"Молодой нерусский человек" Назар Чагатаев закончил Московский экономический институт и защитил диплом, а это значит, что ему придется строить социализм где-то на родине. То, что с ним происходит сейчас, напоминает пробуждение.
"Он с удивлением осмотрелся кругом и опомнился от минувшего долгого времени. Здесь, по этому двору, он ходил несколько лет, и здесь прошла его юность, но он не жалеет о ней, – он взошел теперь высоко, на гору своего ума, откуда виднее весь этот летний мир, нагретый вечерним отшумевшим солнцем".
Это похожем на быстрое пробуждение, хотя о состоянии сна Платонов прямо и не говорит. Назар опомнился от целой массы времени, и для него значимо то, что он ходил по этому двору, в этом замкнутом пространстве. Он очнулся быстро, чтобы видеть весь мир, и мы теперь можем понять, кто он такой, в чем важность его мировосприятия. Он в воображении продолжает именно идти; выражение "взойти на гору своего разума" приходит к нему как знак его среднеазиатского образа мысли и происхождения. А восприятие им мира голографично - пусть сейчас это только вечерний разогретый дворик института, но даже в этом Назар видит весь мир. Мир воспринимается как пространство, целостное, а время в нем преходяще, оно исчезает, и жалеть об этом не стоит; время выглядит бесформенным, а не голографичным, однородным, но не пустым, и его длительность нельзя определить. Для Назара Чагатаева пространство и время сводятся воедино в движении, в пути.
Тем не менее кажется, что путь свой, очнувшись, он пока продолжает по инерции, потому что его время еще не обрело формы. Его создают вещи - трава, самородный камень и колесо девятнадцатого века. Но среди вещей нет ничего, что могло бы стать памятью о личном времени молодого человека. Неподвижное время этого двора никак не связано с событиями - его личными и любыми другими. Язык Платонова сложен, мы не сможем понять, когда он говорит о вещах, всегда ли они были такими, каковы сейчас, стали такими или изменяются прямо у нас на глазах.
"Двор был пуст. Молодой человек сел на порог сарая и сосредоточился. Он получил в канцелярии института справку о защите дипломной работы, а самый диплом ему вышлют после по почте. Больше он сюда не вернется. Он втайне прощался со всеми здешними, мертвыми предметами. Когда-нибудь они тоже станут живыми – сами по себе или посредством человека. Он обошел все ненужные дворовые вещи и потрогал их рукою; он хотел почему-то, чтобы предметы запомнили его и полюбили. Но сам в это не верил. По детскому воспоминанию он знал, что после долгой разлуки странно и грустно видеть знакомое место: ты с ним еще связан сердцем, а неподвижные предметы тебя уже забыли и не узнают, точно они прожили без тебя деятельную, счастливую жизнь, а ты был им чужой, одинок в своем чувстве и теперь стоишь перед ними жалким неизвестным существом".
Что мы видим здесь? Людей нет, Чагатаев один - и знает, что больше сюда не вернется. Особенность героев Платонова в том, что каждый из них действует, следует какой-то задаче, но нет очень важного для современного взрослого человека различения: принимает ли герой решение сам или же таково его бытие, в котором действовать мотивированно и осознавать это совсем не надо? В этом персонаж Платонова очень напоминает ребенка лет двух, который уже умеет ходить, играть предметами, чувствовать, но еще не называет себя "Я" и не противопоставляет своей воли чему бы то ни было. Воля как таковая для этих персонажей значения не имеет.
Для чего сосредоточился Назар? Для какого чувства или умственного действия? Мы не знаем, действовал ли он - или же просто созерцал. Решение ли это - больше сюда не возвращаться - или просто необходимый порядок вещей? Кажется, что Назар видит, что это он неподвижен, а вещи сами уходят от него. Они остаются неизменными, никак его не запоминают, никак на него не реагируют, но при этом сильно изменяются. Они то ли стали мертвыми, потому что он расстается с ними, то ли и были такими, и "мертвые" означает просто "неживые". Пока Назар Чагатаев переживает прощание, объекты и субъект, человек и вещи меняются местами: вещи незыблемы, а он сам изменяется во времени; это не он их забывает, а они его. Это слишком архаично для проекции - Назар сделал так, что это вещи его игнорируют, а не он их оставляет. Состояние его похоже на проективную идентификацию, но вещи не смогут никак реагировать на его чувства. Чувство возвращается обратно, и он становится "жалким неизвестным существом". Есть в этом переживании не только грусть, но и зависть - ведь вещи могут ожить даже сами, их жизнь "деятельная и счастливая" (может быть, потому, что вещи как-то используют, у них есть цель).
