+ цитата из "новой французской волны" - а.гавальды,
лёгкой игривой прозы.
её "глоток свободы" - про раззличчья, - 'раззныхх' людей людишек
человековв.
--
[современная (французская) (женская) проза].
--
цитатный такой вотт блочок:
--начало цитирования--
>>
..
Милый мой Симон, прости, я так огорчена, что тебе досталось из-за меня…
В следующий раз я уж постараюсь быть более пунктуальной, обещаю тебе.
Я начну хорошо себя вести. Буду рано ложиться спать. Брошу пить. Перестану играть в карты.
В следующий раз я соберусь и начну новую жизнь. Я наконец устроюсь… Не веришь? Честное слово! Найду себе кого-нибудь. Какого-нибудь приличного парня. Белого. Единственного сына у родителей. С водительскими правами и «тойотой», работающей на «экологическом» топливе типа рапсового масла.
Я подцеплю себе такого, который работает на почте, потому что его папа тоже работает на почте и потому что он вкалывает двадцать девять часов в неделю и никогда не берет больничный. Такого, который не курит. Это я специально оговорила в своей карточке Meetic[5]. He веришь? Погоди, скоро сам убедишься. Ну чего ты зубы скалишь, идиот?
И тогда уж я перестану тебе надоедать по утрам в субботу просьбами отвезти меня за город. Я скажу своему почтовому «пусику»: «Пусик, ау! Ты ведь отвезешь меня на свадьбу моей кузины на твоей «тойоте» с твоим замечательным джи-пи-эсом, который работает даже на Корсике, даже в заморских департаментах Франции?» - оп-ля! - не успею я и мигнуть, как окажусь в нужном месте.
Ну вот, опять! Что за дурацкий смех?! Думаешь, у меня ума не хватит жить как все? Думаешь, я не смогу захомутать какого-нибудь симпомпончика в желтом жилете с наклейкой Nigloland? Думаешь, не заведу себе жениха, которому в обеденный перерыв буду покупать трусы в Celio? Да-да… При одной только мысли обо всем об этом я уже трепещу… Эдакий славный малый. Крепкий. Простой. Надежный. Батарейки и сберкнижка прилагаются.
Который никогда ничего не будет брать в голову. Которого в раздумья сможет повергнуть разве что сравнение магазинных цен с каталожными. Который скажет: «Как ни крути, дорогая, разница между Castorama и Leroy Merlin всего только в сервисе…»
И мы с ним всегда будем проходить в квартиру через подземный гараж, чтобы не пачкать пол в вестибюле. И мы будем оставлять обувь под лестницей, чтобы не пачкать лестницу. И мы будем дружить с соседями, ведь они такие симпатичные люди. И мы будем устраивать барбекю на нашем собственном стационарном гриле, а стационарный гриль - большая удача, особенно для детей, потому что так оно значительно безопаснее, как говорит моя дорогая невестка, и еще потому…
О счастье!
Это было бы слишком ужасно. Так ужасно, что я предпочла заснуть.
* * *
Я очнулась только на заправке при въезде в Орлеан. Ничего не соображая спросонья. Совершенно вымотанная и обалдевшая. Мне никак не удавалось открыть глаза, а волосы так тяжело давили на голову, что я их даже пощупала: точно ли это моя шевелюра?
Симон стоял в очереди у кассы. Карина пудрилась наново.
Я побрела к кофейному автомату.
Прошло как минимум секунд тридцать, прежде чем я уразумела, что картонный стаканчик уже полон. Я выпила кофе без сахара и без удовольствия. Похоже, я нажала не на ту кнопку: мой капуччино слегка отдавал томатным соком. Или нет?
Уф-ф-ф! Кажется, денек нам предстоит долгий.
Мы вернулись в машину, не сказав ни слова. Карина выудила из своего несессера влажную очищающую салфеточку с антибактериальной пропиткой, чтобы продезинфицировать руки.
