Маленькое предисловие
Когда-то в детстве я с удовольствием читал Герберта Уэллса, Артура Конан-Дойля, Роберта Льюиса Стивенсона, Редьярда Киплинга, Джека Лондона, Александра Грина, Александра Беляева… Да можно ли перечислить всех? Думаю, дорогой читатель уже понял, к чему я клоню.
Эпиграф, взятый Артуром Конан-Дойлем к роману «Затерянный мир» можно поставить почти к каждой моей повести:
«Вот мой бесхитростный рассказ
И пусть он позабавит вас,
Вас, юношей и ветеранов,
Кому стареть пока что рано».
Так, что если Вы, дорогой читатель, сами считаете себя эстетом от литературы, эта повесть не для Вас. Не для Вас она и если Вы ждете от нее очередного потока помоев на прошлое и настоящее моей многострадальной Родины, равно как и квасного патриотизма. Ее герои живут в наше не самое лучшее время, и вместе с тем сохраняют гордость, человеческое достоинство, любовь и честь несмотря ни на какие испытания, которые нещадно подбрасывает им судьба.
Хотелось бы еще вот что особо отметить. Все события повести и все персонажи вымышлены. Они, действительно, очень правдоподобны, и дают целый срез жизни рубежа ХХ-ХХI веков, но ни один из них не имеет конкретного прототипа. Включая повествующего героя. Он много почерпал от автора, но это далеко не одно лицо. Отмечу также, что когда я, как автор, поставлю точку этого предложения, даже в сносках (если там не будет поставлено особых пометок) с Вами уже будет говорить он. Да, пусть Вас не смущает количество и размеры сносок. Во-первых, их можно не читать, что сэкономит Ваше драгоценное время. Во-вторых, их можно и читать, если возникнет непонятный вопрос, который вполне может возникнуть. Дело в том, что любая наша мысль рождается не на пустом месте, но ассоциативно связана с нашим предыдущим опытом. Исаак Ньютон в свое время хорошо сказал, что достиг своих результатов только благодаря тому, что стоял на плечах титанов. Это так. Более того, все наши мысли ассоциативно связаны с тем, что было высказано до нас. Нет ничего принципиально нового, как и вечного в Подлунном мире. Все течет, все меняется, и все повторяется. Но у одних читателей ассоциативный ряд до сих пор восходит, скажем, к Артуру Шопенгауэру и Фридриху Ницше, Иоганнам (отцу и сыну) Штраусам и Имре Кальману, Уильяму Сомерсету Моэму и Аркадию Аверченко… (перечислять можно долго, но стоит ли?), а у других – к рекламе чипсов, «Матрице» и «Звездным войнам». Каждому – свое. Но если вторые имеют огромную «пищу» для того, что у них находится на месте разума, то первые оказались в положении жертвы кораблекрушения в океане. Вокруг огромное количество воды, но жажды она утолить не может. Именно этим людям я посвящаю свою повесть. Вполне может случиться, что Вы, дорогой читатель, не знакомы с Михаилом Осоргиным или Мартином Хайдеггером. Это не страшно. Не страшно и то, если Вы когда-то это все читали, а потом забыли. Это даже естественно. В этом случае сноски тем более Вам помогут освежить память. Причем сделать это без излишних усилий (в отличие от меня, которому для сего освежения[1] пришлось немало посидеть над энциклопедиями и словарями). Страшно, если Вы не знаете и знать не хотите. Или, более того, заранее уверены, что автор Вас все равно ничему не научит. Тогда эта повесть, действительно, скорее всего, не для Вас. Но я все-таки надеюсь, что в России и за ее пределами найдутся миллионы людей, которые так не думают. Несмотря ни на что я верю в людей.
Итак, приятного чтения!
А. Аливердиев
Часть I
Глава 1. Отъезд
В этой главе рассказывается о том, как главный герой – молодой ученый – отправляется из Санкт-Петербурга в Москву, откуда, его ждет полет в Рим на новую стажировку. Герой последний раз обводит взором обшарпанную комнату старой общаги, знавшей еще времена молодости его деда, последний раз кормит приблудную кошку, которая в «благодарность» разбивает ему бутылку коньяка, и, отпраздновав с друзьями проводы, отправляется на вокзал и садится в ночной поезд. Герой любит животных, и вообще он – немного уставший, но хороший парень.
