бабушка – дочь моряка!
Анастасия Александровна  мне часто рассказывала об огромной  роли, которую  сыграли православная вера, молитвы и иконы в жизни русских моряков, оказавшихся на чужбине:
– Достоинство и уважение – все чувствовали необходимость в этом, чтобы переносить трудности, - говорила она. - На корабле "Георгий Победоносец" жило несколько сотен человек разного социального происхождения, разного воспитания, образования и возраста. И все же мы, дети, от этого не страдали. Старые принципы воспитания сыграли, конечно, свою роль. Но полнота нашего детского мира во многом была обязана нашему религиозному воспитанию, определявшему повседневную жизнь.
В конце двадцатых годов русская православная община в Бизерте, которая была зарегистрирована в Тунисе 10 апреля 1921 года, была многочисленной и деятельность ее была не только церковной. Для священника была снята квартира, где одна из комнат служила церковью. Анастасия Александровна вспоминает:
– По субботам вечером мы ходили на Всенощную, а в воскресенье утром – на Литургию. Как всегда, жизнь вокруг церкви нас очень объединяла. Мы слушали Часы, дамы пекли просфоры и вышивали церковные одеяния, дети по очереди прислуживали. 
Так с 1920 года началась история Русской Православной общины в Тунисе. Прихожане храма были объединены в Культурную ассоциацию православных в Бизерте, которая была зарегистрирована 25 января 1937 года.
– Судьба «Жаркого», нашего миноносца, была печальной, как и судьба других кораблей, – рассказывает Анастасия Александровна. – И тогда, в середине тридцатых годов, среди русских моряков возникла прекрасная мысль: построить Храм-Памятник русским кораблям.
С полного одобрения Французского морского командования образовался комитет по сооружению в Бизерте памятника-часовни. В состав комитета вошли контр-адмирал Ворожейкин, капитаны первого ранга Гильдебрант и Гаршин, капитан второго ранга Рыков, капитан артиллерии Янушевский и Александр Манштейн. Комитет обратился с призывом ко всем русским людям общими усилиями помочь делу сооружения памятника родным кораблям на африканском берегу. В сборе пожертвований участвовали все: и те русские офицеры и моряки, которые еще оставались в Тунисе, и те, кто уже уехал в другие страны, но сохраняли связь с Бизертой, последней стоянкой Русской эскадры.
В 1936 году, в ответ на просьбу Ассоциации русских православных, декретом тунисского бея Ахмеда-паши было разрешено приобрести на улице Ницца в Бизерте участок в 200 квадратных метров для строительства Храма.
– Мы всегда  находили понимание со стороны тунисских мусульман, – говорит Анастасия Александровна. – Тунис – веротерпимая страна, и нам никто никогда не мешал здесь молиться.
10 октября 1937 года состоялась торжественная закладка Храма. В закладной камень были вложены икона Спасителя и коробочка с русской землей.
– Конечно, в первую очередь, эмигранты давали на строительство Храма, – вспоминает Анастасия Александровна. – Но и французы давали, и тунисцы. И все делалось своими руками. Проект церкви был подготовлен русским архитектором Козминым.
Приступили к постройке в 1937 году. А в 1939 году храм был закончен. Завесой на Царских вратах храма стал сшитый вдовами и женами моряков Андреевский флаг. Иконы и утварь были взяты из корабельных церквей, подсвечниками служили снарядные гильзы, а на доске из мрамора названы поименно все 33 корабля, которые ушли из Севастополя в Бизерту.
Мы подходим с Анастасией Александровной к Храму. Надпись на Храме: "Блаженны изгнаны правды ради, яко тех есть Царство Небесное".
Входим внутрь. Анастасия Александровна показывает рукой:
– Вот здесь, как раз за иконой Александра Невского, был хор. И много людей пело, и моя мама пела здесь. Ну, она с детских лет пела в церковном хоре. И как пишет Блок:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, потерявших радость свою...
Анастасия Александровна обращает мое внимание на одну из  икон.
– "Тайная вечеря", которую нарисовала мадам Чепега. Когда приезжал один митрополит, я показала ему эту икону и говорю: "Александра Эрнестовна нарисовала "Тайную Вечерю"!" А он сказал что-то вроде того, что «у да Винчи, Леонардо да Винчи лучше вышло». Я, что может быть, не по-христиански, ответила: "Но у нас не было времени так долго ждать. Нам надо было молиться вовремя!"
Как назвать этот Храм? Все мы страдали, зная, как стирается память о тех, которые защищали Россию веками. Сразу пришла мысль об Александре Невском.  И 10 сентября 1939 года Храм был освящен в честь святого Благоверного Великого князя Александра Невского.  В нем состоялись прощальные церемонии по кораблям эскадры. Отпевали здесь, прежде чем проводить на кладбище, и русских офицеров и матросов.
Это единственный Храм-Памятник Русской эскадре.
– Вы знаете, самая дорогая доска –   вот эта, мраморная, на которой –  имена кораблей, пришедших в Бизерту...
Имена кораблей, будто потопленных в бою, выстроены как в вечном походе. За каждым из этих названий –  героические страницы истории российского флота...
В 1942 году храм пострадал от бомбардировок. И было обращение контр-адмирала Тихменева за помощью к русским людям, в котором выражалась надежда, что «Храм будет служить местом поклонения будущих русских поколений». И тогда же начался сбор средств на строительство еще одного православного храма в столице Туниса.
В 1953 году местные власти дали разрешение, и состоялась закладка первого камня нового Храма в центре  столицы.
10 июня 1956 года состоялось торжественное освящение Храма в память Воскресения Христова Архиепископом Иоанном (Максимовичем).
