Прус восседал на табурете близ окна и, подкатив глаза под лоб, смотрел в осколок зеркальца на вскинутой ладони. Луч солнца, словно эполет, охватывал плечо. Увидев в волосах белое пятно, Прус драл его ногтями до тех пор, пока щербатый гребень начинал свободно, без помех расчесывать освобожденный клок.
Вчера они с Дунайкой подработали у частников: погрузили из склада на «КамАЗ» пятьдесят мешков с мукой. Вдвоем. Помыться сил не оставалось. За складом выпили, упали в лопухи, потом проснулись перед ночью, повторили. И где-то там оставили стакан и граммов двести колбасы – теперь ее, наверно, слопали собаки. Дунайка лыс, как бедный Йорик, ему любая грязь пустяк – сотрет ветошкой, а Пруса мать с природой наградили пышной шевелюрой – теперь вычесывай до вечера «блины» из головы.
К полудню ему стало тошно в своей конуре: стены давили, душа рвалась к воздуху, свету. Когда-то их дом в райцентре считался одним из лучших. И родители были видными: отец возглавлял коммунхоз, мать – Госстрах. Но ушли в мир иной слишком рано, а Прусу зачем целый дом? Бабы нет, и теперь уже не будет. Он отказался от спальной и зала, завесил проходы дерюжками, а в одну из суровых зим, замерзая, пустил часть полов на дрова, тем и спасся. Стол, плита, табурет и кровать – вот и весь интерьер.
Пальцы Пруса устали копаться в мучных колтунах, когда снаружи послышалась ругань Дунайки: он всегда воевал с разоренным крыльцом. Ему, опухшему коротышу, тяжело вздымать ноги на балку – порожков ведь нет. Нынче ругань прошла безэтажно. Наверно, Дунайка спешил.
- Здравствуй, товарищ, - сказал он, входя. – Есть дело. Хватит космы драть. Мешков у тебя сколько?
- Два. С дыркой в боку и китайский.
- Хм, мало…
Дунайка пожевал мясистыми губами, собрал их в трубочку, и Прус определил: опохмелился, сволочь, без него.
- Бери простыню, наволочку – что найдешь.
Прус повернулся к лежбищу, где из-под драного байкового одеяла тоскливо желтела полоска матраца, и быстро, как фокусник, вынул откуда-то наволочку – она была вышита розовыми птицами, сложена конвертиком.
- А зачем? – спросил он.
- Надо один склад почистить малость...
- Дурак, что ли? – опешил Прус. – Лучше на воле в дерьме сдохнуть, чем срок тянуть. Да я в Свапе буду карной ершей ловить и жрать сырьем…
- А вино, самогонку где брать? Ни денег, ни сахара… - перебил Дунайка. – Склад безопасный, с книгами.
- С чем? – удивился Прус.
- С литературой. Как у тебя, - он кивнул на пыльный ворох книг в углу. – Быстрее, ходом расскажу.
Они спрыгнули с крылечных балок в лопухи.
Солнце взобралось на средину неба, разъярилось.
Слободские улицы были безлюдны, лишь собаки и куры дремали в пыли.
- Имелась при коммунистах читальня, - говорил по дороге Дунайка, забегая то справа, то слева от Пруса. – Называлась «парткабинет». Размещалась в совхозной конторе. Ну, там, кому доклад написать, про выборы узнать. И при нем была библиотека.
- Тю! – Прус даже остановился, махнул рукой. – Мы партийную макулатуру не сплавим.
- Ты слушай! – Дунайка засмеялся, толкнул друга локтем в бок. – Я нынче заскочил к Натахе…
- За стопарем?
- Так, чуток… двоим бы - как из пипетки… А у Натахи на комоде книжки. Мопассан, Дюма… «Откуда?» - говорю. – «Со склада». У нее библиотекарша золовка и разрешила взять – они же списаны. Я сам недавно в щелку поглядел: там с краю Ленин, Маркс, а выше, если покопаться – Мопассан. Ты прикинь: даже если по пятерке том толкать – можно на тыщу загрузиться.
- В парткабинете – Мопассан? – усомнился Прус.
- Что, коммунисты не люди? Нужны им сто лет одни доклады! Возьмет для вида какую-нибудь конституцию, а для души – любовь и детективы.
Прус представил ворох книг, как он вытаскивает классные романы, и шаг его стал нервным, возбужденным.
- Библиотекарша Натахе ключ оставила, - говорил Дунайка, показывая жестом, как он уже открывает. – Только сегодня книжки увезут. «Крутым» ребятам нужен склад для бычьих шкур. У нас с тобой каких-то часа три. Будем таскать в крапиву за сараем. Понял? А ночью унесем.
Прус засмеялся радостно: за три часа, ему казалось, можно растащить весь мир.
