В том, как тяжело вращаются колёса судьбы, есть что-то космическое. Годами, бывает, не происходит ничего, а потом — клац! — и наступила новая жизнь, а старая вспоминается, как кино сентиментальное и наивное.
Можно не заметить изменений и продолжать жить среди бестелесных призраков прошлого. Тогда говорят, что человек отстал и находят тому причины.
А можно воображать, что будущее уже наступило, когда его всё нет, — и быть обвиненённым во всех грехах: от содомии до шизофрении.
Где-то между этими крайностями живут нормальные люди, и известны мы тем, что каждый из нас считает себя особенными, хотя мы всего лишь как можем держимся на повехности мутной реки под названием Настоящее. И понятия не имеем, куда эта река нас несёт.
Неловкая беседа с одной быстро стареющей дамой, влюблённой даже не в меня, а во всё молодое в принципе, спустя пару лет сделало меня главным редактором национальной газеты. Люди тогда ещё не избавились от привычки читать, и газеты стоили дороже бумаги.
И вот уже я сам самым серьёзным образом провожу собеседование, а соискатель через прозрачное стекло социального статуса смотрит мне в рот. Взрослый человек похож на растрёпанного птенца, ждущего пищи.
“От вас перегар...” — говорю ему.
“Ну и что?” отвечает. “Я же журналист!”
“Вы пишете в женские журналы, подписываясь ‘Алефтина Кошкидло’...” — говорю так, будто меня самого ещё недавно что-то сдерживало в поисках подработки. Впрочем, выдавать себя за женщину мне не пришлось.
“Я же журналист” — его ответ на любую претензию; словно журналист — это жук-короед, живущий в щели между неприличным и запрещённым.
Этот соискатель аналитика был так неприятен, достижения его были так похожи на провалы, что меня так и подмывало взять его на должность журналиста-аналитика.
Но потом явился Василий Петров.
Имя-фамилия показались знакомыми, но жилистая, скупая ростом фигура, ничем не примечательное сухое лицо, седоватый ёжик на голове — людей такой фактуры среди моих знакомых не сыщешь.
“Плотник, учитель труда, пилот, аккордеонист, рабочий сцены (районый театр),” прочитал я, открыв резюме. “Вы куда пришли по-вашему?”
“Ну так писать-то я тоже, если что...”
Задание — обзор рынка древесины — он выполнил за три дня. Это был самый деловой и самый сухой обзор, какой только можно было соорудить: из слов там были только заголовки в таблицах. Платила газета, при этом, за количество знаков, а не за количество информации.
Столбцы цен, объёмов поставок и индексов пересекали ряды не каких-нибудь, а трёх конкретных деревьев:
Русский дуб
Украинский бук
Карельская берёза
Петров, впрочем, искренне считал, что выбрал деревья случайным образом.
Спустя месяц я бросил в корзину пачку таких же обзоров и позвал Петрова на пятьдесят грамм, хотя давно отказался от привычки сообщаться с сотрудниками помимо работы.
Узнав, что вместо одного аналитика я буду вынужден взять двоих, чтобы второй дописывал слова к цифрам, Петров приуныл, начал горбиться, но официант знал своё дело (“Обновить?”) и лишил нас трезвости за двадцать минут.
Как случается в любом уважающем себя ресторане, рыбу подавали тогда, когда она уже никого не интересовала. Зато язык у Петрова заболтался, как флаг на ветру.
“Знаешь,” сказал он ни с того ни с сего: “нажираться перед полётом — это логично.”
Официант обновил.
“Если в десяти километрах над землёй что-нибудь всё-таки пойдёт не так,” продолжал он, “кто хочет быть трезвым?”
“Пьяный,” отвечаю, “может быстро протрезветь, если что.”
Он не поверил, и я предложил эксперимент.
“Алесь,” говорю ему — Петров мотает башкой.
“Ельцин,” — не понимает, о чём я.
Только услышав о Беловежской Пуще, Петров икнул, закурил, и официант поставил на стол блюдце с мокрой салфеткой, хотя курить в ресторане давно было запрещено.
