Непроглядный сумрак затхлой комнаты кутал меня в небытие вселенской пустоты, отрешая от тленного мира и обкрадывая и без того оскудевший разум, оставляя лишь ерундовые, простенькие и до противного мелкие мыслишки. Желание существовать там, на светлых летних улицах, в зеленых, ухоженных городских скверах, изобилующих предложениями супермаркетах, таяло, как сигаретный дым, выпущенный из ноздрей, превращаясь в призрака памяти, который до конца никогда тебя не покинет, а только будет снова и снова мучить своей безликостью и неясностью…
Провал в темнейшую из бездн прервал сильный и настойчивый стук в дверь, за которой бренчал спор, сплетавшийся из явного двухголосья. Решительный настрой этих двоих просачивался в дверную щель и медленно расползался по и без того грязному коридорному линолеуму, который уже лет десять как яростно требовал замены, но как и тот воз в это промозглое московское утро был и ныне там.
- Те, кого принесли сюда проклятые черти, все равно откроют эту дверь.
- Пусть открывают… Спи…
- Мне нужно одеться. Где мои джинсы?
- Нет никаких джин. Спи.
- Мне нужно одеться. Куда ты их дел?
- Выбросил.
- Как??
- Из окна
- Сдурел?
- Да.
Последнее «Да» повисло в спертом воздухе неоновой вывеской и теперь яркое и неповоротливое зудело в мозгах, как толстый червяк, жадно грызущий молодое яблоко. Желания двигаться не появлялось. Морфей разевал свою беспамятную змеиную пропасть и терпеливо ждал, когда мы провалимся туда вдвоем окончательно и бесповоротно.
- Он там сдох пади. Выносите дверь.
Не судьба. Дверь с грохотом распахнулась и, ударившись об угол старенького хромого коридорного комода, замерла посредине квадрата прихожей, отгородив от нас наступающий в своей агрессивной манере внешний мир.
- Подъем, красавчики. Разговор будет неприятным, но быстрым если изволите. Если нет – пеняйте на себя – придется тащить вас обоих в участок …
- Чего тебе?
- У тебя и пяти минут нет, чтобы привести себя в божеский вид и верно ответить на пару важных вопросов.
- Хорошо.
Секунды бежали наперегонки, то и дело ссорясь и обгоняя друг друга, устраивали каламбурную неразбериху, но тут же быстро и ловко выстраивались в зеленые цифры, живущие на маленьком электронном табло микроволновки.
- Что тебе нужно, Док?
- Где вы вчера были? Это - во-первых. А во-вторых, где твои водительские права?
- Права? А на кой черт тебе мои права?
- Отвечай, Джо. Не зли меня.
- Вчера мы шатались по пляжу, заглянули на какую-то закрытую вечеринку, но там было полно каких-то сектантов и мы только и сделали, что немного поели, стырили батон и бутылку вискаря, и по-тихому слиняли…
- Права где?
- Права-а, понятия не имею, у меня бенза нет недели две.
- Одевайся Джо, прокатимся. Свет не включай. Хочу, чтоб ты мне сам все показал…
***
Я долго потом вспоминал еще, как колесил по улицам тогда с Доком; как удушающая тошнота накрывала с головой, заставляя ненавидеть весь мир просто за то, что он есть и за то, что он не дает мне сейчас просто и легко спасть на своем старом прожжённом клетчатом диване; помнил едкий, сладковатый и густой запах крови, напоившей собой мокрый речной песок и старые рассохшиеся лодочные доски, и как чуть не выблевал собственный желудок, после того как Док съездил мне по морде за мою вонючую безучастность; и как другой – в куртке нараспашку показал мне мои собственные водительские права, испачканные той же самой красно-коричневой человеческой жидкостью…
И вот уже шесть месяцев я снова самый обычный человек. Моя драгоценная Лили со мной и вроде бы счастлива. Мы, как и все нормальные люди, теперь ходим на повседневную вполне хорошую и довольно неплохо-оплачиваемую работу. Наша квартира на чердаке бело-кирпичной многоэтажки всегда чистая и приветливо встречающая незваных гостей новой красивой деревянной дверью и хоть и не новым, но чистым и, как оказалось, вполне симпатичным линолеумом… Но каждую ночь, в предрассветных сумерках я просыпаюсь и снова попадаю в то зловонное и смрадно окрашенное утро и пытаюсь отыскать крупицы какой-то несдержимой свободы, которая растворилась где-то там вместе с сигаретным дымом выпущенным из ноздрей засыпающего после выпитой до дна сумасбродной ночи обнаженного человека.
Посвящается Фреду Хойлу