Дверь комнаты с легким скрипом отворилась. «Значит, я все же забыл ее запереть, пока собирался! Когда-нибудь такая рассеянность меня погубит», – подумал я, но, вместе с тем, не пошевелился. Просто не было сил. Я валялся на этой постели, наверно, последний раз. Прощай город на Неве – здравствуй солнечная Италия.
— Кто там, – все же окликнул я, но вместо ответа в комнату вошла Зоська – местная киска.
Я посмотрел на нее и в который раз окинул взглядом свое, дай Бог не последнее, пристанище. Общага, она и есть общага. Старая кровать, не менее старые стол, стул, тумбочка и маленький холодильник. Обшарпанные стены с плохо приклеенными обоями и отходящими плинтусами, пятнами сырости на стенах и вечными тараканами. Все это пытались скрасить три настенных календаря с Фудзиямой, котятами и какой-то обнаженной моделью, но это им не слишком удавалось.
Собранная сумка стояла в углу. Бутылка коньяка, коробка конфет и разрезанный лимон – на столе. На небольшой кухоньке разогревалась тушенка с рисом. Все было готово к отъезду.
Зоська прыгнула мне на колени, и я несколько раз погладил ее по голове. Кошка потянула носом воздух. «Кто же тебя кормить будет без меня?» – подумал я и, сбросив кошку на кровать, поплелся к плитке. Мясо было еще еле теплое: как раз для кошки. Я выложил немного содержимого сковородки в персональную зоськину миску. Кажется, киска понимала, что сегодня необычный день, и вместо того, чтобы по обыкновению сразу побежать к кормушке, она принялась внимательно осматривать комнату, будто бы видела ее ни то в первый, ни то в последний раз.
Как не странно, больше всего привлекла ее стоящая на столе бутылка. И слишком поздно я понял, что стояла она уж больно близко к краю. В общем, бутылка коньяка разлетелась вдребезги. Как можно было так ухитриться?! Я хотел нахлопать ее за это, и уже было занес руку, но тут же опустил. Не хотел такого прощанья. Ну, вот и друзья. Русик, Алик и примкнувший к нашей компании литовец Миндаугас. Чужеземцы, даже пришедшие из разных мест, часто предпочитают больше общаться друг с другом, нежели с аборигенами. Даже в самом лучшем месте и в самое лучшее время. Не говоря уже о времени нашем, когда часть бывших соотечественников вдруг стала иностранцами, а права всех, кто остался, оказались значительно пониженными за приделами места постоянной прописки. Особенно, если в пятой графе строго паспорта стояла «неправильная» национальность, а главное, и то место, по которому в первую очередь бьют, также несло ее несомненный отпечаток. Кстати, забавно, но вопреки расхожим разговорам именно литовец был в нашей маленькой компании самым смуглым и темноволосым.
А все-таки, какие они молодцы, мои друзья! Хоть и долго еще подкалывали (чтобы не сказать хуже) за коньяк. Так что пили принесенное ими пиво. Хоть я и говорил, что не надо ничего нести, но оказалось как никогда к месту.
***
Вышли мы довольно рано, и вполне можно было бы добраться общественным транспортом. Но накрапывал дождь, и я поймал попутку. Какая-то пара сотен основательно упавших «деревянных» целковых уже не играла существенной роли, так что можно было напоследок шикануть. Шикануть… Чёрт побери, даже такая мелочь, как такси для постперестроечного российского аспиранта, и даже кандидата, живущего на зарплату, превратилась в шик. А ведь было время, когда одной аспирантской стипендии вполне хватало на то, чтобы от души погудеть в лучшем ресторане Москвы или Ленинграда, и вполне сносно (то есть, не голодая) дожить до следующего месяца. Но, что было, то было, а что есть, то есть. И, как бы то ни было, а сегодня я шиковал.