Я предпочёл не нарушать закон. Желание нарушать закон оставило меня вместе со здоровьем.
Василий Петров, пожилой мужчина, мешки у которого под глазами темнее его потёртого пиджака, сразу предупредил: пятнадцать лет истекло, и он будет говорить правду.
И вот она, то есть правда, какова.
Год 1991-й. Капитан госбезопасности Василий Петров под прикрытием участвует в операции по вскрытию контрабандной сети. Под видом незаконно вырубленного леса эта сеть хватала целые составы с техникой, полученной в виде помощи из Европы, и переправляла эти составы в Европу.
Последними, кто хотел бы эту сеть повредить, были таможенные работники.
Задачей Петрова был выход на источники того самого леса для отвода глаз. Для этого он был внедрён в группу самозанятых лиц — попросту говоря, в бригаду шабашников.
До его прихода главным был высоченный белобрысый карел Матти Ярвинен, но он с радостью отказался от этой роли, которая была для него не более чем лишней работой. Петро Василенко, большой украинский хлопец, претендовал было тоже, но делал это так вяло, что сам за себя не проголосовал.
Бригадиру Петрову оставалось договариваться о заказах, искать на всех еду, ночлег, пиво, потом работать бензопилой вместе со всеми — и ждать. Зимой, когда заказов было особенно мало, вечера делались однообразными пьянками на задымлённой кухне и разговорами о распиле большой страны. Василенко разговаривал таким важным тоном, как будто должен был получить со дня на день одну из республик в собственное пользование.
“Та кабздэць вам бэз нас!” — махал он рукой. “А тебе-то каккая раазница, что ппудет с наами?” — отзывался Ярвинен так ровно, как мог бы спрашивать о свежести скумбрии. “Гитлера победили...” — начинал было таджик, но тут же забывал, что хотел сказать.
Все шли спать, только Василенко ещё долго оставался с Петровым наедине и всё рассказывал, рассказывал, как он без вас всех заживёт.
Наконец, 5 декабря 1991 года в помпезном киевском доме ЦК Компартии Украины, расположенном на тихой улице Орджоникидзе, — опрятный, среднего роста коммунист в очках тряхнул своим упрямым чубом и произнёс присягу депутата Украинской ССР. Коллеги выстроились в очередь, чтобы поздравить его и сказать ему: “Пан прэзидэнт!”
В народе же его самого и каждого, кто придёт на его место, будут любовно называть “презик”.
В тот же день в Бресте в дверь хрущевки на улице Ленина негромко постучал контрабандист Виктор, и был он именно таким, каким его сделала пропаганда: вороватым наглецом с претензией.
Кому бы она ни предназначалась, будь то государственный секретарь, кухарка или офицер госбезопасности, — пропаганда всегда похожа на саму себя.
То, что контрабандист Виктор в своём имени ударение ставил на последний слог, на манер Гюго, — доверия к нему не прибавляло. Зато бутылка водки, предусмотрительно прихваченная с собой, расположила к нему даже мусульман, которые не пьют в принципе.
Алкоголь, впрочем, скоро кончился, на этот раз с Петровым наедине остался контрабандист Виктор, который доступно обрисовал схему перемещения леса с техникой через государственную границу. Схему он называла по-французски изящно: “плян”.
Закрывающий звук “н”, на котором в русском языке держится половина слова, Виктор подбрасывал языком обратно в горло. Немцы всегда слышали это так, что французу жалко опять самого вкусного.
Виктор объяснил, что техника всё ещё стоит больше дерева, но при всех правительствах, во все времена где-то на Западе для нашего заповедного леса держится тупичок держится наготове.
Рудуб
Убук
Кабеза
— нацарапал на столе контрабандист Виктор, считая, видимо, что его шифр понять можно только в нужном месте в нужное время.
Согласно проекту, продолжал Петров, покупатель в Гамбурге, осуществит платёж, как только груз проскочит через таможню (а по-другому и не может быть). И половина этого платежа принадежит “не свинье в погонах”, а Петрову — “бригадиру без погон”.
Юмор его был так же предсказуем, как и его шифр.