Важно, что Назар Чагатаев просто переживает это состояние. Кто-то иной мог бы заставлять вещь запомнить его - мы видим множество предметов с надписями вроде "Здесь был Вася Пупкин". Как ни заставляй вещи помнить, они забывают сразу же, они не вступают в контакт - и кто такой этот самый Вася Пупкин, остается неизвестным навсегда. Так или иначе, Назар поступает мудро, никак не вмешиваясь в процесс прощания, и в этом переживании на его глазах предметы забывают его, и запоздавшее настоящее становится прошлым. Слово "скучно" Платонов здесь употребляет в народном значении: "пусто, одиноко, меня не существует", а не в современном - "нечего делать, недостаточно стимулов".
Что ж, оставаться наедине с забывшими тебя предметами нет смысла - ты становишься неподвижным, привязанным к ним, "жалким неизвестным существом". Для того, чтобы быть, нужен другой объект идентификации. Он всегда с тобой. Назар "нечаянно" уснул, оказался в состоянии предельной регрессии, его сознание на время перестало быть - но уснул не грустно, а "с тем ощущением внезапного телесного счастья, которое бывает лишь в молодости".
Тело в произведениях Платонова воспринимается весьма непривычно для нас - сейчас подобным образом относиться к телу может, пожалуй, человек соматически больной. Персонаж и является телом, он взаимодействует с миром с помощью телесных действий, движений, и тело является объектом, наподобие запаса веществ или технического приспособления. Герои Платонова не обращают внимания на цвета, не чувствуют боли, не переживают голода - они воспринимают тепло, движение, слабость, а их самые важные органы (кости и сердце) тем временем ведут свою автономную, надежную жизнь - такое отношение к телу станет в новелле "Джан" особенно важным. Телесное счастье - переживание довольно редкое, но тут необходимое. Сон, сновидение будут описаны Платоновым дальше как важнейшая защита, как средство сохранить жизнь и не в некоторых случаях исцелиться. А сейчас внезапный сон делает так, что Назар отлепляется сердцем от внешних вещей. Он становится телом. Став телом, становишься собой, становишься автономным - потому что тело может двигаться и что-то делать для себя. Потому-то после сна Назар немного иначе воспринимает вещи:
"Все его имущество лежало под подушкой и в тумбочке около кровати. Чагатаев, уходя на вечер, с сожалением поглядел во внутреннюю тьму своего шкафа; скоро он забудет его, и запах одежды и тела Чагатаева навсегда исчезнет из этого деревянного ящика".
Выражение "внутренняя тьма" может использоваться и для описания тела, нутра. Когда исчезнут телесные метки, это нутро станет обыкновенным деревянным ящиком. Здесь не очень понятно, кто кого забудет - шкаф забудет бывшего владельца или сам Чагатаев оставит шкаф, потерявший значение навсегда - и эта небрежность имеет смысл. Ведь шкаф, одежда - это телесные продолжения Назара, и он отрывается от них, становясь автономным, подвижным телом, чтобы идти дальше.
Он идет один на выпускной вечер. Вечер устроен для таких же одиноких молодых специалистов. Никаких связей, никакой общности студенчества на этом вечере нет, хотя всем им предстоит общая, советская, судьба. Эта общность судьбы при внутреннем одиночестве, состояние, подобное стаду - тоже важный лейтмотив "Джана".
"Музыка играла. Молодые люди сидели за столами, готовые разойтись отсюда по окружающей земле, чтобы устроить себе там счастье. Скрипка музыканта иногда замирала, как удаленный, слабеющий голос".