Приблизились к библиотеке – щитовому дому, обложенному красным кирпичом. Есть ключ, и книги списаны – давай, иди открыто к складу – сараю в глубине двора. Но оба знали: завбиблиотекой – фифа, ее воротит от небритых мужиков. Поэтому прокрались по глухой крапиве, тихо.
- Ты хоть имя заведующей знаешь, книголюб? – спросил Дунайка.
- Анна Ивановна. Красы неописуемой – всё при ней.
Они осмотрели внимательно тыл. К сараю выходило лишь одно окно библиотеки, залепленное желтыми газетами от солнца.
- Везуха, - сказал Прус. – Полнейший покой.
- Не очень… - поморщился друг. – Глянь-ка, что рядом со складом…
- Уборная? Дьявол с ней, пусть воняет.
- Дурак ты, Прус… Женщины каждый час сюда ходят - они же слабый пол. Возьми ключ, открывай. У меня что-то руки трясутся.
Прус осторожно, без скрипа, приоткрыл дверь. Пахнуло лежалой бумагой, мышиным пометом. Но едва он занес над порогом ногу, как, словно гонимый нечистой силой, с книжной горы в полтора человеческих роста на них хлынул оползень из брошюр и журналов.
Перепуганный Прус еле-еле успел прикрыть дверь, но бумажный ручей все же вытек наружу. Дунайка стал хватать тонкие книжки.
- «Что делать?»… «Шаг вперед – два шага назад»… Как про нас! «Материализм и эмпи…эмпи…». Не выговоришь…
- На что они тебе? Бросай в крапиву, - яростно зашипел Прус. – Такие не возьмет никто.
- Тогда залазь на кучу, разбирайся, а я внизу почищу, - в ответ ему Дунайка. – На хрена дверь держать?..
Штурмовать напрямик гору книг и журналов – опасно: новый оползень вовсе завалит проход. И Прус бочком, ползком продвинулся по стеночке сарая в тыл. За это время и Дунайка дверь освободил, закрылся изнутри.
- Теперь топчи, не бойся, - сказал он, – пусть рассыпаются.
Прус сбросил тапки, чтобы не пропали, и начал танцевать. Литература, шурша, рассыпалась. Дунайка вытягивал губы в трубочку, качал головой.
- Балерун, твою мать!
И вдруг Прус замер, усевшись на книгах.
- Ты что? – испугался Дунайка. – Ногу, что ль, подвернул?
- Подожди… Нашло что-то… Кого топчу? Ленина, Маркса… Вчера в рамочках вешали… Батя любил…
- Ну, ты псих! – поразился Дунайка. – Дались они тебе! Ищи настоящие книги, продажные.
- Батя любил… - повторил, поднимаясь, Прус. – Был настоящий коммунист…
- Давай-ка, набей свой «китайский» мешок этим «эмпихренизмом», отнеси, продай партийным дядям, - усмехнулся Дунайка. – Они нынче все при деньгах – перестроились. Ну, что? Не желаешь? Гроша не дадут. Им Маркс для карьеры нужен был, а теперь… Топчи, Прус!
И напарник продолжил, но медленно, словно бы глину месил.
- Мопассана нашел! – крикнул он, да так громко, что сам испугался. – Лови…
И потом уже восторженным шепотом:
- Два тома Драйзера, братья Стругацкие! Пушкин пошел…
Прус от работы и радости взмок. Шевелюра его снова склеилась, майка чернела от пыли. Дунайка, едва успевая класть книги в мешок, бормотал:
- «Мартин Иден»… обложка нормальная. Так, «Консуэлу» испортили – грязная… Симонов… Симонов… Снова Симонов…
Мешок разбухал, как опара. Дунайка, кряхтя, приподнял его, охнул. Еле-еле вдвоем затащили в крапиву, прикрыли – и снова в сарай.
- Кое-какие обложки потрепаны – это ерунда, мы по две, по три штуки за литр отдадим, - горячо говорил Дунайка. – Номерочки лезвием подчистим – и ништяк.
- Я оставлю себе кое-что, почитаю, - сказал Прус, забираясь на книги.
- Ух, какой пан профессор! В читальне бери.
- Не могу, я задолжник пять лет. «Монте - Кристо» пропил.
- Ну, будем читать натощак. Во, придумал! Читатель!
Когда набрался и второй мешок, Дунайке захотелось самому порыться в куче. Он выхватывал тома потолще и поярче, но сам никак не мог без консультации решить, что взять наверняка.
- Послушай, Прус, а не возьмут ли Марксов «Капитал» армяне? Они же коммерсанты. А вот: «Тольятти». Это же, наверное, про «Жигули»?