Карина всегда дезинфицирует руки, покидая места общественного пользования.
Ибо гигиена есть гигиена.
Ибо наша Карина буквально видит микробов.
Она видит их коротенькие мохнатые лапки и их ужасные зубастые челюсти.
Именно по этой причине она никогда не ездит на метро. И очень не любит ездить в поездах. Она не может не думать о людях, которые кладут ноги на сиденье или, поковыряв в носу, вытирают палец о подлокотник.
Она и своим детям запрещает садиться на скамейки или дотрагиваться до лестничных перил. Ей противно водить их в парк на прогулки. Ей противно сажать их на детские горки. Ей противно брать подносы в «Макдоналдсе» и особенно противны все эти дурацкие обмены карточками с Покемонами. Ей противно иметь дело с продавцами колбасных секций, которые не носят резиновых перчаток, и с молоденькими продавщицами в булочных, которые не пользуются щипцами, подавая ей круассан. Ей противно думать о детских полдниках в школе и о посещениях бассейна, где все мальчишки хватают друг друга за руки и, уж конечно, заражают всех подряд грибком ступней.
В общем, наша Карина считает жизнь тяжелым и рискованным занятием.
Меня всегда коробит, когда я вижу эти дезинфицирующие салфеточки.
Ну нельзя смотреть на другого человека как на мешок микробов. Пожимать ему руку, приглядываясь: а чистые ли у него ногти? Всегда быть начеку. Всегда прикрывать рот шарфиком. Всегда и во всем остерегать своих детей.
Не трогай, это грязное!
Вытащи оттуда руки!
Ни у кого ничего не бери!
Не ходи на улицу!
Не садись на землю, а то сейчас как влеплю!
Всегда мыть руки. Всегда полоскать рот. Всегда писать, привстав на десять сантиметров над унитазом, и целоваться, не касаясь губами. Всегда судить о других матерях по чистоте ушей их ребятни.
Всегда.
Всегда судить.
Та еще манера, с неприятным таким душком. Помнится, в доме у Карининых родителей уже к середине обеда зашла речь об арабах и начался разговор «начистоту».
Отец Карины называет их не арабами, а черножопыми.
Он говорит: «Для чего я плачу налоги - чтоб эти черножопые рожали по десять ублюдков на семью?»
Он говорит: «Эх, моя бы воля, погрузил бы я всю эту сволочь на корабль да пустил бы его торпедой ко дну!»
И еще он любит приговаривать: «Франция - страна нахлебников и лодырей. А французы все дураки безголовые».
Нередко он завершает свои речи так: «Я вкалываю шесть первых месяцев в году на свою семью, а вторые шесть - на государство, и пусть мне не талдычат о бедных и безработных, ясно? Я вкалываю половину времени на себя, а вторую половину на то, чтобы какой-то Мамаду мог брюхатить десяток своих черножопых баб, и не желаю, чтобы мне тут еще мораль читали!»
Мне особенно запомнился один из этих семейных обедов. Я не люблю о нем вспоминать. Он был устроен по случаю крестин малышки Алисы. Мы все собрались у родителей Карины, живших в окрестностях Мана.
Ее отец работает управляющим в каком-то «Казино» (имеется в виду бакалея, а отнюдь не рулетка), и вот когда я увидела его в конце мощеной аллеи, между его фигурным кованым фонарем и его сверкающей «ауди», то окончательно поняла значение слова «фат». Это смесь глупости и нахальства. Это непоколебимое самодовольство. Это небесно-голубой кашемировый пуловер, туго обтягивающий необъятное пузо. И странная манера эдак сердечно протягивать вам руку, при этом уже ненавидя вас в душе.
Когда я вспоминаю о том обеде, меня жжет стыд. И не меня одну. Полагаю, что Лоле и Венсану тоже особо гордиться нечем…
Симона не было с нами за столом, когда беседа приняла опасный оборот. Он ушел в глубину сада строить шалаш для своего сына.