Главная святыня Храма Воскресения Христова в Тунисе – напрестольный крест, в котором имеется частица Животворящего Древа Креста Господня и частица мощей святого Киприана Карфагенского. Иконостас, большие и часть малых икон, а также подсвечники и хоругви – с русских военных кораблей: линкора "Генерал Алексеев", крейсера "Кагул" и броненосца "Георгий Победоносец".
В Храме находятся иконы с кораблей, затопленных русскими моряками в 1854 году в Севастополе, иконы Крещения Господня и Благовещения Пресвятой Богородицы.
В Храме также есть две мраморные мемориальные доски, связанные с историей Второй мировой войны. Одна – с именами русских патриотов, которые воевали на стороне Франции против немецких нацистов и итальянских фашистов. Другая – в память о семи тысячах советских военнопленных, погибших в Тунисе и Ливии.
После провозглашения Тунисом своей независимости значительная часть русских эмигрантов переехала в бывшую метрополию, Францию. Русская колония в Тунисе и Бизерте насчитывала всего несколько семей. Вместе с паствой Тунис покинули и священники. Карловацкий Синод, в чьем ведении находилась община и храмы Туниса, так и не смог направить священнослужителей в Тунис и упорядочить жизнь оставшихся там соотечественников. Время от времени лишь священники Александрийского Патриархата навещали осиротевшую русскую общину.
– И было тридцать лет перехода пустыни! – рассказывает Анастасия Александровна. – Так вот, я могу сказать, что помогали все! И больше всего мои три самые большие приятельницы в Бизерте: туниска – мусульманка, две француженки, из которых одна – католичка, а другая – протестантка. За все усилия я так им благодарна! И приходил католический священник, и монашенки, и американцы, и немцы, и голландцы, чтобы показать, что Церковь служит, что Церковь живет!
В феврале 1990 года Анастасия Александровна написала письмо Патриарху Московскому и всея Руси Пимену. Его подписали еще 36 человек. И уже в марте 1990 года в Бизерту приехал из Александрии (Египет) архимандрит Феофан. В те дни православные церкви, как пишет Анастасия Александровна в своей книге «Бизерта. Последняя стоянка», "не могли вместить всех молящихся: русские специалисты, дипломаты, русские жены тунисцев, их дети, наши друзья – французы, немцы, чехи, болгары, поляки…"
18 февраля 1992 года Священный Синод под председательством Патриарха Московского и всея Руси Алексия II  по просьбе Русской православной общины в Тунисе и представлению  Кирилла, который был  тогда архиепископом, Председателем Отдела внешних церковных сношений Московского Патриархата, постановил принять эту  общину под юрисдикцию Московского Патриархата.
Настоятелем храмов в Тунисе был назначен священник Димитрий Нецветаев. С его приездом началось возрождение церковной жизни в Тунисе – храм стал родным не только для эмигрантов первой волны, но и для соотечественников, уехавших в Тунис позднее.
Позвольте привести полностью текст послания Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II по случаю 80-летия основания  русской православной общины в Тунисе:
Ваше Преподобие, всечестной отец Настоятель! Возлюбленные о Христе чада и соотечественники!
Сердечно приветствую всех вас с торжествами 80-летия основания русской православной общины в Тунисе. По случаю этого знаменательного события в жизни вашей общины возношу сугубые благодарственные молитвы ко Господу, даровавшему вам, живущим вдали от Родины, возможность в полноте участвовать в духовной и литургической жизни Церкви.
Тысячи российских беженцев нашли приют в Тунисе после трагических революционных событий 1917 года. В первое время они были лишены возможности молиться в православных храмах. Однако, обращая мысленный взор к истории православного прихода в Тунисе, мы вспоминаем, что наши соотечественники, прибывшие в 1920 году в Бизерту с последними уцелевшими кораблями Императорской эскадры Российского Флота, не мыслили вне Православной Церкви своей жизни на чужбине. Устроение церковной жизни в изгнании стало для них одной из важнейших задач.
Долгое время богослужения совершались во временном помещении в столице, городе Тунисе, в домовом храме Воскресения Христова. Первый православный храм был возведен нашими соотечественниками в 1938 году в Бизерте в память о Российском Императорском Флоте и освящен во имя благоверного князя Александра Невского. Мы не можем не вспомнить сегодня о заботах и трудах тех, чьими трудами и молитвами был возведен этот храм, а также храм Воскресения Христова в Тунисе в 1956 году. Да помянет Господь всех, любящих благолепие дома Его.
Ныне Воскресенский и Александро-Невский храмы объединяют потомков русских эмигрантов, наших соотечественников, работающих в Тунисе, всех тех, для кого Россия является Родиной, а Русская Православная Церковь – Матерью.
Да сохранит Господь нашу веру, да утвердит Сам нерушимое здание духовной жизни, да умножит мир и единодушие среди Своих чад. Желаю настоятелю Воскресенского и Александро-Невского храмов в Тунисе, отцу Димитрию Нецветаеву, помощи Божией в пастырских трудах, любви своей паствы и крепости в служении Богу. Сердечно желаю всем вам быть верными Божьему водительству на неисповедимых путях Господних, которые нам предстоит проходить Его премудрым судом. Пусть храмы Русской Православной Церкви в Тунисе будут для всех вас напоминанием об Отечестве – как земном, России, так и Небесном – Царствии Христовом.
Да пребудет с вами благословение Господне и да сохранит вас Бог Своею милостью.
Патриарх Московский и всея Руси
Москва, 10 апреля 2001 года