Пока речь идет об уходе без возврата. Это не движение к некоему объекту-счастью, уже готовому, а создание его. Созданный тобою объект куда надежнее того, который уже существует и может потеряться, погибнуть - это сквозная тема почти всех произведений Платонова. Пока и речи нет о том, как на удаленных землях будет создано общее счастье - голос уходит и теряется вдали.
Что мы видим? Речь идет о сепарационной тревоге - она переживается как скука и грусть, переживание одиночества и ничтожества. Это состояние описано М. Малер для ребенка 18 - 24 месяцев - он увлечен исследованием мира и может уходить от матери, заигравшись. Но ребенок переживает ужас, когда забывает, где он оставил мать. Это называется субфазой воссоединения ("рапрошман") Тогда он зовет ее; в начале этой фазы он зовет ее, чтобы она его нашла, а в итоге научается держать ее в памяти и возвращаться к ней. По устному сообщению гештальттерапевта С. Серова, детям этого возраста могут психологически затеряться безвозвратно, потому они очень уязвимы, а в традиционных обществах на этот возраст приходится максимум детской смертности. Но что это за состояние у взрослых молодых специалистов? Они уходят от своей alma mater чтобы не вернуться уже никогда. Маленький ребенок уходит и возвращается, чтобы эмоционально подпитать себя и чтобы заинтересовать мать тем, что он нашел в мире. Персонажам Платонова не к кому возвращаться, они вынуждены, по выражению М. Малер, "практиковать" и создавать себе мир надежных объектов. Отношения матери и младенца в мире А. Платонова настолько хрупки и ненадежны, что задачи младенческого возраста приходится решать взрослым людям - и совершенно не младенческими способами.
Проверим, есть ли в самой повести отсылки к отношениям матери и младенца. Да, есть.
"Чагатаеву казалось, что это плачет человек за горизонтом, – может быть, в той, никому не знакомой стране, где он когда-то родился, где теперь живет или умерла его мать.
– Гюльчатай! – сказал он вслух.
– Что такое? – спросила его соседка, технолог.
– Ничего не значит, – объяснил Чагатаев. – Гюльчатай – моя мать, горный цветок. Людей называют, когда они маленькие и похожи на все хорошее...
Скрипка играла снова, ее голос не только жаловался, но и звал – уйти и не вернуться, потому что музыка всегда играет ради победы, даже когда она печальная".
Отношения ребенка и матери в этом диалоге оказываются невероятно противоречивыми. Чагатаеву кажется, что это его зовет на помощь кто-то беззащитный - хотя сейчас одинок и вброшен в мир именно он. Зовут его, и он называет в ответ имя матери. Он зовет ее не мамой, а по имени, и это кажется странным. Младенец в стадии воссоединения зовет на помощь мать - тут же Назара зовут из-за горизонта. Он одновременно становится и младенцем, и матерью. Эта одновременность ставит его перед выбором. Называя мать по имени, он не зовет ее - он воссоздает ее образ. Д. Винникотт писал, что в памяти младенца образ матери сохраняется некоторое время - а когда он исчезает, психика ребенка распадается (до ее прихода). Назар не зовет - он воссоздает образ матери, но как? Почему он говорит, что им сказанное имя "ничего не значит"? Может быть, он держит так на расстоянии соседку. Может быть, имеет в виду то, что не ведет с соседкой диалога, что это имя значимо только для него.
Но потом оказывается, что мать он ассоциирует с ребенком - ее назвали цветком во младенчестве. Назар чувствует разницу между матерью как внутренним объектом и реальной матерью, о которой он давно уже ничего не знает. Но он делает из материнского образа образ ребенка. Это очень важный переход. Дж. Боулби исследовал психологию привязанности - на грани этологии и психологии. Надежная привязанность (к) матери создает среду для развития психики ребенка. Но что происходит, если мать травмирована, больна, ненадежна? Ребенок становится для нее опорой и спасителем - это состояние называется инверсией привязанности. Инверсия привязанности невероятно важна в концепции мира А. Платонова: мать в нем имеет значение почти божественное, но мать невероятно хрупка и обычно умирает; кроме того, она происходит из старого, убитого Революцией, мира, и в советской жизни не нужна или совершенно беспомощна. Ребенок должен ее восстановить своей заботой или воссоздать (используя даже кости покойной матери) - так, например, происходит с матерью девочки в повести "Котлован". Надежнее всего в мире А. Платонова - если ребенок, усыновленный советской властью, может или воссоздать свою мать, или построить мать-страну для своей матери. Именно такой выбор созревает в Назаре Чагатаеве - потому-то музыка и напомнила ему о победе. Музыка - тоже своего рода сделанная ребенком мать; она - контейнер для чувств, которые иначе не могли бы быть осмысленными.