Он-то уж, наверное, ко всему этому давно привык. И конечно, знает, что, когда толстяк Жако затевает «разговор начистоту», лучше всего просто удалиться.
Симон похож на нас: он не любит перебранок в завершение банкета, боится конфликтов, всячески избегает открытых столкновений. Он утверждает, что это напрасный расход энергии и что нужно беречь силы для более интересных баталий. И что бороться с такими людьми, как его тесть, - значит заранее обрекать себя на неминуемое поражение.
А если с ним заговорить об ультраправых и о том, что экстремисты поднимают голову, он лишь покачает головой: «Ну это нормально… Все равно что ил на дне озера. Тут ничего не попишешь, людям это свойственно. Просто грязь не надо трогать, она и не будет воду мутить».
И как только он может выносить эти семейные трапезы?! Как его хватает на то, чтобы помогать своему тестю стричь живую изгородь?!
Наверное, в эти минуты он думает о шалаше для Лео.
Думает о том мгновении, когда возьмет за руку своего любимого сынишку и они вместе скроются в затихшем подлеске.
Мне стыдно потому, что в тот день мы позволили себя раздавить.
Мы снова позволили себя раздавить. Мы не вскочили из-за стола. Мы продолжали медленно пережевывать кусок за куском, мысленно внушая себе, что этот тип просто дурак набитый и нужно просто отгородиться от него, поплотнее закутавшись в воображаемую тогу молчаливого достоинства.
Бедные мы, бедные. Или нет - просто трусы.
Ну почему мы такими уродились, все четверо?! Почему люди, умеющие перекричать других, внушают нам такую робость?! Почему мы безоружны перед воинствующим сбродом?!
Что было не так в нашей семье? И где кончается хорошее воспитание и начинается трусость?
Как часто мы об этом говорили. Как часто били себя в грудь, каясь в преступном бездействии над остатками пиццы и окурками, натыканными куда попало. И ведь мы не нуждались в давлении со стороны, чтобы проявлять покорность. Мы были уже достаточно взрослыми, чтобы покоряться добровольно, и, сколько бы выпитых бутылок ни валялось вокруг нас, мы всегда приходили к одному и тому же выводу. Что если мы стали вот такими - безответными, бессильными, готовыми к капитуляции перед дураками, - то лишь потому, что полностью утратили веру в себя. Потому что мы себя не любим.
Я хочу сказать, не лично себя, а вообще.
Мы слишком низко себя ценим.
Во всяком случае, ценим недостаточно для того, чтобы переорать папашу Молину, брызгая слюной на его жилет. Недостаточно, чтобы хоть на секунду поверить, что наши негодующие вопли способны изменить ход его мыслей. Недостаточно, чтобы надеяться, что наши брезгливые мины, брошенные на стол салфетки и опрокинутые стулья смогут хоть на йоту изменить ход мировой истории.
Интересно, что подумал бы сей бравый налогоплательщик, увидев, как мы орем, размахиваем руками и покидаем его жилище с высоко поднятой головой? Наверняка тем же вечером прожужжал бы все уши своей супруге:
- Ну и мозгляки! Нет, ну просто мозгляки! Нет, ну в самом деле, какие мозгляки!..
Бедная женщина - ей-то зачем страдать?!
И вообще, кто мы такие, чтобы портить праздник двум десяткам гостей?!
А еще можно убедить себя, что это вовсе не трусость. С тем же успехом можно назвать это мудростью. Внушить себе, что мы умеем вовремя отступить. Что мы не любим копаться в дерьме. Что мы куда честнее всех этих людишек, которые без конца треплют языком, ровно ничем и никому не помогая.
Да, именно этим мы и утешаемся. Твердя себе, что мы еще молоды, но уже достаточно проницательны. Что мы держимся елико возможно дальше от этого муравейника, что эта глупость нас совершенно не трогает. Плевать мы на нее хотели. У нас есть нечто более ценное. У нас есть мы. Мы богаты иначе.