- Дурила! Это был коммунист итальянский, город назвали в его честь…
- У нас что: своих партийцев не хватало? Ну, артисты.
- Тихо! – прошептал испуганно Прус. – Замри!
Хотя и не было большого криминала в их «трудах», но все равно в груди у Пруса сжалась тугая пружина, а потом вдруг с силой отпустила, да так громко, что он прикрыл сердце рукой. В щели меж дверных досок они увидели, как промелькнуло что-то белое, напевая песенку, услышали неподалеку легкое журчание, затем – вновь что-то белое и с песенкой.
- Фу! Не заметила, - произнес, вытирая лысину Дунайка. – Когда человек спешит в уборную, он бдительность теряет.
- Не бдит, короче, - согласился Прус.
Они жадно набросились на кучу, словно лучшие книги лежали на дне. Брошюры и журналы падали в углах подстреленными птицами; пыль под потолком соткалась в плотный полог. Но, как назло, едва показывался аппетитный корешок и протягивалась к нему жадная рука Пруса, как с отвергнутых идеологических брустверов сыпались «Молодые коммунисты» и «Агитаторы», покрывали вдохновенными портретами находку, и он, матерясь, бросал и бросал их подальше. Дунайка, обнаружив пять томов сочинений Герцена, узнал, что их должно быть десять, и с какой-то идиотской настойчивостью разыскивал остальные, бормоча: «За собрание больше дадут…»
Внезапно дверь со страшным скрипом распахнулась, и в ней нарисовались два молодца с библиотекаршей посередине. Сердца у Пруса и Дунайки екнули. «Башку свернут», - подумал Прус. «При бабе не убьют», - смекнул Дунайка. Это были братья Фроловы, «качки» без шеи, бритые под «ноль» - команда черного Тиграна, скупившего полслободы.
Они присвистнули, а библиотекарша раскрыла ротик и не сразу вымолвила:
- Что здесь происходит?
- Так, читаем… - пробормотал Дунайка.
Братья усмехнулись.
- Как вы попали сюда? – повысила голос женщина в белом.
А Прус вдруг вспомнил, как она ходила с песенкой на двор, и от напряга нервов вдруг расхохотался. Сначала в кулак, потом – отвернувшись от всех, всё громче и громче, до слез; наконец, упал на книги и задохнулся от смеха, закашлялся, захрипел.
- Эпилепсия! Ах, что же делать? – всплеснула руками библиотекарша. – Надо «скорую» вызвать.
- Не надо, - ответил Дунайка. Поднял друга под мышки и отвел к крапиве. Прус по дороге подмигнул ему.
- Ну, сволочь, ты артист! – восхитился Дунайка. – Даже я испугался. Эпилептик хренов…
- Зато целыми вышли, - ответил Прус.
Через несколько минут к сараю задним бортом протиснулся грузовик. Из-под тента выпрыгнули трое мужиков в грязных одеждах, в ботинках на проволоке, с лицами пьяниц.
- Канистра, Цыган и Немой, - назвал Дунайка. – Привет, земляки!
Те подошли, поздоровались.
- Грузите?
- Как видишь…
- Нас возьмете?
- Не, мы сами, - отказал их «бригадир» Цыган. – Делиться нечем: пара литров на троих. Тут пятерым нечего делать.
- Эй, вы базарить собрались? – прикрикнул один из «качков», и Цыган с Канистрой набросились на книги и журналы, понесли их охапками к грузовику. Немой орудовал на кузове картофельными вилами, забивал углы.
- Прус, сбегай к Натахе, - сказал Дунайка. – Ключ отдай, скажи, что мы ее «не сдали», и возьми поллитру под залог.
- Какой залог?
- Под сенокос. Без нас не обойдется. Я сам сходил бы, да уже отметился.
У Пруса все получилось, как надо, только залог был другой: потравить колорадских жуков. Зато и сальца откромсала Натаха, и хлеба дала.
Когда Прус вернулся, сарай зиял пустой утробой, лишь газеты, обрывки плакатов лежали на земляном полу. Грузчики тыкали в бумагу вилами. Братьев Фроловых и женщины в белом здесь не было – они решали свой вопрос в библиотеке. Прус и Дунайка, присев в крапиве около мешков, отпили полбутылки.
- Слушай, а где моя наволочка? – вдруг взволновался Прус. – Я ее, кажись, в сарае обронил…
Он рванулся к грузчикам, которые, закончив свое дело, курили возле грузовика.
- Братцы, вы наволочку не находили? – спросил Прус. – С птичками?
- Была какая-то розовая тряпка, - сказал Цыган. – Теперь она в кузове, не найдешь. На кой черт она тебе, Прус?
- Мать на ней помирала. Оставил на память.