...В начале этой главы я вспомнил имена двух девушек-христианок, причисленных к лику святых, не случайно. Не мне решать, не мне предлагать, но надеюсь, что великие дела Анастасии Александровны Русская Православная Церковь никогда не забудет.
Батюшка Димитрий убежден:
– Если бы не активные действия главы русской православной общины в Тунисе Анастасии Александровны, наверное, служить сегодня было бы негде. Эта потрясающая женщина сделала все возможное для сохранения Храмов.

Биение сердец и трепет душ

Православные храмы в Тунисе сегодня – центр духовной жизни для россиян, место их общения. Приход в Тунисе взаимодействует с представительством Российского Центра Международного научного и культурного сотрудничества при Правительстве РФ, Российским Центром науки и культуры в Тунисе.
Сегодня приход в Тунисе окормляет духовно не только русских, но и болгар, сербов, румын, палестинцев. В дни праздников богослужения в храмах Туниса и Бизерты совершает Митрополит Карфагенский Ириней (Александрийский Патриархат).
Однако храмы испытывают и определенные трудности. Так, нерешенным остается вопрос о праве собственности прихода на церковные земельные участки. Участок в Бизерте находится под постоянной угрозой отторжения. Русская Православная Церковь и власти Туниса ведут диалог для урегулирования этого вопроса.
И позвольте мне еще раз обратить ваше внимание на то, что значит для русского человека Православный Храм. И познакомить вас с уникальным документом, искренним и чистым.
Из писем Георгия Спасского, главного священника Русской  эскадры, написанных им 90 лет назад, в Бизерте…
«Как священник,  я слышу биение сердец и трепет душ. Среди горя и слез, среди томлений и тоски душа тянется к Богу.
Я кликнул клич Христов: «Кто жаждет, иди ко мне!»
«Как же чувствуете себя?» — спрашиваю я морского офицера. «О, батюшка, я одинок, страшно одинок. А знаете, чем я спасаюсь? — говорит он, волнуясь и торопливо. — Ночью, когда все спят, я выхожу в поле и под звездным небом падаю на колени и молюсь... молюсь... Я тогда не замечаю времени, и кажется мне, что я сливаюсь со своей Россией и чувствую сердцем Христа... Я раньше был почти неверующий человек...»
Так на своем скорбном пути русский человек находит потерянную веру свою».