Для этого достаточно всего лишь обратить взоры внутрь.
Чего там только нет - у нас внутри! Наши головы забиты множеством вещей, не имеющих ничего общего с их расистскими бреднями. Там есть музыка и писатели. Дороги, пороги, берлоги. Шлейфы падающих звезд на квитанциях от карточки Visa, выдранные страницы и заполненные воспоминаниями счастливыми и ужасными. Песни и припевки, что вертятся на языке. Записки, хранимые «на долгую память», любимые книги, мармеладные медвежата и поцарапанные винилы. Наше детство, наши одинокие бдения, наши первые переживания и планы на будущее. Все эти часы лихорадочного ожидания под дверью и готовность помочь ближнему. Трюки Баcтера Китона[6]. Письмо Армана Робена в гестапо[7] и Овен в облаках Мишеля Лейриса[8]. Сцена, в которой Клинт Иствуд оборачивается со словами: «Oh… and don't kid yourself, Francesca…»[9], и та, где Никола Карати защищает своих измученных больных на процессе их палача[10]. Праздничные гулянья 14 июля в Виллье. Аромат айвы в погребе. Наши дедушки и бабушки, сабля господина Расина и его сверкающая кираса[11]. Наши провинциальные фантазмы и зубрежка накануне экзаменов. Плащ мамзель Жанны, когда она садится на мотоцикл позади Гастона[12]. «Пассажиры ветра» Франсуа Буржона[13] и первые строки из книги Андре Горца[14], посвященные его жене, которые Лола вчера вечером прочитала мне по телефону, после того как мы с ней битый час проклинали эту чертову любовь: «Тебе скоро исполнится восемьдесят два года. Ты стала ниже на десять сантиметров, весишь всего сорок пять кило, но по-прежнему красива, грациозна и желанна». Марчелло Мастроянни в фильме «Очи черные» и платья от Кристобаля Баленсиаги. Запах пыли и сухого лошадиного навоза по вечерам, когда мы выходили из автобуса. Лаланны в своих мастерских, разделенных садом[15]. Две памятные ночи: первая - когда мы поменяли местами таблички на улице Добродетелей, а вторая - когда запихнули селедочные потроха под террасу ресторана, где работал этот долбонавт из Poele Tefal. И памятный переезд в кузове грузового фургона, где, лежа на картонных коробках, мы прослушали, а Венсан зачитал нам вслух весь «Отчет»[16], от начала и до конца. И лицо Симона, когда он впервые в жизни услышал Бьорк, и музыка Монтеверди на автостоянке в «Макумбе»[17].
Все сделанные нами глупости, и угрызения совести, и мыльные пузыри, которые мы пускали на похоронах крестного Лолы…
Все наши неудачные любовные романы, разорванные письма, друзья, которым всегда можно позвонить. И знаменательные ночи, и эта мания всегда все переставлять и перекладывать с места на место. И тот незнакомец или незнакомка, кого мы завтра ненароком толкнем на бегу, догоняя автобус, который нас не дождется.
Все это и еще много чего другого.
Вполне достаточно, чтобы не погубить свою душу.
Вполне достаточно, чтобы не вступать в перепалки с идиотами.
Да пусть они все сдохнут!
Впрочем, они и так сдохнут.
Они сдохнут сами, без нашей помощи, пока мы будем сидеть в кино.
Вот чем утешаешь себя, вспоминая тот день, когда мы промолчали и не полезли в драку.
И нужно помнить еще одно: во всем этом - в нашем внешнем безразличии, в нашей сдержанности, а также в слабости - есть доля вины наших родителей.
Доля вины - и доля заслуги.
Потому что это они приобщили нас к музыке и книгам. Это они рассказывали нам о других вещах и заставляли смотреть на мир по-другому. С большей высоты, с большего расстояния. Но именно они забыли дать нам главное - уверенность в себе. Им казалось, что это придет само собой. Что мы вполне готовы к взрослой жизни, а их похвалы только навредят этой уверенности.