Выбор в Назаре совершился, молодой человек больше не исчезает. Его выбор связан с долгим временем, деятельностью и сопротивлением:
"Чагатаев глядел на людей и в ночную природу; ему еще долго предстояло здесь находиться, может быть вечно, бороться с мученьем, работать и быть счастливым".
Назар не мыслит в понятиях выбора, как мы, не принимает осознанных решений - он действует, сначала чувствуя, а потом воплощая это в жизнь. Но это состояние - настроение, и нужны какие-то внешние гарантии того, что оно не пройдет и будет воплощено. И выпускной вечер, как по заказу, предлагает Назару еще одну ситуацию выбора, почти мифическую. Мифических и сказочных мотивов в произведениях А. Платонова много, но они никак не отделяются от реальности, где все равноценно - миф, действие, чувство, мысль и сон: все это не просто события, а деятельность. С Назаром происходит примерно то же, что с персонажем Таро на карте "Влюбленные" или с Гераклом - он встречает двух женщин и остается с одной из них. Первая была приятной, чувственной, Назар ей нравился, и она давала ему это понять. Но это не он отказался или проигнорировал ее, выбор его был сделан почти без его участия:
"Женщина, сидевшая против Чагатаева, исчезла – она танцевала теперь на садовой тропинке, обсыпанная разноцветными бумажками, и была довольна".
Назару был подан знак, он им не воспользовался, и женщина исчезла без возврата, хотя осталась видима ему. Он же ушел из этой области предполагаемого вечного счастья (точно так же он удалится и с другого праздника), его чувство склонилось к другой женщине:
"Другие женщины, оставшиеся за столом, тоже были счастливы от внимания своих друзей, от окружавшей их природы и от предчувствия своего будущего, равного по долготе и надеждам бессмертию. Лишь одна между ними была без цветов и конфетти на голове; к ней никто не склонялся с шутливыми словами; и она жалко улыбалась, чтобы показать, что принимает участие в общем празднике и ей здесь приятно и весело. Глаза же ее были грустны и терпеливы, как у большого [рабочего животного]] . Иногда она чутко глядела по сторонам и, убедившись, что никому не нужна, быстро собирала со стульев соседей упавшие цветы и красочные бумажки и прятала их незаметно. Чагатаев изредка видел ее действия, но понять не мог; ему уже стало скучно от долгого одинакового торжества, и он собирался уйти отсюда. Женщина, собиравшая цветы, павшие с других людей, тоже ушла куда-то, – время вечера вышло, звезды стали большими, начиналась ночь. Чагатаев встал с места и поклонился ближним товарищам – он не скоро с ними увидится.
Чагатаев пошел мимо деревьев и заметил ту женщину с [лошадиным] лицом, спрятавшуюся в тени; она его не видела, она сейчас накладывала себе на волосы цветы и ленты, потом она вышла из-за деревьев опять к освещенному столу. Чагатаев сейчас же возвратился туда: он хотел немедленно опрокинуть столы, повалить деревья и прекратить это наслаждение, над которым капают жалкие слезы, но женщина была теперь счастливая, смеющаяся, с розой в темных волосах, хотя глаза ее были заплаканы. Чагатаев остался в саду; он подошел к ней и познакомился; она оказалась студенткой-дипломницей химического института. Он ее пригласил танцевать, хотя сам не умел, но она танцевала отлично и вела его в такт музыке, как нужно. Глаза ее быстро высохли, лицо похорошело, и тело, привыкшее к дикой робости, теперь с доверием прижималось к нему, полное поздней девственности, пахнущее добрым теплом, как хлеб. Чагатаев забылся около нее, сон и счастье исходили от этой чужой женщины, с которой он, вероятно, не встретится более; так часто живет рядом с нами незаметное блаженство".