«Мы — русские, православные, создали здесь, в Тунисе, и свою святыню: образ Богоматери под названием «Радость странным», т.е. странникам.
Образ нарисован в древнерусском стиле. В облаках — икона Богородицы, типа Казанской. От нее идут лучи, которые озаряют корабли русской эскадры и лагеря беженцев. Этот образ теперь — наша реликвия. Он скромен по виду, но украшен самоцветными камнями — горячими русскими слезами, и венок ему сплетен из наших вздохов.
Создалось вокруг этого образа Братство имени Богоматери, связанное известными обетами.  Братство на африканской земле.
«Радуйся, светлая обитель, странникам бездомным», — поют на братских собраниях перед этой иконой акафист. И скорбные глаза Богоматери с образа смотрят на мятущиеся русские души. И легче становится на сердце, и воскресают надежды...
И образ милой Родины вырисовывается все яснее и яснее, а за окном церковной постройки тихо шепчутся растущие кругом маслины, оливковые деревья, а за бортом  военного русского корабля  еле заметно шелестят волны Бизертского залива — словно несут привет от покинутой Отчизны...»
«На кебирском холме под Бизертой Черноморский флот воздвиг свой последний жертвенник.  И в нем словно священный огонь Весты  славных традиций морских пылает здесь. Кадеты и гардемарины воспитываются в духе христианском, в преданности Родине и любви к морю и флоту. Политики нет никакой. Любят Христа и Россию. Погасят ли этот огонь противные ветры или же разгорится он ярким пламенем и отразится в русских морях? Кто знает…»
Бизерта, Тунис, Африка... 1921 год... почти 100 лет назад... Думаю, что вы согласитесь, что самое печальное видение – это когда редкий путник заглянет в Храм и поклонится русским могилам. Надеюсь, что слова Тихменева, которые сбылись при жизни Анастасии Александровны, не будут забыты…
14 марта 1212 года, на светлый праздник Пасхи пришел в православный русский Храм Воскресения Христова временный президент Туниса Марзуки. От всех мусульман Туниса он сказал батюшке Димитрию самые теплые слова.

 «Я ВЕРНУСЬ К ТЕБЕ, РОССИЯ!»

Письма из России

Анастасия Александровна пишет в своей книге:
«Быть отрезанным от мира и ждать новостей, ждать писем, которые никогда не приходят, – мы все хорошо знали это чувство. Но как ни странно, именно это тщетное ожидание делало час раздачи почты очень важным моментом беженского дня. Издалека было видно лейтенанта Алмазова, почтальона, который приезжал из Бизерты на мотоциклете. Ухо ловило его приближение. На «Георгии» Алмазов появлялся перед редкими счастливчиками, дождавшимися наконец весточки, и плохо переносил шутливые укоры ничего не получивших.
Однажды и нам пришло письмо! Бабушка написала из Сербии, которая приняла Русскую армию. Их жизнь налаживалась с помощью югославского правительства и благодаря симпатии, которую король проявлял по отношению к русским. Окольными путями она узнала  о жизни в Рубежном после нашего отъезда. Нам дом стал домом для сирот – для нас это было Божьим благословением. Парк вырубили, и во фруктовом саду деревьев больше не было. С горестью мы узнали о вскрытых семейных могилах, об их уничтожении грабителями в поисках несуществующих сокровищ...
Не стало больше моего очарованного царства! В этой картине опустошения как оголенный стоял белый дом на вершине холма. Невесело глядели его многочисленные окна, не защищенные деревьями  от степного ветра. Вероятно, с этой поры стал мне сниться один и тот же сон: я поднимаюсь по заросшей тропе в поисках моего потерянного царства все выше и выше, знаю, что дом прячется там, за деревьями, но парк расступается, превращается в голое поле. И вот вдалеке – мимолетное видение – белый дом, но я не могу до него дойти, он  удаляется и исчезает из глаз, скрывая свою тайну.
Я знаю, что это только сон, я стараюсь его удержать, найти знакомые картины, заглянуть хоть на мгновенье в наш дом, в милое прошлое...
Возможно, что еще ребенком я знала, что ничего не исчезает бесследно; надо только сильно помнить! И складывались в детской голове слова, которые много позже выльются в стихи и музыку. Слова надежды, которая ищет свой путь, которая никогда не угаснет:
Как вернуться в старую усадьбу?
Как найти дорогу в небытие?
Только сердце может хранить правду,
Рассказать, что было, было и прошло».