Увы, это была ошибка.
Уверенность к нам так и не пришла.
И вот результат - благородные слабаки. Безголосые перед агрессивными обывателями, которые плевать хотели на наши высокие устремления и от которых порой начинает тошнить.
Может, от переизбытка сладкого крема…
Помню, как однажды мы всей семьей приехали на пляж в окрестностях Оссгора, - а нам крайне редко случалось выбираться куда-либо всем вместе, ибо Семья, именно с большой буквы «С», никогда не была для нас таковой в полном смысле этого слова; и вдруг наш Старик (папа категорически не желал, чтобы его величали Папой, и, когда посторонние удивлялись, мы говорили, что это, мол, из-за мая шестьдесят восьмого. Такое объяснение нам страшно нравилось - «май 68-го» звучало как тайный код, это было все равно что сказать: «Он прилетел с планеты Зорг»), так вот, наш Старик вдруг оторвался от книги, поднял голову и спросил:
- Дети, вы видите этот пляж?
(Как вам нравится - назвать пляжем Серебряный берег![18])
- А известно ли вам, какое место вы занимаете во Вселенной?
(Еще бы не знать! Несчастные лишенцы, которым даже не разрешают есть мороженое на берегу!)
- Вы все, вместе взятые, не больше одной песчинки. Вот этой вот крошечной песчинки. И ничего более.
И мы ему поверили. Что ж, тем хуже для нас.
- Чем это пахнет? - с тревогой спрашивает Карина.
А я как раз обмазываю себе ноги снадобьем мадам Рашид.
- Господи, что… что это за отрава?
- Понятия не имею. Наверное, мед или жженый сахар, смешанный с воском и пряностями…
- Какой ужас! Вот уж мерзость так мерзость! И ты занимаешься этим здесь, в машине?!
- А куда деваться? Не ехать же на свадьбу с волосатыми ногами. Еще примут за снежного человека.
Моя невестка с тяжким вздохом откидывается назад.
- Только, пожалуйста, не испачкай сиденье… Симон, выключи кондишн, я открою у себя окно.
- …Выключи, пожалуйста, - добавляю я сквозь зубы.
Мадам Рашид завернула мне этот «рахат-лукум» во влажную тряпочку. «Ти пириходи к меня следущи раз. Пириходи к меня, я тибе что-то и сделаю. И сделаю такой хороший вещь с твой садик лубви. Ти будешь видеть, какой он будет, твой мущин, когда я тибе убирать все оттуда, он будет тибе лубить как безумии, и сделает для тибе все что ни попроси», - заверила она, хитро мне подмигнув.
Я улыбалась, вспоминая ее слова. Но не слишком радостно. Потому что ухитрилась-таки посадить пятно на подлокотник своего кресла и теперь пыталась незаметно стереть его клинексами. Черт бы меня подрал!
- Ты что же, намерена и переодеваться прямо в машине?
- Нет, мы остановимся где-нибудь не доезжая… Правда, Симон? Ты найдешь для меня укромное местечко?
- Там, где пахнет лесными орешками?
- Вот-вот, вся надежда на тебя!
- А Лола? - спрашивает Карина.
- Что «Лола»?
- Она приедет?
- Не знаю.
Карина даже подпрыгивает от возмущения.
- Как это ты не знаешь?
- Да вот так, не знаю.
- Это просто невероятно!.. С вами никогда ничего не известно. Вечно одно и то же - эта непобедимая артистическая расхлябанность. Неужели так трудно быть серьезными, хотя бы время от времени?! Хоть чуточку?!
- Вчера я говорила с ней по телефону, - сухо ответила я. - Она была не совсем в форме и еще не знала, поедет или нет.
- Ты меня удивляешь!..
Ух, как я ненавидела этот противный снисходительный тон…
- И что же тебя удивляет? - спросила я сквозь зубы.