Глава 2. Поезд в Москву
В этой главе герой ведет беседу с соседями по купе, лейтмотивом которой является то, до какого же уровня упал человек за последние десятилетия, докуда он еще может упасть, и чем вообще отличается человек от животного. Герой рассуждает о том, как это многие ночью, да под рюмочку любят строить сумасшедшие планы, и какое ничтожное меньшинство принимает эти планы всерьез на следующее утро.
В купе я вошел первым. Ребята спешили смотреть футбол, и я не стал их задерживать длинными проводами. Я помахал им вслед рукой, снял штормовку, расстегнул еще пару пуговиц на рубашке, подкатил рукава, протер платком успевший проступить пот и начал разбираться с вещами.
Вскоре начали подтягиваться попутчики. Первый появился невысокий, худощавый, но крепкий пожилой человек с аккуратно постриженной седой бородой. Потом один за другим вошли мужчина чуть старше меня, и женщина бальзаковского возраста, но все еще прихорашивающаяся и отменно стреляющая глазами. Может быть, будь мы с ней в двухместном СВ[2], да еще на хмельную голову… Но мы были в четырехместном, хотя и мягком купе, так что ни о каких левых движениях и думать не стоило, а, в общем и целом, попутчиков я оценил положительно. Лица всех несли печать интеллекта, и были достаточно приятными, чтобы ночь в поезде не сулила стать худшей ночью в жизни.
Проводница проверила билеты, а ее напарница предложила чай и напитки покрепче. Старик посмотрел на нас.
— Я пас, – отозвался я. – Не люблю в пути. Укачать может. А вот от чая не откажусь. Это по-нашему.
Так сказал и осекся, поймав внимательный взгляд старика. Не стоило афишировать, по какому это «по нашему» вдали от родного Кавказа в стране, бывшей когда-то любимой Родиной, а теперь словно ощетинившейся против части своих граждан. Может быть, и не без основания ощетинившейся, но лично мне от этого легче не было. Между тем, старик внимательно обвел глазами мое лицо, надетую на мне любимую рубашку от Coronel Tapiocca цвета хаки и покроя «сафари» с множественными карманами и погончиками, и, видимо, сделав какие-то позитивные для себя выводы, одобрительно кивнул и приветливо улыбнулся. Не знаю, перебил ли Dirol с ксилитом запах пива или нет, но, тем не менее, перспектива пить с незнакомыми людьми, пусть даже приятной наружности, меня совершенно не привлекала. Хотя прокатившаяся несколько лет назад по стране волна клофелинщиков[3] уже спала, но все же, как гласит народная мудрость, береженого Бог бережет. Моя реакция подтолкнула и остальных в это праведное направление, и мы дружно заказали четыре чая.
— И шоколадку, пожалуйста, – добавил старик.
— У меня есть, – поспешил я, но он остановил мой предупредительный жест.
— Две будет.
— Да у меня тут домашний пирог, – встряла в разговор милая попутчица, и все потянулись в свои сумки за припасенной снедью.
А снеди этой оказалась, как это обычно бывает, много больше, чем было нужно для утоления голода четырех, уже бесспорно успевших поужинать людей. Но, согласитесь, это не самая худшая традиция.
***
Что еще так объединяет, как общая трапеза? Разве что общая выпивка. Но и в ней трапеза, как таковая, играет не последнюю роль. Тем более, что легкая поддатость, кажется, имела место быть[4] не только у меня. И если сначала все мы, случайные попутчики мягкого купе Санкт-Петербург-Москва, несколько опасались друг друга (и было отчего: слишком уж криминальной стала наша Родина), то очень скоро все забыли, что познакомились только сейчас, и ужин у нас затянулся далеко за полночь.[5] Видно сам вечер и мягкое покачивание вагона исполнили роль, которую обычно берут на себя горячительные напитки.