Цитата очень длинная, но необходимая. На что же следует обратить внимание? Что ж, Назар впервые не просто дрейфует во времени и пространстве настоящего, которое вот-вот кончится, он сам приглашает эту женщину. Почему ее? Она, как и он, одна. Он хочет спасти ее от унижения и разрушить, развалить это веселье. Как и он, она - функция, она похожа на рабочую лошадь. Эта женщина делает для себя то, что ей не дают другие - притворяется, что тоже счастлива и со всеми вместе. Ее жаль - ее "жалкие слезы" похожи на его состояние "жалкого существа". Если для Назара "жалкий" означало "ничтожный", "почти не существующий", то ее жалкие слезы вызывают жалость, гневную, а потом деятельную. У Назара Чагатаева не так хорошо с рефлексией, как у нас, и гнев он готов именно отреагировать. Создается впечатление, что праздник ему уже надоел, раздражает, давит, кажется лишним. Давление тщетных чувств, мучающее людей - еще один важный лейтмотив этой повести.
Одинокую женщину зовут Верой - может быть, упущенная Чагатаевым красавица звалась Надеждой? То, что дальше происходит между Назаром и Верой - это ни в коей мере не символ, а сама что ни на есть реальная ситуация. Это не символ точно так же, как не символичен телесный симптом - все происходит вполне чувственно и в мире вещей, но встреча эта воплощается так, что становится очень похожа на символ. Все происходит на рассвете - это время нового начала, а пограничное время выпускного вечера и веселой ночи уже прошло. Сейчас все ново и неопределенно. На рассвете Чагатев любит этот город, уходящий в прошлое, и благодарен ему, а Вера становится красивой. День выявляет старые тайны, но не раскрывает их.
"Прошло время, небо стало высоким и чистым, напряженное солнце беспрерывно посылало свое добро земле – свет. Вера шла молча. Чагатаев изредка всматривался в нее и удивлялся, почему она кажется всем нехорошей, когда даже скромное молчание ее напоминает безмолвие травы, верность привычного друга. Ведь это только издали можно ненавидеть ее, отрицать или быть вообще равнодушным к человеку. Но когда Чагатаев видел теперь вблизи морщины утомления на ее щеках, выражение лица, прячущего ее желания, глаза, хранимые веками, опухшие губы – все таинственное воодушевление этой женщины, скрытое в ее живом веществе, все доброе и сильное создание ее тела, то он робел от нежности к ней и не мог бы ничего сделать против нее, и ему даже стыдно было думать о том, красива она или нет".
Мы снова возвращаемся в мир вещей. Восприятие мира героями Платонова даже не проективно, а построено на мистическом соучастии. Высота и чистота неба равна их состоянию. А "напряженное солнце" может быть чистой правдой: в жару кажется, что солнечный свет горячо давит на плечи и голову. Солнце напряженно действует - отдает свет. Свет - это "добро". Это слово, "добро" будет нам часто попадаться и дальше, и оно не то чтобы двусмысленно, а целостно, используется в древнем значении. Это доброе деяние, да. Но это еще и своего рода имущество, которое надо отдать ради блага других. Свет сейчас позволяет видеть друг друга и переживать недоумение. Назар не понимает, почему Вера кажется нехорошей - но может и догадаться: она привычна, невидима, она - фон. Он сам в нее вглядывается - хотя принято, что женщина сама должна делать так, чтобы на нее обратили внимание. Чагатаев думает так, как для нас непривычно - для него ненависть и равнодушие оказываются одинаково активными чувствами-действиями; для нас ненависть была бы активной, равнодушие - просто игнорированием, а отрицание - так-сяк, переходным состоянием. Для него же это чувства одного ряда, уничтожающие человека. Вера есть, и только, она не привлекает внимания. Но для других людей она точно так же не существует, как и Назар для предметов на дворе института. Кажется, что он, видя ее, начинает проникать ей внутрь, как бы взламывать ее - и не зря Платонов пишет о ее бытии как о способе скрыть, сохранить, спрятаться. Назар может проникнуть внутрь, это его останавливает, он колеблется на границе проникновения, и потому охвачен то нежностью, то стыдом.