- О-ля-ля! Да ничего. С вами меня уже ничего не удивляет! И вообще, если Лола не в форме, это отчасти и ее вина. Она ведь этого хотела, разве нет? У нее просто талант попадать в самые невозможные ситуации. Даже представить себе не могу…
В зеркальце заднего вида отразились нахмуренные брови Симона.
- В общем, если хочешь знать мое мнение, я могу сказать только одно…
Да, точно. Ты можешь сказать только одно…
- Проблема Ло в том…
- Стоп! - взорвалась я в самой середине ее фразы. - Стоп! Я жутко не выспалась, давай отложим это на потом.
Карина приняла свой привычный оскорбленный вид:
- Ну, так я и знала, в этой семье мне никогда не дадут слова сказать. Стоит сделать самое невинное замечание по поводу одного из вас, как трое других приставляют мне нож к горлу… Это просто смешно, наконец!
Симон пытался перехватить мой взгляд.
- Я вижу, ты хихикаешь над моими словами? Вы оба хихикаете надо мной! Да уж, нечего сказать - взрослые люди, а ведете себя как малые дети. Я, кажется, имею право на собственное мнение… или уже нет? Поскольку вы никого не желаете слушать, вам никто не может ничего сказать, а поскольку никто не может вам ничего сказать, вы так и остаетесь неприкосновенными. И никогда не считаете себя виноватыми. Но я-то сейчас выскажу вам все, что об этом думаю…
(Да плевать нам с высокого дерева на тебя и на то, что ты думаешь, моя милая!)
- Так вот, я думаю, что эта линия самозащиты, этот принцип «Мы сплочены, а на всех остальных нам плевать!» оказывает вам скверную услугу. Это не назовешь конструктивным подходом.
- Дорогая моя Карина, а что конструктивно в нашем низменном мире?!
- Ой, только избавьте меня от ваших философских штучек и хоть на две минуты перестаньте изображать разочарованных Сократов. В вашем возрасте эти пафосные высказывания просто нелепы… Послушай, ты когда-нибудь кончишь возиться с этой дурацкой мазью, в машине уже не продохнуть как воняет.
- Да-да, сейчас, - успокоила я ее, растирая пахучий комок по своим тощим белым лодыжкам, - уже почти все.
- Неужели ты потом не накладываешь крем? При эпиляции поры закупориваются и кожа не дышит, ее нужно обязательно увлажнить после процедуры, иначе на ногах до завтрашнего дня останутся красные точки.
- О черт, я ничего не взяла с собой.
- У тебя нет при себе увлажняющего крема?
- Нет.
- Даже дневного нет?
- Нет.
- И ночного нет?
- Нет.
- То есть вообще ничего нет??? Карина пришла в ужас.
- Ну почему же… У меня с собой зубная щетка, паста, L'Heure Bleue[19], презервативы, тушь для ресниц и помада Labello rose.
Карина была убита.
- И это все, что есть в твоей косметичке?!
- Гм… В моей сумке. У меня нет косметички…
Она тяжело вздохнула, порылась в своих запасниках и протянула мне толстый белый тюбик.
- На, возьми… помажь хотя бы этим…
Я поблагодарила ее с улыбкой - на сей раз искренней. Она была довольна. Моя невестка жуткая зануда, но ей нравится доставлять другим удовольствие. Хотя бы это достоинство за ней нужно признать…
Кроме того, она не переносит закупоренных пор, от этого у нее просто сердце разрывается.
Помолчав с минутку, она снова заговаривает со мной:
- Гаранс…
- М-гм…
- Знаешь, что я считаю ужасно несправедливым?
- Наценки Marionn…[20]
- Нет. То, что ты будешь выглядеть красивой, несмотря ни на что. Тебе стоит чуть тронуть губы помадой, мазнуть ресницы тушью, и ты становишься красавицей. Язык не поворачивается сказать тебе это, но так оно и есть.