Ностальгия

Этой ностальгией был болен каждый русский. Говорят, что это вообще болезнь только русских. Вдали от дома он в глубине души обречен страдать от этой отдаленности… И если он не в силах вернуться, а обстоятельства жизни так складываются, что это вообще невозможно, то боль обостряется многократно. И эта боль дает возможность, пусть и странною любовью, но ЛЮБИТЬ РОССИЮ!
N.N. родился в Тунисе, его бабушка и дедушка были русскими. Он передал мне текст, который  нашел, разбирая бумаги своей бабушки,  и разрешил мне опубликовать отрывок из него, но при условии, что я не назову ни его имени, ни имени его матери. Что я и делаю….
«…Вот уже более восьмидесяти лет, как я живу вдали от России. Я пишу книгу о Русской эскадре и  своей жизни, куда войдет многое из того, что я  рассказала тем, кто приходит в мою скромную обитель, кто посещает  в Бизерте наш Храм-памятник русским кораблям. Мне хочется надеяться, что я напишу книгу, которая будет повествовать о размышлениях и впечатлениях  более радостных, чем печальных.
Моя верность родителям и долгу перед семьей удерживали меня вдали от Европы, где царила среди русских эмигрантов  атмосфера бесполезных сожалений и вечных вздохов о России, которой уже никогда не будет. Я осталась в Бизерте.
И я прихожу на кладбище, где похоронен мой отец, его товарищи, офицеры и матросы, их семьи, и где каждый камень напоминает о той трагедии, которая началась для России в четырнадцатом году, когда разразилась, и не по вине русских, Первая война. И потом началась цепь таких событий, которая привела к тому, что мы оказались на чужбине.
Надеюсь, никогда больше не повторится с Россией то, что пришлось ей пережить в двадцатом веке.
В моей жизни были периоды, которые мне кажутся светлыми. Все остальное принесло мне только горе и страдания.
Если бы я могла начать жизнь снова, я начала бы с молитв о том, чтобы русский никогда не поднял руку на русского, чтобы никогда человек не убивал человека и чтобы на Земле не было братоубийственных войн.
Оглядываясь на свою прожитую жизнь, я ни о чем не жалею и не падаю духом. Судьба мне дала долгую жизнь и хорошую память. Надеюсь, что и обо мне останется добрая память. Хотя я могла бы, наверное, достичь большего.
Мои внуки и правнуки достигнут  чего-нибудь лучшего. Они доживут до новой эпохи.
Я не считаю современную эпоху ни цивилизованною, ни христианскою. Уж больно много печального происходит каждый день на нашей планете. Когда я читаю о людях, страдающих в Европе, Америке или Азии в то время, как можно каждому человеку обеспечить достойное проживание на Земле, я признаю необходимость прогрессивных  изменений. И начинать надо с духовного перерождения. С самого себя!
…Для меня все пережитое – это урок, полный значения и богатый предостережениями. Станет ли он таким для моего потомка?
Снова и снова я думаю о моих родителях, близких и дорогих мне людях, друзьях моего детства. Я стараюсь видеть их такими, какими они были в лучшие годы жизни, какими я их знала в счастливые дни.
Я вижу их часто во сне, они приходят ко мне, и мы  подолгу и увлеченно беседуем о том таинственно прекрасном Будущем, огни которого уже видны на далеком горизонте. И эти огни мне напоминают  огни кораблей, которые если и  покидают родные берега, то для того, чтобы вернуться к ним  после долгого плавания.
Много терпения и много труда — и мы все доживем до этого  светлого Будущего.
Мы вернемся, обязательно вернемся!
N.N., Бизерта, 15 декабря 2000 года

Николай Сологубовский, 27 июля 2018 года, Москва-Тунис-Бизерта