В доме Веры Чагатаева снова подстерегает реальная ситуация, очень похожая на символ. Но теперь это уже не отношения, а картина, что к символу гораздо ближе. Над ее кроватью висит такая картина:
"Картина изображала мечту, когда земля считалась плоской, а небо – близким. Там некий большой человек встал на землю, пробил головой отверстие в небесном куполе и высунулся до плеч по ту сторону неба, в странную бесконечность того времени, и загляделся туда. И он настолько долго глядел в неизвестное, чуждое пространство, что забыл про свое остальное тело, оставшееся ниже обычного неба. На другой половине картины изображался тот же вид, но в другом положении. Туловище человека истомилось, похудело и, наверно, умерло, а отсохшая голова скатилась на тот свет – по наружной поверхности неба, похожего на жестяной таз, – голова искателя новой бесконечности, где действительно нет конца и откуда нет возвращения на скудное, плоское место земли".
Для Назара Чагатаева мир, может быть, и не целостен, но един. Сам он в мире есть, и все в нем на него влияет, понемногу изменяя. Он сопричастен тому, на что направляется его чувство. Но что означает этак картина, почему она так важна для Веры, что женщина поместила ее над кроватью? Мы бы спросили себя или ее об этом, но Назар только чувствует. Картина эта может касаться и состояния Веры - предельной телесной диссоциации, когда живет только душа или разум, а тело в лучшем случает существует для них; в ней - предчувствие смерти. Сам Назар готов уйти за горизонт и не вернуться, так что картина предупреждает и его, угрожает и ему. Быть может, обезглавленный человек касается и отношений Назара и Веры?
"Но Чагатаеву, как больному, ничто теперь стало не мило и не интересно. С оробевшим сердцем он обнял Веру, склонившуюся близ него по своему хозяйскому делу, и прижал ее к себе с силой и осторожностью, будто желая как можно ближе приникнуть к ней, чтобы согреться и успокоиться. Вера сразу поняла его и не оттолкнула. Она выпрямилась, склонила его голову ниже своей и стала ласкать его черные жесткие волосы, а сама глядела в сторону, отстраняя лицо, но все же слезы ее изредка падали на голову Чагатаева и там высыхали. Вера плакала бесшумно, одними слезами, бегущими из глаз, стараясь не менять выражения лица, чтобы не всхлипывать. Чагатаев услышал ее, однако ему было все равно, что сейчас случается, и он бы не мог теперь никому помочь".
Его мировосприятие - это сумма чувств, а чувства его сильно напрягают и в конце концов мучают. Он ищет им телесного разрешения. Но получается так, как и изображено на картине - их отношения лишены телесности - настолько, что Вера даже плачет беззвучно. Чувствовать Назар внезапно перестал, как бы исчез (или разозлился так из-за отказа?). Но что ему было надо? Вроде бы он хотел секса, но не ради наслаждения. Чувства и сомнения напрягли его - он видел напряженность солнца, но не свое. И теперь ему необходим регресс, восстановление во сне, и восстановление прежде всего для тела, которому он доверяет, которым он и является. Он хотел бы вернуться в тело, но не смог. Если предположить возможность в нем более смелых желаний, то он мог бы так вернуться в лоно матери, найти ее в Вере - ведь согреваются и успокаиваются на руках все-таки младенцы. Но она является, по сказочному выбору, его истинной невестой, олицетворением его души, и его матерью стать не может.
"– Я ведь беременная, – сказала Вера.
– Пусть! – ответил Чагатаев, прощая ей все, храбрый в сердце, как обреченный на смерть.
– Нет! – печально говорила Вера, закрываясь концом рукава, чтобы высушить слезы и скрыть свое некрасивое лицо, о котором она помнила даже во сне. – Нет. Я ничего не могу.
Чагатаев оставил ее. Ему не нужно было обязательно утешать себя яростным наслаждением с Верой, чтобы иметь счастье. Достаточно быть с нею вблизи, держать ее руку и спросить, почему она плачет – от горя или оскорбления.
– У меня недавно умер муж, – сказала Вера. – А мертвого, вы знаете, как трудно забыть. И ребенок, когда родится, он не увидит отца, а одной матери ему мало будет... Ведь правда, мало?