Я прямо оторопела. Впервые за много лет я услышала от нее что-то приятное. Мне даже захотелось ее расцеловать, но она тут же охладила мой порыв:
- Эй, ты не очень-то увлекайся, оставь мне хоть немного крема! Это все-таки не L'Oreal, прошу не забывать.
Вот в этих словах вся Карина… Стоит ей проявить к человеку симпатию, как она тут же обязательно воткнет ему шпильку в одно место - из страха, наверное, что ее уличат в мягкосердечии.
А жаль. Таким образом, она лишает себя массы приятных моментов. Как, например, сейчас: до чего было бы трогательно, если бы я бросилась ей на шею в искреннем порыве любви. И наградила бы горячим поцелуем, пока машина лавирует между двумя грузовиками… Но, увы, Карина всегда ухитряется все испортить.
Я часто думаю: хорошо бы взять ее к себе домой на несколько дней, на стажировку, чтобы научить жить по-людски.
Чтобы она наконец забыла о бдительности, расслабилась, сбросила свой белый халат и перестала считать микробов на окружающих.
Мне грустно видеть, как она живет в плену своих дурацких предрассудков, застегнутая на все пуговицы, неспособная на нежность.
Но потом я вспоминаю, что ее воспитывали Жак и Франсина Молину, что она выросла в глухом углу жилого предместья Мана, и говорю себе: в обшем-то, при таких обстоятельствах она могла быть куда хуже…
Но перемирие длилось недолго, и теперь под обстрел попал Симон:
- Не веди так быстро… Заблокируй двери, скоро платить за дорогу… И приглуши ты наконец радио!.. Слушай, я велела ехать медленно, но не двадцать же километров в час!.. Зачем ты убавил кондишн?.. Осторожно - мотоциклисты!.. Ты уверен, что взял правильную карту?.. Будь добр, обращай внимание на указатели!.. Какая глупость, заправляться надо было раньше, здесь бензин наверняка дороже… Полегче на поворотах - не видишь, я крашу ногти!.. Ох, господи, да ты нарочно, что ли?..
Я вижу затылок брата, вдавленный в подголовник кресла. Его красивый гладкий затылок, коротко остриженную голову. И спрашиваю себя: почему он терпит все это, неужели ему никогда не хотелось привязать ее к дереву и умчаться прочь на первой скорости?
Ну зачем она его так третирует? Да знает ли она, с кем говорит? Известно ли ей, что мужчина, сидящий перед ней, был богом игрушечных автомобилей? Чемпионом Meccano? Гением Lego?
Что этот мальчик на протяжении нескольких месяцев с бесконечным терпением строил фантастическую планету, оклеивал ее сухим мхом, призванным изображать растительный покров, населял множеством причудливых зверюшек, вылепленных из хлебного мякиша или скатанных из паутины?
Что этот мальчик с завидным упорством принимал участие во всех конкурсах компаний Nesquik, Ovomaltine, Babybel, Caran d'Ache, Kellogg's и Club Mickey и почти всегда занимал первое место?
На одном из конкурсов он выстроил такой потрясающий песочный замок, что члены жюри дисквалифицировали его, заподозрив, что ему кто-то помогал. Он проплакал целый день, и нашему дедушке пришлось повести его в блинную, чтобы утешить. Там он выпил три кружки сидра подряд. Это была его первая пьянка.
Знает ли она, что ее паинька муж много месяцев подряд, днем и ночью, носил пурпурный атласный плащ Супермена, который снимал только у дверей школы, бережно складывая в ранец? Что он был единственным, кто мог починить ксерокс в мэрии? А также единственным, кто удостоился чести видеть трусы Милены Каруа, дочери и наследницы мясной лавки «Каруа и Сын» (он так и не посмел ей признаться, что это зрелище в общем-то не особенно его интересовало).
Симон Ларьо, выдержанный и корректный Симон Ларьо. Который на всем протяжении своего скромного жизненного пути был на удивление добр и сговорчив и ни разу никого не обидел.