Была ещё одна сложность, которую нужно было учесть: остервенелость егерей в Беловежской Пуще, известная всем в Западной Белоруссии. Рассказывали, что за букет подснежников девяностолетней бабке сломали в лесу нос. Дед Мороз, срубив ёлку на праздник в детдом, встречал Новый год в реанимации.
“Мы же не Дедморозы, чтобы в нас стрелять?” спросил контрабандист Виктор, и Петров понял, что тот еле сидит. Они выпили всего поллитра на пятерых, так что выглядело это отвратительно.
“Вискули!” — объявил Виктор, и Петров чуть не упал сам. Правительственная дача! Власть! Злоупотребления!
Поимка контрабандиста принесла бы ему в лучшем случае грамоту. Вывести большую рыбу на чистую воду означало претендовать одновременно и на грамоту, и на майорские звёзды, и на премию за квартал.
На столе появилась пачка серых немецких марок с парусными кораблями: “Для твоих архаровцев.”
Петров видел в глазок, как контрабандист Виктор сделал всего пару шагов, а потом упал и остался лежать, разбросав свой чёрный плащ по бетонному полу, словно кожаное одеяло. Спустя полчаса он исчез.
Петров сфотографировал стол, перед тем как вытереть его чаем, и завалился на нём спать.
Воскресным утром 8 декабря 1991 года “Икарус” с чёрными номерами провёз бригаду плотников по безлюдному центру города, мимо кладбища с вывеской “Гарадския могилки”, через сёла Дружба, Радость, Баранки, через чёрно-белый доисторический лес.
Чёрные зубры, похожие друг на друга, как копии с одного негатива, с тупым удивлением смотрели из чащи на рычащее чудо венгерской средней промышленности. Чудо это с одним и тем же огромным усилием передвигалось и с сотней венгров в салоне, и само по себе.
Плотники не ждали от наступающего дня ничего хорошего, но обстановка в автобусе была предсказуемой. Просьбы к Аллаху шёпотом доносились с задних рядов.
Ярвинен дышал на стекло и выводил пальцем своё имя. Василенко что-то ел очень тщательно.
Один только белорус Алесь Филипеня спал на передних сиденьях крепко, как будто каждая выбоина на дороге убеждала его: всё, что могло произойти, произошло задолго до нашего появления.
На территории государственной дачи “Вискули” Петров быстро нашёл объект, и бригада приступила к работе.
Народу вокруг оказалось больше, чем обещал контрабандист. Сначала проплывали чёрные “волги”, потом с занавесками на окнах “чайки” — ещё более чёрные. Люди в костюмах из машин перебегали прямиком в каменный особняк со стеклянной башней наверху, не обращая внимания на детали, вроде окружающего их персонала. Петров понял, что рыба может оказаться международной, недосягаемой для него величины.
Поймай такую хоть и за хвост — она даже не заметит.
Пилы плотников выли в резонанс, заказ выполнялся, а Петров рассматривал любой вариант, включая поддельный немецкий паспорт, когда увидел перед собой Ельцина Б.Н., первого президента РСФСР и на тот момент всё ещё не первое лицо в стране.
Перекрикивая “дружбы”, Ельцин неожиданно громко заревел:
“Что делаем, мужики?!!”
Петров и Василенко замерли с брусом украинского бука в руках. Василенко молчал, улыбался, а Петров заорал первое, что пришло на ум:
“Распил”.
Ельцин удивлённо раскрыл глаза. Глаза оказались зелёные.
“И-и-и... зачем?” спросил он.
Петров стал отвратителен сам себе, словно сын инженера от тройки по математике.
Васильченко всё улыбался и держал бревно. Все замерли, так и не успев выключить пилы. Хранители тела Ельцина внимательно смотрели на них.
“Чтоб что-то новое построить, Борис Николаич!” наконец, выдал Петров.
“О как, понимаешь!..” отчего-то обрадовался Ельцин, потёр руки и пожелал кого-то обнять, но охрана его остановила.
Ельцин бодро зашагал прочь, а телохранители ещё долго оглядывались на капитана Петрова, словно почуяв в нём своего.