– Мало, – согласился Чагатаев. – Теперь я буду его отцом".
И Чагатаев вынужден снова подчиниться необходимости. Он снова задействует инверсию привязанности. Вера беременна, в ней уже есть плод, и никому другому в ее теле места нет. О том, чтобы как-то поселиться в ее чувствах, речи пока не идет. В этом отрывке основная фраза - "как обреченный на смерть". Что происходит? Назар колеблется: вернуться к матери - это вернуться в ее плоть, в утробу; отделиться - уйти навсегда и затеряться. Контакт "мать - ребенок" в его детстве, видимо, не развивался, не дозировался - человек может быть или психологическим эмбрионом при матери (часто обществе), или вброшенным в мир, ничтожным, потерянным. Назару, если бы Вера дала согласие, было бы легко остаться с нею. Пока их отношения развиваются так, что они должны отвергнуть друг друга, чтобы что-то сделать для других - своего народа или нерожденного ребенка. Колебания (даже не осознанное противоречие) такого рода - эмбрион или потерянный - характерна для всех важных персонажей Платонова. Как разрешается это противоречие в повести, мы еще увидим.
Что касается Веры, то она действительно истинная невеста для Назара. Она осталась одинокой, и для нее мертвый объект надежнее живого. Мертвого трудно забыть, он навязчив, он заставляет горе длится и занимает место, предназначенное живым. Чтобы сохранить в неприкосновенности память умершего, приходится отвергать живых. То, что мертвого сохранить легче, чем живого - это мы еще не раз прочитаем у Платонова. Так происходит с Сашей Двановым и памятью его отца в "Чевенгуре", с девочкой в "Котловане".
Чагатаев занимает место при ребенке, становится его ненастоящим отцом - пока ребенка нет, ничего не нужно делать, разве что беречь его, обращаясь с матерью предельно осторожно. Ненастоящий отец, ненастоящий муж - отношения эти эфемерны и потому совершенно безопасны.
"Она словно боялась погубить в страсти свое бедное утешение, которое явилось внезапно и странно; или она просто хитрила, расчетливо и разумно, желая иметь в своем муже неостывающую теплоту, чтобы самой согреваться в ней долго и надежно".
Что это - Вера становится ребенком Чагатаева, и он на это соглашается? Если говорить о его более или менее осознанных намерениях, то это так. Но другой эмоциональный тон, опасный фон предполагает, что близость способна разрушить - точно так же Чагатаева пугали и попытки понять, что у Веры за душой, когда они бродили по утренней Москве.
"Однако Чагатаев не мог вынести своего чувства к Вере на одной духовной и бесчеловечной привязанности, и он вскоре заплакал над нею, когда она лежала на кровати, по виду беспомощная, но улыбающаяся и непобедимая".
Она подобна матери, до которой не доплачешься; кроме того, она - мать другого, она беременна. И Назар снова становится обиженным ребенком
"Чагатаев не умел терпеть силу своей жизни, он знал ее невинность и доброту, поэтому его оскорбляла чужая недоступность, и он терял память и соображение. Еще в детстве он так же топал босыми ногами в землю, обливался слезами от безутешного неистовства и грозился прохожим, когда видел еду за толстым стеклом и не мог ее немедленно съесть".
Значит, желание невинно и безопасно? Но тогда что же делать с массой весьма противоречивых чувств? Этот вопрос может задать читатель, но не Чагатаев, который ничего злого от тела не ждет. Странно, что для сексуального влечения делается исключение как для абсолютно хорошего - ведь иные переживания давят и мучают.
В сексе Назар остается ребенком, сексуальность и оральность сливаются, не отличаются друг от друга - это одно наиболее важное влечение. Если речь идет о голодном народе, то это справедливо и для взрослых - мы еще увидим, как живут соплеменники Чагатава. Он не умеет терпеть, если что-то есть, но недоступно. Возможно, что и гнев свой он тоже переживает как невинный.
Долго длиться такое положение не может. Судя по всему, этот брак - некий контейнер, как и Московский экономический институт. Цель этого брака - восстановить детскую душу Назара Чагатаева, его влечения и фрустрации. Он должен уйти, у Веры для него нет места.