- А-а, ну, дело святое: залазь, поищи…
Прус взобрался под тент и начал разбрасывать опостылевшие книги, но вскоре остыл: в каком месте копаться – Бог ведает.
А тут подошли «качки», приказали грузчикам взобраться наверх.
- Мужики, будете скидывать, может, увидите? – спросил отчаявшийся Прус. – С птичками розовыми, нитками вышитыми… Пузырь наберу!
- Да возьмите его, братцы, не за «шнапсом» он. У нас свой, - сказал Дунайка, поднимая бутылку. – Он нежных чувств, неделю будет плакать.
«Качки» уселись в кабину, машина задрожала, запрыгала, и Прус остался с грузчиками стоять среди книг на коленях. «Как в церкви, - подумал он. – Только какому же Богу молиться?»
- Куда везем? На станцию? – спросил Прус у Цыгана.
- В Акулин лог. На свалку.
- Да ты что? Я думал – сдавать.
- Тигран не мелочится.
- Дедам и бабкам на подтопку бы, - произнес Канистра. – Сколько самогонки пропадает.
- А ты книжки из лога развози на тачке, - сказал Цыган. – Слушай, а куда мы едем? Поворот не тот.
Не успели сообразить, как машина затихла. Грузчики откинули тент с заднего борта наверх, сощурились на белый свет.
- Ха! Это же карьер, - сказал Прус. – Мы здесь недавно брали глину.
Братья Фроловы на этот раз подошли к ним с целлофановым пакетом, в котором пузатились бутылки и колбаса.
- Так, бичи, - произнесли они, - работаем на скорость. В запасе двадцать пять минут. Успеете – пять штук, а нет – одной лишаем. Шанс?
И поставили «расчет» на кочку.
- Шанс, - ответил Цыган. – Эй, водила, давай ближе.
Обрыв был порядочный, но глиняная стенка – прочная, и машина смогла замереть в двух шагах от края. Грузчики дружно оседлали ворох, зашурудили ногами, и книги, журналы, газеты полетели с трехметровой высоты, подставляя солнцу золотистые названия, портреты вождей, ордена.
Прус с напряжением ждал свою наволочку и едва успел ее выхватить из-под подшивок газет. Мгновение – и сгинула бы под обрывом. Он спрятал ее под рубаху и стал тоже вышвыривать литературу, надеясь на угощение. Книжный водопад еще быстрее полетел с обрыва, и за каких-то 15 минут в кузове не было ни листочка.
Грузчики сели на травку возле пакета. Но снова Фроловы испортили кайф.
- Мы ждать, что ли, будем? Шуруйте обратно в машину. А то – гуляйте до дому нетрезвыми ножками, - сказал один.
- Ладно, пускай жиганут одну, а то захлебнутся слюной, - разрешил другой.
Грузчики резко пустили бутылку по кругу, из горла, без закуси – сладко начать.
- И мы жиганем, - усмехнулся один из Фроловых. Он подобрал оставшуюся на краю обрыва брошюрку, медленно прочитал: «Ха! Товарищ Ленин! «О национальной гордости великороссов».
- Мура какая-то, - сказал брат. Скрутил из книжицы жгут, поджег его и бросил вниз, на бумажный холм.
Костер начал полыхать, но, дойдя до кроваво-красного переплета, не сумел одолеть картон. Жгут скукожился, догорел и рассыпался черным искрящимся веером.
Поджигатель усмехнулся, махнул рукой, но самолюбие не отпустило. Он, матерясь, выхватил у Пруса пустую бутылку, заорал шоферу:
- Шланг! Быстро! Цеди соляру! Полную!
- Брось, тратишь на что зря…
Но жидкость уже омочила книги. Горящий жгут схватил на этот раз и переплеты. Огонь взлетел выше края, завихрились бабочки пепла. Огромный костер загудел, жаркие волны забили неистово в стену обрыва, и уже не пепельные хлопья – черные листы парили в дыму, словно вороны.
Возбужденные могучим пламенем люди подошли ближе, глаза их сияли диким восторгом. Канистра мочился на пламя, Немой танцевал в экстазе, мыча и выкатывая белки.
Прус не вынес жара и отдалился от других в сторонку, ему отсюда не было видно, как погибали книги. Огненные ручьи растекались по сторонам, пожирая все до листика. Одна из книг от порыва огня распахнулась, и фотография Сталина, такая же, как висела когда-то в их доме, над отцовской кроватью, начала желтеть, затем почернела, рассыпалась.
Смертный запах бумаги был приторно сладок. Прусу вдруг стало душно. Он закашлялся так, что внутри его все хрипело и обрывалось, и слезы хлынули по щекам. Цыган подумал, что Прус отчего-то плачет, и сказал, подойдя к нему:
- Не плачь, брат, что там книги! Держава сгорела…
1997 г.