Он никогда не валялся на земле, никогда ничего не требовал и никогда ни на что не жаловался. Блестяще закончил среднюю школу и без всякого напряга и приступов стенокардии поступил в Горный институт. Не захотел отмечать это событие и покраснел до ушей, когда директриса лицея Стендаля расцеловала его на улице, поздравляя с поступлением.
Тот же мальчуган, только уже повзрослевший, мог по двадцать минут как заведенный глупо гоготать, затянувшись косячком. А еще он знал наизусть все траектории всехкораблей «Звездных войн».
Я вовсе не утверждаю, что он святой, просто хочу сказать, что он заслуживает большего.
Тогда почему же? Почему он разрешает топтать себя ногами? Для меня это тайна. Тысячу раз я пыталась его расшевелить, открыть ему глаза, потребовать, чтобы он стукнул наконец кулаком по столу. Тысячу раз.
Однажды Лола тоже сделала такую попытку. Он послал ее подальше, сказав, что его жизнь касается только его одного.
И верно. Это его жизнь, не наша. Но нам-то грустно на него смотреть.
А впрочем, все это глупости. У нас и собственных проблем по горло…
Чаще всего он общается с Венсаном. Потому что они оба активно пользуются Интернетом. Непрерывно переписываются, посылают друг другу всякие идиотские анекдоты и адреса сайтов, на которых можно найти виниловые пластинки, старые гитары или любителей макетов. Тем же путем Симон приобрел закадычного друга в Массачусетсе, и теперь они обмениваются фотографиями радиоуправляемых корабликов. Друга зовут Cecil (Сиссэл) W. (Дабл-Ю) Thurlinghton, он живет в большом доме на острове Martha's Vineyard.
Мы с Лолой считаем, что это супершикарно!.. Martha's Vineyard… «Колыбель клана Кеннеди», как выражаются в Paris-Match[21].
У нас с ней есть хрустальная мечта: сесть в самолет и пролететь над частным пляжем Сиссэла Дабл-Ю, возглашая сверху: «You-you! We are Simon's sisters! Darling Cecile! We are so very enchantede!» [22]
Мы представляем себе этого типа в темно-синем блейзере, хлопчатобумажном пуловере темно-розового цвета, наброшенном на плечи, и кремовых льняных брюках. То есть вылитой моделью от Ralph Lauren.
Когда мы грозим Симону опозорить его такой эскападой, он начинает слегка нервничать.
- Можно подумать, ты делаешь это нарочно! Я опять мазнула мимо!
- Слушай, сколько же раз ты покрываешь ногти лаком? - с беспокойством спрашиваю я.
- Три.
- Три слоя лака?
- Базовый бесцветный, потом цветной, потом фиксатор.
- Ага-а-а…
- Осторожно! Ты что, не мог предупредить, что затормозишь?
Он поднимает брови. Нет. Пардон. Только одну бровь.
Интересно, о чем он думает, когда вот так поднимает правую бровь?
Мы съели по резиноподобному сэндвичу на заправке у автотрассы. Гадость ужасная. Я-то рассчитывала на скромный комплексный обед в придорожной кафешке, но ведь «они же не умеют мыть салат!» Что верно то верно. Я и забыла. Итак, три сэндвича в вакуумной упаковке («Это гораздо гигиеничнее!»).
«Не очень-то вкусно, зато по крайней мере знаешь, что ешь!»
Конечно, такой взгляд на вещи тоже имеет право на существование.
Мы уселись на воздухе, рядом с мусорными баками. Каждые две секунды раздавалось гулкое «бамммм!» или «бумммм!», но мне хотелось выкурить сигаретку, а Карина не выносит запаха табака.
- Мне придется пойти в туалет, - объявила она с трагической миной, - хотя там наверняка бог знает какая грязь…
- А почему бы тебе не пописать прямо на травку? - спросила я.
- На виду у всех? Ты с ума сошла!
- Ну отойди подальше. Хочешь, я тебя провожу?
..
<<
--к.ц.--