Следующие десять минут работали молча, каждый в своих мыслях. Бог его знает, к чему привели бы их мысли, если бы не прервались потоком отвратительной брани, какой славятся офицеры в тылу. Никто, кроме Петрова, прежде не слыхал таких слов и испугался, казалось, даже Ярвинен.
Офицер был в белом медицинском халате, надетом на полковничью форму. Одна его рука была в гипсе, зато второй рукой, сжав в кулак, он потрясал с удвоенной силой.
Петрову стало ясно, что перед ним та самая большая рыба, которую он собирался вывести на чистую воду, только не просит она о пощаде, не беспомощно открывает рот, а покрывает благим матом страну, её жителей, особенно выделяя два типа людей: правителей и бездельников.
Посреди длинного, как куплет, оскорбления Михаила Горбачёва Петро Василенко вдруг швырнул инструмент и, помогая себе руками, в четыре больших прыжка подлетел к полковнику.
Полковник не успел нацелить свой матюгальник, как Василенко съездил ему кулаком в лоб — как делают, когда валят на праздник молодых бычков в экологически чистых сёлах.
Лоб, как у любого настоящего полковника, оказался непробиваем.
Полковник ушёл, брань перестала, а о будущем можно было сказать только то, что оно придёт.
Василенко весь оставшийся день и полночи, даже во сне, будет жаловаться на немеющую руку.
***
Петров окончательно загрустил, русская душа захотела простора, и чтоб не заплакать, он затеял с официантом классический скандал из-за ничего. Официант убежал на кухню — то ли успокоиться, то ли за сковородой, — и Петров стал наливать себе сам.
Мой вопрос, не страшно ли бывшему капитану Петрову жить под настоящей своей фамилией, его немного обидел:
“Почему настоящая? Просто звучит так же,” — и, как будто защищаясь перед судом, он затянул мораль-монолог, не сразу заметив, как выключили свет в зале: ресторан закрывался. Только с кухни ещё пробивался свет, а за стойкой сгрудились бармены и официанты, успев переодется в гражданское.
“Думаешь, я дезертир?” вопрошал Петров. “На здоровье! Только я не один.
“Офицер армии-победителя, спящий на платформе метро в луже собственного стыда, прикрывая болоневой курткой тонкие майорские лампасы, даже милиции не нужен; а в общежитии гостиничного типа мать его троих детей кормит их вермишелью с сахаром из сухпайка да приговаривает: ‘Только бы не война, только б не бомбы’.
“Учительница, продающая на лестнице парка растянутые детские колготы, носки и рейтузы. Кто-то такой же нищий, как она сама, позарится хоть на что-нибудь из этих гэдээровских тряпок, на ужин к вермишели добавится молоко.
“Бабушка, от которой внуки ждут, что она скоропостижно освободит квартиру, — по вечерам охотится на ‘бутылочки’, выслеживая компании менеджеров по продажам. Пять пивных бутылок — это полбатона, которым так хорошо закусывать вермишель.”
Петров справился с позывами к рвоте и уснул, оставив меня одного под надзором официантов, в которых не осталось толики почтения — тащить его сухое и жёсткое тело до такси, складывать его на заднем сиденье, объяснять адрес таксисту-армянину, не знающему и не желающему знать, где находится Турецкий городок.
Если допустить, что у каждого за спиной ангел-хранитель, то перед носом должен быть и демон-губитель. Кто, как не он, посоветует идти пешком ночью через самый непрестижный спальный район город, через лес на его окраине — к женщине, к которой не стоит идти.
Я был пьян и не смог вспомнить ни одной песни, кроме гимна Союза Советских Социалистических Республик. Его и орал во всё горло, хотя за такое уже можно было прекрасно получить по голове.
В крови почти поллитра хаоса. В мозгу едва можно различить мысль.
Вокруг мелькают тени то по одной, то группами, а я, вооружась гимном несуществующей страны, шурую туда, куда не хочу.
И ничего, вроде, нового. И ничего, вроде, страшного.
Только я стал такой предсказуемый...