О чем мы говорили? Обо всем. И о футболе, и о гонках формулы 1; о том, где лучше покупать французскую парфюмерию и швейцарский сыр; о том, куда можно съездить отдохнуть, если позволяют средства, и куда можно было съездить в старые добрые (и не очень) времена. В общем, вскоре все дружно ругали тех, кто развалил нашу некогда великую страну, и плавно принялись за обсуждение политических партий. На носу маячили выборы, поэтому эти вопросы были весьма актуальными.
— Что-то же делать надо. А то ж совсем в животных превратимся, – резюмировал старик.
— А чем вообще человек отличается человек от животного? – спросил я его в ответ, и почему-то он осекся.
— Действительно, – продолжил наш третий сосед. – Смотрю на это быдло за окном, и тошно становится. А ведь внешне они такие же люди, как мы…
— Они и есть люди, – запротестовал старик. – Просто им надо разъяснять. Вот скоро выборы. За кого ты проголосуешь?
— Скорее всего, за ультралевых коммунистов, тех, что непримиримы, – честно ответил парень, и я пожал ему руку. Не то, чтобы я симпатизировал нашим ультралевым, но светлые образы есть светлые образы. – Или ультраправых фашистов, – я пожалел о своей спонтанной реакции, но промолчал. – Но уверен, что мой голос пропадет всуе, потому что быдло голосует за воров. Вот за них, я никогда не голосовал и не буду. Даже Баркашов[6] был бы лучше.
— Баркашов – не тот человек, – возразил старик, и мы еще долго обсуждали, кто же все-таки выражает народные интересы.
В общем, к середине ночи все мы были готовы основать новую партию спасения России. К сожалению, слишком малочисленную. Я обратил на это внимание еще в ранней молодости. Под вечер, и, особенно, приняв горячительного, многие начинают строить фантастические планы от поездки на сафари в Африку до организации революции. И, пожалуй, я не знал никого (кроме себя), кто бы на следующий день пытался продолжить обсуждение сих планов всерьез. Все как-то странно отказывались от своих слов. «Мало ли, что ни скажешь по-пьяне», – заявлялось в самом лучшем случае. Сначала меня это удивляло. Потом перестало. И я тоже стал, как все. Лишь где-то в глубине души сохранялось отличие, которое я, по правде говоря, прятал даже от себя самого. Я мог вести разговоры на все общие вопросы, и я делал это, чтобы не выделяться, но каждый раз с появлением нового человека, я ждал, что встречу родственную душу. Но обычно все пробные камни показывали обратное. Так что, подобно Антуану Сент-Экзюпери[7] я обычно не показывал своих рисунков и стихов, и не открывал своих переживаний.
И мечтал когда-нибудь встретить Виктора Гюйона и Андре Бреванна[8], или подобно героям Александра Грина[9] найти своих Фрези Грант и Дэзи[10]… Но это лирика. А так, разговор был как разговор, все участники расстались искренними друзьями, не слишком жаждущими увидеть друг друга еще, но и особо не возражающими против новых встреч. Чему я был несказанно рад на следующее утро, так это тому, что не назвал никого ряжеными клоунами, как это делал частенько. Несказанно рад, потому что утром старик достал из чемодана синие штаны с лампасами, китель с погонами и картуз. Оказалось, он ехал на съезд казаков. Так же, как героям Буссенара[11], ему было легче, чем мне: он был не один. Пусть сей съезд был не революцией и даже не сафари, я ему все-таки чуть позавидовал, как брату по разуму, умеющему сходить с ума не в одиночку. [12]
***
Площадь трех вокзалов только пробуждалась, но уже производила удручающее впечатление. Вечно спешащие люди с остановившимися как у мертвецов глазами, начинающие раскладываться уличные торговцы, служители, так сказать, правопорядка, выискивающие, с кого бы содрать очередной побор, пьянчуги, бомжи, грязь… И всюду серый цвет. Нет, не мышиный, не металлический, не респектабельно-сияющий, а грязно-бесцветный. Отсутствие цвета в чистом виде. Особенно он бросается в глаза, когда прилетаешь оттуда, и раз за разом становится все сильнее. Причем в Москве – больше всего.
(продолжение если сильно поискать, можно найти :)